Епископ Нафанаил 1 страница

Епископ Нафанаил

(Львов Василий Владимирович)

ВОСПОМИНАНИЯ

О ВРЕМЕНИ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

И БЕЛОЙ БОРЬБЫ

По словам автора, отец с матерью жили дружно. Единственной причиной разногласий в семье были их политические пристрастия: с некоторых пор отец, член Государственной думы, стал отрицательно относиться к Императору, мать же оставалась ярой монархисткой. После Февральской революции глава семьи привел жену в еще большее смятение, войдя во Временное правительство и став обер-прокурором Святейшего Синода. Детей же развлекали перепалки родителей, порой, выходящие за рамки светского поведения.

После Февральской революции дети были отправлены в Бугуруслан, который к тому времени кипел красными знаменами и транспарантами. Учеба в гимназии пошла уже на новый лад: строгости в обучении отменялись (учителя стали побаиваться учеников), и школяры пользовались этим в полной мере. Изменились церковники, увидевшие, наконец, «свободу» для народа. Через некоторое время к семье присоединился отец, оставивший службу в столице. А дальше — обыск в квартире, бегство отца, вступление его в антибольшевицкий отряд Мещерякова. Дальнейшее бегство происходило на восток — Сибирь, Томск, морозы, безденежье, способы выживания, присоединение к поезду американского Красного Креста. Но детство помогало найти приятное и в тех трудных условиях: дети участвовали в скаутском движении, играли; правда, их игры и проказы не всегда заканчивались благополучно.

Страшная суть большевизма проявлялась не только в установлении власти на всей территории страны, еще более мрачной своей стороной оборачивался он, морально ломая людей, не давая им шанса остаться самим собой. Случай с родственником, вернувшимся из стана красных невредимым (это произошло уже на территории Китая), оказался не счастливым — трагически завершилась история его возвращения. Как выяснилось, «счастливое освобождение» произошло не случайно, а в обмен на согласие троюродного брата автора заниматься тайным сбором сведений о белой эмиграции в Манчжурии. Такой груз оказался не под силу Михаилу — он покончил жизнь самоубийством.

Сам же автор пытался на закате Белого движения вступить в Белую армию Приморья, но, увы, ему не хватило лет; и юному скауту не удалось стать в ряды последних защитников Старой России.

Мемуары легко читаемы, интересны, касаются только российского периода жизни автора.

Воспоминания

о времени Русской революции и Белой борьбы

Родился я в 1906 г. в Москве на Покровке. Отец мой был членом Государственной Думы от Самарской губернии, состоял в партии национал-прогрессистов и был, если не ошибаюсь, лидером ее. Партия эта была близка к октябристам и обычно голосовала с ними.

Нас было 6 человек детей: пять братьев и одна сестра. Большую часть времени мы жили в селе Кротково, в Самарской губернии, в 20 верстах от города Бугуруслана. Отец и мать проводили время в Петербурге, откуда мама приезжала чаще, а папа лишь на Рождество, на Пасху и на лето, привозя нам подарки. Мы очень любили и отца и мать.

Отец с матерью жили очень дружно. Единственной причиной нередких разногласий было то, что с середины Войны папа стал отрицательно относиться к Государю, а мама оставалась непоколебимой монархисткой.

Помню, как в декабре 1916 г. у папы в мамой, когда они приехали на Рождественские каникулы, завязался спор во время утреннего завтрака. Папа стал говорить маме (по-французски): «Твой Николай, это идиот, понимаешь — кретин». Мама схватила яйцо, лежавшее на столе и бросила в папу. Яйцо оказалось сваренным всмятку, оно пролетело мимо папиной головы и разбилось об стенку, стекая вниз.

Мне очень понравилось это приключение, и когда вечером в гостиной у папы с мамой опять возникла перепалка в прежних выражениях, я побежал в столовую, достал из буфета оставшиеся от обеда трубочки со сливками и принес их маме со словами: «мама, пусти в папу, он опять Государя ругает».

Папа рассердился: «Негодный мальчишка, вон отсюда, сейчас же в кровать (это у нас было наказанием), без ужина, без сладкого!»

Я пошел, гордый тем, что стал мучеником за царя и отечество.

А утром папа позвал меня к себе в спальню, и обняв меня, стал говорить: «Прости Вася, меня, старого дурака (папе было 44 года). Ты у нас молодец. Так всегда защищай Государя».

Под Новый год по старому стилю наша семья по традиции гадала. Хот и папа, и мама были очень церковными и в принципе осуждали гадание, но один раз в год гадание у нас разрешалось. Как всегда в 12 ч. ночи все мы запели «Боже царя храни» (музыку на русский гимн написал двоюродный брат моего прадеда), и вдруг на середине гимна все поперхнулись. Когда по нашему семейному обычаю мы стали гадать на Россию и для того, сливши белый, синий и красный воск елочных свечей, стали лить эту смесь в таз с водой, вся вода густо окрасилась в красный цвет. Мама, перекрестившись, с грустью сказала: «Это значит, что война в новом 1917 году не кончится, и еще прольется много крови». Но какой океан крови начнет приливаться в этом году, конечно никто тогда сказать не мог.

После Святок папа уехал в Петроград, а мама осталась с нами. Это был редкий случай, когда мои родители разлучились, ибо сосватавший их общий духовник, праведный старец Варнава из Троице-Сергиевой лавры, дал им завет никогда не разлучаться.

Вскоре мама со старшим сыном и дочерью переехали в Бугуруслан, где старший брат Коля и сестра Машенька учились в средних учебных заведениях. А мы — младшие остались в деревне на попечении няни и гувернантки.

В начале марта к нашей усадьбе подкатил старший брат, и, вбегая в дом, закричал мне: «Васька, кричи: да здравствует царь Михаил Александрович! Николай отрекся, и у нас теперь Государь Михаил!»

Меня охватил ужас. Я бросился в свою комнату, упал пред иконами, которых у меня было много, так как я с детства любил иконы, и начал судорожно молиться: «Господи, спаси Россию, Господи, спаси Россию».

Потом ужас у меня прошел, я стал говорить с братом и узнал очень мне понравившуюся новость, что мой отец стал Обер-прокурором Святейшего Синода и состоит во Временном правительстве. Особенное удовольствие это мне доставило, когда во всех получаемых нами журналах: «Верность» «Огонек», «Природа и Люди», «Вокруг Света» появились портреты моего отца вместе с прочими членами Временного Правительства, и папа прислал маме телеграмму: «волею народа избран обер-прокурором». Мама заплакала.

Между тем мы, младшие, стали собираться переезжать из деревни в Бугуруслан. Старший брат (ему было 17 лет) распоряжался. С нами поехала няня, гувернантка еще ранее завела роман к немецким пленным, была уволена и уехала в Петроград. Уезжали мы из деревни, потому что, несмотря на папино участие в революции, оставаться во время ее в деревни было небезопасно.

Наш уездный город Бугуруслан, прославленный Аксаковым и Осоргиным, весь кипел. Всюду происходили митинги, говорились революционные речи.

Но насилий еще не было никаких. Революция еще именовалась «Великой Бескровной».

Однако мама и приехавшая к ней при первых же признаках революции из Петрограда ее любимая двоюродная сестра М.А. Бюнтинг, «тетя Муся», усердно читали историю Французской революции и со страхом обсуждали, не будет ли и у нас тоже самое.

Мама оставалась монархисткой. Когда либеральные дамы поздравляли ее, говоря «Мария Алексеевна, какая вы счастливая: ваш муж — избранник народа», мама или сердилась или плакала.

Между тем революционный угар охватил всю Россию. Даже духовенство поддавалось ему. Архиепископ Оренбургский Мефодий широко по всем приходам разослал свое Пасхальное послание, в котором выражал восторг по поводу революции. Впоследствии (будучи архиепископом Харбинским) он очень сожалел об этом своем выступлении. Настоятель нашего прихода в Бугуруслане, отец Евгений, очень хороший священник, впоследствии принявший от большевиков мученическую смерть за веру, говорил в проповеди на Вербное воскресение: «Мальчики и девочки с пальмами и цветами в руках встречали Христа Спасителя, вот так как сейчас гимназисты и гимназисточки приветствуют великую русскую революцию». Псаломщики старательно вставляли слова «Временное Правительство» всюду, где стояло слово «царь», часто не разбираясь, о каком царе тут идет речь. Так в псалме читали: «Господи, силою Твоею возвеселится... Временное правительство». А когда протодиакон возглавил прокимен: «Господи, спаси царя и услыши нас», из толпы раздался голос: «Довольно молиться за царя, надо за народ молиться». Никто не замечал противоречивости в возглашении: «даждь, Господи, многая лета Временному правительству».

Мама же скорбно говорила: «Для нас лично все это — Божие наказание за то, что мы из-за денежных попечений не соблюли завета батюшки Варнавы: разлучились надолго. Если бы я была в Петрограде, ваш отец никогда не вошел бы в это Временное правительство. Я все сделала бы, чтоб его отговорить».

Через короткое время мама поехала к папе в Петроград. Там моим родителям была предоставлена богатая «министерская» квартира, куда была перенесена мебель из комнат одного из царских дворцов. Мама приказала, чтобы в занимаемые ею две или три комнаты была поставлена мебель из старой квартиры. «Я пользоваться краденым не буду», — сказала она, когда ей пытались поставить дворцовые вещи.

По этому поводу расскажу о нескольких случаях различного отношения к краденным большевиками вещам.

В 1927 г, в Харбине инженер Калинский, коллекционировавший книги, получил из Советского Союза книги с экслибрисом князя Гавриила Константиновича. Он немедленно переслал их в Париж князю. В 30-х годах жена герцога Йоркского, впоследствии королева Англии, купила у советской агентуры перламутровую шкатулку, украшенную бриллиантами с вензелем «X». Во время одного из визитов великой княгини Ксении Александровны к королеве она увидала эту шкатулку. Вензель Ксении латинскими буквами будет «X». Великая Княгиня узнала шкатулку и воскликнула: «Это подарок мне моего отца. Я оставила ее на столике у кровати». «Ну в другой раз не оставляй», — сказала королева и не отдала шкатулку владелице.

Мама всячески старалась смягчить отношения моего отца с высшим духовенством, не любившим папу за его резкие поступки. Он приказал убрать из Синода царское кресло, стоявшее там с времен Петра Великого в знак незримого присутствия Государя на заседаниях Синода. Он без суда удалил на покой ряд архиереев, назначенных иногда в действительности, иногда только по слухам по ходатайству Распутина. Особенное неудовольствие в большинстве духовенства вызвало увольнение на покой всеми почитаемого и любимого, бывшего Алтайского миссионера, митрополита Московского Макария.

Про митрополита Макария я слышал интересный и характерный рассказ от Преосвященного Нестора, епископа Камчатского. Еще до революции, будучи молодым миссионером на Камчатке среди чукчей и коряков, отец Нестор приехал в Москву и пошел к митрополиту Макарию. В приемном зале толпилось много народа, ожидая выхода митрополита. Наконец он вышел и пошел по рядам просителей. Почти неизменно каждому он говорил: «А вы идите к викарию. Преосвященный все это лучше меня знает». Приблизительно в середине ожидавших стоял отец Нестор, Подойдя к нему, митрополит спросил: «А вы откуда, батюшка?» — «С Камчатки». — «А что вы там делаете?» — «Я — миссионер, веду миссионерскую работу среди коряков и чукчей». — «Миссионер... а вы язык их знаете?» — «Корякский знаю, a чукский еще нет». — «A евангелие на корякский язык перевели?» — «Перевел». — «Идемте ко мне» — проговорил Митрополит и, обернувшись к остававшимся просителям, умоляюще сказал: «Идите все к викарию, он все лучше знает. А я вот с миссионером про миссионерство поговорю».

И этого-то святого старца мой отец самовольным решением уволил с Московской кафедры на покой, потому что был слух, что назначению митрополита Макария на Московскую кафедру способствовал Распутин. Когда позднее мы оказались в Томске, где память о владыке Макарии была окружена любовью и почитанием, папе пришлось горько раскаиваться в этом деле. Между тем, газеты хвалили папины действия и к ужасу и негодованию мамы называли папу «наш русский Лютер».

После отъезда мамы в Петроград, мы остались в Бугуруслане на попечении тети Муси. Нам надо было продолжать учение — подготовку к экзаменам, мне в 3-й класс Бугурусланского реального училища (в Бугуруслане не было мужской гимназии), младшим братьям в младшие классы. Поступить в училище в конце учебного года было невозможно.

Но тетя Муся узнала, что в городе открылось новое учебное заведение для подготовки экстернов к экзаменам. Это учебное заведение особого типа, с чрезвычайно либеральной программой. Несмотря на глубокое несочувствие тети Муси ко всем видам либерализма, она отдала нас в эту школу, так как другого выхода не было, да и начальница школы была лично знакомой и папы, и мамы, женщина очень добросовестная, и опытная педагогичка, хотя и либеральная до крайности. С начала революции она пребывала в состоянии восторженности и ходила не только с красным бантом на сердце, но и с красными ленточками, вплетенными в волосы.

В этой школе были отменены все виды наказаний за неуспеваемость, отменены и отметки. Вместо этого либеральная директриса, Анна Арсеньевна (фамилию не помню) пыталась убедить нас учиться прилежно, обращаясь к нашей «сознательности»: «Вы дети свободной России и должны сознательно относиться к вашим обязанностям». Конечно, такие обращения были очень скучными, но все же это было лучше наказаний или плохих отметок, за который наказывала тетя Муся.

Мы скоро поняли, что в этой школе можно совсем не учиться, или как это было со мной, учиться только тому, что нравится. Зоологию мы проходили по книжкам о животных Вл.А. Попова, и я этим увлекался. Увлекался и историей, особенно русской, которой мы занимались по прекрасной книге «Откуда пошла русская земля». Любил я и географию, занимался не без интереса русским языком. Арифметику же, которую не любил, забросил совершенно.

Наконец Анна Арсеньевна решила принять решительная меры по борьбе с нашей леностью и распущенностью. Несмотря на свое принципиальное отвращение от наказаний, она была вынуждена применить их, изобретя, как ей казалось, «прогрессивную форму».

Когда я в очередной раз совсем не знал урока по арифметике, Анна Арсеньевна вызвала меня к себе и сказала: «Львов, вы проявили несознательность, поэтому вы недостойны сидеть с учащимися во втором классе, и на сегодня пересядите в приготовительный класс».

Я, конечно, был страшно обижен, попав к «приготовишкам» и принялся было усердно разбирать арифметические задачи по учебнику Малинина и Буренина. На приготовишек я не смотрел, сохраняя свое достоинство второклассника. Но через час решать задачи мне надоело, презрение к приготовишкам ослабело, и я стал болтать с ними, особенно с хорошенькой еврейкой 9-ти лет Тусей Штехер, дочерью нашего аптекаря. Говорили мы по преимуществу на политические темы. Во время нашей болтовни она раскашлялась.

Вернувшись домой и лежа вечером в кровати, я вспоминал все происшедшее за день. Вспомнил и разговоры с Тусей, и как она раскашлялась. У меня при этом мелькнула мысль: как мило она кашляла. И вдруг мне пришла в голову блестящая идея: раз я думаю, что она даже кашляет мило, значит я в нее влюблен. Меня давно уже огорчало то, что я не был влюблен. Старший брат и сестра давно уже влюблялись. Брат писал любовные письма. Сестра составила себе герб: подкову перевитую лентой и в середине печать в виде сердца. К этому она приписала стихи:

Моя любовь уже не шутка,

Я всех могу в том уверять,

И знаком верности пусть служит

Подкова, лента и печать.

И вот наконец, я обнаружил, что и я теперь влюблен. По принятой у нас традиции я немедленно написал Тусе стихотворение с любовным и политическим содержанием. Помню его конец:

Ты и прелестна и мила,

Ты против всех врагов прогресса.

Конечно ты не постоишь

За Александру — дочку беса.

К императору Николаю II у меня еще сохранялась отчасти прежнее чувство любви и почитания. Но зато вся враждебность, которую нам навязывала революционная пропаганда, была мною перенесена на императрицу Александру Федоровну.

Когда летом мама приехала к нам из Петрограда, она очень огорчилась этим моим поэтическим произведением. «Как тебе не стыдно, Вася, — сказала она. — Ты всегда любил Государя, а сейчас, когда его так травят, столько камней бросают в него и в любимую им его жену, ты тоже бросил в нее свой камушек. И потом, почему ты произвел покойного старого Фридриха Гессенского в бесы?» — «Ну это так, для рифмы. Я Государя люблю, а Государыню нет, потому что она подвела Государя, научила его неправильным делам и потому что она — немка».

Только много лет спустя я понял, что нельзя любить .Государя, не любя Государыни, и мне стало ясно, какой высокий моральный образ явили нам наши Царственные Мученики, и как тяжко виноваты были мы все, от малых до старых, не ценя их подвига и швыряя в них камнями.

С Тусей наш роман был краток. Убедившись, что ссылка к приготовишкам не помогает, Анна Арсеньевна обратилась за помощью к нашей тете, и та дала мне такую взбучку, что пришлось мне срочно засесть за цифры.

Летом 1917 г. в нашей Самарской губернии обстановка была такой спокойной, что мы смогли провести пару месяцев в нашем имении.

Когда Керенский стал во главе Временного Правительства вместо кн. Г.Е. Львова (не родственника нам), он заставил моего отца подать в отставку, и мой отец вышел из Временного Правительства, будучи заменен А. Карташевым.

В августе папа приехал в нашу деревню вместе со своим другом и родственником Преосвященным Андреем, епископом Уфимским. Пробыв несколько дней в деревне, они уехали в Москву на Всероссийский Поместный Собор.

Наше село Кротково, расположенное в полосе лесостепи, было зажиточным. Я не видел на селе ни одной избы крытой соломой (помню, как удивлялся митрополит Анастасий, когда в 1949 г. мы с ним ехали мимо ферм в Англии, и он увидал избы, крытые соломой), все были крыты тесом, и в большинстве были «пятистенками», т.е. были разделены на две полое вины капитальной стеной. Земельные наделы были крупными. Хлеб ели пшеничный, даже «посыпка», т.е. серый пшеничный хлеб был не в почете, предпочитали «крупчатку», т.е. чисто белый хлеб. Часто ели «убоину», т.е. мясо. У всех крестьян были лошади, коровы, куры, утки, гуси.

В селе был красивый, построенный моим прапрадедом храм, две школы: земская и церковно-приходская. Была почтово-телеграфная контора, телеграф был проведен перед войной, и мы дети, старались подглядеть, как будут «телеграмки» бежать по проволоке. Была больница с фельдшером, в которую минимум раз в неделю приезжал врач. Сын фельдшера, Колька «фершалов» был моим лучшим другом.

Все крестьяне моложе 50 лет были грамотными, так как школа в селе существовала уже более 40 лет. Я помню, что на пожилых баб, оставшихся неграмотными, указывали с осуждением, как на исключение.

По отношению к нам крестьяне держались дружелюбно. Не грабили усадьбы, как было в некоторых других имениях.

Но одну опрометчивость они сделали.

Надо сказать, что наше имение было чисто лесное. Пахотной земли у нас не было. Но лес давал хороший доход. По заказу правительства в 1906–1907 гг. мой отец стал выращивать особую породу дубов, так называемых «артиллерийских» дубов. Выводились они из специально присланных саженцев в специально удобренной почве, поливались особым составом. Эти дубы обладали такой крепостью древесины, что ободья из них выдерживали вес тяжелых артиллерийских орудий. Несколько десятков ободьев из этих дубов мой отец поставил в русскую армию во время войны. К 1917 г. в лесном колке, отведенном для этих дубов, их оставалось всего 11 считанных штук.

Когда летом 1917 г. мы приехали в деревню, папа обнаружил, что крестьяне спилили все 11 дубов и сожгли их.

На сельской сходке мой отец упрекнул крестьян за это: «Вот глупые, вы бы хоть ободья себе из них сделали, и вам и вашим внукам послужили бы. А так только зря загубили». — «Не, барин, они больно жарко горели», — был ответ.

Когда в конце августа мы вернулись в Бугуруслан, в моей жизни произошло три великих события. Я стал скаутом, я поступил в 3-й класс Бугурусланского реального училища, и я был избран лидером партии народной свободы 3-го класса Бугурусланского реального училища, по случаю чело я надел на одну цепочку с крестом портрет Милюкова.

В реальном училище процветала политическая жизнь, и почти не было жизни учебной. Фактически мы совершенно не учились. Учителя были запуганы и ничего с нами сделать не могли. Так продолжалось до ноября, когда власть в училище взяли в свои руки ученики старшего, выпускного класса. Угрозами и подзатыльниками они навели на младшие классы порядок и заставили нас учиться.

Тем не менее, дисциплина была очень слаба. Помню однажды наш одноклассник принес с собой в класс перегорелую электрическую лампочку и во время урока арифметики швырнул ее в классную доску. Треск от лопнувшей лампочки напоминает звук револьверного выстрела. Учитель побледнел, задрожал и выбежал вон из класса. Поняв причину его испуга, мы тотчас же провертели дырку в самой середине классной доски и ввинтили туда большой ружейный нестреляный патрон.

Через некоторое время учитель пришел в наш класс вместе с директором. Указывая на патрон в середине доски, он дрожащим голосом произнес: «Вот, вы видите, они в меня стреляли. Вы видите, тут пуля».

«Кто это сделал?» — обратился к нам директор.

Мы молчали.

«Господа (это к нам — третьеклассникам), я понимаю чувство товарищества, которое руководит вами, но такого товарища, который стрелял в своего учителя, вы должны изъять из своей среды».

Тогда поднялся лучший ученик, и указывая на то, что нестреляным патроном нельзя было выстрелить, объяснил, что это была разбита перегоревшая лампочка.

«Кто это сделал?»

«Не знаю».

«Весь класс без обеда».

Через полчаса нас отпустили по домам.

-----------------

Между тем в Петербурге мой отец принял участие в Корниловском движении, взяв на себя ведение переговоров между Корниловым и Керенским. В результате Керенский арестовал папу. Сначала его посадили под арестом в одну из комнат Зимнего дворца, потом позволили переехать на его частную квартиру без права выхода из нее и приставили к нему двух стражников, которые: стерегли его поочередно. Мама находилась при папе.

26 октября друзья сообщили моим родителям по телефону, что Петроград взят большевиками, и что папе немедленно надо скрываться, так как новая власть расправляется с членами Временного Правительства без пощады.

Было утро. Мама попросила сваю хорошенькую горничную Фросю, пококетничать с очередным стражем, чтобы он согласился отпустить папу и маму на час в церковь, так как это был день маминого рождения (действительно). Стражник охотно согласился, предвкушая удовольствие остаться вдвоем с Фросей.

С собой мои отец и мать взяли только мешочек с просфорками и все наличные деньги, которые были у них. Они действительно зашли в церковь, где горячо помолились в предвидении раскрывающейся опасности, потом прошли пешком на другой конец Петрограда к папиному другу, который обрил пышную папину бороду, с которой папа был так широко известен тогда всей России по многочисленным портретам членов Временного правительства. Этот же друг снабдил папу просроченным паспортом давно умершего булочника Гаврилова.

Мои родители решили попробовать отправиться через всю Россию из Петрограда к нам в Самарскую губернию.

Они сели в поезд Николаевской железной дороги, взяв билет до Твери, недалеко от которой было имение брата моей матери Николая Алексеевича Толстого.

Они спокойно проехали до станции Бологое, когда в купе, где сидели мой отец и моя мать, вошел человек в сером пальто. Мама заметила, что, взглянув на него, папа побледнел, закрылся газетой и на следующей станнии, т.е. в Вышнем Волочке решительно сказал маме: «Машура, выходим здесь».

Выйдя из вагона он объяснил, что вошедший на предыдущей станции пассажир в сером пальто был членом думской секции партии социал-демократов большевиков и в течение почти десяти лет ежедневно на заседаниях думы встречался с папой. Очевидно, он не узнал папу без бороды, но мог узнать каждую минуту, и конечно в этом случае папа был бы немедленно арестован.

Мои родители решили переночевать в Вышнем Волочке и зашли в расположенную неподалеку от вокзала гостиницу. Так как на следующий день они хотели встать пораньше, то папа, передав свой паспорт портье, с привычной важностью сказал: «Потрудитесь завтра пожалуйста разбудить меня точно в 6 ч.». Портье, не отрываясь от паспорта, бросил: «Не велика фря, и сам проснешься». Папа хотел вспылить, но мама дернула его за рукав и сказала: «Не забывай, что ты — пирожник Гаврилов». ₍

Из Вышнего Волочка мои родители стали пробираться различными способами, где пешком, где на телегах, подвозивших их за небольшую плату, где побочными железными дорогами, на станцию Завидово, а оттуда в деревню Новинки, где жил мамин брат Николай Алексеевич Толстой.

Это был человек исключительно цельный. Когда ему было 16 лет, он поставил себе на письменный стол портрет 10-летней девочки, дочери соседних помещиков, и сказал, что он женится на ней. Никогда ни в кого другого он не влюблялся, и, сохранив нетронутой свою чистоту, женился на своей избраннице, когда ему было 22 года, а ей 16. Прожили они безоблачную жизнь в тихой взаимной любви. У них было четыре сына и одна дочь. Старший сын Николай был офицером в Семеновском полку, и убит на фронте в 1915 году. Мама посвятила ему стихотворение, из которого я помню две строфы:

В соборе Введенья одна есть могила,

Лежит в ней наш юный герой.

Его я как сына родного любила,

Его не забыть до доски гробовой.

Счастливый! Он умер за полную чашу,

Он знал, за что в битве живот положил:

За веру, царя и за родину нашу,

За все, что при жизни любил.

Два следующих сына, Иван и Алексей, были расстреляны большевиками в Петрограде в 1918 г.

Сам дядя Коля и его жена Мария сподобились поистине мученической кончины. Он был старостой в соседней деревенской церкви в Мельково. Когда началось изъятие церковных ценностей, священник в этой церкви испугался, и, придя к дяде Коле, просил его помощи. Дядя Коля посоветовал ему передать властям согласно инструкции патриарха Тихона все предметы не имеющие первостепенного священного значения, a те предметы, которые передавать нельзя, отдать ему — старосте и заявить, что староста взял эти предметы и спрятал их, a где, он священник не знает. Дядя Коля был арестован, и за отказ указать место сокрытия церковных ценностей, был приговорен к расстрелу. Его жена отправилась в трибунал и заявила, что она тоже знает, где находятся ценности и тоже не укажет места и просит расстрелять ее вместе с мужем. Они были оба расстреляны 26-го августа ст. ст., в день, когда Церковь празднует память святых мучеников Адриана и Наталии, единодушных супругов.

Их дочь Вера 27 лет взяла на себя содержание и воспитание своего 12-летнего брата Сергей,

Но, когда папа и мама в ноябре 1917 г. пришли в Новинки, эти трагические события были еще впереди.

Здесь они отдохнули в течение нескольких дней. Дядя Коля снабдил их более действительным непросроченным паспортом, и мои родители отправились в дальнейший путь через Москву и Самару в Бугуруслан, куда приехали в декабре.

Нам, детям, не было сказано о приезде папы и мамы, хотя мы очень по ним тосковали.

Мы были вообще очень несчастны в это время. Средств к жизни было сов сем мало. Приходилось продавать спекулянтам мамины меховые вещи: шубу из черно-бурой лисицы, соболье манто и пр. Продукты стоили очень дорого. Сахара не было совсем, вместо него нам давалось по маленькой порции патоки. Утром пили ячменный кофе. Хлеб был с отрубями и мякиной. Мясо, покупавшееся на черном рынке, часто было подтухшим. У всех у нас и у детей, и у взрослых началась цинга, прошедшая весной с появлением овощей, но сказавшаяся впоследствии общей порчей зубов.

После Пасхи 1918 г, мне было обещано, что если я буду хорошо учиться, мне доверят большую тайну и доставят большую радость.

Я подтянулся, и на Пасхальной неделе тетя Муся и Машенька, моя сестра, повели меня за город, к стоявшему одиноко домику. Когда дверь отворилась, я увидел маму и какого-то незнакомого высокого бритого господина. Забыв все наставления о сохранении тайны, я с сумасшедшим криком: «Мама! мама!» бросился на шею к матери. Только нацеловавшись с нею, я спросил: «А где же папа?» Высокий бритый человек стоявший рядом, сказал: «А папу-то ты не узнаешь». И только тут я сообразил, что это папа без бороды и бросился к нему, потому что любил папу не меньше мамы и очень гордился им.

С того дня я часто ходил к папе и маме. Радость моя еще увеличивалась от горделивого сознания, что эта тайна доверена лишь мне и скрыта от младших братьев.

Через месяц в Уфимской области началось движение чехословаков и формирование противобольшевицкой народной армии, как называлось белое воинство на Востоке.

В Бугуруслане старшие классы реального училища и учительской семинарии решили присоединиться к восстанию против Советов.

12 3 4 5 Следующая ⇒