ПРЕДИСЛОВИЕ 3 страница

Вот какие семь снов привиделись царю, и ни один из самых мудрых снотолкователей не мог объяснить ему их значение. Царь разгневался и сказал:

— Несчастье грозит моему дому, и нет среди вас ни одного мудреца, который помог бы мне узнать, какое предзнаменование послали мне великие боги!

Печаль распространилась по всему городу, так как царь видел семь страшных снов, которых никто не мог растолковать. Но вот, к воротам подошел старик, одетый в звериные шкуры, по-видимому, пустынник, никому неизвестный; он воскликнул:

— Сведите меня к царю, я могу объяснить его сновидения!

Услышав семь таинственных полуночных снов, он почтительно поклонился и сказал:

— О, махараджа, я поклоняюсь этому благословенному дому, из которого произойдет свет более яркий, чем свет солнца! Знай: все эти семь страшных видений означают семь радостей; первое — широкое великолепное знамя со знаком Индры, брошенное на землю и унесенное прочь, означает конец старой веры и начало новой: боги так же изменяются, как люди; как минуют дни людей, так пройдут, наконец, и века богов. Десять огромных слонов, тяжелою поступью потрясавших землю, означают десять великих даров мудрости, под влиянием коих царевич покинет свое государство и потрясет мир провозглашением истины. Четыре коня, изрыгающие пламя — это четыре добродетели, которые приведут сына твоего от сомнения и мрачных мыслей к радостному свету. Вращавшееся колесо с блестящей золотой ступицей — это драгоценное колесо совершенного закона, колесо, которое сын твой пустит в обращение в виду всего мира. Огромный барабан, в который царевич бил так, что шум слышался во всех землях, означает гром проповеди слова, которое он провозгласит. Башня, возвышавшаяся до неба — это распространение благовестия Будды драгоценные камни, которые он бросал — это неописуемое сокровище истинного закона, дорогого, желательного как для людей, так и для богов. Вот значение башни. Что касается тех шести, которые плакали, закрывая себе рот, то это шесть главных учителей, которых сын твой яркою правдою и неоспоримыми доводами убедит в их заблуждениях. О, царь, возрадуйся! Владения царевича обширнее всякого царства, его рубище отшельника предпочтительнее драгоценных золотых одежд. Вот что означали твои сны! Через семь дней и семь ночей начнется исполнение этих предзнаменований.

Так говорил святой человек и смиренно положил восемь поклонов, три раза коснувшись земли; затем он повернулся и вышел; но когда царь послал во след ему богатый дар, посланные вернулись и сказали:

– Мы вошли за ним в храм Чандры, но там никого не было, кроме серой совы, которая вылетела из святилища.

Так иногда являются боги.

Опечаленный царь подивился всему этому и приказал устроить новые развлечения для привлечения сердца Сиддхартхи к танцовщицам его увеселительного замка; в то же время он удвоил стражу у всех железных ворот.

Но кто может заградить путь судьбе?

Душу царевича снова стало волновать желание увидать свет за воротами дворца, жизнь людей, которая была бы такою приятною, если бы волны ее не стремились к бесполезному и горестному концу в сухих песках времени.

— Дозволь мне, умоляю тебя, посмотреть на наш город!, в его настоящем виде просил он царя Суддходану. — Ты в своей нежной заботливости приказал народу удалить все неприятное и будничное, разукрасить улицы, представиться веселыми, чтобы радовать меня; но я узнал теперь, что не такова повседневна и жизнь; если бы я стоял ближе к царству и к тебе, отец, я желал бы увидеть народ и улицы в их простой, обычной обстановке, в их будничных занятиях, узнать, какою жизнью живут все эти люди, не причастные власти. Позволь мне, дорогой государь, выйти тайно из моих счастливых садов; я вернусь в их мирное убежище более довольным, а если и не более довольным, то более мудрым. Отец! Прошу тебя, дозволь мне завтра свободно погулять по улицам в сопровождении моих слуг!

Царь сказал в совете своих министров: — Может быть, эта вторая прогулка поправит зло, причиненное первою. Заметьте, как пугливо озирается сокол, когда его расклобучат[6], и какими спокойными глазами глядит он, когда привыкнет к свободе; пусть сын мой осмотрит все, но необходимо сообщить мне после, каково будет его душевное настроение!

И вот на следующий день, когда полуденный жар спал, царевич и Чанна были пропущены за ворота, по приказанию царя; однако же слуги, которые двигали тяжелые затворы, не знали, что под одеждою купца скрывался царевич, а под нарядом писца— его возничий. И они пошли пешком обыкновенной дорогой, мешаясь с сакийскими гражданами, наблюдая в городе и грустные и веселые картины. Пестро-раскрашенные улицы оживлялись дневным шумом: купцы сидели, скрестив ноги, среди куч зернового хлеба и пряностей; покупатели, побрякивая кошельками, наполненными деньгами, присматривали товар, стараясь купить подешевле то одно, то другое; там слышались крики возниц, предостерегавшие прохожих, тут раздавался шум каменных колес; далее сильные быки медленно тащили звенящий груз; носильщики паланкинов громко пели; широкогрудые верблюды грелись на солнце; хозяйки несли воду из колодцев в качающихся ведрах и тащили черноглазых ребятишек; мухи роились вокруг лавочек с лакомствами; ткач сидел за своим станком и скрипел челноком; жернова мололи муку; собаки подбирали объедки; кузнец накаливал кирку вместе с копьем; в школе сакийские маленькие дети пели мантры и заучивали имена больших и малых богов, чинно сидя полукругом вокруг своего гуру; красильщики вытаскивали из чанов разные материи —оранжевые, красные, зеленые — и раскладывали их для сушки на солнце; солдаты проходили, гремя щитами и мечами; погонщики покачивались на горбах своих верблюдов; брамины смотрели гордо, кшатрии — воинственно, работящие шудры — смиренно. Здесь собралась толпа вокруг болтливого укротителя змей, который обвивал руку гадами и ехиднами, точно браслетами, или заставлял плясать под звуки волынки очковую змею. Там длинная процессия барабанщиков и трубачей с ярко расписанными конями и шелковыми балдахинами провожала домой молодую невесту; тут жена, намереваясь вымолить благополучное возвращение мужа из дальнего путешествия или рождение сына, несла в храм печенье и цветы; тут же, рядом с лавками, смуглые медники шумно колотили по металлу, выделывая из него лампады и кувшины. Затем пришлось обогнуть стены храма и через ворота дойти до реки и моста, перекинутого через реку у городских ворот.

Едва они перешли мост, как вдруг в стороне от дороги послышался жалобный вопль:

— Помогите, господа, помогите подняться! Ах, помогите, или я умру, не дойдя до дому!

Какой-то несчастный, пораженный смертельною болезнью, стонал и корчился, валяясь на дороге в пыли; он был покрыть красными пятнами, холодный нот струился у него по лбу, рот его был искривлен нестерпимою болью, блуждающий взор выражал страдание. Он хватался за траву, пытаясь привстать, приподнимался наполовину, и снова падал; слабые члены его дрожали, из груди вылетал крик ужаса:

— Ах, какое мучение! Добрые люди, помогите! Сиддхартха подбежал к больному, приподнял

его нежными руками, положил голову его к себе на колени, и, стараясь успокоить его ласками, спросил:

— Брат мой, что с тобою? Какая беда постигла тебя? Отчего ты не можешь встать? Отчего это, Чанна, он так стонет и охает, и напрасно силится говорить, и так жалобно издыхает?

Возничий отвечал:

— Великий государь! Этот человек поражен какою-то болезнью; все части его в расстройстве; кровь, которая текла прежде рекой но его жилам, теперь кипит и волнуется; сердце, которое билось ровно и спокойно, стучит теперь то быстро, то медленно, как барабан под неумелой рукой; мускулы его ослабели, как ненатянутые струны; силаоставила его ноги, поясницу и шею; вся телесная красота и радость покинули его; это больной в припадке! Смотри, как он мечется в борьбе с болезнью, как он вращает налившимися кровью глазами, как он скрежещет зубами,как тяжело дышит, точно задыхаясь от смрадного дыма! Видишь, он рад бы скорее умереть,но не умрет до тех пор, пока болезнь не кончитсвоего дела, пока не убьет его нервов, которые умирают прежде всего остального тела: когдажилы его лопнут в борьбе со смертью, и кости станут нечувствительны к боли, тогда чумапокинет его и перейдет к кому-нибудь другому. О, государь, ты дурно делаешь, что держишь его!Болезнь может перейти и заразить тебя, даже тебя!

Но царевич продолжал успокаивать больного.

— А есть еще Другие, много других, которые страдают так же? — спросил он — и неужели я могу заболеть, подобно ему?

— Великий государь, — отвечал Чанна. — болезнь Приходит под разными видами ко всем людям: увечья и раны, тошнота и сыпь, паралич и чума, горячкаи водянка, кровотечение и нарывы — все эти болезни поражают всякое тело и всюду проникают!

— А эти болезни приходят незаметно? — спросил царевич?..

- Они подкрадываются подобно скользкой змее, жалящей незаметно, — отвечал Чанна, —подобно полосатому убийце, скрывающемуся в чаще и выскакивающему из-за куста карунды; подобно молнии, убивающей одного и случайно щадящей другого!

— Значит, все люди живут под постоянным страхом?

— Да, непременно, государь!

— И ни один не может сказать: я засыпаю ночью здоровым, невредимым и таким и проснусь?

— Ни один!

— А следствием всех этих болезней, подкрадывающихся невидимо, неотразимо является ослабевшее тело и опечаленная душа, а там уж приходить и старость?

— Да, если человек доживет до нее!

— Но если человек не может вынести своего страдания или не хочет приблизить конец его; или если он, как этот человек, ослабеет до того, что может только стонать и, страдая, живет, и становится все старее и старее — что же с ним станется, наконец?

— Он умрет, государь!

— Умрет?

— Да, в конце концов, тем или иным путем, под тем или другим видом, в тот или иной час приходит смерть: немногие доживают старости, большинство страдает и умирает от болезней, но всем приходится умереть, — смотри, вон несут мертвеца!

Сиддхартха поднял глаза и увидел толпу народа, направлявшуюся к берегу реки; впереди несли сосуд с горящими углями; сзади шли родственники с обстриженными волосами, в траурных одеждах, без поясов, оглашая воздух криками: «О, Рама, Рама! Внемли! Призывайте Раму, братья!». Затем следом носилки, состоявшие из четырех брусьев, переплетенных бамбуковыми ветвями, а на них лежал, вытянув ноги, мертвец, неподвижный, окоченелый, с отвислою челюстью и закатившимися глазами, с провалившимися боками, с зубами, натертыми красным и желтым порошком. Люди, которые несли носилки, повернули их на все четыре стороны света, при криках «Рама! Рама!» поднесли тело к костру, поставленному на берегу реки, здесь положили его; затем стали подкладывать горючий материал.

Спокойно спит тот, кто лежит на этом ложе! Его не разбудит холод, хотя он лежит раздетый на открытом воздухе!

Со всех четырех сторон костра занялось красное пламя, оно поднималось, лизало дерево, разгоралось, питаясь телом покойника, и пожирало шипящими языками, пепелило его кожу, разламывало суставы; мало-помалу, густой дым стал тоньше, на земле, лежала куча красного и серого пепла, среди которого там и сям белели кости, — вот все, что осталось от человека! Тогда царевич спросил:

— Неужели такой конёц ожидает всякого?

— Такой конец ожидает всякого, — отвечал Чанна, — тот, который лежал на костре и от которого осталось так мало, что вороны каркают над ним с голода и улетают, не находя добычи, тот человек ел, пил, смеялся, любил, жил и любил жизнь. Но вот подул смертоносный ветер или несчастному случилось поскользнуться на дороге, не то из пруда поднялись дурные испарения, змея ужалила его, или острие алой стали вонзилось в него, или холод охватил его, или он подавился рыбьей костью, или черепица упала на него — и жизнь исчезла, и человека не стало! Он не ощущает более ни желаний, ни радостей, ни страданий, ни сладости поцелуя; его не жжет пламя, испепеляющее его тело, он не обоняет запаха сжигаемого на костре собственного своего тела; ни дыма сандального дерева, ни курения горящих благовоний; во рту у него нет вкуса, в ушах — слуха, зрение его померкло; тот кого он любил, горько плачут, а тело его, бывшее светочем жизни, предается огню, чтобы не сделаться добычей червей. Такова судьба всякого тела! Высокий и низкий, добрый и злой — все должны умереть, а затем — как говорят знающие более нас — должны снова возродиться и жить где-то, как-то, кто знает? Опять начнутся страдания, разлука, горящий костер—таков круговорот человеческой жизни!

Сиддхартха поднял к небу глаза, блестевшие божественными слезами; глаза, загоревшиеся небесным состраданием, он опустил к земле; он обращал взоры с неба на землю и с земли на небо, как будто дух его в своем полете искал какого-то далекого видения, показывающего связь между землей и небом, видения утерянного, исчезнувшего, но желанного, когда-то знакомого. Вдруг лицо его загорелось пламенною страстью невыразимой любви, горячей, безграничной, ненасытной надежды..

«О, страдающий мир! — вскричал он. — О, вы, известные и неизвестные мне братья по плоти, вы, попавшие в эту общую сеть смерти и печали, — в сеть жизни, приковывающей вас к смерти и печали! Я вижу, я чувствую бездну страданий земли, суету ее радостей, пустоту ее благ, терзание зол. Радость приводит к страданию, молодость к старости, любовь к разлуке, жизнь – к отвратительной смерти, а смерть к неизвестным жизням, которые снова приковывают человека к своему вечно обращающемуся колесу и заставляют его катить это колесо ложных наслаждений и не ложных печалей. И я был обольщен этой приманкой, и мне казалось приятным жить, и мне жизнь являлась светлым потоком вечно-текущим в неизменном мире; а между тем безрассудные струи потока весело несутся среди цветов и лугов только затем, чтобы скорее влить, свои прозрачный воды в мутное соленое море! Покров, ослеплявший меня, сдернут! Я таков же, как все эти люди, которые взывают к своим богами, которым боги не внемлют или которыми они пренебрегают — а между тем должна же явиться помощь — для них и для меня, и для всех! Может быть, сами боги нуждаются в помощи, если они настолько слабы, что не могут спасти, когда печальные уста взывают к ним! Я не допустил бы ни одного человека взывать ко мне напрасно, если бы мог спасти его! Как же это возможно, что Брахма создал мир и предоставляет ему бедствовать?! Если он всемогущ, зачем же покидает он его? Или он не благ?.. Л если он не всемогущ, то он не бог!.. Чанна, вези меня назад домой, домой! Довольно! Я видел все, что мне нужно!»

Узнав обо всем этом, царь поставил к воротам тройную стражу и приказал, чтобы ни один человек не входил в них и не выходил из них ни днем, ни ночью, пока не минует срок, назначенный в его сновидениях.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

И когда исполнились дни, настало время господу Будде покинуть свой дом, как то и долженствовало быть, и горе посетило золотой дворец, царя и всю страну, близилось время искупления для всякой плоти, время закона, дающего свободу всякому, кто его принимает.

Тихо спустилась на равнину индийская ночь в новолуние месяца Чайтра-Шэд, когда краснеют плоды манго и цветы асоки наполняют воздух благоуханием, когда празднуется день рождения Рамы, и все ликует — села и города. Благоухая цветами, сверкая звездами, принося прохладный ветерок со снежных вершин Гималаев, тихо спустилась эта ночь на Витрамван; луна взошла над восточными вершинами гор, поднялась по звездному небосклону, осветила струи Рохини, холмы, долины – всю спящую страну — и озарила крыши увеселительного дворца, ничто не шевелилось, — все было погружено в сон.

У одних только наружных ворот бодрствовала стража; она перекликалась и на пароль «Мудра» отвечала лозунгом «Аягана» и шла дозором, ударяя в барабан среди всеобщей тишины, прерываемой лишь ревом жадных шакалов да немолчным стрекотанием сверчков.

Внутри дворца лунный свет, проникая чрез сквозные прорези каменных, балюстрад и освещая перламутровые стены и мраморные полы, падал на целый рой индийских красавиц, казавшихся богинями, отдыхающими в райских чертогах.

Тут были самые блестящие и самые преданные из придворных царевича; каждая из этих спящих красавиц представлялась такой очаровательной, что казалось, будто именно про нее можно было сказать: «вот превосходнейшая из жемчужин!», если бы только взор не переносился сейчас же на ее соседку.

Казалось, что каждая была прекраснее всех остальных, и очарованный этим сонмом красавиц взгляд перебегал от одной к другой, подобно тому, как, при виде множества драгоценностей, он перебегает от одной к другой, пленяясь каждой, пока не увидит другую тут же рядом.

Они лежали в небрежно-грациозных позах, полуобнажив свои смуглые, нежные тела. Блестящие их косы или придерживались золотом и цветами, или падали черными волнами на стройные шеи и спины; они, не знающие утомления, спали, убаюканные веселыми играми, как пестрые птички, которые целый день поют и любят, потом завернут голову под крылышко и дремлют, пока утро призовет их к новым песням, к новой любви.

Тяжелые серебряные лампады, наполненные благовонным маслом, спускались с потолка на серебряных цепях и, смешивая свой мягкий свет со светом луны, позволяли ясно разглядеть все совершенство формы спящих красавиц: тихо вздымавшуюся грудь, слегка подкрашенные, сложенные или опущенные руки, красивые смуглые лица, густые дуги бровей, полураскрытые губы, зубы, подобные жемчужинам, подобранным для ожерелья, атласные веки глаз, длинные ресницы, падавшие тенью на нежные щеки, пухлые пальчики, крошечные ножки, украшенные браслетами и колокольчиками, издававшими тихий звук при всяком движении спящей и прерывавшими ее веселую грезу о новой пляске, заслужившей похвалу царевича, или о каком-нибудь волшебном кольце, или каких-нибудь иных чарах любви.

Одна из красавиц спала, подложив свою многострунную вайну под щеку, держа пальчики на струнах, как будто убаюканная последними нотами легкой песенки; другая обнимала степную антилопу, положившую свою красивую головку к ней грудь: антилопа ела, когда они обе вместе заснули, — девушка еще держала в раскрытой руке полуощипанную розу, и розовый лепесток виднелся на губах животного.

Две подруги задремали вместе, сплетая венки могра; и гирлянды цветов связывали их одну с другой, сердце к сердцу, стан к стану; одна склонила голову на ложе, усеянное цветами, другая — на плечо подруги.

Одна перед сном низала ожерелье из агатов, ониксов, сердоликов, кораллов, сардониксов — теперь оно блестело пестрым браслетом вокруг руки, в которой она держала приготовленное для него запястье из зеленой бирюзы с изображениями богов и надписями.

Убаюканные мерным шумом ручья, они лежали на мягких коврах, точно девственные розы, свернувшие лепестки в ожидании зари, когда они распустятся и украсят собою свет нового дня.

Такова была смежная со спальней горница царевича. Около самой занавеси, разделявшей эти две комнаты, лежали две прелестнейшие красавицы— Гунга и Гаутами, две главные жрицы в этом мирном храме любви.

Голубая с пурпурными полосами занавесь, затканная золотом, прикрывала двери красного дерева. через которые по трем ступенькам можно было подняться в роскошнейший альков[7], где под балдахином из серебристой ткани стояло брачное ложе, мягкое, как груда нежных цветов.

Стены здесь были искусно выложены перламутром, добытым в водах, омывающих Ланку[8] алебастровый потолок быль покрыт цветами лотоса и птицами из лазурита, яшмы, нефрита и гиацинта. Вокруг потолка, по стенам и карнизам проделаны были решетчатые окна, через которые вместе с лунным светом и прохладным ветерком вливались ароматы цветов и жасминных ветвей; но ничто извне не могло сравниться красой и нежностью с обитателями этого убежища, прекрасным сакийским царевичем и стройною, блистающею красотой, Ясодхарою.

Полупривстав в своем мягком гнездышке, спустив с плеча покров и закрыв лицо руками, прелестная царевна тяжело вздыхала и плакала горькими слезами. Три раза коснулась она губами руки Сиддхартхи и при третьем поцелуе простонала:

— Проснись, государь! Успокой меня своим словом!

— Что с тобою, жизнь моя? спросил он.

Она ответила лишь новым стоном, пока не смогла наконец, заговорить.

— Увы, мой повелитель, — сказала она, — я заснула вполне счастливою, так как сегодня вечером я дважды почувствовала под сердцем биение жизни, радости, любви, — приятную музыку, убаюкавшую меня, но — о горе! во сне мне представились три страшные видения, от которых до сих пор бьется мое сердце! Мне пригрезился белый бык с широко-раскрытыми рогами — краса пастбищ, — шедший по улицам; на лбу у него был драгоценный камень, сиявший как яркая звезда, или как тот камень кантха, посредством которого Великий Змей производит дневной свет в подземном царстве. Тихо шел оп по улицам к воротам и никто не мог остановить его, хотя из храма Индры и послышался голос: «Если вы не остановите его, слава этого города погибнет!» — но никто не мог удержать его. Тогда я громко зарыдала и обвила руками его шею, и боролась с ним, и приказывала людям загородить ворота; но бык-великан заревел, освободился, слегка тряхнул головой, от моих рук, бросился к загородке, откинул сторожей и вышел из города.

Потом мне приснилось вот что: четыре неземные существа с блестящими глазами, прекрасные, как владыки земли, обитающие на горе Сумеру[9], слетели с неба, окруженные толпой бесчисленных небесных духов, и тихо спустились в наш город, на воротах которого развевалось золотое знамя Индры. И вдруг это знамя упало и вместо него поднялось другое — серебряное, горевшее рубинами, сиявшее новыми словами, мудрыми изречениями, преисполнившими радостью все живые существа. С востока поднялся легкий восточный втер, развернувший складки драгоценной ткани и показавший письмена всем живым существам, — и вот посыпался целый дождь чудных цветов, произрастающих в неведомой мне стране, таких ярких, какие никогда не расцветают на наших лугах!

Тогда сказал царевич:

— О, мой цветик! То был приятный сон!

— Да, государь! — отвечала царевна, — но у сна этого был страшный конец: послышался голос, который кричал: «Время близко! Время близко!»

Потом я увидела третий сон, я видела, что ищу тебя, мой повелитель, а вместо тебя на постели лежали несмятая подушка и брошенное платье — вот все, что осталось от тебя! От тебя, моей жизни, моего света, моего царя, моей вселенной! Во сне я встала и видела, как твой жемчужный кушак, которым я опоясалась, превратился в змею и ужалил меня. Мои браслеты свалились, мои золотые застежки распались, жасмины в моих волосах стали прахом, наше брачное ложе упало, кто-то сдернул пурпурную занавесь, я услышала вдали рев белого быка и шелест складок великолепного знамени, и снова тот же крик: «Время близко!» И с этим криком, от которого до сих пор содрогается душа моя, я проснулась! О, царевич! Что могут означать такие сны, кроме одного - я умру, или, что еще хуже смерти, ты покинешь меня, ты будешь взят от меня!

Взором, нежным. как последняя улыбка заходящего солнца, глядел Сиддхартха на свою плачущую жену.

— Успокойся, милая, — сказал он — если неизменная любовь дает покой! Хотя сны твои могут быть тенями грядущих событий, хотя боги содрогаются на своих престолах, хотя, быть может, мир скоро узнает путь к спасению, но, что бы ни случилось с тобою или со мною, будь уверена — я любил и люблю тебя, Ясодхара! Ты знаешь, как я мучился все эти месяцы, отыскивая пути искупления земнородным, несчастие которых я видел. И когда настанет время, тогда, что должно быть, то и будет! И если душа моя болит по душам мне неизвестным, если я страдаю страданием мне чуждых, подумай, как часто я должен останавливать крылатые мысли на жизни тех, кто разделяет и услаждает мою жизнь, на жизни моих близких и, в особенности, на жизни той, которая мне всех дороже, всех любимее, всех ближе.

О, мать моего ребенка! Ты, которая соединилась со мною плотью для порождения этой светлой надежды, когда я томился такою же жалостью к человечеству, какую чувствует голубь к брату, покинутому в гнезде, и когда в этом томлении дух мой блуждал по дальним морям и землям, всегда возвращаясь к тебе на крыльях страсти, на крыльях радости, к тебе, самая кроткая из женщин, самая добрая из добрых, самая нежная из нежных, самая дорогая для меня! И потому, чтобы ни случилось, вспоминай, как в твоем сне ревел царственный бык, как развевалось драгоценное знамя, и будь уверена, что я тебя всегда любил и всегда буду любить и что то, что я ищу, ищу я, главным образом, для тебя! А ты не тоскуй: и если горе посетит тебя, утешайся мыслью, что путем нашего горя мир, может быть, сойдет на землю! Возьми с этим поцелуем всю благодарность, все благословение, какое только может дать самая верная любовь! Это, конечно, немного, так как сила самой сильной любви — слаба, но поцелуй меня и пусть эти слова перейдут прямо из моего сердца в твое, чтобы ты знала скрытое от других, что я много любил тебя, потому что много возлюбил я все живущее. А теперь, царевна, спи, я же встану и буду бодрствовать!

Она, вся в слезах, погрузилась в сон и во сне вздыхала, как будто прежнее видение снова представлялось ей: «Время близко, время близко!»

Сиддхартха оглянулся и увидел, что луна сияла близ созвездия Рака, а серебристые звезды стояли в том самом порядке, который был давно предсказан; они, как будто, говорили:

— «Настала та ночь, когда тебе предстоит избрать путь величия или путь добра; выбирай или власть царя царей, или одиночество и странничество без пристанища, без короны, ради спасения мира!

Вместе с шепотом темной ночи слуха его снова коснулась призывная песнь, как будто боги говорили в шелесте ветра; и верно то, что боги были вблизи и следили за каждым шагом господа, взиравшего на яркие звезды.

— Я удаляюсь, – сказал он, — мой час настал! Твои нежные уста, мое спящее сокровище, призывают меля к спасению земли и вместе с тем к разлуке с тобою: на безмолвном небе я читаю начертанное огненными письменами. Тут мое назначение, сюда вела меня вся жизнь моя! Я не хочу царского венца, который мне предназначается; я отказываюсь от тех завоеваний, которые могли бы совершаться при блеске моего обнаженного меча; окровавленные колеса моей колесницы не покатятся от победы к победе, пока на земли кровью не обозначится мое имя. Я предпочитаю следовать незапятнанной стопой по пути терпения; я желаю избрать прах земной – моим ложем, самые уединенные пустыни — моим жилищем, самые низменные существа — моими спутниками; я хочу носить одежду бедняков, питаться подаянием, укрываться в темных пещерах или в чаще лесов. Я должен поступать так, потому что жалобный стон жизни, всех страданий, всей живой плоти достиг моего слуха и вся душа моя наполнилась состраданием к несчастью этого мира; я спасу его, если только спасение возможно, спасу высочайшим самоотречением, сильнейшей борьбой.

Кто из великих или малых богов обладает могуществом или милосердием? Кто видел их — кто? Какую помощь оказали они когда-либо своим поклонникам? К чему годятся людям молитвы, взнос десятины жатвы, заклинания, жертвоприношения, великолепные храмы, дорогостоящие жрецы, взывания к Вишну, Шиве, Сурье, когда они не могут спасти никого, даже самого достойного, от страдания, внушающего людям льстивые, боязливые возгласы, возносящиеся ежедневно к небу, подобно скоро-исчезающему дыму! Избавило ли все это хоть одного из моих братьев от страдания, от жала любви и разлуки, от медленного, печального одряхления, от страшной мрачной смерти и от того, что ждет нас после, смерти — нового поворота вечно-вертящегося колеса, нового возрождения, а вместе с ним и новых страданий, а там опять — ряд новых поколений полных новых желаний, а затем все те же самообольщения. Получила ли хоть одна из дорогих моему сердцу награду за пост, за гимны? Удалось ли ей родить с меньшими муками, благодаря печеньям и листьям тульзы, принесенным ею на жертвенник? Никогда! Возможно допустить, что есть боги добрые и злые, но все они равно недеятельны: они и сострадательны и в то же время безжалостны; они — подобно людям — прикованы к колесу перемен и, подобно им, прошли ряд возрождений и не избавятся от них и впредь.

Писание наше, можно думать, справедливо учит, что, начавшись когда-то, почему-то, где-то, жизнь постоянно совершает свой круговорот, возвышаясь от атома, насекомого, червя, пресмыкающегося, рыбы, птицы, зверя, человека, демона, дэва, бога, и кончая снова землей, атомом; мы сродни всему, что существует: если бы кто-нибудь мог спасти человека от преследующего его проклятия, весь обширный мир почувствовал бы вместе с ним облегчение, так как уничтожилось бы страшное незнание, бросающее вокруг себя тень леденящего ужаса, переполняющее нескончаемую цепь веков делами жестокости.

О, если бы кто-нибудь мог принести спасение! Спасение, конечно, возможно! Спасение должно существовать! Люди гибли от зимней стужи, пока нашелся такой человек, которому удалось добыть огонь из кремня, холодно таившего в себе красную искру— сокровенный дар всесогревающего солнца! Они пожирали мясо подобно волкам, пока не явился такой человек, который посеял зерно, произрастившее злак, поддерживающий человеческую жизнь. Они мычали и бормотали, пока какой-то один, превзошедший всех, не стал произносить членораздельных звуков, тогда как терпеливые пальцы другого стали изображать произносимые звуки. Есть ли у моих братьев хоть какое-нибудь благо, не купленное ценой исканий, борьбы и самоотверженных жертв? И если человек знатный, счастливый, богатый, одаренный силою и здоровьем, от рождения предназначенный, если того захочет, царствовать, стать царем царей; если человек, не поддающийся утомлению, причиняемому длинным жизненным путем, и радостно идущий навстречу утру жизни, не пресыщенный очаровательным пиром любви, а все еще алчущий ее; если человек изживший, не одряхлевший, не мрачно-благоразумный, а радостно встречающий все прекрасное и славное, что принимается к земному злу; если человек, перед которым открыты все блага мира, человек, подобный мне, не испытывающий ни болезни, ни лишений, никаких лишних печалей, кроме печали быть человеком; – если такой человек, который может пожертвовать столь многим, пожертвует всем, от всего откажется ради любви к людям и посвятит себя поискам истины, открытию тайны спасения, где бы она ни скрывалась, в аду или па небе, или вблизи нас, никем незамеченная, о, такой человек где-нибудь, когда-нибудь постигнет истину, раскроет так долго скрывающуюся тайну, найдет новый путь, возьмет то, ради чего отдал целый мир, и смерть увидит в нем своего победителя! Я это сделаю, я могу пожертвовать моим царством, так как люблю его, так как мое сердце бьется со всеми страдающими сердцами, ведомыми мне и неведомыми, со всеми, которые обратились или обратятся ко мне, со всеми тысячами миллионов спасенных моею жертвою.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 Следующая ⇒