ПРЕДИСЛОВИЕ 2 страница

Но те, которые наблюдали за царевичем во время раздачи подарков, видели и слышали все, и обо всем донесли царю; они рассказали, как рассеянно сидел Сиддхартха, пока не явилась дочь Супрабудды, Ясодхара; как при первом взгляде на нее он изменился; как они смотрели друг на друга; как он отдал ей драгоценное ожерелье и как красноречивы были их взоры. Добрый царь улыбнулся.

— Мы нашли приманку, — сказал он, — подумаем теперь, как нам заставить сокола спуститься ради нее с облаков. Надо послать послов просить для моего сына руки этой девушки.

Но, по обычаю сакьев, юноша, сватаясь за красивую, достойную любви, девушку из благородного дома, должен был, прежде всего, вступить в состязание со всеми ее прочими женихами. От этого обычая не могли отступать сами цари. И потому отец девушки сказал:

— Доложите царю: за мою дочь сватается много князей из ближних и дальних стран: если сын твой сумеет лучше их натягивать лук, владеть мечом и скакать на коне; если ему удастся превзойти всех их во всем, тогда и для нас он будет всех приятнее. Но как это может быть, если он ведет жизнь отшельническую?

Опечалилось сердце царя: напрасно было сыну его свататься за прелестную Ясодхару, не мог он состязаться с Девадаттой — первым стрелком, с Арджуной, укротителем самых свирепых коней, с Нандой, владеющим мечом как никто.

Но царевич тихо улыбнулся и молвил:

— Всему этому и я учился; возвести, что сын твой готов состязаться со всяким, кто пожелает! Надеюсь, что я не потеряю мою возлюбленную в этой борьбе!

Тогда царь велел возвестить, что на седьмой день царевич Сиддхартха приглашает всякого, кто желает, состязаться с ним во всех воинских упражнениях; Ясодхара будет наградой победителя.

В седьмой день все благородные сакьи из городов и сел собрались на майдан.

Ясодхара прибыла туда же со своими родными; ее везли, как невесту, с музыкой, в пестро-украшенном паланкине, запряженном золоторогими быками, убранными цветами.

Женихами ее объявились Девадатта, юноша царской крови, Нанда и Арджуна, оба благородного происхождения — цвет молодежи.

Церевич подъехал на своем белом коне, Кантаке, и конь заржал при виде такого множества чужих, незнакомых людей. Сиддхартха также смотрел с изумлением на весь этот народ, стоявший по рождению гораздо ниже трона, живший и питавшийся иначе, чем царь, и в то же время испытывавший, быть может, одинаковые с царем радости и страдания. Но когда царевич увидел юную Ясодхару, светлая улыбка осенила лицо его, он придержал шелковые поводья, спустился с широкой спины Кантаки на землю и вскричал:

— Тот не достоин этой жемчужины, кто не превзойдет всех! Пусть мои соперники покажут, был ли я слишком дерзок, притязая на ее руку!

Тогда Нанда предложил состязание в стрельбе из лука; он далеко поставил свой медный барабан, Арджуна сделал то же, а Девадатта поставил еще дальше, царевич же Сиддхартха попросил ставить свой барабан так далеко, что он казался не больше раковины. И они спустили стрелы: Нанда прострелил свой барабан, Арджуна— свой, а Девадатта метко пущенной стрелой попал в оба значка своей мишени, так что все присутствовавшие приветствовали его криками восторга, а прелестная Ясодхара опустила золотое покрывало на испуганные глаза, чтобы не видеть, как промахнется царевич, - а он, он схватил лук из лакированного камыша, с тетивой из сухожилий, скреплённых серебряной проволокой, тот лук, что могли согнуть лишь руки силача, повертел его, тихо улыбаясь, и натянул тетиву так, что оба конца сошлись, и толстое древко лопнуло.

— Это игрушка, не с этим бороться за любовь! — сказал он. — Нет ли у кого лука более пригодного для благородных сакьев?

— В храме с давних пор хранится лук Синхахану, — отвечали ему, — никто не мог до сих пор натянуть его, или, натянув, спустить!

— Принесите мне, — вскричал он, — это оружие, достойное воина!

Ему принесли древний лук, кованный из блестящей стали, с золотой оправой по обоим концам, согнутый наподобие рогов буйвола. Дважды попробовал Сиддхартха крепость его на своем колене и затем сказал:

— Пустите-ка стрелу из этого лука, братцы! Но ни один из них не мог согнуть ни на палец упрямый лук. Тогда, слегка нагнувшись, царевич согнул лук, без усилия вложил крюк в зарубку и так сильно натянул тетиву, что она, подобно крылу орла, рассекающего воздух, издала громкий, чистый звук.

— Что это такое? Что за звук? — спрашивали немощные, оставшиеся в этот день дома.

— Это звук лука Синхахану, — отвечали им, — царевич натянул его и готовится выстрелить.

Он выбрал крепкую стрелу, прицелился и спустил ее. Меткая стрела взвилась к небу, пронизала барабан, стоявший далее всех, но не остановилась в своем полете, а пронеслась дальше по равнине и скрылась из глаз.

После этого Девадатта предложил состязание на мечах; он рассек пальмовое дерево в шесть пальцев толщины, Арджуна — в семь, а Нанда — в девять; стояло дерево с двумя сросшимися стволами, меч Сиддхартхи рассек его одним молниеносным ударом, ударом таким метким и ловким, что обрубленные стволы продолжали стоять неподвижно, и Нанда вскричал: «Он промахнулся!». И Ясодхара снова задрожала при виде прямо стоявших деревьев. Но вот боги воздуха, наблюдавшие за всем, подули легким южным ветерком, и обе зеленые вершины, метко рассеченные, упали на песок.

После этого привели коней, породистых, ретивых, и три раза объехали соперники кругом майдана, перегоняя друг-друга, но белый Кантака оставлял далеко за собою самых лучших скакунов, он несся так быстро, что пока клок пены долетал из его рта до земли, он пробегал уже расстояние, равное длине двадцати копыт. Но тут Нанда сказал:

— С таким конем, как Кантака, каждый нас обгонит всех, приведите необъезженного коня, и посмотрим, кто лучше укротит его!

Слуги привели черного, как ночь, жеребца. Его держали на трех цепях, глаза его пылали, ноздри раздувались, грива развевалась по ветру. На нем не было ни подков, ни седла, до сих пор никто не садился на него. По три раза пытался каждый молодой сакья вскочить на его могучую спину, но конь приходил в ярость и каждый раз сбрасывал пристыженного ездока па песок. Одному только Арджуне удалось удержаться несколько минут, он велел снять цепи, ударил кнутом по черным бедрам, схватил умелой рукой узду и так крепко притянул челюсти коня, что дикое животное, вне себя от злобы и страха, обежало один раз вокруг ристалища, но вдруг оно обернулось с оскаленными зубами, схватило Арджуну за ногу, стащило на землю и, наверное, растоптало бы до смерти, если бы подоспевшим слугам не удалось снова накинуть на него цепи. Тогда народ закричал:

— Не давайте Сиддхартхе касаться этого злого духа, в его печени — буря, его кровь — красное пламя!

Но царевич сказал:

— Отпустите цепи, дайте мне взять его челку! Он взял коня за челку, спокойно подержал его, шепнул ему какое-то слово, положил ладонь на глаза его, тихо погладил его по свирепой морде, по шее, по вздымавшимся бедрам и, на диво всем, черный конь склонил гордую голову и стоял кротко, покорно, как бы признав владыку и преклоняясь пред ним. Он не шевельнулся, пока Сиддхартха садился на него, а потом пошел ровным шагом, повинуясь узде и движению ноги, так что все присутствовавшие закричали:

— Кончено состязание! Сиддхартха всех достойнее!

И все женихи согласились: «Он всех достойнее!» А Супрабудда, отец девушки, сказал:

— В глубине сердца мы всегда считали тебя достойнейшим, потому что для нас ты был всех милее. Каким-то волшебством ты среди роз твоих садов, среди твоих мечтаний приобрел ловкость воина в большей степени, чем другие на войне, охоте, в ручных работах! Бери же, прекрасный царевич, сокровище, которое ты приобрел как награду!

По его слову встала красавица индианка со своего места, взяла венок из цветов могры, опустила черно-золотое покрывало на лоб и, гордо пройдя мимо всех юношей, приблизилась к Сиддхартхе, божественная краса которого, как будто, приобрела теперь новый блеск от близости черного коня, покорно склонившего гордую шею под его рукою. Она смиренно поклонилась царевичу и открыла перед ним лицо свое, сиявшее радостною любовью; на шею его надела она свой душистый венок, на грудь его склонила свою прелестную головку и, опустясь к ногам его, произнесла с радостью:

— Возьми меня, царевич, я твоя!

И весь народ ликовал, когда они пошли вместе, рука об руку, с сердцами, бьющимися взаимною любовью. Черно-золотое покрывало ее было вновь опущено на лицо.

Значительное время миновало, настало просветление, ученики Будды стали спрашивать его обо всем и, между прочим, почему у нее было это черно-золотое покрывало, и почему шла она такою гордою поступью. Всепочитаемый отвечал им:

— Мне это было неизвестно, хотя казалось наполовину известным: колесо рождения и смерти обращается, и вместе с тем возвращаются давно прошедшие события и мысли, возрождаются давно погребенные жизни. Я вспоминаю теперь, что мириады лет тому назад я, в виде тигра, рыскал по лесам Гималайских гор вместе с подобными мне голодными полосатыми зверями. Я, Будда, я прятался в траве и блестящими глазами следил за стадами, которые паслись около моего убежища и приближались ко мне, не чуя смерти, а ночью, при звездах, я рыскал за добычей дикий, ненасытный, вынюхивая следы людей и зверей. Среди животных, с которыми я сходился в то время, я встретил где-то в глубоком болоте или в густом тростнике тигрицу, самую красивую из всех самок, из-за которых бьются самцы. У нее была черная шкура с золотыми полосами, как то покрывало, которое Ясодхара надела для меня. У нас в лесу велись ожесточенные битвы зубами и когтями, а гордая тигрица лежала и смотрела, как мы терзали друг-друга из-за обладания ею. И я помню, как, наконец, она, мурлыча, прошла мимо царей леса, побежденных мною, ласково облизала мои вздымавшиеся от усталости бедра и гордо последовала за мною в чащу предаться утехам любви. Колесо рождения и смерти вечно обращается сверху вниз, снизу вверх!

Итак, царевич получил девушку, добровольную награду за победу; и когда созвездия оказались благоприятными, когда Меша — Красный Олень — владычествовал над небом, отпраздновали брачный пир по обычаю сакьев. Поставили золотой трон, разостлали ковер, развесили брачные венки, перевязали молодым руки, разломили сладкий пирог, рассыпали рис, разлили розовое масло, спустили на подкрашенное молоко две соломинки, которые, сойдясь вместе, означают «любовь до смерти»; сделали три раза по семь шагов вокруг огня, раздали дары мужам, оделили нищих, принесли жертвы пропели мантры[4], связали вместе одежды жениха и невесты. Тогда седовласый отец невесты сказал: «Многочтимый царевич! Та, что до сих пор была нашею, стала твоею; будь добр к ней, ее жизнь в тебе». После этого привели с пением и музыкой прелестную Ясодхару в объятиях царевича, и везде во всем царствовала любовь.

Но царь рассчитывал не на одну только любовь. Он велел соорудить для нее великолепную темницу, увеселительный дворец царевича Витрамван — чудо, подобного которому не было на земле. Среди обширных парков дворца возвышался зеленый холм, подножие которого омывал поток Рохини, бегущий со склонов Гималаев и несущий свою дань в воды Ганга. На юге рощи тамариндов и гряды густо разросшихся небесно-голубых цветов отделяли эту местность от всего остального мира, так - что городской шум долетал туда, как легкое жужжание пчел в кустах. На севере тянулись девственные уступы могучих Гималаев: они большими террасами возвышались в поднебесье, неприступные, бесконечные, волшебные: их обширные плоскогорья, их гребни и скалы, утесы, зеленые склоны, снежные вершины, ущелья и пропасти вели восходящую мысль все выше и выше, пока она, как будто, достигала неба и молча беседовала с богами. Ниже области снегов тянулись темные леса, закутанные пеленой облаков, прорезанные бешеными водопадами, еще ниже зеленели рощи палисандровых и хвойных деревьев, где эхо повторяло крик фазанов, рев пантер, топот диких баранов и крики орлов, кружащихся в воздухе. Еще ниже расстилалась цветущая равнина, как роскошный молитвенный ковер, перед этим божественным алтарем. Прямо против этой панорамы строители воздвигли на вершине холма роскошный дворец; с каждой стороны его возвышались башни, кругом шла колоннада, а на столбах его были высечены сказания древних времен. Там виднелись Радха и Кришна и девы Лесов, Сита, Гануман и Драупади, а в средних воротах милостиво восседал, склоняя на бок свой хобот, бог Ганеша с диском и жезлом — податель мудрости и богатства.

Извилистые дорожки вели через сад и двор к внутренним воротам из бело-розового мрамора, притолоки которых были из лазурита, порог — из алебастра, а резные и расписанные двери — из красного дерева. Через эти ворота, по великолепным лестницам и решетчатым галереям, очарованный путник проходил в величественные залы уютные комнаты; он ступал по разрисованным полам, среди колоннад, под сводами которых били фонтаны, окаймленные лотосом и розами; там, в прозрачных бассейнах, блестели красные, голубые золотые рыбы. Большеглазые газели щипали свежераспустившиеся розы в залитых солнцем нишах; птицы, сверкая всеми цветами радуги, порхали по пальмам; зеленые и серые голуби вили гнезда на золоченых карнизах; по блестящей мозаике пола, распустив хвосты, расхаживали павлины, белые как молоко цапли, маленькие домашние совы; пестрые попугаи перелетали с одного плода на другой; желтые «солнечные» птицы порхали с цветка на цветок. Робкая ящерица без страха бегала по решеткам, греясь на солнце; белка смело брала пищу прямо из рук; всюду царствовал мир и спокойствие; пугливая черная змея, приносящая дому счастье, грела свои усталые кольца среди маргариток, на которых развелась выхухоль, а темноглазые обезьяны делали гримасы воронам.

Весь этот дом, этот приют любви, был населен приветливой прислугой, всюду встречались приятные лица, добродушная услужливость, слышались ласковые речи; всякий был рад, когда мог обрадовать, был доволен, когда доставлял удовольствие, гордился, когда исполнял приказание; жизнь текла там, как заколдованная, подобно тихому потоку, бегущему среди вечно свежих цветов, прекраснейшим из, которых была Ясодхара, царица этого заколдованного царства.

Внутри дворца, превосходя великолепием все его бесчисленные палаты, скрывалась горница, в которой искусство соединило все дивные чары для усыпления души. Входом в нее служила квадратная зала, сводом которой было небо; в середине был бассейн из молочно-белого мрамора, выложенный такими же плитами; края бассейна, ступени и карнизы были украшены агатом, и все было так холодно, что среди лета казалось, будто ступаешь на снег. Это место предназначалось для сладкой неги; лучи солнца осыпали его своим золотом, но, пробираясь под арки и в ниши, бледнели, как будто самый день останавливался и превращался в тихий любовный вечер перед дверьми спальни. Там, за этими дверями, была очаровательно-прелестная комната, чудо всего света!

Мягкий свет благовонных ламп проникал сквозь окна из перламутра и прозрачной ткани, усеянной звездами, и падал на золотые ковры, на шелковые подушки, на тяжелые, великолепные занавесы, за которые проникала одна только красота. Здесь нельзя было различить, когда день, когда ночь, здесь всегда лился особенно мягкий свет, более яркий, чем восходящее солнце, более нежный, чем вечерний сумрак, вечно веял тихий ветерок, сладкий, как утренний воздух, свежий, как дыхание полуночи.

День и ночь там пели лютни, день и ночь подавались избранные кушанья и напитки, плоды, омоченные росой, шербет, замороженный в снегах Гималаев, тонкие сахарные печенья, сладкое кокосовое молоко в белых кокосовых чашах. День и ночь там прислуживали прелестные танцовщицы, кравчие, музыкантши, нежные чернобровые прислужницы любви. Они опахалами навевали сон на закрытые глаза царевича и, когда он просыпался, возвращали его к неге шепотом музыки среди цветов, прелестью любовных напевов, волшебными танцами, в которых звон колокольчиков сливался с нежным плесканием рук и звуком серебряных струн; благовония мускуса и чампаки, голубые пары курильниц с горящими пряностями успокаивали душу его, пока он снова не засыпал около красавицы Ясодхары.

Так жил Сиддхартха, погруженный в забытье. И сверх того царь повелел, чтобы за стенами его дворца никогда никто не поминал ни о смерти, ни о старости, ни о горе, ни о страдании, ни о болезни.

Если какая-нибудь из обитательниц этого царства любви начинала грустить, если облако печали туманило ее темные глаза, если ножка ее слабела в танцах, безвинную преступницу немедля удаляли из рая, чтобы царевич не успел почувствовать сострадания к ее печали.

Неусыпные надзиратели казнили всякого, кто осмеливался упомянуть о грубом внешнем мире, о мире страданий, болезней, слез и страха, о мире надгробных рыданий и мрачного дыма костров. Сребристая нить в косе танцовщицы или певицы считалась преступлением, каждый день обрывались все увядающие розы, обрывались желтеющие листья, удалялось от глаз все неприятное.

— Если, — сказал царь, — он проведет молодость вдали от всего, что наводит на размышление, если он перестанет углубляться в мысли, может быть, устранится его мрачное предназначение, слишком великое для человека, и я увижу, как он сделается всесветным царем, царем царей, главой своего века!

Вокруг этой прелестной тюрьмы, где любовь была тюремщиком, а наслаждение оградой, на дальнем расстоянии, скрыто от глаз, он велел воздвигнуть толстую стену с железными воротами, двери которых с трудом могла открыть сотня человек, при чем шум слышался за пол-иожаны[5]. Внутри стены были вторые ворота и за ними еще третьи.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

В этом тихом убежище счастья и любви жил господь наш Будда, ничего не слыша ни о печалях, ни о бедности, ни о страданиях, ни о болезнях, ни о старости, ни о смерти; но как иногда человек во сне блуждает по мрачным морям и утром пристает к берегу утомленный, привозя с собою странные вещи из этого тяжелого путешествия, так и он часто лежал подле Ясодхары, склонив голову на ее смуглую грудь, усыпленный ее нежными ласками, и вдруг вскакивал с криком: «Мой мир! О, мой мир! Я слышу! Я знаю! Я иду!»

— Что с тобою, государь?! спрашивала она, глядя на него широко-раскрытыми от ужаса глазами.

В эти минуты взоры его выражали неземное сострадание, а лицо казалось божественным.

Чтобы остановить ее слезы, он старался снова улыбнуться и приказывал музыке играть.

Однажды слуги поставили тыкву с натянутыми струнами на пороге дома, там, где ветер мог свободно перебирать струны и играть на них, что хотел. Нестройно зазвучали серебряные струны под напором ветра, и все слышали только эти нестройные звуки, но царевич Сиддхартха услышал музыку богов, и вот что пели они ему:

«Мы — голоса легкокрылого ветра, который вздыхает по покою и никогда не, может найти его. Знай! Каков ветер, такова и жизнь человеческая: вздох, стон, рыдание, буря, борьба. К чему, зачем мы созданы, ты не можешь знать, и не знаешь, откуда берется жизнь, к чему она приводит. Мы так же, как и ты, духи, рожденные из бездны пустоты! Какую радость приносит нам наше изменчивое страдание? Какую радость приносить тебе твое неизменное счастье? Если бы еще любовь была вечна, можно бы найти в ней наслаждение, но жизнь подобна ветру, и все в ней лишь мимолетный звук на изменчивых струнах. О, сын Майи! Мы стонем на этих струнах, потому что мы блуждаем по земле; мы не пробуждаем веселья, потому что мы видим слишком много горя в разных странах, слишком много глаз в слезах, слишком много рук, молящих о пощаде. Мы и стонем, и смеемся над людьми: они не знают, что та жизнь, к которой они так привязаны, - пустой призрак; удержать ее так же невозможно, как остановить облако или сдержать рукой течение реки. Но ты, предназначенный принести людям спасенье, — твое время близко. Печальный мир ждет тебя среди своих страданий, слепой мир содрогается от муки! Встань, сын Майи! Проснись! Не возвращайся в объятия сна! Мы — голоса странствующего ветра. Иди и ты, царевич, странствуй, чтобы найти покой; оставь любовь ради любви к любящим, брось роскошь, прими страдание, дай избавление! Перебирая серебряные струны, мы шлем свои вздохи тебе, еще неискушенному в опыте земных дел, мы говорим с тобою и, пролетая мимо, смеемся над теми прелестными тенями, которыми ты забавляешься!»

В другой раз царевич сидел вечером среди своих придворных красавиц, держа за руку прелестную Ясодхару, а одна из девушек, чтобы скоротать сумерки, рассказывала старую сказку, сопровождая слова свои музыкой, поддерживавшей ее звучный голос, когда он ослабевал. Она говорила о любви, о волшебном коне, о чудных дальних странах, в которых живут бледнолицые люди, и гед ночью солнце спускается в море. Он вздохнул и сказал:

– Читра своим прелестным рассказом напоминает мне пение ветра на струнах. Дай ей, Ясодхара, свою жемчужину в награду! Но ты, моя жена, скажи, неужели в самом деле свет так велик? Неужели есть страна, где видно, как солнце закатывается в морские волны? И есть ли сердца, подобные нашим, бесчисленные, неизведанные, несчастные, может быть, которым мы могли бы оказать помощь, если бы знали о них? Часто, когда дневное светило начинает с востока свой величественный, усыпанный золотом, путь, — мне думается, кто же такой первый на краю света приветствовал появление его, кто эти дети востока? Часто, даже лежа на твоей груди, в твоих объятиях, дорогая жена, стремился я с тоской, при закате солнца, перенестись вместе с ним на пурпурный запад и жаждал взглянуть на народы, живущие в тех странах! Там, наверное, есть много людей, которых мы полюбили бы. Может ли быть иначе? Теперь, в этот час я испытываю мучительное стремление, — стремление, которого не прогонит даже поцелуй твоих сладких уст! О Читра! Ты, которая знаешь эту волшебную страну! Скажи, где добыть мне быстроногого коня твоей сказки? Я готов отдать мой дворец за один день езды на нем; я бы все ехал, ехал, пока не увидел всего необъятного простора земли... Нет, я бы лучше хотел иметь крылья молодого ястреба, наследника более обширного царства, чем мое; я бы вознесся на вершину Гималаев, туда, где розовый свет окрашивает снежные равнины, и оттуда пытливым взором оглядел бы все вокруг! Отчего я никогда ничего не видел, ничего не старался увидать? Скажите же, что находится за нашими железными воротами?

Один из придворных отвечал:

— Сначала город, славный царевич, храмы, сады, рощи; потом поля, потом опять поля с майданами, кустарником; потом идут владения царя Бимбисары; потом обширные земли с тысячами и сотнями тысяч людей.

— Хорошо, — сказал Сиддхартха, — велите Чанне запрячь мою колесницу, завтра в полдень я пойду и увижу все это!

Придворные донесли царю:

— Наш царевич, сын твой, приказывает заложить колесницу завтра в полдень, он хочет выехать из дворца и посмотреть людей.

— Так, — сказал царь, — пора ему увидеть их; но пошлите глашатаев, пусть они позаботятся, чтобы все било приведено в порядок, чтобы никакое неприятное зрелище не попало царевичу на глаза; пусть ни слепые, ни калеки, ни больные, ни старики, ни прокаженные, ни немощные не выходят из домов!

После этого приказа мостовая была вычищена, водоносы обрызгали водой все улицы, хозяйки посыпали пороги своих домов красным песком, украсили двери венками и букетами тюльпанов. Картины на стенах были подновлены, деревья увешены флагами, идолы покрыты золотом; на широких дорогах статуи бога Сурья и великих богов сияли среди зелени и алтарей. Весь город казался столицей какой-то волшебной страны.

Затем глашатаи с барабаном и гонгом громко провозгласили:

– Слушайте, граждане! Царь повелел, чтобы сегодня не видно было в городе ничего неприятного: пусть ни один слепой, увечный, больной, старый, прокаженный или немощный не выходит из дому. Тела умерших не должны сжигаться и даже выноситься из дому до вечера! Таково повеление Суддходаны!

Таким образом все было прибрано, все дома Капилавасту разукрашены, когда царевич выехал в город в расписанной колеснице, запряженной двумя белоснежными, откормленными быками с высокими горбами под резным лакированным ярмом.

Приятно было видеть радость, с какою народ приветствовал царевича; и Сиддхартха становился все веселее и веселее, при виде этой подвластной ему и в то же время любящей его толпы, одетой по-праздничному, смеющейся, как будто жизнь была для нее благом.

— Прекрасен этот мир и мне по душе, — сказал он, — как все меня любят! Как добры и веселы эти несановные и невластные люди; как милы тут мои сестры: все они трудятся или нянчат ребят. Что я им сделал? За что они так ласковы ко мне? Каким образом могут знать эти дети, что я их люблю? Пожалуйста, поднимите этого хорошенького маленького сакья, который бросает нам цветы, я пусть он покатается со мною! О, как хорошо царствовать в таком царстве, как наше! Как легко радовать людей, если они приходят в восторг от того только, что я выехал из дворца! Как у меня много лишнего, если даже в таких маленьких домиках есть все, что нужно для благополучия жителей целого города! Вези меня, Чанна, за ворота, мне хочется поближе познакомиться с этим очаровательным миром, так долго остававшимся мне совершенно неизвестным!

Они выехали за ворота в сопровождении радостной толпы, которая теснилась около колес экипажа или бежала впереди быков, бросая цветы; одни гладили белоснежных животных, другие приносили им рису и хлеба, все кричали: «Джей! Джей! Славный наш царевич!»

И далее, по воле царя, весь путь представлял одно только приятное зрелище, был полон одними только веселыми картинами; но вдруг из лачуги около дороги вылез старый-престарый нищий, грязный, угрюмый, в лохмотьях; морщинистая, обожженная солнцем кожа висела, точно шкура животного, на его сухих костях, спина его согнулась под тяжестью долгих лет, веки покраснели от многих пролитых слез, глаза потускнели, беззубые челюсти дрожали от паралича и от страха при виде такой толпы и таких ликований. Одною исхудалою рукою опирался он на ветхий посох, поддерживая им дрожавшие члены, другую прижимал к груди, из которой едва-едва выходило тяжелое прерывистое дыхание.

— Подайте нищему, добрые люди! — простонал он, — я уже при смерти!

Удушливый кашель не дал ему договорить, но он все же оставался с протянутой рукой и из последних сил продолжал повторять:

— Подайте нищему, добрые люди!

Те, что стояли ближе к нему, столкнули его с дороги, говоря:

— Царевич!.. Разве не видишь!?.. Убирайся в свою лачугу!

Но Сиддхартха закричал:

— Оставьте его, оставьте его!.. Чанна! Что это за существо, похожее на человека, но, конечно, только похожее? Человек не может быть таким дряхлым, несчастным, страшным и удрученным! Разве когда-нибудь люди родятся такими? Что значат его слова: «я при смерти»? Отчего он так исхудал, разве ему нечего есть? Какое горе постигло этого несчастного?

Возница отвечал:

— Милостивый царевич! Ты видишь просто старого человека. Несколько десятков лет тому назад он держался прямо, глаза его блестели, он был здоров; жестокие годы высосали из него все соки, разрушили ого силу, унесли его волю и рассудок; масло его светильника выгорело, теперь мерцает один только черный фитиль; в нем осталась одна только слабая искра жизни, она лишь вспыхивает перед угасанием. Такова старость, стоит ли нашему высочеству обращать на него внимание?

Тогда спросил царевич:

– Но скажи, бывает ли то же и с другими, со всеми, или редко кто становится таким, как этот?

— Высокий повелитель! — отвечал Чанна, – такими как он. сделаются все люди, если проживут столько же!

— Но, — спросил царевич, — если я проживу столько же, буду ли я таким же, и если Ясодхара доживет до восьмидесяти лет, будет ли она так же стара, и Джалини, и маленькая Хаста и Раутами, и Гунга, и все другие?

— Да, великий государь! — отвечал возница. Тогда сказал царевич:

– Поверни назад и вези меня домой! Я видел то, чего не ожидал увидеть!

Сиддхартха возвратился в свой великолепный дворец, не переставая размышлять об увиденном; душа его 6ыла печальна, лицо выражало грусть; он не попробовал сладких яств и плодов, приготовленных к вечернем трапезе, ни разу не взглянул на лучших придворных танцовщиц, старавшихся развеселить его. Он не говорил ни слова, и только когда опечаленная Ясодхара упала к ногам его и, рыдая, спросила:

— Неужели я не могу утешить моего господина?

Он грустно ответил ей:

— О, дорогая, ты для меня – великое утешение, и душа моя болит, когда я думаю что утешению этому должен наступить конец! А конец придет, мы оба состаримся, Ясодхара! Мы потеряем любовь, мы ослабеем, одряхлеем, сгорбимся! Если бы мы, стараясь удержать жизнь и любовь, соединили наши уста так крепко, что день и ночь дышали бы одним дыханием, время все-таки прокралось бы между нами и уничтожило бы мою страсть и твои прелести, подобно тому, как черная ночь уничтожает розовый свет горных вершин, незаметно превращая их в серые. Это узнал я, и сердце мое омрачено ужасом, и сердце мое поглощено мыслью о том, как спасти сладость любви от убийцы времени, превращающего людей в дряхлых стариков.

И всю ночь просидел царевич без сна, не зная покоя.

И всю эту ночь царю Суддходане спились тревожные сны. В первом сне, он увидел большое, красивое знамя с золотым солнцем знаком Индры – посередине; подул сильный ветер, разорвал его и бросил на землю; явилась толпа теней, схватила клочки шелковой ткани и унесла их на запад от городских ворот. После этого ему приснились десять огромных слонов с серебряными клыками: они били ногами о землю и торжественным шествием направлялись по южной дороге; на переднем слоне сидел царевич, другие следовали за ним. В третьем сне ему представилась колесница, блестевшая ослепительным светом, запряженная четырьмя конями, которые дышали белым паром и брызгали огненной пеной; в этой колеснице сидел царевич Сиддхартха. В четвертом сне он увидел вертящееся колесо; ступица его горела золотом, спицы были из драгоценных камней, странные письмена покрывали его обод; оно вертелось, и вращение его казалось в одно и то же время музыкой и огнем. В пятом видении ему явился огромный барабан, стоявший на полдороге между городом и горами; царевич бил по нему железной дубиной, и грохот, подобный ударам грома, раздавался по небу и земли. В шестом сне царь увидел башню, которая поднималась все выше и выше над городом, пока ее величественная вершина не засияла в облаках, и на этой вершине стоял царевич, бросая во все стороны драгоценные камни самых ярких цветов, точно дождь гиацинтов и рубинов: и все люди собирались и старались схватить эти сокровища, падавшие на все четыре стороны света. В седьмом сне он услышал вопли и увидел шестерых людей, плакавших, скрежетавших зубами, закрывавших рот руками и уходивших в отчаянии.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 Следующая ⇒