ДОКТОР БАДМАЕВ 6 страница

(То, что Бадмаев «старик 109 лет», не соотносится с другими датами. Даже Елизавета Федоровна не знала точно, когда он родился. Не случайно на его могиле Указана лишь дата смерти. (Примеч. авт.))

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я по своей профессии интернационал. Я лечил лиц всех наций, всех классов и лиц крайних партий—террористов и монархистов. Масса пролетарий у меня лечились, а также богатый и знатный классы. До момента последнего моего ареста у меня лечились матросы, красноармейцы, комиссары, а также все классы населения Петербурга.

Сын мой, как командир конной разведки Красной Армии, будучи на разведке за Глазовом, был ранен осколками бомб белогвардейцев в левую руку выше локтя, и убита была под ним лошадь. Поправившись от ран, сын вновь вернулся в свою часть и участвовал при взятии красными войсками гор. Перми, и за отличие сын мой был награжден. Я же, отец его, 109 лет старик, потому только, что имею большое имя, популярное в народе,— сижу в заключении без всякой вины и причины уже два месяца. Я могу Вам сказать, тов. Медведь, что члены Вашей ЧК, допрашивавшие меня, если сложить года четырех их всех, то и в этом случае сложенные года окажутся менее, чем мои 109 лет. Я всю жизнь свою трудился не менее 14 часов в сутки в продолжение 90 лет исключительно для блага всего человечества и для оказания им помощи в тяжких заболеваниях и страданиях.

Неужели в Вашем уме, Вашей совести не промелькнула мысль, что гр. Бадмаев, какое бы громкое и популярное имя ни имел бы, не может повредить Вашему коммунистическому строю, тем более он активной, агитаторской политикой никогда не занимался и теперь не занимается.

Мой ум, мои чувства и мои мысли не озлоблены против существующего ныне строя, несмотря на то что я окончательно разорен, ограблен, о чем хорошо знает обо всем этом военный комиссар, который посылал следователя для установления тикового факта, и несмотря на все это я арестованный сижу совершенно безвинно.

Если Вы спросите, почему я не озлоблен, то я отвечу Вам. что перевороты иначе не совершаются.

На основании вышеизложенного во имя коммунистической справедливости прошу Вас освободить меня и вернуть к моей трудовой жизни.

Петр Бадмаев

1919 года, 10 августа

На заявлении размашистая резолюция от 12 августа (долго не размышляли): «Отправлен в Чесменскую богадельню». Дед взывал к коммунистической справедливости — он ее получил.

«...А с ноября он был переведен в Чесменский лагерь; этот лагерь находился на другом конце города в пяти километрах от Нарвских ворот. Трамвай доходил лишь до ворот, оттуда пешком по шоссе. Можно было доезжать туда поездом-летучкой, курсировавшей от города, но затем идти полем по кочкам и через канавы — путь тоже нелегкий, особенно для мамы. Вагоны подавали нерегулярно, правда, почти пустые, холодные, иногда без стекол. Однажды я так замерзла, что меня оттирали в конторе начальника вокзала; одета была довольно легко: бархатная шубка, из которой я уже выросла, и кожаные сапожки. А морозы доходили до -25".

Ездить приходилось через день. Передачи были разрешены в любое время. К отцу пускали даже больных на консультацию. Ездили день — мама, день — я. В свой день я ехала снаряженная Кулюшей, а с Удельной начинала свой трудный поход: на поезде до города, трамваем до Нарвских ворот, а там пешком до лагеря.

В ту зиму свирепствовал тиф. И вот случилось самое страшное. Отец, будучи очень вспыльчивым, погорячился и резко поговорил с комендантом лагеря, за что был переведен в карцер. (Я уже рассказывал об этом.— Б. Г.) Помню отчаяние мамы, слезы, которые редко можно было видеть. Бросилась она хлопотать, снова и снова боясь за его жизнь.

Пробыв в ледяном карцере двое суток, отец заболел, обнаружился тиф. Его положили в тифозный барак. Мама добилась разрешения оставаться при нем в палате, мне тоже. Настали страшные дни. Спали мы с матерью на соломенном матрасе в длинном, пустом, холодном коридоре, превращенном в палату; там стояли на случай пустые железные койки. Освещения там не было. Одно из жутких впечатлений было ночью, когда мимо нашей копки выносил;! умерших. Я спрашивала мать: «Кого это несут, куда?..* Мама закрывала меня своей шубой и твердила: «Спи, спи, я с тобой...»

Я была голодной, но никогда ничего не просила. Мама, чувствуя мое состояние, пошла к санитарке, обслуживающей палаты, разносившей еду. и странным неуверенным голосом попросила: «Дайте, пожалуйста, девочке что-нибудь поесть». И та дала хлеба.

Периодически мама уезжала в город хлопотать за отца, а я оставалась и ухаживала за больными. Иногда спала у него в ногах на конке. Многие удивлялись, как это мама не боялась за меня, Двснадцатилетнюю) девочку, что я заражусь тифом. Меня эта мысль тоже мучила позднее. Но потом я поняла: мама фанатично верила б тибетскую медицину. Одно из ее положений гласит, что здоровый организм не подвержен инфекции, то есть он перебарывает ее. Лишь ослабший или больной организм подвержен инфекции. В этом ВНТ видит закономерность. Так или иначе, но ни мама, ни я не заразились. Прошел кризис, температура стала спадать, П.А. начал медленно поправляться, начал шутить со мной, разговаривать... И вскоре вернулся я в свою палату».

В своих воспоминаниях мама ничего не говорит о переписке между Елизаветой Федоровной и Петром Александровичем, а она сохранилась. Это пять записок бабушки, написанных красными чернилами, посланных, как видно, с ее дочерью или через охрану; от деда осталась единственная записка. Привожу ее и три бабушкиных на выбор.

«Дорогой мой, так как ты поправляешься, то я на радостях посылаю тебе 3 яичка, 1/2 фунта сахара и 5 булочек. Спасибо, спасибо тебе, что ты поправляешься. Мое настроение стало лучше, а то мучилась я очень, что ты больной, один там без меня.

Посылаю суп из телятины, фунт мяса.

Целуем, целуем я и Аида.

Твоя Елизавета. Пятница 1920».

«Дорогая Елизавета Федоровна.

Сегодня ис приходите. Сообщу, когда нужно. Вчера Ольга Федоровна была (родная сестра бабушки; далее несколько слов неясно, почерк сильно отличается от прежнего.— Б. Г.). Я давно был прав... (нрзб) Вчера поздно был допрос. Сегодня рано (нрзб). Не нужно быть неблагодарным. Ты знаешь, что я тебя люблю и Аиду ужасно и никому в обиду не дам.

Твой тебя любящий Я. Бадмасв».

<<В обиду не дам» — это написано из тюрьмы.

«Дорогой друг! Христос воскрес. Целуем, поздравляем. Просим Бога о здоровий, остальное, знаю, что все будет. Сегодня мало посылаю: жареное мясо и крупу.

Ваша Е. Ф. 13 апреля 1920».

«Дорогой Петр Александрович!

Сейчас я опять из Удельной, позвонила Марии Тимофеевне Ивановой, она думала, что Вы уже дома. Сам Иванов читал бумагу, подписанную Председателем Всероссийской ЧК Калининым (явная неточность, речь, видимо, идет о ВЦИКе, Председателем которого был Калинин.— Б. Г.) об освобождении Вашем. Сегодня или завтра Вам должны объявить обязательно.

Вчера ужасно небрежно послала Вам передачу, забыла вложить платки и «хадак» (шелковый шарф.— Б. 7⁴.), сегодня посылаю их. Посылаю кусочек масла и кусочек мяса и жду Вас и целую.

Грею комнату.

Елизавета». «Разговоры, которые велись среди заключенных, сводились к одному: когда и по какому поводу будет амнистия, когда выпустят, каково положение на фронтах и т. д. Отец к тому времени понял то, чего не поняли еще остальные люди старого мира,— он высказывал мысль о необратимости произошедшего процесса и спорил с соседями по палате, так что маме потом приходилось улаживать конфликт, о котором я шепотом рассказывала ей. В то время отец обдумывал письмо В. И. Ленину, которое и было написано им и через маму отправлено в Москву.

Так проходила эта суровая зима. Весеннее солнце согревало, и все немножко стали веселей. И вот, наконец, пришел приказ из Кремля об освобождении Петра Александровича. Связано ли это было с письмом к Ленину или нет — мне неизвестно. Хотя мы с мамой попеременно ездили к нему через день, освобождение его было неожиданным».

... Ненадолго отвлекусь от записей мамы. Воспроизведу рассказ деда со слов бабушки о том, как его освободили, и о пути его из Чесменского лагеря домой в Удельную.

Утром его пригласил к себе комендант и объявил, что получено распоряжение Москвы об его освобождении.

— Надолго? — лрищурясь, спросил дед.

— Доктор, это полностью зависит от вас. Дед по обыкновению ответил шуточкой:

— Я сам себя сажаю в тюрьму? Какой раз?.. Не знал! Комендант хотел по-мирному расстаться со знаменитым строптивым заключенным и добродушно сказал:

— Лечите людей, доктор, никто вас не тронет, но не занимайтесь политикой! Зачем вам это?

— Какая «политика»? После вашей революции я ушел от всего. И до революции я занимался своей медициной, писал научные книги... Писал и царю, но о чем? Вы хоть читали?

— Доктор, да вы же генералом были! «Ваше превосходительство»! Уже за одно это с вас следовало спросить...

— Статский генерал. В молодости служил по Министерству иностранных дел, шли чины... Я служил России!

— Царской России.

— Другой не было.

— Положим, была и другая, оставим это. Но вы и после революции вели контрреволюционную пропаганду и агитацию.

— Неправда!

— Доктор, я знакомился с вашим делом... Не хотелось напоминать, но... Вот, пожалуйста.— Комендант раскрыл папку и полистал ее.— Вот! В вагоне поезда на участке пути между Финляндским вокзалом и станцией Удельная вели контрреволюционную пропаганду, есть свидетели.

— Какая «пропаганда»?! Я ехал с приема с женой и дочерью... Два солдата и матрос говорили о революции. Я спросил: «Что же дала вам устроенная вами революция?»

— Вот это и есть контрреволюционная пропаганда и агитация! В чистом виде.

— Это ваша свобода?

— Да, это свобода от контррезолюции, доктор. Идет гражданская война! Вот кончится, тогда... Но и тогда против революции говорить не позволим!

Теперь уже дед не хотел обострять разговор перед своим освобождением. Страсти накалены...

— Ну хорш,— сказал он.— Ваше дело. Я старый человек. Позволяете мне лечить — и на том спасибо. Будет надобность во мне—прошу, приму без очереди,

— Без очереди, доктор, вы царских министров принимали... А мы люди простые, постоим и в очереди, придет нужда.

— Не думаю. Не очень-то любят власть предержащие в очередях стоять. Все властители похожи друг на друга: встань ты, я сяду. Ты попользовался, теперь дай и мне.

— Доктор, вот вы опять начинаете! Хотите обратно вернуться? — уже с раздражением осадил комендант.

— Молчу-молчу!.. Но это еще Лев Толстой сказал о революционерах.

— И с графа мы б спросили кое за что, будь он жив!.. Дед хотел едко ответить начальнику, однако сдержался.

В канцелярии тюрьмы ему выдали нужные документы, делопроизводитель записал в тюремный журнал: «Согласно распоряжению за номером, за подписью... гр-нин Бадмаев П. А. отпущен по месту жительства: Петроград, Удельная, Ярославский, 85>*. И двери тюрьмы растворились еще раз, выпустили деда. Выйдя из ворот Чесменки, он перекрестился, вдохнул свежий утренний апрельский воздух и зашагал в сторону Нарвской заставы, где ходил трамвай. До него было километров пять. В руках он нес небольшой саквояж с пледом, сменой белья и другими необходимыми в тюремной жизни вещами. Вскоре его догнала лошадь с подводой. Петр Александрович не стал ни о чем просить, а лишь взглянул па мужика-возницу. И тот остановил лошадь.

— К Нарвской, что ли?

— Туда, к трамваю.

— Садись, дед, вижу, откуда идешь. Что же мы, не православные?

— Ну спасибо, подвези, ради Бога.

Бадмаев уселся в телегу, подложив сена, мужик прокричал вековое: «Но-о! Пшла-а!» — и телега тронулась.

Трамваи не ходили, и от Нарвской заставы дед пошел пешком, озадаченный, как он все же преодолеет эти двадцать километров. Еще с саквояжем. Но пройдя с версту, услышал гудение трамвая. Откуда-то выскочил одинокий вагон. Петр Александрович поднял руку. Вагон остановился.

— Куда, дед? В парк еду,— высунулся вагоновожатый.

— Довезите, пожалуйста, до Выборгской... Врач я, а сам заболел...

Помедлив, вожатый сказал:

— Садитесь, доктор. Вы не с Поклонной?

— С Поклонной.

«РАЗВЕ Я НЕПРАВИЛЬНО ЖИЛ?»

Он ехал один в вагоне, без остановок. Город был пустынен. Кое-где жались очереди у хлебных магазинов. Во всем Петрограде оставалось' лишь несколько сот тысяч населения, жизнь в городе замирала. Шел трудный 1920 год. Он ехал по местам, знакомым с юности,— Садовой, Литейному... Этот проспект со старинными пушками у бывшего артиллерийского училища был ему особенно дорог: в доме номер шестнадцать находился его кабинет.

Он достал и перечел (читал без очков) последнюю открытку жены и подумал, как быстро сбылись ее надежды на его освобождение. Когда-то он услышал от нее фразу: «Любовь — это забота». Тогда он не придал ей значения, но теперь, оставленный влиятельными друзьями, часть которых бежала за границу, а другим революция вынесла свой приговор, и растеряв детей от первого брака, которые, кроме Петра, рассеялись кто куда,— теперь он ощущал поддержку и заботу одного человека — Елизаветы Федоровны. «Любовь — ого забота>> — по-видимому, это так»,— подумал он, пряча перечитанную открытку. Ему хотелось сойти на Литейном, подняться к себе в кабинет на третьем этаже, вдохнуть родные запахи лекарственных трав, что в порошках лежали но номерам в многочисленных ячейках-ящичках огромного шкафа. Но он знал, что прием обычно начинался позже, в три часа. Сойти... А как потом добраться до дома?

...Трамвай, гудя, медленно взбирался на Литейный мост. Слева по ходу открылось невысокое классическое, чисто в петербургском стиле здание Военной медико-хирургической академии. Здесь он учился. И все было впереди: упорный труд, академия, восточный факультет университета, поездки в Тибет, изучение древней науки у эмчи-лам и по рукописям, начало врачебной практики, борьба за признание — за признание тибетской науки наукой...

Помнился еще день, когда прибывший на Поклонную адъютант вручил ему именной рескрипт об утверждении в звании генерала и получении потомственного дворянства. Тогда это казалось важным, значительным.

Трамвай свернул в парк, и дед пошел пешком. Последний километр тяжело идти... Но надо, надо преодолеть. Что такое? Почему не действует знаменитое ледре? Что-то не то... Самому себя лечить и диагностировать трудно. Но вот уже и Скобелевский проспект! Тоже пустынен, магазины закрыты. А до войны была самая оживленная улица в Удельной. Тут был магазин игрушек, куда он заезжал покупать подарки детям, потом внукам. Что впереди? Куда пойдет Россия? И во что выльется все то, что происходит? Что бы ни произошло, великая врачебная наука Тибета должна развиваться!

Он прислонился к телеграфному столбу. Еще пятьсот шагов. Вот уже и причудливое каменное здание магазина Башкирова. Налево маленький переулок — Мышкинский. Вот и дом... Он отворил калитку. Во дворе стояла Акулина Яковлевна, бывшая няня Аиды и единственная из прислуги, которая оставалась в доме. Оставалась потому, что любила взращенную ею девочку. Петр Александрович знал это и особенно ценил Акулину Яковлевну.

А с крыльца ему навстречу уже сбегала Елизавета Федоровна. И сейчас она сжимала губы, странно двигая ими, чтобы сдержать слезы радости.

— Вот видите, я знала, все обойдется,— взволнованно говорила она.— Как себя чувствуете? Сейчас главное — здоровье...

— От Сампсоньевского пешком — и ничего, дошел. Что на Литейном, ведется прием?

— Сегодня нет. Я назначила через день. Кое-кто из больных, наших, удельнииских, приходит сюда... Сейчас перед нами новая задача — пополнение лекарств,— поясняла Елизавета Федоровна, ведь в любой ситуации, в любом состоянии он всегда прежде всего интересовался врачебными делами.

— Ну хорш,— сказал он, выслушав короткий ответ Елизаветы

Федоровны.

Они поднялись по невысокой отлогой лестнице крыльца и вошли в дом. Хозяйка принялась хлопотать с едой.

— Петр Александрович, есть немножко кофе, будете?

— Лучше чаю. Моего. Китайского. Крученого. Остался?

— Да, да, конечно... Сейчас заварю.

— Я пока полежу с вашего разрешения,— дед мягко улыбнулся.

Петр Александрович переоделся и прилег на удобную кушетку. Здесь, в этом доме, все было удобно и по его вкусу. Здесь он в былые годы отдыхал от всего на свете. В большой комнате висела

картина — фрагмент брюлловской «Гибели Помпеи» — бегущая по улице семья с двумя детьми. Во фрагмент не попала падающая на них сверху колонна, и было не очень понятно, от чего же бежит семейство с выражением ужаса на лицах, правда, вдали уже взметнулись языки пламени. Но особенно ласкала взор китайская ваза, расписанная старинными мастерами. Сам труженик, он понимал и ценил чужой труд.

— Петр Александрович, я поставлю вам ваш колокольчик, если что — звоните, а сама пойду на кухню,— сказала жена, ставя около кушетки китайский колокольчик тонкой ручной работы — произведение искусства. На бронзовой ручке — изображение Будды.

Вошла Акулина Яковлевна, держа в руках кусочек конины.

— Вот... На леднике я сохранила к вашему приходу, сварить? Елизавета Федоровна беспомощно-виновато взглянула на

мужа, словно извиняясь, что это сделала не она.

— Сварите! По-моему.

— Знаю, знаю, как варить ваш бурятский суп.

— Да, верный человек,— вздохнул дед, глядя вслед Акулине Яковлевне. Потом, привстав на локте, продолжил: — Елизавета Федоровна, есть ли что от моих? Самое первое, где внуки — Петя и Коля — и Надюша, разумеется?

— Они в Минске, Надюша прислала письмо, кажется, им неплохо. Главное — живы, здоровы...

— Слава Богу, слава Богу,— обрадовался старик, мелко крестясь.

Акулина Яковлевна осторожно внесла тарелку дымящегося бурятского супа, сваренного по рецепту Бадмаева. Комната наполнилась необычайным ароматом крепкого бульона.

А затем потянулись дни размышлений о прожитой вроде бы долгой, но так быстро промелькнувшей жизни. Словно отворилась дверь, увидел он свет, и дверь вновь захлопнулась.

И ему стало горько. Что случилось? Почему в конце пути он пришел к таким печальным итогам? Разве он неправильно жил? Разве не трудился в поте лица с утра до поздней ночи? Разве не оказал помощь полумиллиону больных, принятых им за почти полувековую деятельность? Роздано более восьми миллионов целебных лекарств, сделанных в строгом соответствии с требованиями врачебной науки Тибета. Правда, он еще и пытался исправить мир своими письмами правителям России... Обязан был делать это как всякий гражданин, который видит, что делают не так, как следует. А как следовало? Но этого нам не дано знать... Произошло то, что неминуемо должно было произойти,— Россия катилась в пропасть. И теперь старой, милой его сердцу России уже нет, и ничто вернуться не может. Большевики пошли на самый необратимый процесс: ружейный залп по народу. Как же это стало возможным? Увлеклись обещаниями мира, земли и воли. Вот вам мир — брат встал против брата, вот земля — три аршина, вот воля — решетки...

А О н? Как можно было отрекаться от престола где-то в Пскове, не вызвав даже к себе преемника?! И каких же Николай выбирал соратников, командующих фронтами, если они отреклись от него при первой возможности? Но Бог уже наказал их. Михаил мог... Нет, не мог, раз отказался от власти добровольно, отдав ее в руки авантюристов типа Керенского. Либеральные юнцы!.. Они еще меньше знали Россию, чем он, инородец из степной Аги... И тот, кто взял власть, очевидно, лучше всех знал Россию и имел цель. Какую — это другой вопрос.

Если б не старость, не подорванное здоровье! Он был бы еще полезен России. Но в нем теперь если и нуждаются, то лишь как в докторе... А у доктора самого дела плохи. Если ледре в сочетании с другими составами не помогает, то это, вероятно, не только затянувшееся воспаление легких, а хуже... Рак. Тяжкие потрясения не прошли без последствий. Нужно предусмотреть самое худшее. Сделать завещание относительно имущества. Все остальные мысли для потомства он уже высказал в «Жуд-Ши» и других работах.

СТРАННЫЙ СВЕТ В ПУСТОЙ ЦЕРКВИ

«Вечерами мать рассказывала о всех делах, читала ему газеты.

Читать вслух приходилось и мне, но, к стыду моему, я очень не любила читать вслух, уж очень скучно было читать газету. Как-то раз мне П. А, сказал: прочти, что ты сама читаешь, какую книгу. Я с удовольствием начала читать вслух книгу моей любимой Чар-ской об институтках, П. А., прослушав несколько страниц, рассердился и строго сказал: «Брось, не читай этой ерунды, неужели тебе это интересно?» Я очень обиделась и за Чарскую, и за себя.

Навешали П. А. сын его Петр Петрович, друг его Пчелин Сергей Семенович, Тер-Степанов Иван Степанович, Безобразов Федор Федорович. Навешал его и врач Пастернак по просьбе мамы. П. А. слабел, ему становилось хуже. Он лежал, не вставая с кровати. И вот по роковому недоразумению, несогласованности ночью около двух часов за отцом приехали — последовал новый арест. Отчаянию мамы не было границ, и его с кровати на носилках, взятых из тюремной больницы, понесли в машину. Мать умоляла разрешить ей сопровождать П. А. в тюрьму. Когда его увезли с мамой вместе, тут уж и я не переставала плакать, и ночью вместе со старшей сестрой Татьяной пешком мы пошли в город, на Гороховую, в Чека в надежде узнать что-либо, там должны были находиться мои родители.

Так до утра мы проходили с Татьяной перед зданием. Дождались до десяти часов и, не получив никаких справок, вернулиcь домой.

Даже стойкая Кулюша растерялась и плакала. Куда кинуться, кого просить? Так прошел весь день, и только поздно вечером пришла мама, осунувшаяся, вся потемневшая, со словами; «Увезли не знаю куда, а меня продержали, потом не пустили к нему!..» Мама безутешно рыдала. Утром решила искать отца. Она направилась по очереди по всем тюрьмам, а мне и Татьяне велела также ехать по разным адресам.

Ровно две недели мы начинали ежедневный поход с утра до вечера, повсюду и ко всем, кто только мог иметь малейшее отношение к власть имущим...

Все безрезультатно — П. А. как в воду канул, нигде не числился. Мать телеграммой вновь обратилась к правительству с просьбой помиловать. И вот на пятнадцатый день исчезновения П. А. по телефону незнакомый женски»! голос сказал матери: «Не беспокойтесь, он жив, находится в Крестах, завтра или послезавтра будет дома». И больше ни слова. Мама ожила и на следующий день караулила у Крестов. П. А. действительно вернулся домой, пролежав эти две недели в тюремной больнице, и благодаря отзывчивому отношению к себе даже встал на ноги за этот период. Выздоровление это было кратким, вскоре он слег окончательно.

Стоял июль 1920 года. Три недели отец боролся с нарастающей слабостью. Мама стала уговаривать его принять сердечное по совету доктора Пастернака, хорошего врача и человека. Когда Петр Александрович махнул рукой и сказал: «Ну что ж, пусть попробует е и помешать»,— мама поняла, что это конец. Было это за три дня до его смерти. В эти дни он продиктовал завещание, которое заверили его друзья и сын Петр.

В последний день он плохо чувствовал себя, ему было неудобно на кровати. Мать и Кулюша неотступно были при нем. Бывшая семья отца была в Минске, но его средняя дочь Татьяна жила

у нас.

Поздним вечером Таню и меня мама послала в Шувалова в санаторий за резиновым кругом. Таня была старше меня на восемь лет. Мы отправились. Ходьба в то время разрешалась лишь до часу ночи. И обратно, достав круг, мы шли уже в недозволенное время, опасаясь патруля. Ночь была тихой. Где-то кричали: «Помогите! Помогите!» Мы не шли, а прямо летели. Подойдя к озерковской церкви, я увидела свет в боковом окне. Церковь была заперта. Мной овладел страх. Я шепотом сказала сестре: «Таня, взгляни, ты видишь свет?» — «Вижу, вижу,— быстро отвечала она,— идем скорей». Но по лицу ее я поняла, что она тоже видела свет и объята страхом. И мы бежали, оглядываясь на светящееся окно. Пришли мы усталые и тотчас легли спать.

Около пяти часов утра меня разбудила Кулюша словами: «Вставай, Аида. Петр Александрович!..»

Я вошла в комнату. Отец, уже мертвый, полусидел поперек кровати, голова его откинулась, прислоненная к стене... Мать плача вышла из комнаты на балкон. Я вышла за ней, не зная, что сказать. На мои же первые слова утешения я в первый раз услышала от матери: «Ах, Аида, ведь это был твой отец...»

Утром мы с Таней поехали сообщить друзьям дома о смерти отца. Похороны в то время были делом сложным. Солдаты из соседней части сколотили гроб, а командир батареи дал лошадей и телегу. И в жаркий день 1 августа П. А. Бадмаева хоронили на Ш у вал овском кладбище. Телегу с гробом, покрытым елью, извозчик остановил у белокаменного дома с башенкой на Поклонной горе, построенного отцом. Путь на кладбище лежал мимо него».

(Мы с бабушкой потом часто ездили на Шуваловское кладбище. 11 случалось, заставали там, в могильной ограде деда, совершенно посторонних людей, бывших его пациентов, приносивших цветы. В 30-е годы в округе Удельная—Озерки, пригородах Ленинграда, была жива память о нем, и даже остановка на

Поклонной называлась «Дача Бадмаева» — так объявляла кондукторша.)

«Умирая, П. А. взял слово с матери, чтобы даже в день его смерти она не пропустила приема больных и продолжала его дело.

Через год после смерти отца к нам в дом пришла, прося приюта, бывшая жена моего отца, бывшая генеральша Надежда Васильевна. «Примете?» — спросила она мою маму. «Конечно, оставайтесь... Будем вместе жить»,— ответила мама. Надежда Васильевна прожила у нас недолго и скончалась в 1922 году.

В матери моей, несмотря на то что она в заботах об отце, о тибетской медицине иногда и забывала обо мне,— в матери было величие души. Она была широкой натуры человек. Это она доказала еще и тем, что в суровые годы гражданской войны взяла к себе в дом на воспитание двух девочек, моих ровесниц—Ольгу Халишвилп, какую-то очень дальнюю родственницу, и Веру Певцову, совершенно постороннюю, дочь знакомой. У обеих девочек умерли родные, и мама не задумываясь приняла на себя заботу о них. Ольга впоследствии стала партийным работником, Вера — музыкантом».

СЛЕДУЯ ЗАВЕЩАНИЮ

Елизавета Федоровна выполнила посмертную волю Петра Александровича и продолжала вести прием больных в том же кабинете на Литейном, где она двадцать лет проработала под руководством мужа. Кабинет этот был зарегистрирован в Ленгорздравотделе как опытный. Поскольку у бабушки не было диплома европейского врача, прием она вела вместе с доктором Верой Ивановной Наумовой, еше до революции проходившей практику у деда.

В то время тибетская медицина пользовалась популярностью как наука. В городе существовал еще один центр, который возглавлял племянник П. А. Бадмаева, крещенный под именем Николая. Стремясь иметь больше последователей, дед выписал его из Бурятии, и он, отучившись в гимназии на Поклонной, поступил в Медико-хирургическую академию и окончил ее в 1914 году. Впоследствии родственные связи переплелись: Николай Бадмаев женился на племяннице Елизаветы Федоровны — Ольге Юзбаше-вой, у них родились сыновья Кирилл, Михаил и Андрей.

Николай Николаевич лечил Горького, Алексея Толстого, Бухарина, Куйбышева; последний в качестве председателя Совнаркома помог ему создать клинику при Институте экспериментальной медицины. Но отношения Николая Николаевича с бабушкой были прекращены в начале 20-х годов. Мне не хотелось бы тревожить тени ушедших. Сообщу лишь, что Н. Н. Бадмаев разошелся с женой. Бабушка не могла простить, что после развода он запретил матери видеться со своими детьми.

Ольга Григорьевна сняла комнатку рядом с нашим домом. По утрам бабушка посылала ей завтрак. Бывало, идешь к ней, а она сидит у окна, верно, надеется, что появится кто-то из сыновей. Вскоре она умерла в больнице. На похоронах был лишь старший сын, Кирилл. В 70-е годы профессор Кирилл Бадмаев просил меня показать ему дом, где когда-то жила его мать. Потом он даже разыскивал старых жильцов того дома.

Все три брата стали врачами.

Николая Николаевича в 1938 году арестовали. Ему инкриминировали связь с японским резидентом Миякитой и намерение отравить членов правительства. На суде он отказался от всех показаний, данных на предварительном следствии (видимо, под пытками), и в тот же день был расстрелян.

Прием пациентов при бабушке уже не имел таких массовых масштабов, как при деде, но тридцать-сорок больных ожидали ее ежедневно. Прием она начинала в два часа. Первую же половину дня посвящала ответам на письма, которые шли к ней от старых пациентов со всех концов страны, а также наблюдала за приготовлением тибетских лекарств. Технология была весьма сложной, требовала большой аккуратности в дозировке. У бабушки были многолетние помощники, среди них ее приемные дочери Ольга Халишвили и Вера Певцова, а еще Анна Осиповна Лашкова. Летом и осенью к нам приезжали буряты, привозили сырье — лекарственные травы. Одеты они были в черные костюмы, без галстуков. Во дворе разжигался большой костер под герметически закрытым чаном с печенью лося или медвежьей желчью. Сжигание продолжалось сутки. Все, как при деде.

Иногда то или иное лекарство в виде порошка было готово, его насыпали в банку, ставили на стол и вся семья садилась фасовать. На листочек рисовой папиросной бумаги специальной аптекарской ложкой отмерялась доза порошка и заворачивалась особым образом. Но научиться свертывать порошки не так-то просто! У меня до сих пор не получается как надо.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒