Критическая философия истории 43 страница

Более серьезными являются аргументы, которые ссылаются на случайный, индивидуальный и свободный характер событий и, следовательно, на невозможность сформулировать законы, которые можно сравнить с законами, управляющими природой. Но эта противоположность связана с уже преодоленной эпистемологией. Наука больше не знает этих абсолютных правил, которые подобны предписанию Всевышнего и навязываются миру. Действительно, либо придерживаются приблизительных макроскопических связей, либо представляют себе микроскопическую структуру материи, и тогда далекий от того, чтобы прийти к подлинному атому, ученый продвигается от связи к связи, а крайняя индетер-минация становится индетерминацией, которую создает вмешательство наблюдателя. В обоих случаях приходят к сближению: легче согласятся с тем фактом, что все исторические связи были разработаны с помощью концептуального выражения. Здесь и там последний фрагмент и все целое ускользают от объективного познания, как если бы разум был осужден на то, чтобы никогда не достичь объекта, который бы его полностью удовлетворил.

Впрочем, мы не думаем отрицать различия. Три термина: случайный, индивидуальный, свободный метафизически и, если можно так выразиться, метафорически обозначают три признака человеческого становления. Ретроспективная организация фактов, сконструированных на базе событий, исторический детерминизм чужд альтернативе необходи-438 439

мость — случайность⁴⁹. Историк может встретиться с этим антитезисом, взятом в строгом смысле слова, только в том случае, если он возвысится над реальностью, над своим положением ученого как узника времени, человека, обреченного на то, чтобы оставаться за пределами целостности. Напротив, если противопоставляют случайность необходимости, как акциденцию закономерности, то верно в формальном смысле слова, как и в материальном смысле, что в истории случайность играет особую роль.

То же самое касается метафизики индивидуального. Она ничего общего не имеет с логической проблемой исторической каузальности. Если придать личности (индивидуальной или коллективной) абсолютное единство, то нельзя будет действия или периоды свести к законам, каждый момент будет выражать по-своему это единство без эквивалента. Если и на этот раз мы оставим в стороне эту метафизику, то мы дол жны будем заниматься только наблюдением и описанием: в самом деле. человек представляет собой относительно закрытое целое. Каждый действует по-своему, если приходит к отдельному решению, то это часто лучше объясняется своеобразием характера, чем общими правилами или обстоятельствами. Практически историк, за исключением биографа, включает действие в среду. Если среда не отзывается на действие, то историк в качестве случайности вводит роль личности. Для него мало значения имеет метафизика индивидуальности: он анализирует действия, их истоки и следствия, а также устанавливает границы адекватных и случайных связей. И когда речь идет о такой более широкой индивидуальности, как нация или культура, он учитывает даже в каузальном устройстве целостный характер системы.

Закономерности, установленные в определенном обществе и для определенного общества, как таковые не подлежат обобщению. Абстрактно отсюда следуют три последствия: поле законности связей обычно более ограничено, нормальные условия, в которых эта законность подтверждается, являются более точными и сложными, наконец, каузальные связи (и особенно теоретические связи) иногда объединяются в одну систему, которая отражает историческую структуру.

Мы также отбрасываем сомнения относительно свободы. Если предположить, что допускают свободную волю в самой традиционной форме, то отсюда не следует никакого вывода для исследования. Как указывал еще Макс Вебер, тип свободного действия есть разумное действие. И это действие хорошо понятно благодаря мотивам и побудительным причинам, оно также лучше всех поддается воспроизводству в той мере, в какой ситуация, которой оно соответствует, повторяется. Поэтому метафизическая свобода не подрывает ни предвидение, ни объяснение.

Конечно, тот, кто верит в свободу, может стремиться к тому, чтобы придавать меньшее значение детерминистским интерпретациям. Он поставит под сомнение их законность, поскольку, с его точки зрения, веши могли бы происходить иначе. Но чаще всего философ, не осознавая полностью, думает об исторической свободе, которая не касается так называемых метафизических загадок, т.е. эффективности встреч или силы воздействия людей (и в частности, индивидуальных воль). Необходимость, которую он отрицает, полностью имманентна и представляет собой необходимость социальных институтов или коллективных движений. Мы признаем, что есть своего рода сходство между метафизической и исторической необходимостью (или случайностью): но не более того, физиологический и психологический детерминизм не мешает некоторым индивидам, всему человечеству победоносно выступать против анонимных сил или тирании вещей.

Настоящие вопросы возникают по ту сторону логики. Они касаются автономии и единства исторического детерминизма, фрагментарность и незавершенность которого мы показывали до сих пор.

Когда историк от объясняемого факта восходит к антецедентам и непосредственно связан с вариабельными данными, то почти никогда не беспокоится об относительно постоянных данных (физическая среда, раса), которые, конечно, не идут в счет в таком отдельном событии, но которые, может быть, определяют целостность истории или, по крайней мере, некоторый штрих этой истории. Нужно использовать социологический метод, чтобы обнаружить эти влияния, но это на таком макроскопическом уровне, что верификация трудна, если вообще возможна. Историк и социолог, если можно так выразиться, профессионально в основном интересуются историческими и социальными феноменами. Причины, связанные со становлением (природы, расы и часто населения, за исключением неожиданных изменений плотности), историк склонен игнорировать, а социолог колеблется между отрицанием и догматизмом, которые выражают также предвзятость и незнание, ибо невозможность изолировать поступок от таких причин неравнозначна доказательству того, что этот поступок действительно ничего не значит или слаб.

Здесь возникает одно из сомнений, которое кладет отпечаток на целостность исторического детерминизма: как объяснить сам этот детерминизм? Создает ли многообразие рас разновидности культур? Можно ли сказать, что вообще среда, формирующая человека или человеческую наследственность и проявляющаяся в социальных средах, затем моделирует индивидов? Можно ли, наконец, сказать, что собственная природа социальных феноменов помогает понять историю? Между этими вопросами и ответами, которые наука может со всей строгостью дать на них (сравнения, позволяющие противопоставлять человека среде или социальные обстоятельства — расе), имеется пробел, который метафизики стремятся заполнить.

Пробел, бесспорно, неизбежен, но, может быть, менее серьезен, чем Думают, ибо причины, которые нужно анализировать, смешиваются с отношениями, на которые имеют способ воздействовать. Этими фактами, прежде всего, являются социальные и исторические факты, которые для политика одновременно составляют средства и цели.

Наука останавливается в тот момент, когда философ заменяет политика, а созерцание практику. Человек действия становится на уровень Детерминизма, в который он вмешивается. Философ хотел бы уловить его с высшей точки зрения. Человек действия пытается оценить возмож-440

ности, которые создают, или влияния, которые осуществляют относительно постоянные (или траверсальные) причины, философ видит дальше, он хотел бы измерить эффективность причин, следствия которых всегда спутаны и не поддаются строгому различению, охватить все социальное и историческое целое культуры или эволюции.

С тех пор как перестали верить в Провидение, напрасно задаваться вопросом о цели истории. Но отсюда вовсе не следует, что гегелевская идея, заменившая божественную силу, должна быть также осуждена как теологическая финальность. Ибо Разум, хитрость которого философ выясняет, может быть, путается с рациональностью, имманентно присущей историческому хаосу. Все согласятся с тем, что индивиды подчиняются своим страстям, что они достигают результатов, которых не предвидели и не желали, что люди сами делают свою историю, хотя этого не осознают. На первый взгляд хитрость Разума отражает аспект, предложенный всякому наблюдателю самостановления: разрыв между целями участников событий и следствиями их поступков. Это тот аспект, который улавливает и устанавливает исторический детерминизм, имеющий всегда макроскопический характер.

Вместе с тем, проблема каузальности парадоксальным образом примыкает к проблеме финальности. Исторические события, трансцендентные индивидам никем не были желательны. На два вопроса наводит формула «хитрость Разума»: существует ли одна хитрость или много хитростей, один детерминизм систем или частичные детерминизмы? Является ли хитрость, по крайней мере, относительно понятной, т.е. может ли быть результат целью сознательной воли?

Каузальное исследование стихийно направляется к ситуациям, где личность исчезает. Социальные институты и привычки, исторические движения (христианство, национал-социализм) коллективные эволюции, — во всех этих примерах отдельные страсти подчиняются общим страстям, поступки каждого — цели, предписанной всем. Поэтому легко описать эти хитрости, из-за которых люди принесены в жертву целям, превосходящим их. Но составляют ли в свою очередь эти цели некое возможное единство? Сопоставимы ли они с историческими, разумными и вместе с тем необходимыми задачами? Если человечество больше не знает ни господина, ни опекуна, то история не имеет неизвестного и фатального конца. Но удается ли человеку назначать самому себе цель? Или, по крайней мере, может ли он постфактум признать законность того, что было осуществлено, не впадая в пошлость и подлость тех, кто обожествляет успех?

Своеобразие исторического детерминизма состоит в замене непосредственной интеллигибельности отдельного факта другой более ненадежной интеллигибельностью, являющейся одновременно выше индивидов и имманентной их группировке, неизвестной индивидуальному сознанию и, может быть, связанной с человеческим духом. Детерминизм вписывается в реальность и конструируется наукой, он имеет частичный характер и тем не менее безграничен и подмечен заранее.

Историк снова находит окончательные вопросы, исходящие из теологии, но неизбежные для самого человека. Наука находит свое завершение'в философии или скорее всего они смешиваются: самый позитивистский ученый стихийно приступает к организации фрагментарных закономерностей, без которых история склонна раствориться в бессвязной множественности и потерять определяющее ее интеллигибельное единство.

Заключение, Каузальность и вероятность

В эпистемологии естественных наук понятия детерминизма и вероятности постоянно сближаются. Но важно выявить различные значения этого сближения.

1. Прежде всего индуктивная логика легко выражается в терминах вероятности. Если абстрагироваться одновременно от истины и реальности, то остаются высказывания более или менее вероятные. Напротив, если измеряют вероятность, сохраняя а) идею соответствия между мышлением и объектом, б) идею истины, к которой более или менее приближаются, то вероятность отметит расхождение между нынешним результатом и'окончательным результатом, когда верификация достигает надежности, а неточность — абсолютной точности. Даже в эту субъективную вероятность вмешивается комбинационная схема, вероятность возрастает вместе с числом и разнообразием экспериментов, потому что случайные встречи,

лежащие в основе видимых подтверждений, представляют более или менее редкие случаи (эквивалент необычайного ряда в рулетке).

2. Вероятность имеет также субъективный характер в ошибках измерений. Здесь комбинационная схема выступает прямо. Допускают, что многочисленные причины определяют минимум ошибок, одни в одном смысле, другие в другом; так якобы объясняется разброс интерпретаций определенной точки зрения, представляющей идеальную точность (и даже флуктуации роста внутри чистых линий потомства).

3. Напротив, вероятность, которая применяется в менделизме, имеет объективный характер в том смысле, что она предполагает в реальности случайную структуру, точное изображение комбинаторной схемы. Действительно, идут от наблюдаемых результатов к предполагаемой схеме. Необходимо вероятностное (субъективное) рассуждение, чтобы сделать заключение о распределении полов в механизме их трансмиссии (следовательно, чрезмерный разрыв между результатами и теоретическими расчетами нуждается в причине, открытии фактора, который благоприятствует определенной комбинации).

Логика менделизма практически осложняется тем фактом, что к комбинационной схеме добавляются последовательные гипотезы (летальные факторы, обмен генами и т.д.), необходимые для рассмотрения результатов, которые не соответствуют предвидениям. Нагромождение вероятностных рассуждений от первых результатов к схеме, затем от

фактически признанной схемы к ошибочным причинам, затем от этих причин к новым странностям, — все интерпретации являются своего рода численными данными, — иногда внушает беспокойство. Не задаются вопросом, каким образом можно было бы опровергнуть менделизм, поскольку он по мере накопления новых данных усложняется, но это нагромождение, на мой взгляд, в частном случае выражает запутанное единство факта и идей в экспериментальных науках. (Добавим к этому, что цитологический анализ часто подтверждает гипотезы, взятые из статистики.)

4. Наконец, вероятность — сегодня именно чаще всего об этой идее думают — вмешивается в физику в
двойном аспекте: случайная микроскопическая структура (атомы, законы больших чисел) используется для
раскрытия наблюдаемых макроскопических законов. С другой стороны, невозможность одновременно
фиксировать позицию и энергию электрона выражается с помощью использования вероятности, на
элементарном уровне необходимость, которую обычно выражают с помощью трансформации, неизбежно
приводит к вмешательству субъекта.

В общественных науках мы легко находим эквивалент методического применения вероятностей. Элиминация акциденций для выделения целостностей заключает в себе вероятностные высказывания, которые можно сравнить с высказываниями в теории заблуждений. Нет никакого резона в том, чтобы внутри региона другие факторы колебания не компенсировали бы друг друга (пример, связанный с самоубийствами).

С другой стороны, определенное число социологических проблем сравнимо с проблемами, которые встречают биологи: исходя из численных результатов, найти структуру реального. В обоих случаях главная трудность та же: истолковать статистические данные, за пределами цифр понять феномены. Даже дальше можно пойти по пути сравнения. Противоположность между результатами Гальтона и результатами генетиков, стремление различать воздействие среды (случайная структура, плюрали-стичность независимых причин, изолированная благодаря чистым линиям потомства) и воздействие генов (случайная структура мендельского типа) напоминают трудности, с которыми сталкиваются социологи при концептуальном истолковании наблюдаемых ковариаций при попытках заставить их участвовать в многообразных влияниях.

Бесспорно, свойство целостностей и там и тут остается различным. Социолог не больше, чем биолог может открыть коллективную реальность (даже если это является реальностью наследственного состава) по индивидуальным случаям. Но для социолога эта методическая обязанность соединяется с специфической природой фактов, откуда следует особое значение статистики в общественных науках, впрочем, это значе ние изменяется вместе с эпохами и коллективами: большое значение в наших массовых обществах (в двойном смысле очень многочисленных обществах и обществах, где индивиды во многих отношениях унифицированы), минимальное значение в обществах и сферах, куда вовлекается конкретная и несравнимая личность.

Таким образом, мы перешли из третьего в четвертый параграф, поскольку социолог, как биолог или физик, рассматривает изменяющиеся отношения между микроскопическим и макроскопическим. Микроскопическое в данном случае находится на уровне наблюдателя, конструирующего макроскопическое или испытывающего его силу. Банально также сравнение атомистической теории и экономической теории: большей частью это сравнение неточно. Индивиды не только не сталкиваются случайно как атомы газа, они не только пересекаются и агломерированы коллективными страстями, но еще даже по праву, даже в идеальном упрощении структура реального другая. Через множество относительно гомогенных целостностей распространяются экономические течения, цены являются проводниками, потому что от цен зависит прибыльна от прибыли предприятие, но в этом механизме человеческие наклонности играют необходимую роль.

Остается открыть эквивалент индуктивной вероятности: кажется, мы здесь замечаем два эквивалента: заключение ретроспективного детерминизма и индукцию общностей. Но на этот раз аналогия скрывает настоящую противоположность. Вероятность меньше связана с экстраполяцией, преимущественно ненадежной, верифицируемой связи, чем с внутренней сложностью реального. Событие, предшествующее сконструированному факту, заключает в себе сомнение, которое воспроизводит историк, переносящий себя в момент решения. Эта вероятность также проистекает из антиномии между отдельным и общим. Чтобы событию постфактум придать его собственное свойство, нужно, противопоставляя частичные необходимости, подчеркнуть, что это — поступок индивида или данного момента. В некотором смысле ирреальность необходимых связей ведет нас к противопоставлению части и целого, ибо если каузальная связь совпадает с наблюдаемой последовательностью только ценой потери всякой общности, то это именно потому, что констелляции, в которых проявляется закономерность, особенны и каждая констелляция принадлежит исторической целостности, являющейся одновременно единственной и относительно унифицированной. Поэтому в данном случае вероятность, видимо, вытекает из противоречия между необходимостью расчленения и невозможностью

изоляции.

Антиномия, которой избегают либо путем ослабления связей до вероятности (причина благоприятствует тому, что делает более или менее вероятным следствие), либо возвышаясь при организации терминов до макроскопического уровня так, чтобы конкретные особенности были исключены сразу же и чтобы системы можно было сравнивать только путем их определения посредством общих черт. С этого момента снова вместе оказываются обе противоположности общего и единичного, личностного и коллективного, либо значимости и исторической реальности, эти противоположности по праву и фактически различны, но это различие не устраняет из взаимозависимость.

Можно соединить противоположность отдельного и общего, т.е. в конечном счете противоположность индивида и истории. Не случайно так же и то, что последняя часть этого раздела завершается понятием «хитрость Разума». Так же, как изучение понимания завер-444 445

шается вопросом: способно ли сознание охватить весь духовный мир, так и изучение каузальности завершается констатацией: вероятность связана со всеми каузальными формулами, потому что индивид стремится уловить макроскопический детерминизм. То же несоответствие (обратное) расстояния, которое отделяет физика от электрона, отделяет историка от своего объекта. По мере того как он поднимается выше, ему становится труднее постичь реальность. К тому же, может быть, неудача выражает иллюзорный характер попытки. Чтобы частичные движения завершились образованием единственного движения, нужно чтобы цельное видение или провиденциальная воля придали реальность тому, что для одинокого человека является только проекцией мечты. Целое становится актуальным в бесконечном духе.

Общее заключение к третьему разделу. Границы каузальной объективности и исторической каузальности

Для заключения нам достаточно сравнить наши результаты с руководящими идеями, указанными во вступлении. Вначале мы говорили о намерении судьи и намерении ученого, чтобы охарактеризовать оба исследования, связанные с единичным и общим. Обе временные дефиниции, одновременно

подтвержденные и исправленные, вытекают из нашего анализа. Подтвержденные, ибо судья аксиоматически предписывает факт действующему лицу. Следовательно, вместо того чтобы рассмотреть глобальную ситуацию, он разъединяет антецеденты; вместо того, чтобы признать необходимость, он привязывает к данному моменту и делает его виновником, т.е. изолированным данным, без которого бы факт не совершился (в таком виде, в каком он произошел). Но это намерение является не только намерением судьи, оно есть намерение историка, который не хочет абстрагироваться от единичных обстоятельств, оно есть намерение человека действия, который по существу противопоставляет анонимным вещам власть индивида, который предсказывает и который желает. В зависимости от случаев, в зависимости от отбора более справедливо говорить о судье, об историке или о человеке действия. Расследование судьи, исследование, которое касается причин войны, исследование историка, исследование, которое рассматривает причины западного капитализма, исследование человека действия, и то и другое, а также исследование, которое связано с ролью руководителей, случайностей и других непредвиденных обстоятельств.

То же самое касается анализа естественных и социальных причин, установления статистических данных и их интерпретации, — вся эта работа хорошо характеризует ученого, озабоченного закономерностями и сходствами. Но как человек действия мог бы предвосхищать последствия своих решений, если бы частичные связи не фиксировали, по крайней мере, вероятные следствия генерализующего факта⁹ Как бы судья формулировал свои вердикт, если бы он не представил в соответствии с проверенными правилами то, что гипотетически могло произойти, если бы обвиняемый поступал иначе? Как историк мог бы выявить влияние группы или первоначального элемента, если бы он не был способен оценить действенность, присущую другим антецедентам? Следовательно, намерение ученого не чуждо историку и человеку действия. Но его мы охарактеризовали как собственно научное, ибо политик в конечном счете хочет вычислить свой выбор в подобной ситуации, историк использует общие понятия, но он имеет в виду событие, становление или ни с чем несравнимую целостность. Только ученый в крайнем случае мог бы довольствоваться закономерностями, даже ненадежными, даже рассеянными, он бы смирился с установлением границ познания до той точки, где кончается действительность законов.

Но в реальности, если человек действия довольствуется этими двумя комбинированными, но не объединенными классами результатов, то историк и ученый всегда интерпретируют субъективное и решающее направление исследования в смысле реальной философии истории. Рефлексия легко размывает эту путаницу, но она, поскольку пока не выяснили, почему только каузальная наука невозможна, следует из диалектики, даже из мышления: при организации событий и закономерностей в зависимости друг от друга и в глобальном порядке, за неимением объективной систематизации, всякая историческая наука становится философской и поэтому интенция философа не становится в ряд с двумя аналитическими исследованиями, а преодолевает их и стремится к их примирению.

Таким же образом уточнены границы каузального мышления и его объективности. Мы как раз показали, на базе каких свободных приемов установление исторической или социологической каузальности подчиняется только законам логики и вероятности. Вместе с тем мы показали, каково было крайнее распространение ретроспективного и фрагментарного детерминизма. Но границы каузальности учитывают границы объективности. Поскольку никакая каузальная наука не может уловить ни целостность, ни применяться к интегральному становлению, действительно нужно, чтобы организация эксперимента, предшествующая верификации констант, концептуальная конструкция, неотделимая от макроскопического изучения, синтез бессвязанных результатов, неизбежный во всяком последовательном рассказе, во всякой теории науки, зависели бы от других норм, подчинялись бы другим принципам. Исторический детерминизм гипотетически объективен, ибо он охватывает только часть реального и никогда не сумеет присоединиться даже бесконечным путем к целостному объекту.

Примечания

¹ Дальше уточним эти замечания посредством изучения социологической каузальности.

² Отсюда некоторая двусмысленность в языке, даже в языке Вебера. Вообще когда говорят: такой-то факт
является случайной причиной такого-то события, то тем самым хотят сказать, что оно является случайным
относительно совокупности антецедентов, которые составляют постоянные причины непредвиденной
структуры. Случайная причина является вариабельной причиной, исключительной тянущей силой. Но
можно также иной раз дать противоположный смысл одному и тому же выражению и определить
случайную причину как случай, через который реализуется следствие, имплицированное ситуацией.

³ Буквально: время, которого нет. В данном случае речь идет об описании событий вневременной
последовательности. — Прим. перев.

⁴ Впрочем, оценка зависит, прежде всего, от предположения, которое строят по поводу эволюции этой
системы: могла бы расти политическая и экономическая напряженность в Европе, если бы не разразилась
война в 1914 году?

⁵ Безусловно, что моральное осуждение со стороны пацифистов всегда смешивается с этим явным
анахронизмом.

⁶ См. по этим проблемам Kaufman F. Die philosophischen Grundprobleme der Lehre von Strafrechtsschuld.
Leipzig et Vienne, 1929.

⁷ Мы видели в предыдущем разделе, что поступок понятен благодаря ссылке на определенную интенцию
(иногда безличную).

⁸ Можно было бы еще сказать, что ясность, сознание являются интегративной частью определения
состояния духа, которое объективно уловимо и который заслуживает наказания. Ошибка предполагает
определенную интенцию.

⁹ Нужно было бы делать предположения об эволюции политической и экономической системы Европы.

¹⁰ Там речь идет только о примере. Мы абстрагируемся от истины и от лжи (согласно документам) этой
теории. Ибо этот тезис нуждается не только в анализе других капитализмов и различных антецедентов.
Нужно, прежде всего, путем наблюдения установить особое развитие капитализма там, где царствовал
протестантский дух, приоритет его над ним, невозможность приписать другому антецеденту
ответственность за это развитие.

¹¹ Можно сослаться на изложение, которое дает Симиан в первом томе Salaire, l'évolution sociale et la
monnaie. Paris, 1932, и указать правила, которые он выделяет для контропыта (чтобы убедить себя в том, что
оба термина не зависят от третьего и самостоятельны).

¹² Vallaux С. La Science géographique. Paris, 1925, p. 80 и др.

¹³ Само собой разумеется, что константность релятивна. Природная среда тоже изменяется на протяжении
исторического времени. Медленно, если речь идет о спонтанных изменениях, иногда очень быстро, если
речь идет об изменениях, совершенных с помощью самого человека.

¹⁴ Случайность, о которой мы здесь говорим, не метафизична. Возможно, что целостность условий
необходимо определяет следствие, но географ и историк знают лишь внешние условия (природные или
социальные). Случайность, о которой мы говорим, означает только то, чтобы человеческие воли (может
быть, детерминированные сами по себе) были эффективными.

¹⁵ Simiand. Année sociologique, t XI, p.723 et Halbwachs. Année sociologique, nouvelles série, t. I, p.902.

¹⁽¹ Cf. Halbwachs M. 5e semaine le Synthèse. Science et loi, p. 190-191. ^г Расистские теоретики обычно добавляют научно недоказуемые суждения — абсолютное превосходство какой-либо расы, вредный характер смешения рас. Др\ -

гие связывают расу с принадлежностью к социальным классам и утверждают, что

наследственность некоторых классов имеет низшее качество.

ι« Мы использовали немецкий перевод. Sorokin P. Soziologische Theorien im 19 und

20. Jahrhundert. Munich, 1931.

Своеобразный. — Прим. перев.

2° Durkheim E. Les Régies de la Méthode sociologique. Paris, 1901, 2e ed, p. 147.

2« Ibid., p. 143.

22 β общей теории Дюркгейма есть и другие проблемы, которые мы здесь не будем изучать. Прежде всего,
комбинируя понятие социальных видов, он обосновывает антиисторический социологический реализм.

²³ Cf. Durkheim E. Le Suicide. Paris, 1897. «Существует для каждого народа коллективная сила определенной
энергии, которая толкает людей на самоубийство», р. 336. См. также р. 365-366; р. 53.

²⁴ Конечно, можно составить типы самоубийств: безусловно, это удастся психологу, может быть, и
социологу, но труднее, пока он отказывается изучать одновременно индивидуальные случаи и
статистические частоты. Различия частот настолько слабы, что они с трудом позволяют делать вывод от
общего к частному, от социального положения к психологической позиции.

²⁵ См. книгу: Delmas D.A. Psychologie pathologique de Suicide, Paris, 1932, a также книгу Halbwachs M. Les
cause du Suicide. Paris, 1930.

⇐ Предыдущая 38 39 40 41 424344 45 46 47 Следующая ⇒