Дискуссия

Дискуссия

Сначала я выбрал только что описанный аналитический час в основном для того, чтобы проиллюстрировать «технику», относящуюся к моему пониманию психоаналитического дуэта. Но после этой сессии стало очевидным, что перемены в Джоне были значительными, и они оказались длящимися; то, что последовало в анализе, также демонстрирует трансформационный эффект примитивного дуэта, который в своей определенности и ясности был неожиданным.

Когда Джон вернулся в следующий понедельник, он говорил о сессии в пятницу открыто, заинтересованно и прямо, говоря, что почувствовал «полное принятие» и был изменен этим опытом. Его речь была явно коммуникативной. Он также говорил о своем «ужасе» перед моим объятием, сказав, что он хотел, чтобы я за ним присматривал и кормил его, но не обнимал, потому что я могу уронить его или раздавить. «Вы всегда останетесь человеком, которые делал мне плохо; этого нельзя отменить.» В тот день и часто после этого его взгляд был ясным и прямым, его речь, по большей части, свободной, осанка - прямой. На его лице отражалось присутствие, оно было спокойным, он выглядел очень «в своем теле»; он, вполне буквально, выглядел другим человеком. Вскоре после описанной сессии он прокомментировал другой опыт себя: «Я хочу, чтобы вы меня любили, потому что я особенный, и я хочу, чтобы вы меня любили, потому что я обычный. Это дилемма: Я хочу быть хорошим и плохим... просто быть уже утешает.»

В последовавшие за этим недели и месяцы Джон продолжал быть более само-осознанным и, по моему ощущению, по мере расширения его осознания его личность также становилась все более устойчивой и реальной. Моменты неподвижности и тишины периодически возникали, и он начал впервые обращать внимание на какофонию звуков, которые он производил, обозначив один из них как «выдох ужаса», и на способы, которыми он делал себя «отвратительным и неопрятным», чтобы удерживать людей на расстоянии. Он говорил о том, чтобы «шуметь», как об альтернативной стратегии молчанию: «Шум - это то, что я делаю. Я делаю шум. Делать шум - видеть, что я существую, с помощью слуха. Боль, ужас и ярость: Я не в восторге от этого, но во мне много жизни.» Для Джона шум доказывал, что он жив. Стало ясно, что звуковое облако было звуковым образом живых, несимволизированных аффектов внутри него, которые существовали, по большей части, вместо опыта бытия; новое молчание и неподвижность указывали на восстановление или, возможно, создание личности. Также, несомненно, возникала новая настоящая ненавязчивость: «Я никогда раньше не думал о том, что вы делитесь со мной чувствами. Я только думал о ваших чувствах как о вещах, которые вы можете использовать, чтобы ткнуть или ранить меня. Джон и, до некоторой степени, я тоже, мы чувствовали, что были другими и с другим человеком.

Вокруг этого нетипичного клинического момента, описанного здесь, было много того, даже в этом анализе очень серьезной психопатологии, что можно описать как обычное или «традиционное»: были «разговоры» о тревожности, защите, переносе. Было много того, что выглядело как символическая коммуникация, хотя сейчас я подозреваю, что многое из этого было псевдо-символическим. А что касается дуэтов, мы чаще всего фальшивили, сбивались с шага, «падали» отдельно... и вставали снова. Можно сказать, что эти более типичные феномены находились там, где был локализован терапевтический процесс, тогда как описанный клинический момент интроверсии и взаимного проникновения можно рассматривать как больше подходящий для демонстрации отстранения и/или слияния как защиты от эмоций, ассоциированных с сепарацией. Конечно, я утверждаю, что верно обратное: регрессия в примитивное состояние, описанное тут, была главным в терапевтическом процессе, и ошибочно принять ее за слияние в целях защиты - то есть интерпретировать ее - значило бы лишить пациента опыта, базового для его эволюции к цельности и переносимой отдельности. Она произошла в контексте регрессии к зависимости, которую Винникотт считал отражающей «...организацию эго, которая позволяет регрессии быть исцеляющим механизмом... исправляющим изначальную адаптивную ошибку» (1955, p. 16) родительства. Также главным в терапевтическом процессе и в моей эмоциональной восприимчивости было то, что я в конце концов принял свою роль преследователя - или, в этом случает, гробовщика Ференци (Ferenczi 1995, стp. 51-53), палача, что сделало возможным разделить с Джоном его скрытый травмирующий опыт. До того, как я признался себе в том, что сделал на самом деле, я не был способен составить с ним дуэт.

Я предлагаю эту виньетку пациента в регрессе и молчании и неподвижного и молчащего аналитика в состоянии ревери как картинку, нарисованную крупными мазками, показывающую ненавязчивость, которая была необходимым аккомпаниментом к некоей глубокой вовлеченности (которую нарисовать сложнее) и которая была необходимой для терапевтического процесса, обращенного к примитивному, несформулированному, диссоциированному опыту, что является последствием травмы. На этом примере я хочу выделить феномены (метафорически называемые дуэтами), чаще всего являющиеся частью не-сознательного, продолжающегося фона терапевтического процесса. Я также хочу подчеркнуть, что даже несмотря на то, что я был ненавязчивым большую часть часа, я совершенно не был пассивен, наоборот, я был очень активно вовлечен. Тишина и неподвижность были только внешними, наблюдаемыми проявлениями одновременного, комплексного психического пения и танца. Хотя сложно описать это подробно, я делал нечто, активно и интерсубъективно, приведшее к изменениям в моем пациенте. Хотя я хочу подчеркнуть мое «следование», субъективно во мне и затем между нами произошло нечто очень важное, не только поэтически, но и в молчании (возможно, когда пациент спал). Мое участие отражало элементы как спонтанности, так и намеренного воображение, мое использование интуиции и некую интерпретацию моего сознания его сознанием (Burton 2016), и все это было психосоматически активно, но при этом ненавязчиво; (Grossmark 2012b). Пока не ясно, как это действует терапевтически;

Этот, по большей части, молчаливый клинический дуэт представлен здесь как момент общего до-символического и до-интерсубъективного опыта, который гораздо чаще значительно менее очевиден, но который несмотря на это является важнейшей частью терапевтического процесса и фоном для «потока активной вовлеченности». Он требует от меня глубокой открытости и восприимчивости и подразумевает мое активное и интуитивное следование и психическую «гармонизацию» с Джоном. Хотя его способность к символизации улучшилась после нашего дуэта, мне хочется подчеркнуть мое впечатление, что клинические феномены, о которых я говорю здесь, видимо, мало относились к тому, что я положил «слова» на музыку, что я «поймал» аффективную музыку в словах. Не песня, а пение (Hozier-Byrne 2018) решило дело. Таким образом, я не думаю, что репрезентационные элементы моего опыта ревери, то есть мое «видение» фотографии или мое «ощущение» моего маленького сына, спящего у меня на груди, - были базовыми для трансформационных аспектов дуэта. Хотя эти элементы также могут содержать смысл, созданный интерсубъективно, я хочу подчеркнуть ту возможность, что они являются вторичными сопутствующими феноменами, сопровождающими создание некоего прямого холдинга «мозг-мозг» и «сознание-сознание» и связи между чем-то разрегулированным у Джона и регулирующим у меня. Настоящий дуэт случился не сознательно, под или рядом с сознательно и интерсубъективно выстроенным ревери. Другими словами, я думаю, что мои воспоминания и образы были тем, что моя психика сделала в ответ на необычайно важный до-символический контакт между мной и Джоном. Я предполагаю, что терапевтический эффект был не в том, чтобы сделать что-то символическим, но в том, чтобы быть в чем-то до-субъективном и до-интерсубъективным и разделять этот опыт.

Такая вовлеченность - дуэт - кажется мне очень сложной для теоретизирования на нашем современном уровне понимания коммуникации и переработки нерепрезентированных аффективных состояний. Мне кажется, наиболее вероятно, что она, главным образом, основывается на базовом, скрытом, не-символическом и взаимопроникающем коммуникативном процессе, который некоторые исследователи Bromberg 2011; Schore 2011) называют «прямая связь правого полушария с правым полушарием» и «разделенными состояниями». Нейробиолог Шоре пишет, что «...механизм изменения отношений, вплавленный в терапевтический союз, действует не через левое полушарие мозга терапевта, эксплицитно доставляя интерпретации содержания в правое полушарие пациента, но через прямую связь правого полушария с правым полушарием, коммуникацию аффектов и регулятивных процессов» (2011, стp. x). Как я понимаю это в настоящее время, такие скрытые коммуникации крайне важны для до-символических дуэтов, описанных здесь. С этой точки зрения, скрытая катастрофа и отчаяние от «мне так грустно» были переданы поэтически и привели к моему невербальному гармонизированию с Джоном. Как если бы когда его какофония нерепрезентированных аффектов вошла в меня, я «последовал» за ним через мое собственное «пение и танец», которые вошли в него и придали форму его сокрушительным аффектам и несформулированному опыту (Goldberg 2018). Эта «форма» - не вербальная и не символическая - позволила совершиться психическому движению, которое не могло идти. Важно, что общая «музыка» также облегчила изоляцию, встроенную в травматический опыт; «поймать» ее словами не обладало бы тем же эффектом.

Состояние сознания аналитика - «способ бытия» - абсолютно критичен для такого дуэта. Хотя соответствующий клинический материал не описан, я хорошо знал, что моего пациента крайне (можо сказать, стоически) дестабилизировали все нарушения расписания наших встреч. В виньетке, описанной тут, моя изначальная эмоциональная дистанция была результатом моей собственной диссоциации от опыта его внутреннего отчаяния и коллапса, как он отзывался во мне. Глядя назад, это кажется предельно и болезненно очевидным. В результате этой диссоциации и поддерживая ее, я пытался втянуть его в символический и интенсубъективный (то есть подальше от его опыта (Greenberg 2001)) диалог, с интерпретациями переноса и защиты, что привело к неудачному выступлению соло. Когда я смог восстановиться и восстановить свою восприимчивость (которая сначала испытывалась как сочувствие к его грусти), я смог впустить в себя, соединиться, создать дуэт с его невыносимым опытом, с которым он справлялся в одиночестве и от этого был один, измотан, в отчаянии.

Модели песни и танца, которые я предлагаю здесь, - главным образом, метафоры, и должны только предлагать возможные способы бытия с диссоциированными пациентами - способы бытия, которые отчасти занимают место техники. Психоаналитические дуэты креативны, импровизационны и спонтанны; их нельзя применить как технику. Главное препятствие к примитивному дуэту - диссоциация аналитика, и в примере, приведенном здесь, моя изначальная эмоциональная дистанция отражала мою диссоциацию от ужасающего опыта моего пациента и от моей вины. Изначальное состояние сознания, обозначающее недостаток эмпатии и нарушении коммуникации от правого полушария к правому полушарию, которое является основополагающим для примитивного до-символического дуэта. Моя диссоциация была «...не только воспринята интерсубъективно, но и скрыто коммуницирована...» (Schore 2011, стp. xviii), и сначала техника имела превосходство над важнейшим способом бытия. Это привело к тому, что я расценивал пациента как объект и был навязчив, к тому что я делал что-то с ним, а не был с ним (Benjamin 2013). Хотя сначала я был разъединен с Джоном, в конце концов я принял скрытое предложение в его действиях и вокальной поэтике, что позволило создать единый опыт, состоящий из двух людей, близкий дуэт, в котором общий несформулированный аффективный опыт стал трансформирующим.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒