Епископ Нафанаил 3 страница

-----------------

Поведение чехов вызывало возмущение у всех. При нашем эшелоне было несколько классных вагонов, в которых жили американские доктора и два десятка американских солдат, посильно охранявших наш эталон. Им неоднократно приходилось вмешиваться, когда чехи нагло приставали к девушкам, служащим Американского Красного Креста.

Среди этих солдат двое были американскими скаутами, и я свел с ними дружбу. Однажды с ними и с другим скаутом, ехавшим в нашем эшелоне, Женей Андреевым, мы проходили мимо чешского эшелона. Если не ошибаюсь, это было на станции Ачинска.

Перед открытой дверью большой теплушки стояла группа молодых красивых женщин с детьми на руках, они молили чехов, очевидно отцов этих детей, взять их с собою. Но чехи только посмеивались. Они сапогами отталкивали пальцы женщин, хватавшихся за борт теплушки.

Особенно запомнился патетический образ совсем юной матери, протягивавшей своего ребенка к стоявшему с краю чешскому унтер-офицеру: «Ведь ты крестом и евангелием клялся, что женишься на мне», — восклицала она. «Яка трагикомедия», — ответил подлец, и они закрыли дверь. Американцы были возмущены до последней степени, они готовы были растерзать этих чехов.

Зато на фоне чешской подлости выделялось благородство поведения поляков и особенно сербского и карпато-русского легионов. Они постоянно вступались за русских, которых беззастенчиво грабили чехи. Но сделать что-либо решительное они не могли, так как чехов было гораздо больше.

Когда через несколько месяцев сербы уезжали из Владивостока, командовавший тогда гарнизоном города (в городе в это время было демократическое правительство Антонова и Меркулова) генерал, фамилии которого я не помню, обратился к сербам с речью: «В эти дни падения России, когда мы видим со всех сторон от как называемых наших союзников, и даже от некоторых братьев славян подлость, грабительство и предательство, только вы и немногие другие славяне поддержали в нас веру в человеческую душу». Вы не только не грабили нас, но и пытались защищать от ограбления другими. Сейчас, расставаясь с вами, мы ничем не можем отблагодарить вас, так как мы — в нищете и падении. Одно мы можем подарить вам, самое для нас драгоценное». С этими словами генерал поднес сербам русский национальный флаг, потом перевернул его, так что получился сербский национальный флаг, поцеловал его и вручил командиру сербского легиона.

----------------------

С большим трудом нам удавалось добывать у чехов паровозы, чтобы продвигаться дальше. Но если нам, американскому эшелону, это все же удавалось, то в отношении русских беженских эшелонов это почти никогда не удавалось, и они заполняли запасные пути, в ожидании трагического конца. Между тем советская армия все приближалась. Под Красноярском была разгромлена основная Белая армия адм. Колчака. Армия Каппеля пробивалась к северу от железной дороги чрез тайгу, ведя непрерывные арьергардные бои и отбиваясь от красных партизанских банд.

На станции Тулун она нас застигла, первоначально незаметно для нас. Станция там, как и в большинстве сибирских городов расположена за 5–6 км от города. Станция была еще в руках чехов, а город уже в руках красной армии. He зная этого, я по своему обыкновению отправился в город, отыскивать скаутов. Когда я пришел на центральную городскую площадь, там происходил гигантский митинг. Все население города было собрано на площади, красноармейские агитаторы выступали один за другим. Мне запомнилась хлесткая фраза одного из них: «Меч революции занесен над головой буржуазии».

Когда митинг окончился, горожане разбились на отдельные группы. Я подошел к одной такой группе и обратился к ним с патетической речью: «Братья, вас обманывают. Есть только одна партия, которая желает блага народу. Это партия народной свободы, и вот ее вождь». С этими словами я вынул нательную цепочку, на которой вместе с крестом и иконкой висел маленький портрет Милюкова.

В этот момент ко мне сзади подошел красноармеец с огромными красными бантами на шапке и на груди и схватил меня за шиворот: «Ты что, сукин сын, тут растабарываешь!?» С этими словами он поволочил меня куда-то. Я шел рядом с ним с гордо поднятой головой, в упоении ощущая себя мучеником за правду, за дело народной свободы.

Красноармеец приволок меня на окраину города к деревянному бараку со многими окнами и дверями. Очевидно, тут сидели заключенные. Он отпер дверь в маленькую одиночную камеру, на полу которой лежал ворох соломы и не было ничего и никого больше. Втолкнув меня в эту комнату, красноармеец запер дверь и ушел. Я уселся на солому. Было холодно, мрачно. Скоро наступили ранние зимние сибирский сумерки и темнота. Настроение мое в одиночестве совсем упало. Я стал думать, что вот уже темнота, ночь, мама наверное уже спохватилась, что меня нет и беспокоится, а я наверное уже никогда отсюда не выйду.

Я стал молиться и плакать.

Часа через три или четыре после моего водворения щелкнул замок, и я явился прежний красноармеец. Он приказал мне следовать за ним.

Как только окончилось одиночество, явился свидетель, я снова почувствовал прилив вдохновения и гордости, и бодро пошел за красноармейцем.

Он привел меня в соседнее здание, где в небольшой комнате за письменным столом сидело трое военных, тоже с огромными красными бантами на шапках и на тужурках.

«Ты кто такой?» — спросил меня старший из них.

«Я — Василий Владимирович Львов, я служащий Американского Красного Креста». У нас на станции стоит целый эшелон американских солдат, и если вы тотчас же не освободите меня, они выступ. С этими словами я важно протянул недавно пред тем выданное всем нам удостоверение, подтверждавшее, что я действительно являюсь служащим Американского Красного Креста.

Они пошептались между собой и с приведшим меня красноармейцем, который снова взял меня за шиворот, выволок на дорогу к станции, и, дав мне пинка, прокричал: «Вон отсюда, щенок, чтоб духу твоего тут не было. Если еще раз попадешься — ззаапорю!»

Я, снова ощущая себя доблестным мучеником и борцом за правду, пошел по дороге.

Но было уже часов 8 или 9, глухая темная ночь. Дорога шла лесом. Мое геройство скоро иссякло. Мне стали чудиться волки и медведи за каждым поворотом дороги в придорожных елях. Было холодно и голодно. Я целый день ничего не ел. Через полчаса я уже шагал не с поднятой головой, а сгорбившись, всхлипывая и шепча: «Господи помилуй, Господи спаси!»

Приблизительно на полдороге к станции меня обогнал мужичек на дровнях. «Куда ты идешь, парнишка?» — «На станцию». — «Садись подвезу». Взобравшись на дровни, я стал рассказывать крестьянину о своих похождениях, и воодушевившись, снова стал проповедовать о достоинствах партии Народной Свободы. Мужичек послушал меня, а потом сказал: «Язык-то у тебя хорошо подвешен, паря, да лучше держи его за зубами».

Мое спасение в это страшное беспощадное время объясняется не моей юностью (13 лет), не легкомыслием и явной безвредностью моих выступлений, a тем, что передовым красноармейским частям была дана инструкция не задерживать эвакуирующихся иностранцев, а наоборот способствовать, их скорейшему выезду, чтобы потом расправляться со своими уже без свидетелей.

Я вернулся в нашу теплушку тише воды, ниже травы. Мама оказывается обо мне не начала беспокоиться. Она привыкла, к тому, что я пропадал на станциях у скаутов до позднего вечера. А о занятии города Тулуна красной армией она еще не знала. Я взял у мамы кусок хлеба и картошки с солью, залез на свою верхнюю полку и стал молиться: «Господи, благодарю, Господи, спасибо, Господи, спаси нас!»

Через день или через два наш эталон все еще стоял на станции Тулун, когда с нее ушли последние чешские эшелоны, и станция была занята красными войсками. Они предоставили американцам паровоз для их немедленного отъезда, но потребовали от них, чтобы они выдали им всех русских служащих, едущих с ними. Американцы отказались, но нас предупредили: «Мы вас из вагонов не выдадим. Но если кого-нибудь из вас большевики арестуют хотя бы у самых дверей вагона, мы вас защищать не будем, так как не станем рисковать сотнями жизней из-за одной».

В связи с этим очень умножились обязанности нас, подростков и детей. Нам арест по-видимому не угрожал, и потому многое из того, что раньше делали взрослые, было возложено на нас. Мы должны были приносить продукты, выдававшиеся из главной кухни по теплушкам, подвозить дрова и уголь для печек.

Где-то между Тулуном и Иркутском встретили мы Рождество. Сначала праздновали свое Рождество американцы и пригласили нас к себе в классные вагоны. Нас, пятерых детей, ехавших в эшелоне, задарили сладостями. Все нескоропортящееся из этого мама взяла у нас и отложила до православного Рождества. Мама попросила на кухне сварить ей клейстеру, и вся молодежь в нашей теплушке занялась склеиванием украшений для елки. В дело пошли картинки и разноцветные бумажки с папиросных и конфетных коробок, сигаретные пачки, цветная оберточная бумага. Елка получилась на славу. Мы, дети, зная наизусть тропарь и кондак Рождества, ходили «славить» по отдельным вагонам.

Моей бедной маме было очень тяжело. Ни о папе, ни о старшем брате не было никаких известий. Ходили зловещие слухи о полном уничтожении всей Колчаковской армии. А мы — мальчишки, трое ее собственных и двое порученных ей Американским Красным Крестом, только добавляли ей горечи.

Первоначально необычайная обстановка в теплушке занимала нас. Я с другим скаутом Женей Андреевым был увлечен хождением к скаутам. Но после месяцев путешествия жизнь в теплушке стала рутиной, все книжки были перечитаны, хождения к скаутам прекратились, когда мы оказались на территории, занятой советской властью. И основным развлечением для нас, мальчишек, стали драки между собой. «Мама, он меня бьет!» — «Врет, мама, это он сам меня бьет!» — раздавалось целыми днями из нашего угла теплушки. И тетя Муся, и сестра, и барышни, населявшие нашу теплушку, и немногие мужчины, жившие на противоположном от нас конце вагона, пытались помочь маме навести на нас порядок, но это мало помогало.

Мы на несколько дней задержались недалеко от Иркутска, на станции Иннокентьевская, где находился старинный 17-го столетия Вознесенский монастырь, в котором почивали мощи святителя Иннокентия Иркутского.

Мама поехала в монастырь и взяла нас с собой, наставляя: «Детки, помолитесь хорошо горячо за папу и за Колю, чтобы Господь сохранил их. И еще помолитесь, дети, хорошенько, чтобы святитель Иннокентий помог вам стать хорошими детьми, не ссориться, не драться, не огорчать мамы».

Мы отстояли обедню. Мама причащалась, потом все вместе мы прикладывались к мощам святителя Иннокентия, и нам, детям, ласковый старенький монах, дежуривший у мощей, дал на благословение по небольшой деревянной иконке святителя.

Со светлыми чувствами вернулись мы к себе в теплушку. Но Ванька, мой 9-тилетний младший брат, недолго усидел в умиленном настроении. Уже через час он отправился по вагонам, и в вагоне-кухне американцев стащил пригоршню сухих фруктов. Повар китаец поймал его и пожаловался главному врачу — начальнику эшелона.

Тот через несколько минут пришел к маме с торжественно печальным видом и стал ей говорить: «Госпожа Львова, мне очень прискорбно вам это сообщить, но я обязан: ваш сын украл на кухне сухие фрукты. Вы должны принять меры, чтобы это не повторялось. Вы знаете, нечестность начинается с кажущихся пустяков, а кончается ограблениями банков и поездов».

Мама конечно разрыдалась, и, призвав к себе Ваню, стала его усовещивать: «Как тебе не стыдно, Ваня. Ведь только что сегодня утром мы были в церкви, и ты прикладывался к мощам святителя Иннокентия, молился о том, чтобы ты был хорошим, а тут, как только вернулся, сделал такую скверную вещь. Ты думал, что тебя никто не видел, а Боженька тебя видел и святитель Иннокентий тебя видел и сказал мне об этом».

Ванюшка насупился и, залезши на верхнею нару, где помещались мы все пятеро мальчишек, вытащил из своего мешка полученную утром иконку свт. Иннокентия и, приставив пальцы к бороде святителя на иконе, стал как бы трепать его за бороду, приговаривая: «Вот тебе за то, что ты кляузничаешь, вот тебе за то, что ты кляузничаешь». Мы все с ужасом смотрели на это кощунство.

Но события разворачивались с кинематографической быстротой. Вечером мы должны были привезти на салазках дрова и уголь для печки в нашей теплушке. Товарный вагон с топливом был прицеплен в конце эталона. Дверь товарного вагона ходит на колесиках, и на конце у нее есть штифт, входящий в два кольца, чтобы его можно было бы запереть на замок. Мы наложили на санки дрова и уголь, и все впятером навалились на тяжелую дверь, не заметив, что Ваня положил свои пальцы, которыми только что символически теребил бороду святителю, между двух колец, куда должен был войти штифт. Дверь загремела по колесикам, и штифт вонзился Ване в средний палец правой руки, раздробив кость в последней фаланге.

Раздался: дикий крик. Мы рванули дверь обратно и повезли Ваню на салазках, с которых временно сбросили дрова и уголь, к американскому доктору, промывшему ему рану и сделавшему перевязку.

Что это? Жестокость святого? Конечно, нет. Это был его педагогический урок, который не только нам, но и всем обитателям нашего эшелона запомнился на всю жизнь. «Почитай Божественное свято», — учит Господь.

Впрочем Ванюшка быстро приспособился к своему положению. Он ходил с рукой на перевязи, делал скорбное лицо, и когда его спрашивали: «Бедный мальчик, что, очень больно?» Он отвечал: «Да очень больно, дайте мне конфетку». И ему, конечно, не отказывали.

------------------

В самом Иркутске мы задержались ненадолго. Власть в городе в это время принадлежала блоку коммунистов с левыми эсерами. Адмирал Колчак уже был к этому времени арестован. Несколько человек из его свиты бежали к нам в американский эталон. В нашей теплушке их оказалось трое. Американцы в спасении колчаковских офицеров участия не принимали, не давали нашим сердобольным людям разрешения их прятать, но и не препятствовали, смотрели на все это сквозь пальцы. В нашей теплушке беглецов устроили на тюфяках на полу под нарами официальных пассажиров, служащих Ам. Кр. Креста.

Полюбовались мы в Иркутске Ангарой, текущей из Байкала среди снежных полей, несмотря на 30 градусный мороз, голубой дымящейся лентой. Ангара — единственный сток гигантского озера, и потому напор воды в ней так силен, что она замерзает лишь на краткое время в конце зимы и то не каждый год.

Мы обогнули Байкал по Кругобайкальской железной дороге, и на станции Байкал вышли на лед озера полюбоваться исключительной прозрачностью его вод! Вставши на колени и прильнув глазом к поверхности льда, можно было на многие сажени видеть его глубину и сосчитать камущки на дне.

Американцы сфотографировали эту картину и впоследствии, много лет спустя, мы видели этот снимок в американском журнале с надписью: «русские поклоняются священному Байкалу».

В Забайкалье мы снова въехали в область, занятую белыми войсками атамана Семенова, которого поддерживали, и в противоположность западным союзникам, действительно поддерживали, японцы.

Офицеры из свиты адмирала Колчака покинули наши теплушки и вступили в армию атамана Г. Семенова. Американцы боялись его значительно больше, чем большевиков. Он с ними не церемонился. Незадолго до нашего приезда он перепорол вагон канадцев. Двое канадцев изнасиловали русских женщин — казачек. Атаман потребовал, чтобы виновные были выданы ему. Канадцы отказались. Тогда казаки окружили весь эшелон канадцев пулеметами и легкими артиллерийскими орудиями, и атаман Семенов заявил, что он расстреляет весь эшелон, если пассажиры определенного вагона, который был ему известен, как вагон, где скрывались преступники, не выйдут к нему. Те вышли, и Семенов приказал дать каждому по 25 ударов плетью.

Американцы конечно очень возмущались такой недемократичностью и трепетали пред Семеновым. Они выпросили разрешение простоять лишних 4 дня на станции Торбагатай, чтобы проскочить Читу в полчаса.

Еще через сутки мы въехали в благословенную Маньчжурию, в совершенно мирный, нетронутый революционными бурями край.

-----------------

Северная Маньчжурия выросла вокруг Китайско-Восточной железной дороги, которую русское Царское правительство выстроило на китайской территории. Юридически железная дорога принадлежала русскому правительству на правах частного лица. России принадлежала т.н. «полоса отчуждения», узкая полоса земли, шириной в 10 метров (5 саженей) в каждую сторону от железнодорожного пути, и более или менее значительные участки земли через каждые 10 или 20 верст, на которых были построены железнодорожные поселки.

Так как дорога проходила по тогда фактически совершенно незаселенной местности, то железнодорожной администрации приходилось создавать казалось совсем нежелезнодорожные предприятия: питомники и огороды, фруктовые сады, молочные фермы. Без этого нельзя было бы привлечь на железную дорогу служащих с их семьями.

Для охраны железной дороги от бродивших в лесах разбойников — хунхузов — была создана воинская часть Охранный Маньчжурский Отряд ОМО, формально подчиненный министерству финансов, но в действительности входивший в состав Российской Дальневосточной Армии.

Управляющий железной дорогой был фактически правителем большого (по территории равного всей Германии, Франции и Италии вместе взятым) богатого края. Его власть ограничивалась инструкциями Министерства Финансов Петербурга и решениями Правления Китайско-Восточной железной дороги КВЖД. После октябрьского переворота Министерство Финансов отпало, и железная дорога превратилась в конституционное государство с Управляющим в качестве монарха и Правлением в качестве Парламента.

В 1920 г. Управляющим КВжд был старый императорский сановник, генерал-лейтенант Д.А. Хорват, вскоре смененный инженером Н. Остроумовым.

Край, процветал. После Китайской революции 1911 г. в Маньчжурию стали допускаться китайские переселенцы, не допускавшиеся ранее, так как Маньчжурия считалась вотчиной Маньчжурской династии, правившей Китаем. В страну хлынули гигантские переселенческие волны, и в Маньчжурии, население которой в начале века не достигало и пяти миллионов человек, по преимуществу на юге, к концу 20-х годов достигло числа 30 миллионов.

Уже на первой же станции в Маньчжурии мы были поражены изобилием фруктов, в особенности мандаринов и яблок. Так как во все время пребывания в Сибири мы фруктов не видали, то мы жадно набросились на это богатство тут. Нo покупать было нелегко. Китайские торговцы не принимали ни керенок, ни колчаковских денег, а только царские кредитные билеты, и даже им предпочитали какие-нибудь вещи в обмен. Началась первобытная меновая торговля. Пошли в ход шерстяные чулки, теплое белье, фуфайки, которыми в изобилии снабдили нас американцы.

Владивосток в это время был в руках красного просоветского правительства, из-за которого папа должен был уехать из Владивостока. Поэтому мы решили, не доезжая до Владивостока, остановиться в Маньчжурии, в Харбине. Американцы щедро снабдили нас продуктами на несколько месяцев жизни. Но у нас не было никого знакомого в Маньчжурии, и мы просто не знали, что мы тут будем делать.

Мама вспомнила, что у нее когда-то была очень ею любимая горничная, Мария Маркеловна, которая вышла замуж за телеграфиста, служившего на КВжд. Их адрес у мамы сохранился. На станции Бухэду, указанной в адресе, мы, дети, побежали узнавать. Оказалось, что муж Марии Маркеловны, Петр Иванович Симонов продвинулся по службе и стал начальником маленькой станции Хорго, недалеко от Бухеду. На этой станции наш поезд должен был стоять всего 10 минут. Тем не менее, мои младшие братья соскочили на остановке и побежали к зданию станции, куда они ворвались с криком: «Мария Маркеловна здесь?» — «А что вам от нее нужно?» — спросил ее муж, начальник станции. «Скажите ей, что Мария Алексеевна Львова с семьей едет в этом поезде и остановится в Харбине. Она очень хочет увидаться с Марией Маркеловной». С этими словами они побежали обратно и во время залезли в теплушку.

Когда мы приехали в Харбин, нашу теплушку отцепили от эталона и поставили на запасные пути. Как я уже сказал, американцы снабдили нас продуктами, и мы остались в этом чужом незнакомом и очень своеобразном русско-китайском городе.

Через несколько дней приехала в Харбин Мария Маркеловна, с помощью своего мужа разыскавшая нас в нашей теплушке, и энергично принялась за хлопоты. Вскоре устроила она мою сестру переводчицей в торговую фирму Козлова, нашла недорогую комнату для Мамы, тети Муси и Машеньки, а нас, всех троих мальчишек, забрала с собой на станцию Хорго. «У нас им будет хорошо: на вольном воздухе, сытно. Ну, придется поработать. Вася и Гриша достаточно большие для того, а Ванюшка поживет у нас безработным».

Мама не знала как благодарить Марию Маркеловну, и мы разделились: Мама, тетя Муся и Машенька остались в Харбине, а мы трое мальчишек отправились в Хорго.

Там нам были определены обязанности. Я был назначен пасти коров, Гриша пасти лошадей, а Ванюшка помогал по дому. Это была интересная ковбойская жизнь. Рано утром, часов в 4 или в 5 я просыпался, помогал Марии Маркеловне доить коров, потом выгонял их в сопки, за 5–6 километров от станции, иногда приходил днем обедать, иногда брал еду с собой и оставался с коровами целый день. Вечером пригонял их в стойла, снова помчал доить, ужинал со всем семейством Петра Ивановича, вступая с ним в важные философские и политические разговоры, и ложился спать, усталый, но здоровый.

Если обед я брал с собой в поле не всегда, то всегда неизменно брал я с собой книги из довольно богатой библиотеки Петра Ивановича, основой которой были комплекты журнала «Нива» за многие годы со всеми ее приложениями. Тут были и классики, и романы Вс. Соловьева, Крашевского, Сенкевича и многое другое.

Выгнав коров в поле, я, не утруждая себя, располагался на траве поудобнее, читал или спал. Если какая-нибудь корова отбивалась от стада, я кричал на нее: «Пестравка!» или «Матрешка!», и обычно этого было достаточно, чтобы корова вернулась к стаду. Если окрика она не послушалась, я швырял в нее камнем, и только в самом крайнем случае отрывался от книги и шел пригонять корову.

Встречался я при этом почти исключительно е кочевниками монголами, пасшими свои стада в этой местности, входившей в состав монгольского княжества Барга.

Было у меня за это лето несколько небезынтересных приключений ковбойского характера, но не буду на них останавливаться, так как не хочу отклоняться от своей темы: описание жизни русской семьи во время революции и в период Белой Борьбы.

Впрочем об одном «ковбойском» приключении расскажу, так как я вижу в нем знамение милости Божией, «дела же Божии открывать надо», как говорит Св. Писание.

Я сказал, что, пася коров, я соединял приятное с полезным, лежал под кустом, читал Крашевского или Соловьева и изредка поглядывал на коров. Однажды я при этом заснул, да так глубоко и так надолго, что когда проснулся, коров не было видно ни следа.

Я побежал в одну сторону, в другую. Нет коров. Я пошел к моему брату, Грише, взял у него лошадь, оседлал и поехал на поиски. Но куда я ни ехал, нигде коров не было. Ужас и отчаяние охватили меня. В сопках бродили шайки хунхузов. Правда ближайшей шайке Петр Иванович платил ежемесячную дань, и они не трогали его имущества. Но могла пройти из соседнего округа посторонняя шайка, не связанная никакими обязательствами с Петром Ивановичем, и угнать стадо. Волки могли напасть. Всех коров они не уничтожат, но могут зарезать две три, a остальные в панике разбегутся. Наконец, мои приятели монголы, при всей своей мирности и безобидности могли угнать бродящее без присмотра стадо.

Как я покажусь Петру Ивановичу?!

Сидя на коне и закрыв глаза, я от всей души, из самой глубины ее, как впоследствии молились мы, когда бомбы падали рядом, возопил ко Господу: «Господи спаси, Господи помоги, выручи Господи!» Пока я молился с четверть часа, лошадь продолжала уже не управляемая шагать по берегу небольшой лесной реки. И когда, помолившись, я открыла глаза, я ясно увидел на глинистом берегу речки следы коров, направлявшихся на лесную поляну. Через пять минут я обрел все стадо мирно пасшимся на сочной траве. Ни одна корова не пропала.

Я погнал их на станцию, так как уже подошло время их доить. Стараясь снизить драматичность происшедшего, я тем не менее рассказал о нем Петру Ивановичу, и он заметил: «Да, это милость Божия. Здесь опасно оставлять коров без присмотра. Потому ты и пасешь их. Будь осторожнее в будущем, не позволяй себе засыпать накрепко».

----------------------

Осенью мы вернулись в Харбин, чтобы продолжать учение. Моих младших братьев удалось устроить на полный пансион в лучшую тогда в Харбине гимназию, имени ген. Хорвата. Я поступил в 5-ый класс Харбинского Реального Училища. Не помню, кто оплатил мое правоучение. Здесь я встретился с тоже только что приехавшим в Харбин из Читы помощником скаутмастера Борисом Димитрук. Мы с ним организовали из учеников Реального училища X-ый отряд Харбинской скаутской дружины. Борис стал начальником отряда, я — его помощником, предварительно сдавши экзамен на второй разряд.

Начальником Харбинской скаутской дружины был скаутмастер Борис Евгеньевич Березовский, человек удивительной жертвенности и преданности делу. Русская скаутская организация в те времена ни от кого не имела никакой помощи, а сами скауты и их родители были почти все очень бедны. Б.Е. Березовский отдавал организации все свои скромные средства и предоставлял свою квартиру под штаб дружины, из-за чего с раннего утра до позднего вечера у него толпились и бой и герл скауты. Его жена от этого приходила в отчаяние, так как у них не было места для личной жизни.

Летом 1921 г. у скаутов было много походов, и был проведен краткий двухнедельный лагерь за рекой Сунгари.

Маму очень беспокоил вопрос с моим дальнейшим учением. Благотворительный Комитет, взявший на себя оплату правоучения и пансиона моих младших братьев, отказался оплачивать мое правоучение, так как считал, что я достаточно велик (14–15 лет), чтобы заработать на оплату своего учения.

Поэтому я сговорился с издательством, названия которого не помню, что буду продавать напечатанные ими путеводители по Харбину. Сначала мне было дано 20% с продажной цены этих путеводителей, а потом процент увеличен до 50%, так как фирме, главный заработок которой составляли объявления, помещенные в путеводителе, важно было как можно скорее и как можно шире распространить свое издание.

Я ходил по улицам, выкрикивая: «Вот путеводители по Харбину, очень интересные путеводители, необходимы для всех и каждого!» Но на улице моя торговля шла не очень успешно. Гораздо успешнее она пошла, когда я стал заходить в магазины и конторы, где мне часто разрешали продавать мои путеводители. Наибольший успех я имел в Управлении железной дороги, куда я первоначально зашел, не ожидая ничего особенного. Пошел по коридорам, заходя в служебные отделы, и в каждой комнате стали у меня брать, и не по одному, а по пять, по десять путеводителей. В короткое время я распродал всю сотню экземпляров, которые взял с собой, и скорее побежал домой за следующей сотней. На следующий день пришел уже с двумястами экземпляров, и опять имел тот же успех. Я уже кончал продажу четвертой сотни путеводителей, когда мои пути по коридорам привели меня к высокой двери, на которой увидел надпись «Кабинет Начальника Дороги». Я остановился в раздумье: входить или не входить. Вдруг к двери подошел человек небольшого роста и спросил: «Вам что здесь угодно?» Я привычным развязным тоном начал говорить: «Вот путеводители, очень интересные путеводители по Харбину, необходимы для каждого». Подошедший человек явно взорвался: «Вам что здесь, мелочная лавочка?! Вон отсюда!» Подоспевший служащий взял меня за локоть и стал выводить из здания Управления железной дороги. «Кто это?» — спросил я. «Сам Управляющей, инженер Остроумов, — и добавил: — теперь тебе сюда входа нет».

Я расположился на подступах к Управлению, и при входе служащих, и при выходе их моя продажа была довольно успешной. Я скоро накопил 200 китайских долларов (100 американских), которые и внес в кассу Реального Училища за оплату моего правоучения на 1921–22 гг.

Жили мы в это время очень бедно, иногда и впроголодь. Мама наша умела молиться, как никто другой, но к практической жизни была очень мало приспособлена. Она давала уроки английского и французского языков, зная их прекрасно. Но она совершенно не умела назначать платы за уроки, и как мы шутили, она давала ежедневные уроки за два помидора в месяц.

Живо помню два случая из периода зимы 1921 г.

Однажды я вернулся с уроков из Реального Училища, а моя сестра, Машенька, со службы. В доме абсолютно было нечего есть, а мы оба были очень голодны. Мама должна была вернуться с уроков поздно, поевши у одной из своих учениц. В лавочке давно уже все было забрано и не плочено месяца два, так что не было никакой надежды получить что-либо в долг. Мы с сестрой обыскали всю нашу комнату, ища чего-нибудь съестного. Нашли два сухаря и полкочана капусты. Мы взяли постное масло из лампадки, горевшей у иконы, и поджарили на спиртовке капусту и сухари. И какой же вкусной показалась нам эта еда.

Другой раз я возвращался из училища, тоже зная, что дома ничего нет съедобного. От этого сознания чувство голода (а я не ел ничего с утра) только усиливалось. Предстояло или остаться голодным до следующего дня, или идти в лавочку и унизительно умолять китайцев хозяев еще раз отпустить хлеба и картошки в кредит. Был декабрь, уже стемнело, и вдруг на освещенном пространстве перед большим колбасным магазином я увидел довольно большой сверток на земле. Очевидно кто-то только что обронил покупку. Я наклонился, поднял сверток и ковырнул обертку. Волшебный запах ветчины ударил в ноздри., Я, до тех пор шагавший не спеша и неохотно, тут почти бегом пустился домой. И мама, и сестра были дома, грустно размышляя, кому надо идти в лавочку умолять китайцев отпустить в долг продукты. Я ворвался с радостным криком: «Мама, тут больше трех фунтов ветчины!» Когда я рассказал о своей находке, мама с грустью сказала: «Конечно, строго по честному нужно было бы снести этот пакет в магазин и просить их вернуть потерявшему, если тот за ним вернется. Но Бог видит, что мы сейчас действительно очень в этом нуждаемся и простит нам». Взяв несколько ломтиков ветчины, мама пошла к хозяйке квартиры, где мы снимали комнату, к Елене Моисеевне Коган, и сказала: «Вот мы получили в подарок ветчину, но у нас не хватает хлеба. Можно вам преподнести ветчины и попросить у вас хлеба?» Хотя и еврейка, Елена Моисеевна, охотно приняла ветчину и щедро снабдила хлебом. В этот вечер у нас был настоящий пир.

⇐ Предыдущая 1 234 5 Следующая ⇒