ПРЕДИСЛОВИЕ 4 страница

Звезды-вдохновительницы! Я иду! О, погруженная в скорбь земля, ради тебя и детей твоих я отрекаюсь от моей молодости, моего царского венца, моих радостей, моих золотых дней, моих ночей, всей окружающей меня роскоши и от твоих объятий, прелестная царевна, — отречение от них тяжелее, чем все прочее! Но, спасая землю, я спасу и тебя, и того, кого ты носишь под сердцем — скрытый плод нашей любви, ожидать возможности благословить который значило бы потерять мужество, и остаться! Жена! Дитя! Отец! Народ! Вы должны разделить со мною часть горечи этого часа, чтобы в конце взошел свет, и вся плоть узнала закон. Я решился, я ухожу и не вернусь назад. пока не найду того, что ищу, если только не окажется недостатка в неутомимых поисках и борьбе!

Он коснулся лбом ее ног и остановил прощальный взор любящих глаз на ее спящем лице, еще мокром от слез, благоговейно три раза обошел он вокруг ложа, как вокруг какой-нибудь святыни, и, скрестив руки на сильно бившемся сердце, проговорил:

— Никогда не возвращусь я более сюда!

И три раза пытался он выйти, но три раза возвращался назад — так пленительна была ее красота, так велика его любовь!

Затем он закрыл лицо одеждой, отвернулся и приподнял занавесь. Там тихо, крепко спал, подобно водяным лилиям, прелестный цветник его молодых красавиц: около двери два только что расцветшие лотоса — Гунга и Гаутами, дальше, также погруженные в сон, остальные сестры их.

— Приятно мне глядеть на вас, прелестные подруги, — сказал он, — и грустно вас покинуть, но, если я не покину вас, что ожидает всех нас?! Безрадостная старость, бесполезная смерть! Как вы лежите теперь спящими, так вы будете лежать мертвыми! А когда розу постигает смерть, куда девается ее благоухание, ее краса? Когда лампада гаснет, куда улетает пламя? Ночь! Сомкни крепко их опущенные веки, замкни их уста, чтобы ни слезы, ни слова преданности не остановили меня! Чем счастливее делали они мою жизнь, тем более горько, что и они, и я, и все мы живем, подобно деревьям: переживаем сперва весну, потом дожди, морозы, зимнюю стужу, а там листопад, и, кто знает — новую весну или, может быть, удар топора под самый корень. Я этого не хочу, я, который вел здесь жизнь божества, я этого не хочу, хотя все дни мои проходили в божественных радостях в то самое время, когда другие люди стонали во мраке. И потому, прощайте, друзья! Благое дело — отдать жизнь свою, я и отдаю ее, отдаю и иду искать спасения и неведомого света!

Затем, тихо минуя спящих, Сиддхартха вышел под открытое небо: глаза ночи — бдящие звезды – любовно смотрели на него; а дыхание – легкокрылый ветер – целовал развевающийся край его одежды; садовые цветы, закрывшиеся после заката солнца, открывали свои бархатистые сердца и посылали ему благоухание из розовых и пунцовых курильниц; по всей земле от Гималаев до Индийского океана пробежала дрожь, как будто душа земли затрепетала от неведомой надежды.

Священные книги, рассказывающие нам историю господа, говорят, что хвалебная песнь прозвучала в воздухе от одного сонма светозарных существ до другого, и они собрались на запад и на восток, озаряя светом ночь, слетались на север и юг, исполняя землю радостью.

Четыре грозные мужа земли сошлись к воротам дворца со своими лучезарными легионами невидимых духов в сапфировых, золотых, серебряных и жемчужных одеждах и смотрели, скрестив руки, на индийского царевича, стоявшего с поднятыми к звездам и полными слез глазами, с сомкнутыми устами, запечатленными выражением непоколебимой любви.

Затем он прошел далее среди мрака и воскликнул:

— Чанна, вставай! Выводи Кантаку!

— Что угодно тебе, государь?—спросил возничий, медленно приподнимаясь со своего места около ворот. — Неужели ты желаешь ехать ночью, когда все дороги покрыты тьмой?!

— Говори тихо, — сказал Сиддхартха, — и приведи моего коня! Настал час, когда я должен покинуть эту золотую темницу, — должен идти отыскивать истину; я буду искать ее на благо всем людям и не успокоюсь, пока не найду!

— Увы! славный царевич, — отвечал возничий, — неужели же неправду говорили мудрые и святые мужи, читавшие по звездам и приказавшие нам ждать того времени, когда великий сын царя Суддходаны приметь власть над многими царствами и станет царем царей? Неужели ты удалишься отсюда и выпустишь из своих рук все это великолепие и роскошь и вместо него возьмешь чашу нищего? Неужели ты пойдешь одиноким странником и покинешь свое райское жилище?

Царевич отвечал:

— Не ради венца царского пришел я на землю; царство, которого я добиваюсь, выше всех других царств! Все блага мира преходящи, все изменчивы, все приводят к смерти!.. Выводи мне Кантаку!

— Высокочтимый, — говорил еще возничий, — подумай о горе владыки нашего — твоего отца! Подумай о горе тех, чье счастье—все в тебе! Как можешь ты спасти их, когда, прежде всего ты погубишь их?!

Сиддхартха отвечал:

— Друг, та любовь ложна, которая держится за любимое существо ради утех любви; я люблю их больше, чем свое счастье, даже больше, чем их счастье, и потому я ухожу, чтобы спасти их и спасти всякую плоть, если высочайшая любовь не бессильна! Иди, приведи Кантаку!

Тогда сказал Чанна:

— Государь, я повинуюсь!

И грустно прошел он в конюшню, взял с вешалки серебряные удила и цепь повода, узду и подпругу, крепко привязал ремни, застегнул пряжки и вывел Кантаку. Он привязал его к кольцу, вычистил и вычесал его так, что белая шерсть блестела, как шелковая; потом он положил на него сложенный вчетверо войлок, а сверху него прикрепил подседельник и красивое седло; крепко подтянул украшенную драгоценными камнями подпругу, пристегнул шлею и недоуздок и привесил золотые стремена; затем поверх всего он набросил золотую сеть с шелковой бахромою, отделанною жемчугом, и вывел красивую лошадь к воротам дворца, где стоял царевич.

Увидев своего господина, конь радостно заржал и замотал годовою, раздувая свои красные ноздри.

В писании сказано: «Наверное, все услышали бы ржанье Кантаки и громкий топот его стальных копыт, если бы боги не прикрыли своими крылами уши спящих и не превратили их на это время в глухих».

Сиддхартха ласково нагнул гордую голову коня, погладил его по блестящей шее и сказал.:

— Стой смирно, милый Кантака! Стой смирно и будь готов к самому далекому путешествию, какое когда-либо делал всадник. В эту ночь я выезжаю на поиски истины и сам не знаю, куда приведут меня эти поиски: знаю только одно, что они не окончатся, пока я не достигну цели. И потому в эту ночь, мой добрый конь, будь смел и ретив! Не останавливайся ни перед чем, хотя бы тысяча мечей преграждала тебе дорогу! Пусть ни рвы, ни стены не задерживают нас! Смотри, когда я коснусь твоего бедра и закричу: «Вперед, Кантака!» лети быстрее урагана! Будь, как огонь, как воздух, мой конь! Сослужи службу твоему господину; раздели с ним величие подвига, долженствующего спасти мир; я еду не ради одних только людей, но и ради всех бессловесных, испытывающих с нами одни и те же страдания и не имеющих надежды, но нуждающихся в ней. Неси же меня бодро, доблестно!

Он легко вскочил, на седло, коснулся густой гривы, и Кантака пустился в путь, высекая подковами искры из камней и побрякивая удилами; никто не слышал, однако же, этих звуков, так как боги-хранители, собравшись на дороге, густо устилали ее красными цветами мохры, а невидимые руки прикрывали бряцающие удила и цепи. В писании сказано, что, когда они подъехали к мостовой около внутренних ворот, воздушные якши подложили волшебные одежды под ноги коня, так что он ступал тихо, беззвучно.

Когда же они приблизились к воротам с тройными затворами, которые с трудом отпирали и открывали пятьсот человек, — о чудо! — двери открылись бесшумно, хотя обыкновенно днем громовой скрип их громадных петель и тяжеловесных затворов слышался за два косса вокруг. Средние и наружные ворота точно так же бесшумно открыли свои огромные затворы при приближении Сиддхартхи и его коня; под их сенью лежала неподвижно, как, убитая, вся избранная охрана; копья и мечи выпали из рук воинов, щиты отстегнулись у всех — у начальников и у подчиненных; случилось так потому, что перед самым отъездом царевича подул ветер боле снотворный, чем тот, который обыкновенно пролетает над сонным маковыми полем, и этот ветер усыпил все чувства стражи. Таким образом царевич свободно выехал из дворца.

Когда утренняя звезда стояла на полкопья от восточного края неба и дыхание утра пролетало над землей, покрывая рябью воды Анома, пограничной реки, тогда натянул он повода и сошел на землю, поцеловал белого Кантаку между ушами и ласково сказал Чанне:

— То, что ты сделал, принесет благо тебе и всем созданиям. Верь, что я всегда воздам тебе, любовью за любовь! Уведи домой моего коня и возьми эту жемчужину с моего шлема, возьми мою царскую одежду, мне более не нужную, мой меч, мой пояс, украшенный драгоценными камнями, и мои длинные, только что отрезанные мною, волосы. Отдай все это царю и скажи, что Сиддхартха просил не вспоминать его до тех пор, пока он не вернется, облеченный величием, превосходящим величие царей, умудренный уединенными исканиями, борьбою за свет; если я одержу побду, вся земля будет принадлежать мне, — и не, по преизбытку моей заслуги, мне — в силу любви! Так и скажи ему! Человек может возлагать надежды свои только на человека, и никто еще не искал того, что ищу я, — я, отрекшийся от мира, чтобы спасти мир!

КНИГА ПЯТАЯ.

Вокруг Раджагрихи возвышались пять красивых гор, охраняя утопающую в зелени столицу царя Бимбисары: Байбхара, покрытая зеленой травой с пальмами; Бипулла, у подножия которой струятся теплые воды Сарсути; тенистая Тапован с прудами, отражающими черные скалы, из диких вершин которых просачивается лучшее горное масло; на юго-востоке царства коршунов — Сайлагири; на востоке Ратнагири—гора драгоценных камней.

Извилистая дорожка, мощеная истертыми плитами, пробегала полями, пестревшими цветами дикого шафрана, перемежающимися бамбуковыми зарослями под тенью тёмных манговых деревьев, мимо полосатых утесов, где производилась ломка яшмы, и шла далее по глубоким лощинам, поросшим цветущим кустарником, к западному склону горы, ко входу в пещеру, приютившуюся под навесом роскошных финиковых пальм.

Прохожий! Приближаясь к этому месту, сними обувь, и преклони голову) На всей земле ты не найдешь места, которое было бы тебе более дорого, более священно! Здесь господь Будда пребывал в знойные, летние дни, в проливные осенние дожди, в холодные вечера и ночи; здесь, ради спасения человечества облачился он в желтую одежду, знаменуя тем, что впредь будет питаться, как нищий, лишь случайным подаянием; будет спать на траве, без крова, одинокий, тогда как шакалы станут реветь вокруг его пещеры, и голодные тигры будут бродить по окрестной чаще. Дни и ночи проводили. здесь всесветночтимый, умерщвляя постом, бдением, безмолвным созерцанием свою рожденную для благ жизни плоть и, подобно той незыблемой скале, на которой он восседал, оставаясь в полной неподвижности столь долгое время, что белка, вскакивала ему на колени. боязливая, перепелка гуляла со своими птенцами между ног его, а сизые голуби клевали рисовые зерна из чаши, стоявшей у самых рук его.

Так оставался он всецело погруженным в размышления, в смелое распутывание нитей умозрения и упорное прослеживание путей жизненного лабиринта – с полудня, когда земля изнывает от жары и в знойном воздухе носятся очертания стен и храмов, – до заката солнца, не замечая ни медленного движения пылающего солнечного диска, ни вечернего пурпура, окрашивающего освеженные поля, ни безмолвного появления звезд, ни боя барабанов в шумном городе, ни крика сов и козодоев.

Так сидел он, пока полночь не приносила успокоения всей земле, кроме темных дебрей лесных чащ, где крадутся и кричат хищные звери, и темных дебрей людского невежества, где раздается вопль страха и ненависти, где похоть, жадность и гнев незаметно подкрадываются к своим жертвам. Затем он засыпал, и сон его продолжался как раз столько времени, сколько нужно луне для прохождения десятой части своего заоблачного пути.

Он вставал до утренней зари и снова задумчиво стоял на темном выступе скалы, наблюдая огненным взором за сияющею землею, обнимая мыслью все живые существа; над волнистыми полями между тем проносился легкий ветерок — поцелуй утра, пробуждающего землю, тогда как на востоке возникали и разрастались чары дня.

Сперва среди густого мрака ночь как бы не замечает шепота рассвета; затем, прежде чем лесной петух успеет прокричать дважды, — на небе является белая светлая полоса, которая растет, светлеет, поднимается до утренней звезды и тонет в серебристо-золотых волнах, захватывающих облака, края которых загораются, окрашиваются шафраном, пурпуром, багрянцем, аметистом; и вот, все небо сияет яркою синевою и в лучезарной одежде является царь жизни и света!

Тогда господь наш, по обычаю вдохновенных риши[10], приветствовал восходящее светило и, свершив омовение, спускался по извилистой дорожке в город, где, по обычаю тех же риши, проходил из одной улицы в другую с чашкой нищего в руках, собирая подаяние для удовлетворения своих скромных нужд.

Вскоре чаша наполнялась, так как божественное выражение его лица и задумчивых глаз не могло ускользнуть от внимания горожан, восклицавших:

— Прими от нашего избытка, великий учитель! Матери приказывали детям целовать его ноги и касаться лбом края его одежды или бежали наполнить его чашу, принести ему печений и молока. Часто, когда он проходил по улице, тихий и кроткий, сияя небесным милосердием, погруженный в заботу о тех, кого он знал только как собратьев по человечеству, темные удивленные, глаза какой-нибудь индийской девушки останавливались с внезапною любовью, с глубоким благоговением на этом, полном величия облике, как будто в нем являлось осуществление самых заветных ее грезь, как будто в груди ее загоралось чувство, более высокое, чем всякая земная страсть.

А он проходил мимо с чашей в руке, в желтой одежде, награждая кроткими речами за все дары и направляясь к пустыне, к тем холмам, где беседы со святыми мужами раскрывали ему премудрость и пути к ее достижению. На полдороге к тихим рощам Ратнагири, за городом, не доходя пещер, жили пустынники, считающие тело врагом души, плоть—зверем, которого человек должен усмирить и заковать горькими пытками, пока замрет самое чувство боли и истерзанные нервы перестанут терзать своего мучителя, — йоги, брамачары, бхикшу, угрюмые, исхудалые старцы, державшиеся вдали от людей. Одни из них день и ночь стояли с воздетыми руками, пока совсем не ослабевали и худели до того, что кости торчали из-под их засохшей кожи, как сухие сучья на лесных пнях; другие держали крепко-сложенные руки так долго, что ногти вырастали у них на подобие когтей и прокалывали исхудалые ладони; третьи ходили в сандалиях, подбитых гвоздями; некоторые царапали себе острыми кремнями грудь, лоб и бедра, жгли себя огнем, кололись шипами и иглами колючих кустарников, пачкались в грязи и золе, завертывались в лохмотья, оставшиеся от мертвецов; иные жили около погребальных костров, валялись в грязи вмести с трупами; и коршуны, чуя добычу, вились вокруг них.

Некоторые из них выкрикивали пятьсот раз в день имя Шивы или обвивали шипящими змеями свои загорелые шеи и исхудалые бока, другие ползали на сведенных параличом ногах. Все вместе представляли ужасное зрелище: от сильного жара головы их были покрыты нарывами, глаза мутны, кожа сморщена; осунувшиеся бледные лица казались лицами мертвецов, скончавшихся пять дней тому назад.

Один ползал по земле и ежедневно набирал по тысяче зерен проса — единственную пищу, которую глотал он зерно за зерном, пока не умирал с голоду; другой натирал все, что ел, горькими травами, чтобы не наслаждаться вкусною пищею; около них лежал третий, святая жертва самоистязания, без глаз, без языка, глухой, горбатый, оскопленный; душа изувечила тело его ради славы страдания, ради награды, обещанной по словам священного писания им, чьи скорби заставляют стыдиться самих богов, создавших скорби, и делают людей богами, способными перенести столько зла, сколько его на найдется и в аду.

Грустно посмотрел на них господь наш и сказал одному из главных самоистязателей:

— Многострадальный учитель! Я искатель истины, несколько месяцев живу на этом холме и вижу, как ты и другие братья мои предаются самоистязанию; скажи, зачем прибавляете вы зло к жизни, которая и без того — зло? Мудрец отвечал:

— В писании сказано: если человек будет умерщвлять свою плоть и доведет себя до того, что жизнь станет ему страданием, а смерть сладостным покоем, — страдание смоет с него кору греха, и очищенная душа его из юдоли скорбей вознесется в небесные обители к неизреченному блаженству!

— Посмотри на облако, что несется в небе, — отвечал царевич, — оно прекрасно, как золотое покрывало на троне Индры; поднялось оно из бушующего моря и должно снова упасть вниз в виде капель дождя, а затем тяжелым утомительным путем, пробираясь сквозь ущелья, болота и грязные лужи, дойти до Ганга и излиться, наконец, в море, откуда оно возникло! Почем ты знаешь, о мой брат, не такая ли судьба ожидает после многих страданий и святых, удостоившихся блаженства? То, что поднимается, – падает, что приобретается – расходуется; и вы, дающие кровь свою в обмен за небо, что скажете вы, когда постигнете, что ряду таких обманов и конца не видно?!

— Может быть, что и так, — простонал подвижник. — Увы, мы этого не знаем и ничего не знаем наверно; но после ночи наступает день и после бури — затишье, а мы ненавидим это проклятое тело, которое держит в плену душу, жаждущую вознестись на небо; ради нашей души мы претерпеваем кратковременные мучения, чтобы получить от богов более прочное блаженство!

— Да, но если это блаженство продолжится даже мириады лет, — в конце концов, оно все-таки иссякнет; а если нет, то, может быть, есть где-нибудь—здесь, там, где-нибудь, другая жизнь, не похожая на нашу — жизнь не изменяющаяся? Скажи! Уже ли ваши боги вечны?

— Нет, отвечал йоги, — один лишь великий Брахма вечен; а жизнь богов имеет свой предел.

— Зачем же, — сказал тогда господь Будда, — вы, мужи мудрые, святые, твердые духом, ставите ваши вопли и стоны ставкою в этой тягостной игре, — в игре, где выигрыш может оказаться призраком, во всяком случае, не вечным? Неужели вы хотите из любви к душе до такой степени ненавидеть, истязать, изувечивать тело, что оно потеряет способность служить духу, стремящемуся ввысь и, раньше срока падет на дороге, как замученная лошадь? Неужели вы хотите разбить и разрушить это прекрасное жилище, в котором мы после мучительных скитаний находим себе хоть кратковременное пристанище, — пристанище, в котором мы все же таки находим свет, правда, небольшой, годный только на то, чтобы разглядеть приближение зари и различить истинный путь от ложного!

Тогда все йоги воскликнули в один голос:

— Мы избрали этот путь и идеи по нему, Раджапутра! Идем до конца, хотя бы нам пришлось идти сквозь огонь! Мы идем с верою, что смерть будет концом нашего странствования! Если ты знаешь лучший путь, укажи нам его, если нет, проходи с миром!

И он шел далее, печалясь о том, что люди до такой степени страшатся смерти, что начинают, наконец, бояться этого страха; так стремятся к жизни, что не осмеливаются любить жизнь и портят ее мучительными истязаниями, воображая таким образом угодить богам, завидующим человеческому счастью, воображая, что уничтожат ад, устраивая адские муки своего собственного изобретения; воображая в своем святом ослеплении, что полная надежды душа, покинув изможденное тело, вернее найдет свой путь.

— О вы, полевые цветки,—сказал, Сиддхартха, — вы обращаете свои нежные головки к солнцу и наслаждаетесь светом, выражая свою благодарность сладким благоуханием и праздничною пурпурно-золотистой одеждой, ни один из вас, однако же, не требует от жизни совершенства, ни один не презирает своей счастливой красоты! О, пальмы! Вы, гордо стремящиеся возвыситься до неба и вдыхающие ветры Гималаев и холодных синих морей, скажите, какую тайну открыли вы, чтоб быть счастливыми от минуты восхода до поры созревания плодов?! Почему всегда от ваших перистых вершин несутся к солнцу такие чудные песни? А вы, вы, быстрокрылые попугаи, щуры, соловьи, голуби?! Никто из вас не ненавидит жизни, никто не думает достигнуть лучшего путем временных страданий! Но посмотрите на человека, царя природы, убивающего вас, человека, превосходящего вас умом, – его вскормленная кровью мудрость проявляется в самоистязаниях!

Пока учитель говорил, на склоне горы показалось облако пыли — это шло стадо коз и черных овец; они медленно приближались, то останавливаясь среди кустов, то забегая по сторонам, и подходили к светлым ручьям и финиковым деревьям. Но при всякой остановке пастух кричал или же забрасывал петлю и заставлял глупое стадо подвигаться к равнине. Одна овца шла с двумя ягнятами, и один из них зашиб себе ногу и хромал. Кровь текла из его раны, и он с трудом тащился сзади всех, между тем как его брат весело скакал впереди; встревоженная овца, в страхе потерять одного из них, перебегала то к одному, то к другому.

Увидев это, господь наш нежно взял на плечи хромого ягненка, говоря:

— Бедная мать, не тревожься! Куда бы ты ни пошла, я буду следовать за тобой с этим ягненком на руках; лучше избавить от страдания хоть одно животное, чем сидеть там в пещерах и размышлять о скорбях с молящимися самоистязателями... Но, — продолжал он. обращаясь к пастухам, — скажите, друзья, зачем вы в полдень гоните стадо с гор, тогда как обыкновенно люди пригоняют их оттуда вечером?

Пастухи отвечали:

— Нам велено пригнать сто коз и сто овец сегодня к ночи; царь хочет принести их в жертву богам!

Тогда сказал учитель:

— И я пойду вместе; с вами!

И он пошел за пастухами по пыли и солнечному зною, неся на руках хромого ягненка, тогда как успокоенная овца тихо блеяла у ног его.

Когда они вышли на берег реки, к нему подошла плачущая молодая женщина, низко поклонилась и сказала, с мольбою протягивая руки:

— Владыко, ты сжалился надо мною во вчерашний день, вот там, в роще, где я живу с моим маленьким сыном; вчера, бродя среди цветов, он наткнулся на змею: она обвилась вокруг его руки, а он, смеясь, играл с нею и дергал ее за высунутый язык и открывал ей рот. Но, увы, чрез нисколько минут он побледнел, затих, и я не понимала, отчего он перестал играть и уже не хватает губами мою грудь. Мне сказал кто-то: «Он болен, он отравился, он умрет!». Но я, я не могла подумать, что лишусь моего дорогого мальчика; я попросила их дать мне лекарство, которое возвратило бы свет его глазам: след, оставленный змеей, был так мал, ребенок был так прелестен, что, я думаю, змея не могла ненавидеть его, не могла, играя, причинить ему зло! Кто-то еще сказал мне: «Вот там, на горе, живет снятой человек! Вон он идет в желтой одежде!.. Спроси его, нельзя ли чем-нибудь помочь твоему сыну!?» Тогда я, дрожа, подошла к тебе, к тебе, как к одному из богов, с плачем сняла покрывало с лица моего мальчика и просила тебя сказать, какое лекарство дать ему. А ты, великий учитель, ты не оттолкнул меня, ты посмотрел на меня кроткими глазами и коснулся меня нужною рукою: потом ты снова накрыл его покрывалом и сказал: «Да, милая сестра, есть одно средство, которое может помочь: сначала тебе, потом ему, удалось бы только тебе добыть это средство; кто советуется с врачом, должен достать и лекарство! Итак, найди, пожалуйста, немного, одну толу, черного горчичного семени: но, заметь себе, ты не должна брать его из дому или от людей, у которых умерь кто-либо — отец, мать, ребенок или раб! Хорошо, если тебе удастся найти это семя!» Вот, что ты сказал мне, учитель!

Учитель улыбнулся с невыразимою нежностью.

— Да, я это сказал, дорогая Кисаготами! Ну, что же, нашла ты семя?

— Я пошла, владыко, прижимая к груди холодевшего ребенка и просила в каждом доме, здесь, в лесах и в городе: «Будьте милостивы, дайте мне черной горчицы, немножко, одну толу!». Всякий, у кого была горчица, давал ее, — ведь, все бедные всегда сострадательны к бедным, — но, когда я спрашивала: «Друзья мои, не умер ли кто-нибудь, когда-нибудь, в вашем доме?» – они отвечали: «О сестра, что ты спрашиваешь? Умерло много, живых осталось мало!» Я с печальною благодарностью отдавала им горчицу и шла просить у других; другие говорили: «вот семя, но мы потеряли нашего раба!», «Вот семя, но мой дорогой муж умер!», «Вот семя, но тот, кто сеял его, умер, не дождавшись жатвы!». Ах, владыко! Я не могла найти ни одного дома, где была бы горчица, и не было бы покойников! И вот я оставила в винограднике, на берегу реки, моего ребенка, который больше не берет груди и не улыбается, и пошла искать тебя, чтобы броситься к ногам твоим и просить тебя сказать, где я могу найти семя и не найти покойника? Или, может быть, ребенок мой уже умер? Все мне говорят это, и я этого очень страшусь!

— Сестра, — отвечал учитель, — отыскивая то, чего никто не может найти, ты нашла горький бальзам, который я хотел тебе дать! Тот, кого ты любишь, спал вчера сном смерти на груди твоей, а сегодня ты знаешь, что весь свет плачет от того же самого горя: горе, которое разделяют все сердца, переносится легче! Знай, я отдал бы всю кровь моего сердца, чтобы только осушить твои слезы и узнать тайну того проклятия, которое превращает сладкую любовь в мучение и по пути, усеянному цветами, гонит к жертвенному алтарю как этих бессмысленных животных, так и царя их — человека. Я допытываюсь этой тайны, а ты — иди, схорони своего ребенка!

Так вошли они в город, пастухи рядом с царевичем в тот час, когда солнце золотило тихие воды реки Соны и бросало длинные тени вдоль улиц и в ворота, около которых стояла царская стража.

Когда господь наш приблизился, неся ягненка на плечах, стража отступила, рыночные торговцы отодвинули свои телеги, покупатели и продавцы на базаре приостановили свои распри, и все стали глядеть на это кроткое лицо; кузнец, поднявший молот, забыл опустить его; ткач остановил свой станок, писец — свое писанье, меняло сбился со счета денег; белый бык Шивы беспрепятственно ел никем не охраняемый рис: молоко проливалось из кувшина, а продавец, не замечая этого, глядел на господа, который проходил с полным. величия смирением.

Многие женщины, стоявшие у ворот своих домов, спрашивали:

— Кто это такой, благолепный и кроткий, несущий одного из животных? Какой он касты? Почему у него такой чудный взгляд? Сакра ли он или деварадж?

Другие отвечали:

— Это святой муж, живущий вместе с риши на горе!

Господь наш между тем проходил, погруженный в размышления, думая про себя:

— Увы! Бедные овцы мои, не имеющие пастыря, они бродят во тьме и нет у них руководителя; они нелепо идут под нож смерти, подобно этим безгласным животным, с которыми связаны узами родства.

Тогда донесли царю:

— В наш город пришел святой пустынник, он привел стадо, которое ты потребовал сюда для жертвоприношения.

Царь стоял в жертвенной палате, окруженный облаченными в белые одежды браминами, которые шептали мантры и поддерживали огонь, пылавший на среднем жертвеннике.

Из костра благовонного дерева подымались блестяще языки пламени, которые, шипя и извиваясь, лизали жертвенные дары — масло, пряности и сок Сомы — эту усладу Индры. Вокруг костра дымился и медленно тек широкий красный ручей — кровь жертвенных животных, которую не мог поглотить песок. Одно из этих животных, пестрая длиннорогая коза, лежала тут же, голова ее была привязана назад стеблями мунжи; жрец держал нож у ее вытянутой шеи и бормотал:

— Великие боги! Примите этот дар Бимбисары, как лучшую из жертв; взгляните с благоволением на эту струящуюся кровь, на дым жирного мяса, сожигаемаго благовонным пламенем: да возложатся все грехи царя па эту жертву и да поглотит их пламя вместе с нею, готовою ныне принять смертельный удар моего ножа!

Но Будда кротко сказал:

— Не дозволяй ему наносить этот удар, великий царь!

И затем он развязал веревки, которыми было связано животное, и так велико было обаяние, внушаемое его наружностью, что никто не пожелал распоряжаться, как ему хотелось.

Затем, испросив разрешение царя, он стал говорить о жизни, которую всякий может отнять, но никто не может даровать, о жизни, которую всякое творение любить и стремится сохранить, как некий чудный, драгоценный дар, приятный для всех, даже для самых ничтожнейших существ; о жизни, которая была бы счастьем для всех, если бы в сердцах людей живо было милосердие, то милосердие, благодаря которому мир скрывает свои тягости от слабого и открывает поприще для подвигов сильного. И потом в безмолвные уста защищаемого им стада он вложил слова мольбы и указал на то, что человек, взывающий к богам о милосердии, являясь богом относительно животных, сам становится немилосердным; и хотя все живые существа находятся в связи и в родстве друг с другом, мы убиваем, однако же, безропотно заплативших нам дань молоком или шерстью и с доверием предающихся в наши руки, —руки убийц. Он напомнил учение священных книг о том, как после смерти люди становятся птицами и зверями, а эти последние — людьми подобно искрам, превращающимся в пламя.

Таким образом жертвоприношение является новым грехом, останавливая роковой переход странствующей души.

— Никто не может очистить свой дух кровью, – говорил он, — добродетельный не может кровью порадовать богов, злой — подкупить их; никто не может возложить на голову невинного, связанного животного ни крупинки того тяжелого ответа, какой все должны держать за все содеянное зло, за всю совершенную в минувшие жизни неправду; каждый сам за себя получает по строго определенному для всей вселенной закону возмездия, устанавливающему добро за добро и зло за зло, меру за меру в делах, словах, мыслях, точно, неизменно, непоколебимо, в полном равновесии прошедшего и будущего.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 Следующая ⇒