Восемнадцатого июля 1898 года Золя по настоянию друзей и единомышленников тайно покидает Париж и уезжает в Лондон: на родине ему грозило годичное тюремное заключение и штраф в тысячу франков в соответствии с приговором, вынесенным в феврале того же года, после суда, который был учинен над ним в связи с его смелой защитой капитана Генерального штаба Дрейфуса, ложно обвиненного в государственной измене.

В Англии Золя поселяется инкогнито и, оберегаемый друзьями от журналистов и прочих посетителей, 4 августа 1898 года начинает писать роман «Плодовитость». Живя крайне уединенно, он работает без помех. «Мое существование здесь, – пишет он Октаву Мирбо 19 августа, – стало терпимым с тех пор, как я смог вернуться к работе. Работа всегда успокаивала, спасала меня».

Уже к 15 октября было готово семь глав романа, а последняя его страница была дописана 27 мая 1899 года. 3 июня кассационный суд отменил приговор 1894 года по делу Дрейфуса, и уже 5 июня Золя спешит вернуться во Францию. Несколько дней спустя газета «Орор» начала публикацию его нового романа. В октябре 1899 года издательство Фаскель выпустило «Плодовитость» отдельной книгой.

«Плодовитостью» открывалась новая серия романов Золя, объединенная общим названием «Четвероевангелие». Из этой серии, задуманной в четырех томах, Золя успел, кроме «Плодовитости», создать еще два романа – «Труд» (1900) и «Истину» (1902). Последний роман – «Справедливость» – написан не был. Смерть помешала Золя завершить серию.

Замысел «Четвероевангелия» развился из идеи романа «Отбросы» («Le Déchet»), возникшей у Золя задолго до начала работы над «Плодовитостью». Роман этот первоначально должен был носить исключительно критический характер и в этом отношении никак не отличался бы от обличительных романов серии «Ругон‑Маккары». Вскоре после выхода «Плодовитости» отдельной книгой Золя рассказал сотруднику газеты «Раппель» историю этого романа: «Тема, поставленная в „Плодовитости“, занимала меня с давнего времени. По первоначальному замыслу роман должен был называться „Отбросы“, и я не собирался противопоставить мальтузианской практике – преднамеренному бесплодию известной части буржуазии, – то есть той практике, следствием которой являются всевозможные пороки, распад семьи и страшнейшие катастрофы, – пример социальной группы, где не плутовали бы с природой и где большое число детей становилось бы источником процветания. Роман „Отбросы“ представлял бы собой весьма мрачную, ничем не смягченную картину, которая, возможно, производила бы слишком тягостное впечатление на читателя. Но после того как я закончил „Три города“, мои намерения изменились: я решил наряду с болезнью показать и лекарство от нее…»

О замысле романа «Отбросы» читатели могли узнать еще за три года до того из статьи Золя «Вырождение», напечатанной им в газете «Фигаро», а затем включенной в сборник его статей «Новая кампания», вышедший в 1896 году. «Вот ужо десяток лет, как меня преследует мысль о романе, даже первую страницу которого я, конечно, никогда не напишу» – таким существенным свидетельством автора о времени возникновения замысла начинается статья. Далее следует краткое изложение философии неистребимой, вечно обновляющейся жизни и гневное осуждение тех, кто напрасно «растрачивает свое семя», делая это «сознательно, намеренно» и тем самым совершая развратные, преступные действия.

«Мой роман назывался бы „Отбросы“, и я представлял его себе в виде огромной фрески, показывающей, сколько человеческих жизней убивает в зародыше такой город, как Париж, сколько пожирает он нерожденных существ, сколько он производит абортов. Мы даже не подозреваем о трагедиях, связанных с рождением человека: от наших глаз укрыто нечто омерзительное… И мне думалось, что ничто не может быть значительнее, величественнее, честнее такой поэмы, в которой я, со всей страстью своего сердца, выступил бы в защиту прав жизни».

В статье «Вырождение» содержится уже весь комплекс взглядов, развернутых в «Плодовитости» – как в негативной, так и в позитивной их части. Замысел «Отбросов» по своему идейному наполнению, в сущности, уже и был замыслом «Плодовитости», но вначале Золя еще не имел намерения отказаться от привычного для него художественного метода, который предусматривал обнаружение идеалов автора по преимуществу косвенным путем, через посредство критики.

Однако в 90‑х годах в произведениях Золя все больше прорываются проповеднические ноты; романист стремится дополнить критику утверждением своего положительного идеала. Романы «Доктор Паскаль» и «Париж», завершающие – соответственно – серии «Ругон‑Маккары» и «Три города», содержат в себе горячую апологию науки как единственной силы, способной возвысить, облагородить и усовершенствовать человечество. В «Париже» особенно подчеркнута социально‑преобразующая функция науки, вера в нее приобретает черты новой религии, а распространителям научного мировоззрения приписывается едва ли не мессианская роль.

Под влиянием такого умонастроения Золя видоизменяет первоначальный замысел романа «Отбросы». Устремленный в будущее, он хочет перенести теперь центр тяжести с критики на положительную программу. Одновременно рождается идея серии романов, в которых развертывались бы разные аспекты его проповеди.

Возможно, что к этому толкает Золя и критика «Парижа» социалистической прессой, разъяснявшей безосновательность упований писателя на самодовлеющее значение науки в движении человечества к социальному прогрессу. Сознавая, что на одну лишь науку нельзя возложить целиком задачу изменения общества к лучшему, Золя хочет показать также и необходимые для этого, с его точки зрения, моральные предпосылки.

Первоначальный план новой серии составлен Золя не позже конца 1897 года (он опубликован только в 1927 г. в журнале «Меркюр де Франс» исследователем творчества Золя Морисом Леблоном). Здесь впервые сформулирована идея романов‑«евангелий». Золя ясно осознает свою цель. Теперь он хочет выступить в роли проповедника‑моралиста и социального реформатора. Перенося на свои романы название книг христианского священного писания, он возвещает с самого начала, что в совокупности они представят изложение нового вероучения. Использование понятий, терминов и образов канонических религиозных книг субъективно означало для Золя дерзкий вызов церкви, но при всем этом он заимствует кое‑какой традиционный реквизит у отрицаемой им христианской религии.

Вначале Золя представлял себе серию состоящей из трех, а не четырех «евангелий». В записи 1897 года читаем: «„Три евангелия“ – „Четвероевангелие“: я добавил „Истину“ [4] – общее название для трех романов: „Плодовитость“, „Труд“, „Справедливость“, которые составят продолжение моей трилогии „Три города“ – „Лурд“, „Рим“, „Париж“.

В первом романе – „Плодовитость“ – я разрабатываю сюжет, мнившийся мне под названием „Отбросы“. Но я смягчаю и расширяю этот сюжет, превращаю его в гимн плодовитости. Сделать эстетичной плодовитую женщину (вместе с Жаном, сыном Пьера и Марии), женщину кормящую, женщину, имеющую много детей. Против девства, религии смерти, за произрастание и развитие всех завязей. Сначала – за плодовитость родины, за увеличение рождаемости во Франции, немного патриотизма, затем сюжет распространяется на все человечество. В „Плодовитости“ я создам Семью».

Далее следует изложение общей идеи и сюжетной канвы романа «Труд». Героем его оставался Жан (имя символически значимое, по‑французски соответствующее имени Иоанн; оно, видимо, должно было вызывать ассоциацию либо с евангелистом Иоанном, либо с Иоанном Крестителем). Роман замышлялся как «осанна труду», прославление физического труда, земледельческого в особенности, как демонстрация необходимости и благотворности труда для здоровья человека. На Жана возлагалась миссия создать Город будущего, который представляется Золя в виде утопической социальной организации, описанной еще в 40‑х годах XIX века Шарлем Фурье. Золя прямо указывает на то, что для романа «Труд» он выбирает Фурье в качестве своего идейного руководителя.

Третий роман – «Справедливость» – должен был охватить уже все человечество. В нем Золя собирался изобразить человеческое сообщество, образующееся «поверх всех границ». «Соединенные Штаты Европы», – записывает он, воскрешая прекраснодушную мечту, с которой в свое время носился еще Виктор Гюго. Золя воодушевлен перспективой создания «Союза всех народов». Он хочет поставить в своем произведении вопрос о расах – латинской, германской, англосаксонской – и утвердить идею вечного мира между народами, идею всеобщего разоружения.

В романе предполагалось развернуть грандиозную панораму человечества, он должен был строиться как ряд посещений Жаном, ведомым неким «апостолом», разных народов земли. Финал романа мыслился автору как апофеоз мира и единения народов. «Само слово „Справедливость“, – уточняет Золя, – должно пониматься в смысле солидарности как средства для достижения цели, которой является счастье».

Плану, намеченному в 1897 году, и следовал, во всем основном, Золя, работая над своей последней серией. Но непосредственно перед началом работы над «Плодовитостью» в этот план были внесены два существенных изменения. Одно из них состояло в том, что «евангелий» стало не три, а четыре.

В «Наброске» к «Плодовитости», на первой его странице, Золя пишет: «Мне пришла в голову идея создать не три, а четыре евангелия, чтобы была полная параллель с „Четвероевангелием“ Иоанна, Луки, Марка, Матфея. Тогда у меня будут: „Плодовитость“, „Труд“, „Истина“ („Человечность“?), „Справедливость“». Золя еще колеблется, как назвать роман, которому предстоит быть третьим в серии, но принципиально вопрос решен. И название «Истина» вскоре закрепляется за этим вновь задуманным романом. В цитируемом «Наброске» Золя говорит о нем еще скупо: «…то же и в отношении истины: завоевание ею века, отступление заблуждений, наука побеждает все более и более…» Дальнейшие обстоятельства объясняют, однако, почему в первоначальный план вносятся изменения, как возникает идея романа «Истина».

В связи с борьбой вокруг дела Дрейфуса, в которой Золя принял столь активное участие, проблема истины, противопоставляемой лжи, предрассудкам, кастовым интересам, националистическим и прочим заблуждениям, приобрела крайнюю остроту для всей прогрессивной части французского общества и для самого Золя как выразителя ее настроений – в особенности. В серии романов, посвященных будущему благополучию человечества, утверждающемуся благодаря убедительной проповеди разумных принципов, борьба за торжество истины должна была найти свое место.

Вторым существенным изменением плана явился отказ от единого героя всех романов серии.

Поставить в центр серии одного героя, как в «Трех городах», значит – считает теперь Золя – стеснить себя; это даже и противоречит логике. «Не мог ли бы я вообразить четырех сыновей Пьера: Жана, Люка, Марка, Матье (имена четырех евангелистов во французском звучании. – В. Ш.), которые были бы четырьмя героями четырех эпизодов?» На этом решении Золя останавливается окончательно. Теперь Матье (Матфей) будет утверждать плодовитость, Люк (Лука) – труд, Марк – истину, Жан (Иоанн) – справедливость.

Преимущество такого решения Золя видит в том, что в каждом романе он сможет развертывать жизнь героя на протяжении восьмидесяти или девяноста лет и таким образом показать «весь ближайший век… проследить весь ход прогресса, все будущее, не дробя его на куски. Каждый из братьев выражает – и притом во всей полноте – понятие, стоящее в заглавии соответствующего эпизода».

Создавая свои серии, Золя всегда стремился к их архитектонической стройности. Серия «Четвероевангелие» была задумана как ступенчатая система с восхождением от более узкого круга к более широкому. Уже в записи 1897 года Золя намечает эту схему: «От романа к роману я расширяю свои рамки (очень важно!): сначала дом – в „Плодовитости“, затем город – в „Труде“ и, наконец, широкий мир – в „Справедливости“.

Таким образом, „Четвероевангелие“ мыслилось его автору как прозрение в будущее и одновременно как призыв к социальному переустройству на основе провозглашаемых им четырех принципов, суть которых кратко сформулирована в „Наброске“ к „Плодовитости“:

„1) Плодовитость, которая населяет мир, создает жизнь.

2) Труд, который организует жизнь и регулирует ее.

3) Истина, которая является конечной целью всякой науки и подготовляет справедливость.

4) Справедливость, которая объединяет человечество, воссоздает семейные связи, обеспечивает мир и способствует установлению полного счастья“.

Вдумчивый и острый критик буржуазного общества превращается теперь в мечтателя‑утописта. Впрочем, Золя хочет показать утверждение благотворных начал будущей организации общества еще в недрах нынешнего социального устройства. „Но остерегаться идиллии, молочных рек. В овчарне необходимы волки…“ – замечает он в записи 1897 года. Будущее должно вырастать из преодоления настоящего, в борении с ним. Как явствует из содержания самих романов серии, это для Золя отнюдь не означает ни необходимости, ни желательности революционных потрясений. Но, во всяком случае, поскольку в романах „Четвероевангелия“ утопическая программа социального благополучия противопоставлена неправедным установлениям и губительным нравам современного буржуазного общества, еще и здесь в значительной мере может проявить себя критическая, разоблачительная сила таланта Золя.

В пору создания „Ругон‑Маккаров“ Золя, придерживаясь позитивистской философии, склонялся к вульгарному материализму, впрочем, преодолевая в значительной мере его ограниченность в своей художественной практике. В 90‑х годах все более отчетливо вырисовывается идеализм Золя во всем, что касается проблемы исторического прогресса. Со все большей энергией и настойчивостью высказывается им уверенность в решающей роли идей и убеждений для развития общества. Для Золя это не означало разрыва с прежними позитивистскими концепциями. Позитивистская философия изображала исторический прогресс идеалистически, как движение по стадиям, определяемым господством того или другого типа мировоззрения. После „религиозной“ и „метафизической“ стадий должна, в результате эволюционного развития, наступить „научная“ стадия и вместе с ней счастливая пора человечества.

Золя пропагандирует именно эти идеи, дополняя их прогнозами в духе утопического социализма. Следует, однако, видеть, что, разделяя идеалистические заблуждения позитивизма, Золя взял у него и развил то лучшее, прогрессивное, что в нем содержалось: прославление научного познания мира и призыв к изменению социальной действительности на основе требований разума и науки (все то в учении позитивизма, что предопределило его соскальзывание к агностицизму – привязанность к поверхности явлений, недоверие к попыткам проникнуть в их сущность, – в творчестве Золя практически не сказалось). Именно поэтому Золя оказывается также наследником традиций французского просветительства XVIII века.

Очевидно, что на пороге империалистической эпохи, в обстановке все большего обострения классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом, в пору широкого распространения марксистского учения, идейный замысел серии „Четвероевангелие“ был анахроничным, утопическим и даже наивным. Сама ее конструкция представляет собой априорно заданную схему, не опирающуюся на реальное соотношение явлений действительности, а диктуемую исключительно идеалистическими представлениями автора о неких главных моральных принципах, якобы имеющих решающее значение для переустройства общественной жизни. Единство предыдущих серий и их членение на отдельные романы определялось объективным их содержанием (различные „участки“ современного общества в „Ругон‑Маккарах“, разновидности идеологий, доктрин и форм социально‑политической практики в „Трех городах“). Романы же „Четвероевангелия“ уже по своему замыслу оказывались в какой‑то мере иллюстрациями отвлеченных идей‑принципов. Их иерархическое соподчинение, которое должно было обеспечить взаимосвязь между романами и непрерывность все расширяющейся картины будущего благополучия (от семьи до всего человечества), также является условным, надуманным. Стройность плана „Четвероевангелия“ достигается искусственными построениями абстрактно‑умозрительного характера. Именно в силу этого между романами последней серии Золя и нет той внутренней органической взаимосвязи, которая скрепляла романы двух других серий, хотя и в них каждая книга могла жить своей самостоятельной, не зависящей от других жизнью.

Сам Золя сознавал, что на идейном замысле его новой серии лежит печать утопизма. В письме к Октаву Мирбо от 29 сентября 1899 года он отмечает слабости первого романа серии и обещает в последующих романах подробно показать условия возрождения человечества. Но за этими уверенными высказываниями сразу же следует извиняющаяся оговорка: „Все это довольно утопично, но что вы хотите? Вот уже сорок лет, как я только и делаю, что анализирую; можно же позволить себе на старости лет немного и помечтать“.

Рассматривая замысел „Четвероевангелия“ в целом, мы отчетливо видим прекраснодушно‑идеалистический характер проповеди переустройства мира без социальной революции. Однако, при всех ошибках и заблуждениях Золя, нельзя не поставить ему в заслугу искреннюю преданность гуманистическим и просветительским идеалам и энергичное их утверждение в противовес расцветавшей уже в то время человеконенавистнической идеологии.

Становясь на путь утопических прогнозов, Золя вовсе не перестал преклоняться перед наукой. Напротив, будущее рисовалось ему как полное ее торжество. Однако прежде он стремился построить на „научных основах“, как он их понимал, само литературное творчество. Теперь же о „научном“ или „экспериментальном“ романе больше не могло быть и речи. С изменением задачи меняется самый художественный метод. Золя сознательно отказывается от „объективности“ повествования, составлявшей важнейший признак натуралистического романа.

В записи 1897 года, когда серия „Евангелий“ только задумывалась, Золя уже отчетливо формулирует сущность своей новой манеры. В разделе этого первоначального плана с подзаголовком „Преимущества“ он пишет: „Я буду вести повествование во всех трех томах от лица Жана, и этого достаточно, чтобы обновить мою форму. Так можно избегать имперфекта, употреблять чаще всего изъявительное наклонение и сделать допустимыми всевозможные мечты и душевные излияния. Таким образом я смогу удовлетворить свою потребность в лиризме, отдаться во власть своей фантазии, позволить своему воображению совершать любые скачки в область мечты и надежды“. И далее: „Все это должно быть основано на науке, это мечта, которую санкционирует наука. Я особенно доволен тем, что смогу переменить свою манеру, полностью отдаться своему лиризму и своему воображению“.

В дальнейшем, задумав образы четырех братьев‑„евангелистов“, Золя отказался от мысли вести повествование от первого лица, но это не помешало ему осуществить ту реформу своего писательского метода, которую он наметил ранее.

Крупнейший мастер реалистического романа, Золя отлично понимал законы, определяющие интерес книги для читателя. Справедливо считая, что жизненность содержания, драматическая напряженность действия – непременные условия привлекательности и успеха романа, Золя был весьма озабочен тем, чтобы придать своему замыслу художественную действенность. Он предвидел трудности, которые должны были перед ним возникнуть. В подготовительной записи 1897 года читаем: „Опасности. – Наскучить публике, создать искусственное, мертвое произведение, – поскольку я выйду за пределы реальной жизни, подлинной правды. Ничто так не расхолаживает, как слишком затянувшиеся фантазии и обилие символов. „Икарию“ [5] читать невозможно. А мечта о всеобщем братстве вызывает улыбку. И вот это‑то и есть то серьезное препятствие, которое заставило меня некоторое время колебаться, стоит ли вообще предпринимать этот большой труд; и если я решил все же за него взяться, так именно из‑за того, что опасность привлекает меня и что в этой новой, ненадежной форме может осуществиться обновление моей манеры. Но я должен быть постоянно начеку и сделать все возможное, чтобы придать жизненность моим романам, особенно второму и третьему. Надо, чтобы развитие фабулы воспроизводило движение живой жизни, движение очень интенсивное. Привлечь интерес публики – вот чего я хочу. Надо, чтобы мои романы были обращены не только к образованным людям: они должны волновать женщин. Поэтому необходимы драматизм и чувствительность – и притом удесятеренной интенсивности“.

Золя действительно искал путей к оживлению повествования, но миновать те опасности, которые он сам же предвидел, ему все же до конца не удалось.

Прославление буйного, ничем не сдерживаемого цветения биологической жизни, восхваление физического здоровья и гармонического единства человека с природой издавна составляло положительную основу философии Золя. В наиболее развернутом виде представала она в „Проступке аббата Муре“ и в „Докторе Паскале“. В конце 90‑х годов из темы „жизни“ в творчестве Золя вырастает тема „плодовитости“.

Пропаганда деторождения, которой решил заняться Золя, была не только логическим развитием идеи „неудержимого жизненного потока“. Она была связана с развернувшимся за некоторое время до того широким обсуждением весьма актуальных для тогдашней Франции проблем народонаселения.

На протяжении ряда десятилетий во Франции подвизалось значительное число мальтузианцев, последователей английского экономиста Мальтуса, опубликовавшего в 1798 году книгу „Опыт о законе народонаселения“, в которой формулировалась мысль о том, что на земле всегда имеется избыток населения и потому всегда будут царить нужда, нищета, бедность и безнравственность. Со времени своего возникновения мальтузианская концепция представляла собой попытку обелить капитализм, переложить на самих трудящихся ответственность за их нищету. Поскольку в росте народонаселения Мальтус и его последователи видели главную причину общественных бедствий, их теория приобрела отчетливо выраженный человеконенавистнический характер. По словам Маркса, она была „самым откровенным провозглашением войны буржуазии против пролетариата“[6].

Золя не мог не быть решительным противником мальтузианства. Выступать против этого учения ему представлялось тем более необходимым и своевременным, что французская статистика обнаруживала тревожный для Франции факт: в стране не только не наблюдалось „чрезмерного“ увеличения населения, но, напротив, прирост его к концу XIX века резко сократился как из‑за падения рождаемости, так и вследствие высокой детской смертности. В промежуток 1891–1900 годы во Франции на одну тысячу человек населения рождаемость выражалась цифрой 22,0, смертность – 21,5; таким образом, показатель естественного прироста населения составлял 0,5. Многих экономистов и демографов беспокоило, как такое положение может отозваться на экономическом развитии и обороноспособности Франции, на будущем французской нации в целом.

В ряде ученых трудов рассматривались причины уменьшения прироста населения и предлагались различные меры противодействия этой тенденции. Только с конца 70‑х по конец 90‑х годов во Франции появились книги доктора Жибера „Причины депопуляции во Франции“ (1877), Р. Фрарэ „Национальная опасность“ (1884), де Надайяка „Падение рождаемости во Франции, его причины и последствия“ (1886), А. Дюмона „Депопуляция и цивилизация“, Ж. Бертильона „Проблема народонаселения“ (1897), Р. Грассери „Снижение рождаемости во Франции и средства борьбы с ним“ (1897). Создается „Лига сторонников увеличения народонаселения во Франции“. Голоса мальтузианцев притихают, но не замолкают окончательно.

Золя внимательно следил за этой литературой и сам искал объяснений неудовлетворительному приросту населения в стране. Из статьи „Вырождение“ видно, что общую концепцию о причинах этого явления он составил себе задолго до того, как принялся писать „Плодовитость“. Уже здесь Золя обвиняет прежде всего имущие классы в принципиальной враждебности к деторождению, питающейся разного рода неблаговидными соображениями, в основе своей корыстно‑эгоистическими. Замысел романа „Отбросы“, о котором Золя сообщает в статье, уже заключал в себе осуждение „плутовства с природой“ в брачных отношениях (иначе говоря, мер по предупреждению беременности), обеспложивания женщин с их доброго согласия, абортов, массовой смертности и прямого детоубийства в тайных родильных домах, приютах для подкидышей и всевозможных глухих местах, куда сплавлялись на попечение профессиональных кормилиц незаконнорожденные младенцы. Золя констатирует укоренившееся в буржуазной среде презрительное отношение к многодетной семье. В нем повинны, по мнению Золя, и мальтузианство, и пессимистическая философия Шопенгауэра, чьи последователи во Франции твердят о бессмысленности жизни, и даже оперы Вагнера, в которых „любовь преследуется и осуждается…“.

Всю эту недостойную практику буржуазных классов, равно как и освящающую ее идеологию, Золя квалифицирует как выражение враждебности по отношению к самой жизни и природе. Защита жизни для Золя отождествляется с неограниченным деторождением. Речь идет не только об устранении уродств в семейных отношениях и мерах по охране материнства и младенчества. Золя настаивает на том, что каждая семья должна стремиться к обильному размножению, ибо это полезно для общества, естественно и прекрасно. Он не вполне согласен с „Лигой сторонников увеличения народонаселения“, возлагавшей надежды на экономические поощрительные меры. По мнению Золя, ждать, пока эти меры дадут эффект, слишком долго. Нужно воздействовать на людей прежде всего словом, горячей пропагандой многодетности.

Все эти соображения легли в основу первого наброска „Плодовитости“, содержащегося в записи 1897 года. Ниже приводим его полностью, напоминая читателю, что ко времени его составления Золя мыслился для всех „евангелий“ один герой, носящий имя Жан (Иоанн): „Я подхожу к некоторым подробностям романа „Плодовитость“, вырисовывающимся раньше прочих. Этот роман видится мне в настоящее время яснее всего. Я беру Жана, сына Пьера и Марии. Его мать (подарок Парижу), поднимая его над Парижем, говорит ему, что он соберет золотую жатву. Следовательно, это должно происходить ужо в XX веке. Но я не буду указывать точно время действия, оставлю неопределенность в датах. Мне видится столько глав, сколько есть разных случаев в деторождении, в вопросе о народонаселении страны. Прежде всего, зачатие. Жан делает своей жене ребенка, и я введу как фон, при помощи фактов и персонажей, всевозможные мошенничества для предотвращения зачатия, вольную или невольную растрату семени попусту, все драмы и комедии спальни, и Жан замешан в них, и, возвращаясь ночью, он делает своей жене первого ребенка; развитие завязей, все, что сеется и теряется зря, что приносит и уносит ветер, большое полотно, написанное яркими красками. Затем – роды, все драмы и комедии, связанные с родами, логова акушерок, аборты, убийства нерожденных детей, убийства детей, появившихся на свет, хирурги, производящие операции по удалению матки. Затем жена Жана кормит ребенка, и здесь пойдут – конторы, поставляющие кормилиц, женщины, которые по кормят сами своих детей. – Затем другие дети жены Жана – и буржуа, ограничивающие число детей в своих семьях, эгоизм и „благоразумие“, всевозможные причины, ведущие к падению рождаемости. Я хочу добиться того, чтобы вернулась мода на кормящую мать, мать многодетную, и поэтому я представлю жену Жана величественной и прекрасной женщиной, в окружении ее детей. Счастье в доме; гордая удовлетворенность; апофеоз радости и нежной любви. – Суть плана в том, чтобы сделать реальность ужасных эпизодов – то есть нынешнее положение дел – фоном для того образа, который являет собой Жан, для счастья, которым он наслаждается вместе со своей семьей, и все время возвращаться к нему и его близким, чтобы прославлять их“.

Золя довольно точно следует плану, намеченному в приведенном наброске, за исключением некоторых несущественных отклонений (меняется имя героя, к началу романа Матье и Марианна имеют уже четверых детей).

Представив себе общий план произведения, Золя, в соответствии с многократно испытанной им методикой, принялся тщательно изучать различные источники сведений по тем вопросам, которые он собирался затронуть в романе. Знакомство с подготовительными материалами к „Плодовитости“ показывает, что Золя провел большую предварительную работу, прочел ряд специальных книг, сделал множество выписок и газетных вырезок по интересующим его темам. Как свидетельствуют современники, он этим занимался в основном в первой половине 1898 года, сохраняя замечательную выдержку и хладнокровие, несмотря на развернутую против него бешеную кампанию в связи с его защитой Дрейфуса.

Из трудов гигиениста и социолога доктора Бержере Золя черпает сведения о поведении супружеских пар, избегающих детей; доктор Этьен Кан доставляет ему информацию относительно практики обеспложивания женщин; в работах публициста и советника парижского муниципалитета Поля Строса, занимавшегося вопросами общественной благотворительности, он находит материал об обездоленных детях.

Много разоблачительных сведений почерпнул Золя из книги доктора Брошара „Правда о подкидышах“ (1876), за которую автор чуть не был выслан из своего родного города Лиона. Из этого источника он узнал, что смертность среди подкидышей достигает 50–75 процентов, что ежегодно „сто тысяч младенцев, лишенных всякой заботы и ухода, умирают от голода и нищеты“. У доктора Брошара он читал наполненные гневом и болью строки о „вскармливании за деньги“, ведущем к „ужасающей смертности среди новорожденных“. Факты, сообщенные доктором Брошаром, и его выводы подсказали Золя ряд эпизодов и персонажей романа. Доктор Брошар утверждал, что „не существует ремесла, более вредного для нравственности, более разрушительного для семейных уз, чем ремесло наемного кормления грудью“. Золя подробно рассказал об этой бессовестной практике, создал образы развращенных, корыстных кормилиц. По словам доктора Брошара, „посредницы“, приторговывающие детьми, „совершают страшные опустошения“ во Франции. Золя вывел в романе жуткую фигуру такой „посредницы“, фактической детоубийцы. „Большинство приютских детей, – писал доктор Брошар, – …становятся озлобленными и порочными существами, бесполезными и опасными врагами общества, в конце концов встающими на путь дурных поступков, а то и прямых преступлений“. В романе Золя есть такой подкидыш, сын Норины, который, войдя в года, становится отъявленным негодяем.

Золя изучил также новейшую, напечатанную в 1898 году диссертацию Рене Боннара „Депопуляция во Франции“ и книгу итальянского демократа Нитти „Народонаселение и социальная система“.

Садясь за первую страницу „Плодовитости“, Золя, как и при подготовке романов других серий, был достаточно оснащен документальным материалом для критической части книги, то есть всем, что касалось современного аспекта его темы. Однако на этот раз центр тяжести лежал не в документированной части. От нее Золя лишь отталкивался, устремляясь в непривычную для него область, где он мог руководствоваться исключительно своей фантазией.

Всякий фантастический художественный замысел, заключающий трактовку будущего, может считаться содержащим в себе черты научного предвидения в том случае, если он исходит из возможных тенденций развития самой действительности, опирается на верное понимание ее законов. Чутьем замечательного художника‑реалиста Золя многое постиг в устройстве современного общества, но его философско‑социологические обобщения при ближайшем рассмотрении оказываются несостоятельными. Буржуазному обществу со всеми его уродствами Золя противопоставляет не социальные силы, способные к его революционному преобразованию, а прежде всего абстрактный закон „жизни“.

Из универсального процесса биологической жизни, совершающегося повсеместно, непрерывно и необоримо, Золя черпает свой непоколебимый оптимизм. В „Плодовитости“ он обожествляет жизнь, из веры в нее стремится создать нечто вроде новой религии. О биологической жизни на страницах романа говорится благоговейно, восторженно и патетично. Религиозный оттенок этому обожанию придает не только употребляемая Золя фразеология. Сама фразеология эта возникает из его веры в абсолютное могущество жизни, из представления о ней как о некоей верховной силе мира, ведущей свою вечную тайную работу ради каких‑то неведомых, непостижимых целей.

Уже в своих воззрениях на органическую природу Золя обнаруживает шатания между материализмом и идеализмом, выказывая склонность к отброшенным наукой еще в конце XVIII века виталистическим концепциям и, как следствие этого, к пантеизму.

Все живые существа, по концепции Золя, призваны принять участие в великом едином жизненном потоке. Их предназначение – передать дальше эстафету жизни, произведя на свет потомство. Человек не составляет в этом отношении исключения. Если он и отличается от других биологических видов, то лишь тем, что позволяет себе нарушать этот закон: „…в животном, в растительном мире жизнь борется со смертью, проявляя неистовую, неутомимую энергию, и только человек, только он один хочет смерти ради смерти“ (кн. 1, гл. V). Человека надо вернуть к состоянию, предписанному ему природой, вернуть его в общую цепь биологических существ, внушив ему необходимость исполнения общего для всех закона. Золя, таким образом, отказывается видеть своеобразие положения человека в органическом мире, определяемое его социальной природой. Он по‑прежнему не свободен от теоретических взглядов, усвоенных им у позитивистов, которые подменяли общественные закономерности биологическими. При этом Золя не замечает того, что, выдвигая исполнение функции продолжения рода в качестве главного критерия ценности человека, он человека превращает в пассивное орудие физических начал его существа, низводит до роли звена в бесконечной биологической цепи, то есть фактически уравнивает со всем остальным органическим миром. Неиссякаемость жизни, которой должно служить каждое живое существо, тождественна размножению. Поэтому, наряду с самой жизнью, Золя обожествляет половую любовь. Религия половой любви выдвигалась и прежде, до Золя. Пропагандистом ее был, в частности, Людвиг Фейербах, философ‑материалист, неспособный, однако, в силу метафизичности своего материализма и антропологического подхода к человеку, увидеть те материальные связи, которые объединяют людей в общество, и находивший им идеалистическую замену. Для Золя смысл половой любви заключается прежде всего в том, что она ведет к продолжению рода и благодаря этому оказывается великим двигателем мира. Все беды проистекают от отсутствия любви, любовь есть главное движущее начало общественного прогресса; торжество любви приведет людей к счастью – такова суть проповеди Золя.

Деторождение утверждается Золя как биологический и общественный, даже гражданский долг человека. Матье и Марианна не просто многодетные родители. Они – убежденные носители идеи продолжения рода, жрецы плодовитости. В своих супружеских отношениях с женой Матье руководствуется философскими идеями о всесилии и благости жизни, о нравственном и физическом здоровье, о значении роста народонаселения. Так оказывается, что послушное следование естественному биологическому закону парадоксальным образом выводится из сугубо рационалистических соображений.

Корень этого противоречия – в сочетании вульгарн

⇐ Предыдущая 35 36 37 38 39 40 41 42 4344

КОММЕНТАРИИ