ЧАСТЬ ВТОРАЯ 40 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 108 из 110Следующая ⇒

поделать. Все в Наталье было красиво - и шея, и молодая грудь, и ноги, и

обнаженные почти до плеч стройные руки. "Философ без философии", -

подумала Александра Владимировна. Она часто замечала, как не привыкшие к

нужде женщины блекли, попав в тяжелые условия, переставали следить за

своей наружностью, - вот и Вера так. Ей нравились девушки-сезонницы,

работницы в тяжелых цехах, военные регулировщицы, которые, живя в бараках,

работая в пыли, грязи, накручивали перманент, гляделись в зеркальце,

пудрили облупившиеся носы; упрямые птицы в непогоду, вопреки всему, пели

свою птичью песню.

Степан Федорович тоже смотрел на Наталью, потом вдруг поймал за руку

Веру, подтянул ее к себе, обнял и, точно прося прощения, поцеловал.

И Александра Владимировна сказала, казалось, ни к селу ни к городу:

- Что ж уж там, Степан, умирать вам рано! На что я, старуха, и то

собираюсь выздороветь и жить на свете.

Он быстро посмотрел на нее, улыбнулся. А Наталья налила в таз теплой

воды, поставила таз на пол возле кровати и, став на колени, проговорила:

- Александра Владимировна, я вам ноги хочу помыть, в комнате тепло

сейчас.

- Вы с ума сошли! Дура! Встаньте немедленно! - крикнула Александра

Владимировна.

Днем вернулся из Тракторозаводского поселка Андреев.

Он вошел в комнату к Александре Владимировне, и его хмурое лицо

улыбнулось, - она в этот день впервые поднялась на ноги, бледная и худая,

сидела у стола, надев очки, читала книгу.

Он рассказал, что долго не мог найти места, где стоял его дом, все

изрыто окопами, воронка на воронке, черепки да ямы.

На заводе уже много людей, новые приходят каждый час, даже милиция

есть. О бойцах народного ополчения ничего узнать не пришлось. Хоронят

бойцов, хоронят, и все новых находят, то в подвалах, то в окопчиках. А

металлу, лома там...

Александра Владимировна задавала вопросы, - трудно ли было-ему

добираться, где ночевал он, как питался, сильно ли пострадали мартеновские

печи, какое у рабочих снабжение, видел ли Андреев директора.

Утром перед приходом Андреева Александра Владимировна сказала Вере:

- Я всегда смеялась над предчувствиями и суевериями, а сегодня впервые

в жизни непоколебимо предчувствую, что Павел Андреевич принесет вести от

Сережи.

Но она ошиблась.

То, что рассказывал Андреев, было важно, независимо от того, слушал ли

его несчастный или счастливый человек. Рабочие рассказывали Андрееву:

снабжения нет, зарплаты не выдают, в подвалах и землянках холодно, сыро.

Директор другим человеком стал, раньше, когда немец пер на Сталинград, он

в цехах - первый друг, а теперь разговаривать не хочет, дом ему построили,

легковую машину из Саратова пригнали.

- Вот на СталГРЭСе тоже тяжело, но на Степана Федоровича мало кто

обижается, - видно, что переживает за людей.

- Невесело, - сказала Александра Владимировна. - Что же вы решили,

Павел Андреевич?

- Проститься пришел, пойду домой, хоть и дома нет. Я место себе

приискал в общежитии, в подвале.

- Правильно, правильно, - сказала Александра Владимировна. - Ваша жизнь

там, какая ни есть.

- Вот откопал, - сказал он и вынул из кармана заржавевший наперсток.

- Скоро я поеду в город, на Гоголевскую, к себе домой, откапывать

черепки, - сказала Александра Владимировна. - Тянет домой.

- Не рано ли вы встали, очень вы бледная.

- Огорчили вы меня своим рассказом. Хочется, чтобы все по-иному стало

на этой святой земле.

Он покашлял.

- Помните, Сталин говорил в позапрошлом году: братья и сестры... А тут,

когда немцев разбили, - директору коттедж, без доклада не входить, а

братья и сестры в землянки.

- Да-да, хорошего в этом мало, - сказала Александра Владимировна. - А

от Сережи ничего нет, как в воду канул.

Вечером приехал из города Степан Федорович. Он утром никому не сказал,

уезжая в Сталинград, что на бюро обкома будет рассмотрено его дело.

- Андреев вернулся? - отрывисто, по-начальнически спросил он. - Про

Сережу ничего нет?

Александра Владимировна покачала головой.

Вера сразу заметила, что отец сильно выпил. Это видно было по тому, как

он открыл дверь, по весело блестевшим несчастным глазам, по тому, как он

выложил на стоп привезенные из города гостинцы, снял пальто, как задавал

вопросы.

Он подошел к Мите, спавшему в бельевой корзине, и наклонился над ним.

- Да не дыши ты на него, - сказала Вера.

- Ничего, пусть привыкает, - сказал веселый Спиридонов.

- Садись обедать, наверное, пил и не закусывал. Бабушка сегодня первый

раз вставала с постели.

- Ну вот это - действительно здорово, сказал Степан Федорович и уронил

ложку в тарелку, забрызгал супом пиджак.

- Ох, и сильно вы клюкнули сегодня, Степочка, - сказала Александра

Владимировна. - С какой это только радости?

Он отодвинул тарелку.

- Да кушай ты, - сказала Вера.

- Вот что, дорогие, - негромко сказал Степан Федорович. - Есть у меня

новость. Дело мое решилось, получил строгий выговор по партийной линии, а

от наркомата предписание - в Свердловскую область на маленькую станцию, на

торфе работает, сельского типа, словом, из полковников в покойники,

жилплощадью обеспечивают. Подъемные в размере двухмесячного оклада. Завтра

начну дела сдавать. Получим рейсовые карточки.

Александра Владимировна и Вера переглянулись, потом Александра

Владимировна сказала:

- Повод, чтобы выпить, основательный, ничего не скажешь.

- И вы, мама, на Урал, отдельную комнату, лучшую, вам, - сказал Степан

Федорович.

- Да вам всего там одну комнату дадут, верно, - сказала Александра

Владимировна.

- Все равно, мама, вам она.

Степан Федорович называл ее впервые в жизни - мама. И, должно быть

спьяну, в глазах его стояли слезы.

Вошла Наталья, и Степан Федорович, меняя разговор, спросил:

- Что ж наш старик про заводы рассказывает?

Наташа сказала:

- Ждал вас Павел Андреевич, а сейчас уснул.

Она села за стол, подперла щеки кулаками, сказала:

- Рассказывает Павел Андреевич, на заводе рабочие семечки жарят,

главная у них еда.

Она вдруг спросила:

- Степан Федорович, верно, вы уезжаете?

- Вот как! И я об этом слышал, - весело сказал он.

Она сказала:

- Очень жалеют рабочие.

- Чего жалеть, новый хозяин, Тишка Батров, человек хороший. Мы с ним в

институте вместе учились.

Александра Владимировна сказала:

- Кто там носки вам так артистически штопать будет? Вера не сумеет.

- Вот это, действительно, вопрос, - сказал Степан Федорович.

- Придется Наташу с вами командировать, - сказала Александра

Владимировна.

- А что ж, - сказала Наташа, - я поеду!

Они посмеялись, но тишина после шутливого разговора стала смущенной и

напряженной.

Александра Владимировна решила ехать вместе со Степаном Федоровичем и

Верой до Куйбышева, собиралась прожить некоторое время у Евгении

Николаевны.

За день до отъезда Александра Владимировна попросила у нового директора

машину, чтобы съездить в город, посмотреть на развалины своего дома.

По дороге она спрашивала водителя:

- А тут что? А здесь что было раньше?

- Когда раньше? - спрашивал сердитый водитель.

Три слоя жизни обнажились в развалинах города, - той, что была до

войны, военной - периода боев, и нынешней, когда жизнь снова искала свое

мирное русло. В доме, где помещалась когда-то химчистка и мелкий ремонт

одежды, окна были заложены кирпичом, и во время боев через бойницы,

устроенные в кирпичной кладке, вели огонь пулеметчики немецкой

гренадерской дивизии; а теперь через бойницу выдавался хлеб стоящим в

очереди женщинам.

Блиндажи и землянки выросли среди развалин домов, в них помещались

солдаты, штабы, радиопередатчики, в них писались донесения, набивались

пулеметные ленты, заряжались автоматы.

А сейчас мирный дым шел из труб, возле блиндажей сохло белье, играли

дети.

Мир вырастал из войны - нищий, бедный, почти такой же трудный, как

война.

На разборке каменного мусора, завалившего магистральные улицы, работали

военнопленные. У продовольственных магазинов, размещавшихся в подвалах,

стояли очереди с бидончиками. Военнопленные румыны лениво шарили среди

каменных громад, откапывали трупы. Военных не было видно, изредка лишь

попадались моряки, водитель объяснил, что Волжская флотилия осталась в

Сталинграде тралить мины. Во многих местах были навалены свежие негорелые

доски, бревна, мешки цемента. Это завозились материалы для строительства.

Кое-где среди развалин наново асфальтировали мостовые.

По пустынной площади шла женщина, впряженная в двухколесную, груженную

узлами тележку, двое детей помогали ей, тянули за веревки, привязанные к

оглоблям.

Все тянулись домой, в Сталинград, а Александра Владимировна приехала и

вновь уезжала.

Александра Владимировна спросила водителя:

- Жалко вам, что Спиридонов уходит со СталГРЭСа?

- Мне-то что? - сказал водитель. - Спиридонов меня гонял, и новый будет

гонять. Один черт. Подписал путевку - я и еду.

- А здесь что? - спросила она, указывая на широкую стену, закопченную

огнем, с зияющими глазницами окон.

- Учреждения разные, лучше бы людям отдали.

- А раньше что здесь было?

- Раньше тут сам Паулюс помещался, отсюда его и взяли.

- А еще раньше?

- Не узнаете? Универмаг.

Казалось, война оттеснила прежний Сталинград. Ясно представлялось, как

из подвала выходили немецкие офицеры, как немецкий фельдмаршал шел мимо

этой закопченной стены и часовые вытягивались перед ним. Но неужели здесь

Александра Владимировна купила отрез на пальто, часы, которые подарила

Марусе в день рождения, сюда она приходила с Сережей и в спортивном отделе

на втором этаже купила ему коньки?

Вот так же, должно быть, странно смотреть на детей, на стирающих

женщин, на подводу, груженную сеном, на старика с граблями тем, кто

приезжает смотреть Малахов курган, Верден, Бородинское поле... Здесь, где

виноградники, шли колонны пуалю [шутливое прозвище французских солдат],

двигались крытые брезентом грузовики; там, где изба, тощее колхозное

стадо, яблоньки, шла конница Мюрата, отсюда Кутузов, сидя в креслице,

взмахом старческой руки поднимал в контратаку русскую пехоту. На кургане,

где пыльные куры и козы щиплют среди камней траву, стоял Нахимов, отсюда

неслись светящиеся, описанные Толстым бомбы, здесь кричали раненые,

свистели английские пули.

И Александре Владимировне казались странными эти бабьи очереди, лачуги,

дядьки, сгружавшие доски, эти сохнущие на веревках рубахи, залатанные

простыни, вьющиеся змеями чулки, объявления, приклеенные к мертвым

стенам...

Она ощущала, какой пресной казалась нынешняя жизнь Степану Федоровичу,

когда он рассказывал о спорах в райкоме по поводу распределения рабочей

силы, досок, цемента, какой скучной стала для него "Сталинградская

правда", писавшая о разборе лома, расчистке улиц, устройстве бань,

орсовских столовых. Он оживлялся, рассказывая ей о бомбежках, пожарах, о

приездах на СталГРЭС командарма Шумилова, о немецких танках, шедших с

холмов, и о советских ребятах-артиллеристах, встречавших огнем своих пушек

эти танки.

На этих улицах решалась судьба войны. Исход этой битвы определял карту

послевоенного мира, меру величия Сталина либо ужасной власти Адольфа

Гитлера. Девяносто дней Кремль и Берхтесгаден жили, дышали, бредили словом

- Сталинград.

Сталинграду надлежало определять философию истории, социальные системы

будущего. Тень мировой судьбы закрыла от человеческих глаз город, в

котором шла когда-то обычная жизнь. Сталинград стал сигналом будущего.

Старая женщина, приближаясь к своему дому, бессознательно находилась

под властью тех сил, что осуществляли себя в Сталинграде, где она

работала, воспитывала внука, писала письма дочерям, болела гриппом,

покупала себе туфли.

Она попросила водителя остановиться, сошла с машины. С трудом

пробираясь по пустынной улице, не расчищенной от обломков, она

вглядывалась в развалины, узнавая и не узнавая остатки домов, стоявших

рядом с ее домом.

Стена ее дома, выходившая на улицу, сохранилась, сквозь зияющие окна

Александра Владимировна увидела старческими, дальнозоркими глазами стены

своей квартиры, узнала их поблекшую голубую и зеленую краску. Но не было

пола в комнатах, не было потолков, не было лестницы, по которой могла бы

она подняться. Следы пожара отпечатались на кирпичной кладке, во многих

местах кирпич был изгрызен осколками.

С пронзительной, потрясающей душу силой она ощутила свою жизнь, своих

дочерей, несчастного сына, внука Сережу, свои безвозвратные потери, свою

бесприютную седую голову. Она смотрела на развалины дома, слабая, больная

женщина в стареньком пальто, в стоптанных туфлях.

Что ждет ее? Она в семьдесят лет не знала этого. "Жизнь впереди", -

подумала Александра Владимировна. Что ждет тех, кого она любила? Она не

знала. Весеннее небо смотрело на нее из пустых окон ее дома.

Жизнь ее близких была неустроенной, запутанной и неясной, полной

сомнений, горя, ошибок. Как жить Людмиле? Чем кончится разлад в ее семье?

Что с Сережей? Жив ли он? Как трудно жить Виктору Штруму. Что будет с

Верой и Степаном Федоровичем? Сумеет ли Степан вновь построить жизнь,

найдет ли покой? Какая дорога предстоит Наде, умной, доброй и недоброй? А

Вера? Согнется в одиночестве, в нужде, житейских тяготах? Что будет с

Женей, поедет ли она в Сибирь за Крымовым, сама ли окажется в лагере,

погибнет так же, как погиб Дмитрий? Простит ли Сереже государство его

безвинно погибших в лагере мать и отца?

Почему так запутана, так неясна их судьба?

А те, что умерли, убиты, казнены, продолжали свою связь с живыми. Она

помнила их улыбки, шутки, смех, их грустные и растерянные глаза, их

отчаяние и надежду.

Митя, обнимая ее, говорил: "Ничего, мамочка, главное, ты не тревожься

за меня, и тут, в лагере, есть хорошие люди". Соня Левинтон, черноволосая,

с усиками над верхней губой, молодая, сердитая и веселая, декламирует

стихи. Бледная, всегда грустная, умная и насмешливая Аня Штрум. Толя

некрасиво, жадно ел макароны с тертым сыром, сердил ее тем, что чавкал, не

хотел ничем помочь Людмиле: "Стакана воды не допросишься..." - "Хорошо,

хорошо, принесу, но почему не Надька?" Марусенька! Женя всегда насмехалась

над твоими учительскими проповедями, учила ты, учила Степана ортодоксии...

утонула в Волге с младенцем Славой Березкиным, со старухой Варварой

Александровной. Объясните мне, Михаил Сидорович. Господи, что уж он

объяснит...

Все неустроенные, всегда с горестями, тайной болью, сомнениями,

надеялись на счастье. Одни приезжали к ней, другие писали ей письма; и она

всегда со странным чувством: большая дружная семья, а где-то в душе

ощущение собственного одиночества.

Вот и она, старуха, живет и все ждет хорошего, и верит, и боится зла, и

полна тревоги за жизнь живущих, и не отличает от них тех, что умерли,

стоит и смотрит на развалины своего дома, и любуется весенним небом, и

даже не знает того, что любуется им, стоит и спрашивает себя, почему

смутно будущее любимых ею людей, почему столько ошибок в их жизни, и не

замечает, что в этой неясности, в этом тумане, горе и путанице и есть

ответ, и ясность, и надежда, и что она знает, понимает всей своей душой

смысл жизни, выпавшей ей и ее близким, и что хотя ни она и никто из них не

скажет, что ждет их, и хотя они знают, что в страшное время человек уж не

кузнец своего счастья и мировой судьбе дано право миловать и казнить,

возносить к славе и погружать в нужду, и обращать в лагерную пыль, но не

дано мировой судьбе, и року истории, и року государственного гнева, и

славе, и бесславию битв изменить тех, кто называется людьми, и ждет ли их

слава за труд или одиночество, отчаяние и нужда, лагерь и казнь, они

проживут людьми и умрут людьми, а те, что погибли, сумели умереть людьми,

- и в том их вечная горькая людская победа над всем величественным и

нечеловеческим, что было и будет в мире, что приходит и уходит.

Этот последний день был хмельным не только для пившего с утра Степана

Федоровича. Александра Владимировна и Вера были в предотъездном чаду.

Несколько раз приходили рабочие, спрашивали Спиридонова. Он сдавал

последние дела, ездил в райком за откреплением, звонил друзьям по

телефону, откреплял в военкомате бронь, ходил по цехам, разговаривал,

шутил, а когда на минуту оказался один в турбинном зале, приложил щеку к

холодному, неподвижному маховику, устало закрыл глаза.

Вера укладывала вещи, досушивала над печкой пеленки, готовила в дорогу

бутылочки с кипяченым молоком для Мити, запихивала в мешок хлеб. В этот

день она навсегда расставалась с Викторовым, с матерью. Они останутся

одни, никто о них здесь не подумает, не спросит.

Ее утешала мысль, что она теперь самая старшая в семье, самая

спокойная, примиренная с тяжелой жизнью.

Александра Владимировна, глядя в воспаленные от постоянного недосыпания

глаза внучки, сказала:

- Вот так. Вера, устроено. Тяжелей всего расставаться с домом, где

пережил много горя.

Наташа взялась печь на дорогу Спиридоновым пироги. Она с утра ушла,

нагруженная дровами и продуктами, в рабочий поселок к знакомой женщине, у

которой имелась русская печь, готовила начинку, раскатывала тесто. Лицо ее

раскраснелось от кухонного труда, стало совсем молодым и очень красивым.

Она смотрелась в зеркальце, смеясь, припудривала себе нос и щеки мукой, а

когда знакомая женщина выходила из комнаты, Наташа плакала, и слезы падали

в тесто.

Но знакомая женщина все же заметила ее слезы и спросила:

- Чего ты, Наталья, плачешь?

Наташа ответила:

- Привыкла я к ним. Старуха хорошая, и Веру эту жалко, и сироту ее

жалко.

Знакомая женщина внимательно выслушала объяснение, сказала:

- Врешь ты, Наташка, не по старухе ты плачешь.

- Нет, по старухе, - сказала Наталья.

Новый директор обещал отпустить Андреева, но велел ему остаться на

СталГРЭСе еще на пять дней. Наталья объявила, что эти пять дней и она

проживет со свекром, а потом поедет к сыну в Ленинск.

- А там, - сказала она, - видно будет, куда дальше поедем.

- Чего там тебе видно? - спросил свекор, но она не ответила.

Вот оттого, должно быть, она и плакала, что ничего не было видно. Павел

Андреевич не любил, когда невестка проявляла заботу о нем, - ей казалось,

что он вспоминает ее ссоры с Варварой Александровной, осуждает ее, не

прощает.

К обеду пришел домой Степан Федорович, рассказал, как прощались с ним

рабочие в механической мастерской.

- Да и здесь все утро паломничество было к вам, - сказала Александра

Владимировна, - человек пять-шесть вас спрашивали.

- Все, значит, готово? Грузовик ровно в пять дадут, - он усмехнулся. -

Спасибо Батрову, все же дал машину.

Дела были закончены, вещи уложены, а чувство пьяного, нервного

возбуждения не оставляло Спиридонова. Он стал переставлять чемоданы,

наново завязывать узлы, казалось, ему не терпелось уехать. Вскоре пришел

из конторы Андреев, и Степан Федорович спросил:

- Как там, телеграммы насчет кабеля нет из Москвы?

- Нет, телеграммы не было ни одной.

- Ах ты, сукины коты, срывают все дело, ведь к майским дням первую

очередь можно бы пустить.

Андреев сказал Александре Владимировне:

- Плохая вы совсем, как вы в такую дорогу пускаетесь?

- Ничего, я семижильная. Да и что делать, к себе домой, что ли, на

Гоголевскую? А тут уж приходили маляры, смотрели, ремонт делать для нового

директора.

- Мог бы день подождать, хам, - сказала Вера.

- Почему ж он хам? - сказала Александра Владимировна. - Жизнь ведь

идет.

Степан Федорович спросил:

- Как обед, готов, чего же ждать?

- Вот Наталью ждем с пирогами.

- О, с пирогами, это мы на поезд опоздаем, - сказал Степан Федорович.

Есть он не хотел, но к прощальному обеду была припасена водка, а ему

очень хотелось выпить.

Он все хотел зайти в свой служебный кабинет, побыть там хоть несколько

минут, но неудобно было, - у Багрова шло совещание заведующих цехами. От

горького чувства еще больше хотелось выпить, он все качал головой:

опоздаем мы, опоздаем.

Этот страх опоздать, нетерпеливое ожидание Наташи чем-то были приятны

ему, но он никак не мог понять, чем; не мог вспомнить, что так же

посматривал на часы, сокрушенно говорил: "Опоздаем мы", когда в довоенные

Времена собирался с женой в театр.

Ему хотелось слышать хорошее о себе в этот день, от этого делалось еще

хуже на душе. И он снова повторил:

- Чего меня жалеть, дезертира и труса? Еще, чего доброго, от своего

нахальства потребую, чтобы мне дали медаль за участие в обороне.

- Давайте, в самом деле, обедать, - сказала Александра Владимировна,

видя, что Степан Федорович не в себе.

Вера принесла кастрюлю с супом. Спиридонов достал бутылку водки.

Александра Владимировна и Вера отказались пить.

- Что ж, разольем по мужчинам, - сказал Степан Федорович и добавил: - А

может, подождем Наталью?

И именно в это время вошла Наташа с кошелкой, стала выкладывать на стол

пироги.

Степан Федорович налил полный стакан Андрееву и себе, полстакана

Наталье.

Андреев проговорил:

- Вот прошлым летом мы так же пироги у Александры Владимировны на

Гоголевской ели.

- Эти, наверное, ничуть не хуже прошлогодних, - сказала Александра

Владимировна.

- Сколько народу было за столом, а теперь только бабушка, вы да я с

папой, - сказала Вера.

- Сокрушили в Сталинграде немцев, - сказал Андреев.

- Великая победа! Дорого она людям обошлась, - сказала Александра

Владимировна и добавила: - Ешьте побольше супа, в дороге долго будем

питаться всухомятку, горячего не увидим.

- Да, дорога трудная, - сказал Андреев. - И посадка трудная, вокзала

нет, поезда с Кавказа мимо нас транзитом на Балашов едут, народу в них

полно, военные, военные. Зато хлеб белый с Кавказа везут!

Степан Федорович проговорил:

- Тучей на нас шли, а где эта туча? Победила Советская Россия.

Он подумал, что недавно еще на СталГРЭСе слышно было, как шумят

немецкие танки, а сейчас их отогнали на многие сотни километров, бои идут

под Белгородом, под Чугуевом, на Кубани.

И тут же он вновь заговорил о том, что нестерпимо пекло его:

- Ладно, пускай я дезертир, но кто мне выговор выносит? Пускай меня

сталинградские бойцы судят. Я перед ними во всем повинюсь.

Вера сказала:

- А возле вас, Павел Андреевич, тогда Мостовской сидел.

Но Степан Федорович перебил разговор, очень уж его пекло сегодняшнее

горе. Обращаясь к дочери, он сказал:

- Позвонил я первому секретарю обкома, хотел проститься, как-никак всю

оборону я единственный из всех директоров на правом берегу оставался, а

помощник его, Барулин, не соединил меня, сказал: "Товарищ Пряхин с вами

говорить не может. Занят". Ну что же, занят так занят.

Вера, точно не слыша отца, сказала:

- А возле Сережи лейтенант сидел, Толин товарищ, где он теперь, этот

лейтенант?..

Ей так хотелось, чтобы кто-нибудь сказал: "Где ему быть, возможно,

жив-здоров, воюет".

Такие слова хоть чуточку утешили бы ее сегодняшнюю тоску.

Но Степан Федорович снова перебил ее, проговорил:

- Я ему говорю, уезжаю сегодня, сам знаешь. А он мне: что ж, тогда

напишите, обратитесь в письменной форме. Ладно, черт с ним. Давай по

маленькой. В последний раз за этим столом сидим.

Он поднял стакан в сторону Андреева:

- Павел Андреевич, не вспоминай меня плохим словом.

Андреев сказал:

- Что ты, Степан Федорович. Местный рабочий класс за вас болеет.

Спиридонов выпил, несколько мгновений молчал, точно вынырнув из воды,

потом стал есть суп.

За столом стало тихо, слышно было только, как жевал пирог да постукивал

ложкой Степан Федорович.

В это время вскрикнул маленький Митя. Вера встала из-за стола, подошла

к нему, взяла на руки.

- Да вы кушайте пирог, Александра Владимировна, - тихо, словно просила

о жизни, сказала Наталья.

- Обязательно, - сказала Александра Владимировна.

Степан Федорович сказал с торжественной, пьяной и счастливой

решимостью:

- Наташа, при всех вам говорю. Вам тут делать нечего, отправляйтесь в

Ленинск, берите сына и приезжайте к нам на Урал. Вместе будем, вместе

легче.

Он хотел увидеть ее глаза, но она низко склонила голову, он видел

только ее лоб, темные, красивые брови.

- И вы, Павел Андреевич, приезжайте. Вместе легче.

- Куда мне ехать, - сказал Андреев. - Я уж не воскресну.

Степан Федорович быстро оглянулся на Веру, она стояла у стола с Митей

на руках и плакала.

И впервые за этот день он увидел стены, которые покидал, и боль, жегшая

его, мысли об увольнении, о потере почета и любимой работы, сводившие с

ума обида и стыд, не дававшие ему радоваться свершившейся победе, все

исчезло, перестало значить.

А сидевшая рядом с ним старуха, мать его жены, жены, которую он любил и

которую навеки потерял, поцеловала его в голову и сказала:

- Ничего, ничего, хороший мой, жизнь есть жизнь.

Всю ночь в избе было душно от натопленной с вечера печи.

Постоялица и приехавший к ней накануне на побывку муж, раненый,

вышедший из госпиталя военный, не спали почти до утра. Они разговаривали

шепотом, чтобы не разбудить старуху хозяйку и спавшую на сундуке девочку.

Старуха старалась уснуть, но не могла. Она сердилась, что жилица

разговаривала с мужем шепотом, - это ей мешало, она невольно вслушивалась,

старалась связать отдельные слова, доходившие до нее.

Казалось, говори они громче, старуха бы послушала немного и уснула. Ей

даже хотелось постучать в стену и сказать: "Да что вы шепчетесь,

интересно, что ли, слушать вас".

Несколько раз старуха улавливала отдельные фразы, потом снова шепот

становился невнятным.

Военный сказал:

- Приехал из госпиталя, даже конфетки вам не мог привезти. То ли дело

на фронте.

- А я, - ответила жилица, - картошкой с постным маслом тебя угостила.

Потом они шептались, ничего нельзя было понять, потом, казалось, жилица

плакала.

Старуха услышала, как она сказала:

- Это моя любовь сохранила тебя.

"Ох, лиходей", - подумала старуха о военном.

Старуха задремала на несколько минут, видимо, всхрапнула, и голоса

стали громче.

Она проснулась, прислушалась, услышала:

- Пивоваров мне написал в госпиталь, только недавно дали мне

подполковника и сразу послали на полковника. Командарм сам возбудил. Ведь

он меня на дивизию поставил. И орден Ленина. А все за тот бой, когда я,

засыпанный, без связи с батальонами в цеху сидел, как попка, песни пел.

Такое чувство, словно я обманщик. Так мне неудобно, ты и не представляешь.

Потом они, видимо, заметили, что старуха не храпит, и заговорили

шепотом.

Старуха была одинока, старик ее умер до войны, единственная дочь не

жила с ней, работала в Свердловске. На войне у старухи никого не было, и

она не могла понять, почему ее так расстроил вчерашний приезд военного.

Жилицу она не любила, она казалась старухе пустой, несамостоятельной

⇐ Предыдущая 101 102 103 104 105 106 107108109 110 Следующая ⇒