ЧАСТЬ ВТОРАЯ 34 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 102 из 110Следующая ⇒

по суду не привлекалось, в ВКП(б) состояло в течение двадцати пяти лет,

избиралось делегатом конгресса Коминтерна, было делегатом Тихоокеанского

конгресса профсоюзов, орденов и почетного оружия не имеет...

Напряжение души Крымова было связано с мыслями об окружении, с людьми,

шедшими с ним по белорусским болотам и украинским полям.

Кто из них арестован, кто на допросе потерял волю и совесть? И

внезапный вопрос, касавшийся совсем иных, далеких лет, поразил Крымова:

- Скажите, к какому времени относится ваше знакомство с Фрицем

Гаккеном?

Он долго молчал, потом сказал:

- Если не ошибаюсь, это было в ВЦСПС, в кабинете Томского, если не

ошибаюсь, весной двадцать седьмого года.

Следователь кивнул, точно ему известно это далекое обстоятельство.

Потом он вздохнул, раскрыл папку с надписью "Хранить вечно",

неторопливо развязал белые тесемки, стал листать исписанные страницы.

Крымов неясно видел разных цветов чернила, видел машинопись, то через два

интервала, то через один, размашистые и скупо налепленные пометки красным,

синим и обычным графитовым карандашом.

Следователь медленно листал страницы, - так студент-отличник листает

учебник, заранее зная, что предмет проштудирован им от доски до доски.

Изредка он взглядывал на Крымова. И тут уж он был художником, проверял

сходство рисунка с натурой: и внешние черты, и характер, и зеркало духа -

глаза...

Каким плохим стал его взгляд... Его обыкновенное лицо - такие лица

часто встречались Крымову после 1937 года в райкомах, обкомах, в районной

милиции, в библиотеках и издательствах - вдруг потеряло свою обычность.

Весь он, показалось Крымову, как бы состоял из отдельных кубиков, но эти

кубики не были соединены в единстве - человеке. На одном кубике глаза, на

втором - медленные руки, на третьем - рот, задающий вопросы. Кубики

смешались, потеряли пропорции, рот стал непомерно громаден, глаза были

ниже рта, они сидели на наморщенном лбу, а лоб оказался там, где надо было

сидеть подбородку.

- Ну вот, таким путем, - сказал следователь, и все в лице его вновь

очеловечилось. Он закрыл папку, а вьющиеся шнурки на ней оставил

незавязанными.

"Как развязанный ботинок", - подумало существо со споротыми со штанов и

подштанников пуговицами.

- Коммунистический Интернационал, - медленно и торжественно произнес

следователь и добавил обычным голосом: - Николай Крымов, работник

Коминтерна, - и снова медленно, торжественно проговорил:

- Третий Коммунистический Интернационал.

Потом он довольно долго молча размышлял.

- Ох, и бедовая бабенка Муська Гринберг, - внезапно с живостью и

лукавством сказал следователь, сказал, как мужчина, говорящий с мужчиной,

и Крымов смутился, растерялся, сильно покраснел.

Было! Но как давно это было, а стыд продолжался. Он, кажется, уже любил

тогда Женю. Кажется, заехал с работы к своему старинному другу, хотел

вернуть ему долг, кажется, брал деньги на путевку. А дальше он уж все

помнил хорошо, без "кажется". Константина не было дома. И ведь она ему

никогда не нравилась, - басовитая от беспрерывного курения, судила обо

всем с апломбом, она в Институте философии была заместителем секретаря

парткома, правда, красивая, как говорят, видная баба. Ох... это Костину

жену он лапал на "диване, и ведь еще два раза с ней встречался...

Час тому назад он думал, что следователь ничего не знает о нем,

выдвиженец из сельского района...

И вот шло время, и следователь все спрашивал об иностранных

коммунистах, товарищах Николая Григорьевича, - он знал их уменьшительные

имена и шуточные клички, имена их жен, их любовниц. Что-то зловещее было в

огромности его сведений.

Будь Николай Григорьевич величайшим человеком, каждое слово которого

важно для истории, и то не стоило собирать в эту папку столько рухляди и

пустяков.

Но пустяков не было.

Где бы он ни шел, оставался след его ног, свита шла за ним по пятам,

запоминала его жизнь.

Насмешливое замечание о товарище, словцо о прочитанной книге, шуточный

тост на дне рождения, трехминутный разговор по телефону, злая записка,

написанная им в президиум собрания, - все собиралось в папку со шнурками.

Слова его, поступки были собраны, высушены, составляли обширный

гербарий. Какие недобрые пальцы трудолюбиво собирали бурьян, крапиву,

чертополох, лебеду...

Великое государство занималось его романом с Муськой Гринберг.

Пустяковые словечки, мелочи сплетались с его верой, его любовь к Евгении

Николаевне ничего не значила, а значили случайные, пустые связи, и он уже

не мог отличить главного от пустяков. Сказанная им непочтительная фраза о

философских знаниях Сталина, казалось, значила больше, чем десять лет его

бессонной партийной работы. Действительно ли он в 1932 году сказал,

беседуя в кабинете Лозовского с приехавшим из Германии товарищем, что в

советском профдвижении слишком много государственного и слишком мало

пролетарского? И товарищ стукнул.

Но, Боже мой, все ложь! Хрусткая и липкая паутина лезет в рот, ноздри.

- Поймите, товарищ следователь...

- Гражданин следователь.

- Да-да, гражданин. Ведь это мухлевка, предвзято. Я в партии на

протяжении четверти века. Я поднимал солдат в семнадцатом году. Я четыре

года был в Китае. Я работал дни и ночи. Меня знают сотни людей... Во время

Отечественной войны я пошел добровольно на фронт, в самые тяжелые минуты

люди верили мне, шли за мной... Я...

Следователь спросил:

- Вы что, почетную грамоту сюда пришли получать? Наградной лист

заполняете?

В самом деле, не о почетной грамоте он хлопочет.

Следователь покачал головой:

- Еще жалуется, что жена ему передач не носит. Супруг!

Эти слова сказал он в камере Боголееву. Боже мой! Каценеленбоген шутя

сказал ему: "Грек пророчил: все течет, а мы утверждаем: все стучат".

Вся его жизнь, войдя в папку со шнурками, теряла объем, протяженность,

пропорции... все смешалось в какую-то серую, клейкую вермишель, и он, уж

сам не знал, что значило больше: четыре года подпольной сверхработы в

изнуряющей парной духоте Шанхая, сталинградская переправа, революционная

вера или несколько раздраженных слов об убогости советских газет,

сказанных в санатории "Сосны" малознакомому литературоведу.

Следователь спросил добродушно, негромко, ласково:

- А теперь расскажите мне, как фашист Гаккен вовлек вас в шпионскую и

диверсионную работу.

- Да неужели вы серьезно...

- Крымов, не валяйте дурака. Вы сами видите - нам известен каждый шаг

вашей жизни.

- Именно, именно поэтому...

- Бросьте, Крымов. Вы не обманете органы безопасности.

- Да, но ведь это ложь!

- Вот что, Крымов. У нас есть признание Гаккена. Раскаиваясь в своем

преступлении, он рассказал о вашей с ним преступной связи.

- Предъявите мне хоть десять признаний Гаккена. Это фальшивка! Бред!

Если есть у вас такое признание Гаккена, почему мне, диверсанту, шпиону,

доверили быть военным комиссаром, вести людей в бой? Где вы были, куда

смотрели?

- Вас, что ли, учить нас сюда позвали? Руководить работой органов, так,

что ли?

- Да при чем тут - руководить, учить! Есть логика. Я Гаккена знаю. Не

мог он сказать, что вербовал меня. Не мог!

- Почему такое - не мог?

- Он коммунист, революционный борец.

Следователь спросил:

- Вы всегда были уверены в этом?

- Да, - ответил Крымов, - всегда!

Следователь, кивая головой, перебирал листы дела и, казалось,

растерянно повторял:

- Раз всегда, то и дело меняется... и дело меняется...

Он протянул Крымову лист бумаги.

- Прочтите-ка, - проговорил он, прикрывая ладонью часть страницы.

Крымов, просматривая написанное, пожимал плечами.

- Дрянновато, - сказал он, отодвигаясь от страницы.

- Почему?

- У человека нет смелости прямо заявить, что Гаккен честный коммунист,

и ему не хватает подлости обвинить его, вот он и выкручивается.

Следователь сдвинул ладонь и показал Крымову подпись Крымова и дату -

февраль 1938 года.

Они молчали. Потом следователь строго спросил:

- Может быть, вас били и поэтому вы дали такие свидетельские показания?

- Нет, меня не били.

А лицо следователя вновь распалось на кубики, брезгливо смотрели

раздраженные глаза, рот говорил:

- Вот так. А будучи в окружении, вы на два дня оставили свой отряд. Вас

на военном самолете доставили в штаб группы немецких армий, и вы передали

важные данные, получили новые инструкции.

- Бред сивой кобылы, - пробормотало существо с расстегнутым воротом

гимнастерки.

А следователь повел дальше свое дело. Теперь Крымов не ощущал себя

идейным, сильным, с ясной мыслью, готовым пойти на плаху ради революции.

Он ощущал себя слабым, нерешительным, он болтал лишнее, он повторял

нелепые слухи, он позволял себе насмешливость по отношению к чувству,

которое советский народ испытывал к товарищу Сталину. Он был неразборчив в

знакомствах, среди его друзей многие были репрессированы. В его

теоретических взглядах царила путаница. Он жил с женой своего друга. Он

дал подлые, двурушнические показания о Гаккене.

Неужели это я здесь сижу, неужели это со мной все происходит? Это сон,

прекрасный сон в летнюю ночь...

- А до войны вы передавали для заграничного троцкистского центра

сведения о настроениях ведущих деятелей международного революционного

движения.

Не надо было быть ни идиотом, ни мерзавцем, чтобы подозревать в измене

жалкое, грязное существо. И Крымов на месте следователя не стал бы

доверять подобному существу. Он знал новый тип партийных работников,

пришедший на смену партийцам, ликвидированным либо отстраненным и

оттесненным в 1937 году. Это были люди иного, чем он, склада. Они читали

иные книги и по-иному читали их, - не читали, а "прорабатывали". Они

любили и ценили материальные блага жизни, революционная жертвенность была

им чужда либо не лежала в основе их характера. Они не знали иностранных

языков, любили в себе свое русское нутро, но по-русски говорили

неправильно, произносили: "процент", "пинжак", "Берлин", "выдающий

деятель". Среди них были умные люди, но, казалось, главная, трудовая сила

их не в идее, не в разуме, а в деловых способностях и хитрости, в

мещанской трезвости взглядов.

Крымов понимал, что и новые и старые кадры в партии объединены великой

общностью, что не в различии дело, а в единстве, сходстве. Но он всегда

чувствовал свое превосходство над новыми людьми, превосходство

большевика-ленинца.

Он не замечал, что сейчас его связь со следователем уже не в том, что

он готов был приблизить его к себе, признать в нем товарища по партии.

Теперь желание единства со следователем состояло в жалкой надежде, что тот

приблизит к себе Николая Крымова, хотя бы согласится, что не одно лишь

плохое, ничтожное, нечистое было в нем.

Теперь уж, и Крымов не заметил, как это произошло, уверенность

следователя была уверенностью коммуниста.

- Если вы действительно способны чистосердечно раскаяться, все еще хоть

немного любите партию, то помогите ей своим признанием.

И вдруг, сдирая с коры своего мозга разъедавшую его слабость, Крымов

закричал:

- Вы ничего не добьетесь от меня! Я не подпишу ложных показаний!

Слышите, вы? Под пыткой не подпишу!

Следователь сказал ему:

- Подумайте.

Он стал листать бумаги и не смотрел на Крымова. А время шло. Он

отодвинул крымовскую папку в сторону и достал из стола лист бумаги.

Казалось, он забыл о Крымове, писал он, не торопясь, прищурившись, собирая

мысли. Потом он прочел написанное, опять подумал, достал из ящика конверт

и стал надписывать на нем адрес. Возможно, это не было служебное письмо.

Потом он перечел адрес и подчеркнул двумя чертами фамилию на конверте.

Потом он наполнил чернилами автоматическую ручку, долго снимал с пера

чернильные капли. Потом он стал чинить над пепельницей карандаши;

грифельный стержень в одном из карандашей каждый раз ломался, но

следователь не сердился на карандаш, терпеливо принимался наново

затачивать его. Потом он пробовал на пальце острие карандаша.

А существо думало. Было о чем подумать.

Откуда столько стукачей! Необходимо вспомнить, распутать, кто доносил.

Да к чему это? Муська Гринберг... Следователь еще доберется до Жени...

Ведь странно, что ни слова о ней не спросил, не сказал... Неужели Вася

давал обо мне сведения... Но в чем же, в чем же мне признаваться? Вот уж я

здесь, а тайна остается тайной, - партия, зачем тебе все это? Иосиф, Коба,

Сосо. Каких ради грех побил столько добрых и сильных? Надо опасаться не

вопросов следователя, а молчания, того, о чем молчит, - Каценеленбоген

прав. Ну, конечно, начнет о Жене, ясно, ее арестовали. Откуда все пошло,

как все началось? Да неужели я тут сижу? Какая тоска, сколько дряни в моей

жизни. Простите меня, товарищ Сталин! Одно ваше слово, Иосиф

Виссарионович! Я виноват, я запутался, я болтал, я сомневался, партия все

знает, все видит. Зачем, зачем я разговаривал с этим литератором? Да не

все ли равно. Но при чем тут окружение? Это дико все, - клевета, ложь,

провокация. Почему, почему я тогда не сказал о Гаккене, - брат мой, друг,

я не сомневаюсь в твоей чистоте. И Гаккен отвел от него свои несчастные

глаза...

Вдруг следователь спросил:

- Ну как, вспомнили?

Крымов развел руками, сказал:

- Мне нечего вспоминать.

Позвонил телефон.

- Слушаю, - сказал следователь, мельком взглянув на Крымова,

проговорил: - Да, подготовь, скоро время заступать, - и Крымову

показалось, что разговор шел о нем.

Потом следователь положил трубку и снова снял ее. Удивительный это был

телефонный разговор, словно рядом не человек сидел, а четвероногое

двуногое. Следователь болтал, по-видимому, с женой.

Сперва шли хозяйственные вопросы:

- В распределителе? Гуся, это хорошо... Почему по первому талону не

дали? Серегина женка в отдел звонила, по первому отоварила баранью ногу,

нас с тобой позвали. Я, между прочим, взял творог в буфете, нет, не

кислый, восемьсот грамм... А газ как сегодня горит? Ты не забудь про

костюм.

Потом он стал говорить:

- Ну, как вообще, не очень скучаешь, смотри у меня. Во сне видела?.. А

в каком виде? Все же в трусах? Жалко... Ну, смотри у меня, когда приду, ты

уже на курсы пойдешь... Уборку - это хорошо, только смотри, тяжелого не

поднимай, тебе ни в коем случае нельзя.

В этой мещанской обыденности было что-то невероятное: чем более походил

разговор на житейский, человеческий, тем меньше походил на человека тот,

кто его вел. Чем-то ужасает вид обезьяны, копирующей повадку человека... И

в то же время Крымов ясно ощущал и себя не человеком, ведь при постороннем

человеке не ведут подобных разговоров... "В губки целую... не хочешь...

ну, ладно, ладно..."

Конечно, если, по теории Боголеева, Крымов - ангорская кошка, лягушка,

щегол или просто жук на палочке, ничего удивительного в этом разговоре

нет.

Под конец следователь спросил:

- Подгорит? Ну, беги, беги, покедова.

Потом он вынул книгу и блокнот, стал читать, время от времени писал

карандашиком, - может быть, готовился к занятиям в кружке, может быть, к

докладу...

Со страшным раздражением он сказал:

- Что вы все время стучите ногами, как на физкультурном параде?

- Затекают ноги, гражданин следователь.

Но следователь снова ушел в чтение научной книги.

Минут через десять он рассеянно спросил:

- Ну как, вспомнил?

- Гражданин следователь, мне нужно в уборную.

Следователь вздохнул, подошел к двери, негромко позвал. Такие лица

бывают у хозяев собак, когда собака в неурочное время просится гулять.

Вошел красноармеец в полевой форме. Крымов наметанным взглядом осмотрел

его: все было в порядке - поясной ремень заправлен, чистый подворотничок,

пилотка сидела как надо. Только не солдатским делом занимался этот молодой

солдат.

Крымов встал, ноги затекли от долгого сидения на стуле, при первых

шагах подгибались. В уборной он торопливо думал, пока часовой наблюдал за

ним, и на обратном пути он торопливо думал. Было о чем.

Когда Крымов вернулся из уборной, следователя не было, на его месте

сидел молодой человек в форме с синими, окантованными красным шнуром

капитанскими погонами. Капитан посмотрел на арестованного угрюмо, словно

ненавидел его всю жизнь.

- Чего стоишь? - сказал капитан. - Садись, ну! Прямо сиди, хрен, чего

спину гнешь? Дам в потрах, так распрямишься.

"Вот и познакомились", - подумал Крымов, и ему стало страшно, так

страшно, как никогда не было страшно на войне.

"Сейчас начнется", - подумал он.

Капитан выпустил облако табачного дыма, и в сером дыму продолжался его

голос:

- Вот бумага, ручка. Я, что ли, за тебя писать буду.

Капитану нравилось оскорблять Крымова. А может быть, в этом была его

служба? Ведь приказывают иногда артиллеристам вести беспокоящий огонь по

противнику, - они и стреляют день и ночь.

- Как ты сидишь? Ты спать сюда пришел?

А через несколько минут он снова окликнул арестованного:

- Эй, слушай, я, что ли, тебе говорил, тебе не касается?

Он подошел к окну, поднял светомаскировку, погасил свет, и утро угрюмо

посмотрело в глаза Крымову. Впервые со дня прихода на Лубянку он увидел

дневной свет.

"Скоротали ночку", - подумал Николай Григорьевич.

Было ли худшее утро в его жизни? Неужели, счастливый и свободный,

несколько недель назад он беспечно лежал в бомбовой воронке и над головой

его выло гуманное железо?

Но время смешалось: бесконечно давно вошел он в этот кабинет, так

недавно был он в Сталинграде.

Какой серый, каменный свет за окном, выходившим во внутреннюю шахту

внутренней тюрьмы. Помои, не свет. Еще казенней, угрюмей, враждебней, чем

при электричестве, казались предметы при этом зимнем утреннем свете.

Нет, не сапоги стали тесны, а ноги отекли.

Каким образом связали здесь его прошлую жизнь и работу с окружением

1941 года? Чьи пальцы соединили несоединимое? Для чего это? Кому нужно все

это? Для чего?

Мысли жгут так сильно, что он минутами забывал о ломоте в спине и

пояснице, не ощущал, как набрякшие ноги распирали голенища сапог.

Гаккен, Фриц... Как я мог забыть, что в 1938 году сидел в такой же

комнате, так, да не так сидел: в кармане был пропуск... Теперь-то вспомнил

самое подлое: желание всем нравиться - сотруднику в бюро пропусков,

вахтерам, лифтеру в военной форме. Следователь говорил: "Товарищ Крымов,

пожалуйста, помогите нам". Нет, самым подлым было не желание нравиться.

Самым подлым было желание искренности! О, теперь-то он вспомнил! Здесь

нужна одна лишь искренность! И он был искренним, он припоминал ошибки

Гаккена в оценке спартаковского движения, недоброжелательство к Тельману,

его желание получить гонорар за книгу, его развод с Эльзой, когда Эльза

была беременна... Правда, он вспоминал и хорошее... Следователь записал

его фразу: "На основе многолетнего знакомства считаю маловероятным участие

в прямых диверсиях против партии, но не могу полностью исключить

возможность двурушничества..."

Да ведь он донес... Все, что собрано о нем в этой вечной папке,

рассказано его товарищами, тоже хотевшими быть искренними. Почему он хотел

быть искренним? Партийный долг? Ложь! Ложь! Искренность была только в

одном, - с бешенством стуча по столу кулаком, крикнуть: "Гаккен, брат,

друг, невиновен!" А он нашаривал в памяти ерунду, ловил блох, он

подыгрывал человеку, без чьей подписи его пропуск на выход из большого

дома был недействителен. Он и это вспомнил - жадное, счастливое чувство,

когда следователь сказал: "Минуточку, подпишу вам пропуск, товарищ

Крымов". Он помог втрамбовать Гаккена в тюрьму. Куда поехал правдолюбец с

подписанным пропуском? Не к Муське ли Гринберг, жене своего друга? Но ведь

все, что он говорил о Гаккене, было Правдой. Но и все, что о нем тут

сказано, тоже ведь правда. Он ведь сказал Феде Евсееву, что у Сталина

комплекс неполноценности, связанный с философской необразованностью.

Жуткий перечень людей, с которыми он встречался: Николай Иванович,

Григорий Евсеевич, Ломов, Шацкий, Пятницкий, Ломинадзе, Рютин, рыжий

Шляпников, у Льва Борисовича бывал в "Академии", Лашевич, Ян Гамарник,

Луппол, бывал у старика Рязанова в институте, в Сибири дважды

останавливался по старому знакомству у Эйхе, да в свое время и Скрыпник в

Киеве, и Станислав Косиор в Харькове, ну, и Рут Фишер, ого... слава Богу,

следователь не вспомнил главного, ведь в свое время Лев Давыдович к нему

неплохо относился...

Насквозь прогнил, чего уж говорить. Почему, собственно? Да они виноваты

не больше меня! Но я-то не подписал. Подожди, Николай, подпишешь. Еще как

подпишешь, они-то подписали! Наверное, главная гнусность припасена на

закуску. Продержат так без сна трое суток, потом бить начнут. Да,

вообще-то на социализм не очень похоже все это. Для чего моей партии нужно

меня уничтожить? А всех тех? Ведь революцию мы и совершали - не Маленков,

не Жданов, не Щербаков. Все мы были беспощадны к врагам революции. Почему

же революция беспощадна к нам? А может быть, потому и беспощадна... А

может быть, не революция, какая же этот капитан революция, это - черная

сотня, шпана.

Он толок воду в ступе, а время шло.

Боль в спине и боль в ногах, изнеможение подминали его. Главное - лечь

на койку, пошевелить босыми пальцами ног, задрать кверху ноги, чесать

икры.

- Не спать! - кричал капитан, точно отдавал боевую команду.

Казалось, закрой Крымов на минуту глаза, и рухнет советское

государство, фронт будет прерван...

За всю свою жизнь Крымов не слышал такого количества матюгов.

Друзья, милые его помощники, секретари, участники задушевных бесед

собирали его слова и поступки. Он вспоминал и ужасался: "Это я сказал

Ивану, только лишь Ивану"; "Был разговор с Гришкой, ведь с Гришкой мы

знакомы с двадцатого года"; "Этот разговор у меня был с Машкой Мельцер,

ах, Машка, Машка".

Внезапно он вспомнил слова следователя, что не следует ему ждать

передач от Евгении Николаевны... Ведь это его недавний разговор в камере с

Боголеевым. До последнего дня люди пополняли крымовский гербарий.

Днем ему принесли миску супа, рука у него так дрожала, что приходилось

наклонять голову и подхлебывать суп у края миски, а ложка стучала, била

дробь.

- Кушаешь ты, как свинья, - с грустью сказал капитан.

Потом было еще одно событие: Крымов снова попросился в уборную. Он уж

ни о чем не думал, идя по коридору, но, стоя над унитазом, он все же

подумал: хорошо, что спороли пуговицы, пальцы дрожат - ширинку не

расстегнуть и не застегнуть.

Снова шло, работало время. Государство в капитанских погонах победило.

Густой, серый туман стоял в голове, наверно, такой туман стоит в мозгу

обезьяны. Не стало прошлого и будущего, не стало папки с вьющимися

шнурками. Лишь одно - снять сапоги, чесаться, уснуть.

Снова пришел следователь.

- Поспали? - спросил капитан.

- Начальство не спит, а отдыхает, - наставительно сказал следователь,

повторяя стародавнюю армейскую остроту.

- Правильно, - подтвердил капитан. - Зато подчиненные припухают.

Как рабочий, заступая на смену, оглядывает свой станок, деловито

обменивается словцом со своим сменщиком, так следователь глянул на

Крымова, на письменный стол, сказал:

- А ну-ка, товарищ капитан.

Он посмотрел на часы, достал из стола папку, развязал шнурки, полистал

бумаги и, полный интереса, живой силы, сказал:

- Итак, Крымов, продолжим.

И они занялись.

Следователя сегодня интересовала война. И снова его знания оказались

огромны: он знал про назначения Крымова, знал номера полков, армий,

называл людей, воевавших вместе с Крымовым, напоминал ему слова, сказанные

им в политотделе, его высказывания о неграмотной генеральской записке.

Вся фронтовая работа Крымова, речи под немецким огнем, его вера,

которой делился он с красноармейцами в тяжелые дни отступления, лишения,

мороз, - все враз перестало существовать.

Жалкий болтун, двурушник разлагал своих товарищей, заражал их неверием

и чувством безнадежности. Можно ли сомневаться, что немецкая разведка

помогла ему перейти линию фронта для продолжения шпионской и диверсионной

деятельности?

В первые минуты нового допроса Крымову передалось рабочее оживление

отдохнувшего следователя.

- Как хотите, - сказал он, - но я никогда не признаю себя шпионом!

Следователь поглядел в окно, - уже начинало темнеть, он плохо различал

бумаги на столе.

Он зажег настольную лампу, опустил синюю светомаскировку.

Угрюмый, звериный вой донесся из-за двери и вдруг прервался, стих.

- Итак, Крымов, - сказал следователь, вновь усаживаясь за стол.

Он спросил Крымова, известно ли ему, почему его ни разу не повышали в

звании, и выслушал невнятный ответ.

- Так-то, Крымов, болтались на фронте батальонным комиссаром, а надо бы

вам быть членом Военного совета армии или даже фронта.

Он помолчал, в упор глядя на Крымова, пожалуй, впервые посмотрел

по-следовательски, торжественно произнес:

- Сам Троцкий о ваших сочинениях говорил: "Мраморно". Захвати этот гад

власть, высоко бы вы сидели! Шутка ли: "Мраморно"!

"Вот они, козыри, - подумал Крымов. - Выложил туза".

Ну, ладно, ладно, все он скажет - и когда, и где, но ведь и товарищу

Сталину можно задать те же вопросы, к троцкизму Крымов не имел отношения,

он всегда голосовал против троцкистских резолюций, ни разу - за.

А главное, снять сапоги, лечь, поднять разутые ноги, спать и

одновременно чесаться во сне.

А следователь заговорил тихо и ласково:

- Почему вы не хотите нам помочь?.. Разве дело в том, что вы не

совершили преступлений до войны, что вы в окружении не возобновили связи и

не установили явки?.. Дело серьезнее, глубже. Дело в новом курсе партии.

Помогите партии на новом этапе борьбы. Для этого нужно отречься от прошлых

оценок. Такая задача по плечу лишь большевикам. Поэтому я и говорю с вами.

- Ну, ладно, хорошо, - медленно, сонно говорил Крымов, - могу

допустить, что помимо своей воли стал выразителем враждебных партии

взглядов. Пусть мой интернационализм пришел в противоречие с понятиями

суверенного, социалистического государства. Ладно, по своему характеру я

стал после тридцать седьмого года чужд новому курсу, новым людям. Я готов,

могу признать. Но шпионаж, диверсии...

- Для чего же это "но"? Вот видите, вы уже стали на путь осознания

своей враждебности делу партии. Неужели имеет значение форма? Для чего

ваше "но", если вы признаете основное?

- Нет, я не признаю себя шпионом.

- Значит, вы ничем не хотите помочь партии. Разговор доходит до дела -

и в кусты, так, что ли? Дерьмо вы, дерьмо собачье!

Крымов вскочил, рванул следователя за галстук, потом ударил кулаком по

столу, и внутри телефона что-то звякнуло, екнуло. Он закричал

пронзительным, воющим голосом:

- Ты, сукин сын, сволочь, где был, когда я вел людей с боями по Украине

и по брянским лесам? Где ты был, когда я дрался зимой под Воронежем? Ты

был, мерзавец, в Сталинграде? Это я ничего не делал для партии? Это ты,

⇐ Предыдущая 97 98 99 100 101102103 104 105 106 Следующая ⇒