ДОКТОР БАДМАЕВ 4 страница

Вот обоснование «Объяснительной записки о проекте трапемон-гольской железной дороги»:

«Несомненно, что новая железнодорожная линия пробудит самосознание инородцев всего этого края и создаст естественно новые статьи товарообмена соединяемых областей: непосредственная связь с Америкой даст возможность снабжения Туркестана американскими сельскохозяйственными орудиями, в частности машинами для обработки хлопка; в свою очередь Туркестан получит новый громадный рынок для плодов и фруктов, занимающих после хлопка главную статью добывающей промышленности края».

10 июля 1916 года в «Памятной записке» по поводу создания русско-армянского акционерного общества «с целью проведения необходимых путей сообщения, разработки естественных богатств страны, содействия развитию сельского хозяйства, торговли и промышленности с первоначальным капиталом в 10 000 000 рублей» Бадмаев пишет:

«Настоящая великая война воочию доказала крайнюю трудность, если не сказать невозможность самостоятельного существования малых народностей, так как даже небольшие самостоятельные государства, как Сербия и Болгария, погибли при первых ударах столкнувшихся между собой великих держав. Поэтому для отдельных народностей, уже проживающих в пределах Российской империи, является наиболее целесообразным их полное слияние с империей при условиях сохранения своей национальной самобытности. Ставя свои интересы вполне солидарными и с интересами империи, отдельные народности должны желать приобретения полностью тех же прав, какими пользуется коренное население, сохраняя свое национальное самоопределение в области религиозной, культурной и экономической.

Применяя настоящее общее положение к армянскому народу, как уже населяющему Российскую империю... необходимо прежде всего сжиться с существующим государственным строем, получить политические права, равные с русскими подданными... и путем развития экономического благосостояния получить полную свободу осуществлять свои национальные особенности».

8 февраля 1917 года, за двадцать один день до падения династии Романовых, Петр Александрович отсылает Николаю письмо, найденное позднее в царском архиве: в письме Бадмаев указывает на огромное значение для России незамерзающего мурманского порта, предлагает проложить трехсоткилометровую ветку для соединения мурманской железной дороги с великой Транссибирской магистралью, а также увеличить пропускную способность мурманской дороги созданием второй колеи. Он пишет: «Порт Романов (как тогда он именовался) должен сыграть мировую роль для нашего Отечества — большую, чем берега Финского и Рижского заливов, Немецкого моря и даже Черного моря и Дарданелл. Порт Романов будет не только конечным портом для всей России... но даже конечной точкой для всего азиатского Востока. На берега Франции, Англии и на другие берега Европы доставка эта будет также производиться легче и быстрей, минуя огромные океанские пространства и минуя закрытые Балтийское и Черное моря». (Вспомним, какую значительную роль сыграл мурманский порт в Отечественную войну! Предвидение — поразительное.)

Симптоматично окончание письма, подтверждающее разрыв Бад-маева с двором: «Очень сожалею и удручен, что последние годы я не имел счастья видеть Ваше величество, чтобы знать, в какой мере изменились взгляды Вашего величества на все происходящее».

Буквально накануне февральской революции Бадмаев посылает царю и членам его семьи только что вышедшую свою брошюру «Мудрость в русском народе», где в историческом аспекте рассматривает пути России за последние полвека и призывает немедленно организовать народные дружины в защиту самодержавия. «Если я встречу со стороны Вашего величества хотя небольшое сочувствие, то я сумею многое из того, что написано, провести в жизнь».

Но было уже не до дружин. России суждено было поплатиться за богоотступничество...

Роковой для Романовых момент — ночь с 1 на 2 марта 1917 года. Узнав об отречении Николая II от престола, Петр Александрович с минуту сидел опустив голову, потом сказал: «Поздно! Идет война. При переходе через бурные реки лошадей не меняют — снесет и лошадь, и седока. Но, видно, такова Божья воля...»

Стоит удивляться, до какой потери чувства реальности дошло русское общество к 1917 году во главе с Государственной думой! С чего эхо все как взбесились? За что обличали царскую чету? Шла война с переменным успехом, начали ее немцы. Был период, когда у русских не хватало снарядов, но вскоре снабжение наладили. Петроград не испытывал голода (сравним с блокадой Ленинграда во вторую мировую войну, когда большая часть горожан, около двух миллионов человек, вымерла от голода); в феврале из-за морозов наблюдались перебои с поставками, ну были очереди у булочных, и вместо того, чтобы перетерпеть день-другой — на подходе к Питеру находились пять составов с зерном,— взялись бунтовать. В военное время! Кому играли на руку? Кайзеру?.. Подумать только: принимать отречение Николая 11 поехали монархисты Гучков и Шульгин, а между тем до решительного наступления наших войск оставались считанные недели — фронт был завален снарядами и прочими боеприпасами. Прав дед, сказавший: при переходе через бурные реки лошадей не меняют — снесет и

лошадь и седока. И снесло! Очень скоро жители Петрограда, попав под власть большевиков, на собственной шкуре почувствовали, что такое настоящий голод и что такое необузданный террор. А командующий Северным фронтом генерал Рузский, вышедший из солдатских детей и облагодетельствованный царем, в тяжкую минуту не только не поддержал своего государя, которому присягал, но и остановил войска, посланные на смену взбунтовавшихся частей Петроградского гарнизона. И чуть ли не вырвал отречение у Николая II. Судьбе было угодно, чтобы через год пойманный большевиками в Кисловодске Рузский под дулами их винтовок копал себе могилу, где и был заживо похоронен.

В брошюре, о которой я упоминал, есть пророческие мысли о том, что ждет Россию:

«Разве речи членов Верхней палаты (Государственного совета) и Нижней палаты (думы) пахнут ароматом? Нет! — они пахнут тем же, чем пахли речи членов учредительного собрания при Людовике XVI. Они грозили гибелью родной стране... по пусть они помнят, что члены учредительного собрания (надо полагать, конвента.— В. Г. ) также не избегли гильотины».

«Дантон, Марат и Робеспьер тоже говорили о свободе, равенстве, братстве... одурманили весь французский народ, а затем занялись гильотинированием всех, кто был не в дружбе с ними... кровь французов лилась рекой, и, задыхаясь в потоках крови, они бросились к ногам диктатора Бонапарта.

Все эти бесы теперь жаждут русской крови».

«ВЗОШЛА ЗВЕЗДА»

Лиза Юзбашева стала гражданской женой Петра Александровича. Она была младше мужа почти на тридцать лет, но пронесла любовь к нему через всю жизнь и в горький для него час не оставила его.

...17 октября 1907 года в конце приема Петру Александровичу вручили телеграмму, заключавшую в себе два слова: «Взошла звезда». Прочитав это. он вышел в соседнюю комнату, опустился на колени перед иконой, на глазах выступили слезы; он перекрестился и несколько мгновений оставался так с закрытыми глазами. И вновь вернулся в кабинет, продолжил прием больных.

В тот день он закончил работать раньше обычного. Написал на бумаге: «Счастлив. Молюсь здоровье обеих», добавил московский адрес и просил секретаря отправить на городской телеграф. Затем принял от горничной легкое пальто, спустился с третьего этажа семиэтажного дома на Литейном, сел в ожидающий его экипаж, который тотчас двинулся в сторону Литейного моста. Здесь, в карете, один, он позволил себе расслабиться и, закрыв глаза, откинулся на мягкую спинку сиденья.

Но сегодня заснуть не мог. Он думал о судьбе новорожденной дочери. Ей уготована тяжкая участь — считаться незаконнорожденной. И он бессилен. Он уже заранее консультировался с правоведами. Есть варианты, но они либо за чертой закона, либо неприемлемы. Какой-то выход он, несомненно, найдет. Цепь будет разорвана!

Теперь я передаю слово моей матери — Аиде Петровне Гусевой, младшей дочери Бадмаева, врачу-хирургу, майору медицинской службы, кавалеру ордена Отечественной войны I степени, медалей «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией» и других. Скончалась она в 1975-м, немного не дожив до того времени, когда имя ее отца снова было признано. О Бадмаеве, его выдающихся заслугах перед наукой появились статьи в центральной печати. Сама Аида Петровна в 50—60-е годы свела имеющиеся в разных источниках рецепты отца в единую книгу-рукопись; названия тех или иных ингредиентов, входящих в состав лекарств, даны в ней на трех языках — русском, тибетском, латинском. Труд этот получил высокую оценку комиссии Академии наук, изучавшей архивы Бадмаева.

Записки мамы охватывают период 1907—1920 годов, а писала она воспоминания с 1957 по 1960 год.

«родилась в Москве 17 октября 1907 года, где в то время находились моя мать и сопровождающая ее акушерка, близкая к дому отца моего. В хмурый октябрьский день в восемь утра появилась на свет удивительно некрасивая девочка с черными прямыми волосами, раскосыми глазами и расплющенным носом.

Взглянув на меня, мать и обрадовалась, и расстроилась. По сходству с отцом — монголом — сомневаться в моем происхождении было невозможно.

В десять утра пришла в дом моя няня, крестная мать, воспитательница, добрый гений моего детства да и всей моей жизни, умершая в глубокой старости на моих руках,— Акулина Яковлевна Б\^-ндина. Я буду называть ее, как звала, Кулюшей. До конца дней она сохранила светлый ум, необыкновенную доброту, красоту души. По рассказам мамы, ее рекомендовали из богатого аристократического дома, где дочери уже выросли; ее не отпускали, предлагали остаться жить, но ее русская душа не уживалась с боннами и гувернантками.

Мать моя, женщина скромная, угнетенная своим положением гражданской жены, встретила Кулюшу настороженно. «Куда мне такую важную особу? Мне бы что-нибудь попроще»,— советовалась мать с акушеркой. Но внушающий уважение вид, солидность, необычная моложавость (в то время ей было около шестидесяти лет) покорили мать, и они договорились, что на время Кулюша останется со мной, ребенком на искусственном питании. Через две недели мама вернулась в Петербург. Я была целиком на попечении Кулюши. Тем, что вернулась в Петербург одна, мама, вероятии, хотела пресечь слухи о появлении еще одной дочери у отца моего. В раннем детстве меня скрывали.

Через два месяца, как было условлено, Кулюша повезла меня в Петербург к моей матери. Она оставила в Москве свою дочь Маню пятнадцати лет, все вещи, повезла меня с твердым намерением вернуться в Москву. Но суждено было иначе. Позже Кулюша рассказала мне, что, устроив все, что было нужно в нашей небольшой квартирке на Песках, она собралась в обратный путь, но жалость к смешной маленькой девочке, признававшей только ее да еще находившейся в необычном положении незаконной, скрываемой от всех, удерживала ее. Она колебалась и уже собралась было в обратный путь, но пришел мой отец. Его властная просьба не оставлять меня решила ее и мою участь.

Все мои первые воспоминания связаны с Кулюшей, которую я До пяти лет звала мамой. (Потом появилась гувернантка, мадемуазель, начавшая строгую муштровку, она запретила называть Кулюшу мамой.) Но и позже Кулюше иногда приходилось выдавать меня за родную дочь.

Сейчас это кажется странным, но приехавшая из Тифлиса моя Родная бабушка Наталия Егоровна не знала о моем существовании — от нее тоже скрывалась тайна моего рождения. Она считала меня жиличкиной дочерью, а Кулюшу — жиличкой. Раз утром после ухода матери на прием Наталия Егоровна обнаружила меня Хозяйничающей за туалетным столиком в маминой спальне. Бабушка, взяв меня за руку, вывела из комнаты и, приведя к Кулюшке, строго сказала: «Возьмите, милая, вашу девочку, и пусть ома не бегает по комнатам в отсутствие Лизочки».

Кулюша извинилась и приказала мне сидеть подле нее. Вечером бабушка пожаловалась маме, что «дочка твоей жилички ходит без спроса в твою комнату».

Мама промолчала, горько вздохнув и боясь все же признаться в нашем родстве. Но на второй или на третий день бабушка догадалась об этом сама и, плача, просила у меня прощения.

Жили мы тихо и уединенно. Мама все дни проводила с отцом на приеме больных. К отцу обращались многие неизлечимые больные не только в России, но и за границей, он имел обширную переписку. Этому, очевидно, способствовала статья, помещенная о нем в энциклопедии Брокгауза и Ефрона (Спб, 1891). Приемы его были общедоступны, но из-за очередей была предварительная запись. Отца я помню с ранних лет, хотя до 1917 года мы вместе не жили. Он жил с семьей на Поклонной горе, а кзартира мамы, где жила и я с Кулюшей, помещалась на четвертом этаже, а приемный кабинет отца — на третьем.

Из семьи отца моего нас посетила его старшая дочь Надежда Петровна. Она пришла и прямо сказала моей матери: «Покажите мне мою сестренку». И мама и я были очень дружны с Надюшей, как мы звали ее; эти дружеские отношения сохранились до сегодняшнего дня. Но остальные члены семьи отца относились к моей матери очень настороженно — ведь она была почти ровесницей Надюши.

Мной очень интересовалась жена Петра Александровича Надежда Васильевна и летом, когда мы жили на даче, приезжала меня смотреть, чтоб узнать, похожа ли я на отца. Но Кулюша, видимо, имея инструкцию, помню, загородила меня собой и спросила приехавшую барыню, кого нужно ей.

«Чья это девочка?» — грозно спросила барыня. «Это моя дочь»,— судорожно, совсем необычным, важным, голосом сказала Кулюша.

Я испуганно держалась за Кулюшино платье, но все же выглядывала из-за ее спины своими раскосыми, выдававшими меня глаз-

ками.

«Кто здесь живет и кто вы такие?» — продолжала допрашивать барыня. «Живу здесь я, купеческая вдова Бундина, с дочерью, а до большего вам, сударыня, дела нет. Ступайте с Богом!» — проговорила Кулюша и, крикнув горничную, приказала ей взять меня, а сама стала настойчиво наступать на барыню. Та отступала к калитке, гневно размахивая зонтиком. Села в стоявшую у дома карету и уехала. «Ну. слава Богу, пронесло»,— вздохнула Кулюша. Но с этого дня меня не пускали в сад одну.

Мой отец, глава многочисленного семейства, сам уже дед, очевидно, не хотел громкого бракоразводного процесса с консисисто-рией и адвокатами и т. д. Он был очень религиозен, супруга не давала развод, и он не желал идти в открытый скандал. Мама же, работавшая вначале его секретарем, полюбила этого необычного человека, работавшего по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, вспыльчивого и доброго. Узнав его, не могла не полюбить. И это была единственная любовь ее жизни, продолжавшаяся до смерти отца. И после... Память о нем была для нее священной...

По всеобщему мнению, отец был добрый человек, помогал бедным. Конечно, он был богат, но не все богатые делали это. И свое богатство он нажил колоссальным трудом. Он мало спал и, когда кто-нибудь жаловался на бессонницу, говорил: «Счастливый! Если б я мог вовсе не спать! Сколько бы я еще успел сделать!» Бывали у него вспышки гнева, он повышал голос, но никакой брани не помню, кроме трех слов: «дурак», «болван», «осел», употребляемых в крайних случаях. Он располагал к себе людей и в первую очередь больных, своих пациентов. Доктор он был замечательный... Окружающие люди любили его. Работал, не требуя тишины в доме. Ни вина, ни табака для него не существовало. Он содержал несколько стипендиатов из числа бурят, монголов, учившихся в Петербурге на деньги отца.

...Петр Александрович, или Петсан, как называла его мама, был человек мыслящий. По рассказам мамы, он критиковал и министров, а при имени императора лишь разводил руки. Но не осуждал. Не потому, что боялся, он был очень смелый человек, как показали дальнейшие события, но царь для него был нечто святое. Как ни странно, но в этом отношении отец и Кулюша были похожи: она боготворила царя.

Акулина Яковлевна прожила долгую жизнь и умерла на девяностом году перед Отечественной войной. Она жила у нас в доме. В ней как-то интересно сочетались старина и современность. О паре она, и верно, жалела, но весьма и весьма интересовалась тем, что творилось вокруг. Помню, приникнет к нашему радиоприемнику Си-235 и слушает...

Каждое лето в гости к Акулине Яковлевне из Нижнего Новгорода приезжали дочь Маня с зятем и две внучки, девочки постарше меня. Дочь Маня всякий раз уговаривала мать переехать жить в Нижний. Но Акулина Яковлевна так любила маму, что не решалась оставить наш дом...

Записки эти веду непоследовательно, выстроить их нет времени: работа, полторы ставки, внуки... Я — бабушка, сама даже не верю этому. Но я почувствовала необходимость вести записи после смерти моей мамы. Как теперь я ощущаю ее отсутствие! Мама была удивительный человек, фанатично преданный отцу и его делу — врачебной науке Тибета... Она мне не раз рассказывала странный случай, происшедший с ней.

За несколько месяцев до родов моя мать выехала за границу. По дороге из Швейцарии в Париж она подошла к кассе, прося дать билет первого класса. Кассир просунул в окошко билет, сказав по-французски, что дает третий класс. Мама вернула ему билет, требуя первого класса. Начался спор. Кассир сказал: «Мадам, езжайте в третьем классе... Уверяю вас, не раскаетесь». Мама махнула рукой и взяла то, что дали. И это спасло ее жизнь.

Судьба? Странная случайность?.. Ночью на горном перевале произошло крушение поезда, и все вагоны первого класса были разбиты падением с кручи. Уцелели лишь два вагона третьего класса. Мама рассказывала, какой ужас ей пришлось пережить, видя внизу в ущелье огненное, кровавое месиво.

Второй, уже забавный, случай. Возвращаясь в Россию, она приехала в Берлин заболевшая, беременная, одна, не зная немецкого языка. В гостиницу устроилась, но утром никак не могла объяснить горничной, что ей нужна чашка кипятку, чтоб принять лекарство — шижет, который принимала всю жизнь. Та несет чай, но шижет нужно пить только с кипятком. Мать лежала и плакала. Вдруг у раскрытого окна (был сентябрь 1907 года) спустилась люлька с маляром, красившим фасад здания гостиницы. К маме обратился рабочий и снова по-немецки. Мама, плача, махнула рукой и по-русски ответила, что не знает немецкого языка. И вдруг раздался редкий русский голос: «Госпожа! Красить можно?» Нечего говорить, как мама обрадовалась: все затруднения тотчас кончились с помощью неожиданного переводчика, оказавшегося русским.

Впоследствии мать часто вспоминала этот случай и в трудные минуты жизни говорила мне: «Подожди, Аидочка, еще будет «красить можно?» — придет неожиданность, и по странной случайности это иногда свершалось...

Забегая вперед, расскажу один случай со мной. Начало Отечественной войны. Конец августа 1941 года. Критические дни для Ленинграда. В первые недели войны я работала в медкомиссий военкомата, потом, когда основная масса прошла, всех хирургов отозвали на фронт. В горвоенкомате я получила назначение в медсанбат под Красным Селом. Вышла в коридор, перечитываю назначение, знаю, что там сейчас идут самые кровавые бои. Но у меня одна мысль: как предупредить четырнадцатилетнего сына, он на другом конце города, и, главное, как соединиться с ним и быть с ним вместе, если наступит страшный час и немцы войдут в город — такие слухи ходили... Крутом снуют военные. Я докуриваю папиросу и сознаю: я мобилизована, надо ехать под Красное Село, выполнять приказ. А если?..

Вдруг двери кабинета, из которого я только что вышла с назначением, открываются, и выскакивает подполковник, видит меня, хватается за голову: «Вы еще здесь, военврач! Как удачно, что вы не ушли! Давайте назад свое назначение! Организуется госпиталь в Политехническом институте — там ни одного хирурга... Поедете туда, там нужней, сегодня поступит первая партия раненых».

Политехнический институт недалеко от моего дома. Вот и «красить можно?».

Переносясь мыслью в конец августа 1941 года, вспоминаю, что мама пришла домой уже в форме со шпалой в петлице и вещмешком, в нем был паек. Рассказала, что находится в Политехническом институте — там развернут госпиталь. Она была очень встревожена, я не мог этого не заметить, и спросил, в чем дело.

— Немцы у стен города... Положение очень серьезное. Ты надолго не уходи из дома,— если немцы ворвутся в город, мы должны быть вместе... Если армия уйдет, мы не останемся под фашистами.

Уходя, мама сказала:

— Вчера у меня была беседа с нашим особистом. Он обещал в случае чего дать машину, чтоб я съездила за тобой... Поэтому и говорю: надолго не отлучайся. Все может произойти...

Слово «особист» насторожило меня.

— А что, он тебя вызывал?

— Нет, я сама пошла к нему в связи с моим новым назначением — начальником крупного хирургического отделения. Это руководящая должность, и я сочла нужным поведать ему обо всем, в том числе и о моем отце... Чтоб меня потом не упрекнули, мол, скрыла...

В чем могли упрекнуть маму, мне не нужно было объяснять, это я знал уже давно.

«ОТЦА Я ПОМНЮ С РАННЕГО ДЕТСТВА»

«Со временем отношения жены отца Надежды Васильевны и моей матери нормализовались, и я даже получила приглашение бывать на Поклонной. Но мама не спешила везти меня туда.

Любовь моей матери к Петру Александровичу принесла ей немало страданий. Несмотря на свой преклонный возраст, титаниескую работу, он был человек увлекающийся. Позже я узнала,

что, когда мне было два года, у него появиласьась еще одна женщина. Были тяжелые разговоры о разлуке... И мама решила отступить и уехать из Петербурга. Сборы были закончены, Кулюша, жалея меня и мать, собралась также в далекий путь с нами. Решили ехать в Париж. На вокзал уже были отравлены вещи. Кажется, за час до отъезда на вокзал приехал очен, и сказал матери: «Я не могу без вас и Аиды, не уезжайте. Все образуется*.

Мы остались. Моих родителей угнетало мое положение незаконнорожденной. Стали искать выход. По тогдашним законам Петр Александрович имел право удочерить меня (не имея развода с первой женой) и дать свою фамилию. Но тогда по закону мама утрачивала свои материнские права надо мной.

Наконец выход подсказало газетное объявление о том, что «бедный, но благородный человек предлагает брак». Адвокат моего отца договорился о денежном вознаграждении господина Алферова — такова была фамилия этого человека. Теперь ве это может вызывать лишь улыбку и недоумение, но так было!

От г-на Алферова требовалось, чтоб он обвенчался с моей матерью, дав, таким образом, ей и мне свою фамилию, но тотчас после венчания выдал матери отдельный вид на жительство, а также письменно отрекся от «дочери» Аиды. И уехал из Петербурга и более никогда не предпринимал попыток повидать свою «жену» и меня. Он принял условия.

И вот днем мама со своей тифлисской подругой Виргинией и свидетелями поехала в церковь, венчание состоялось. Из церкви мать уехала домой и более никогда не видела этого человека. Кулюша говорила, что это был «интересный господин», он приходил к нам на квартиру, очевидно, мать моя произвела на него впечатление, так по крайней мере судила Кулюша. Он просил, чтоб ему хотя бы показали «его» дочь. Ему было отказано в этом, и он исчез. Так было до Октябрьской революции; когда были отменены церковные браки, отец, кажется, зарегистрировал в районном Совете свой брак с моей матерью и удочерил меня. И мама и я после революции носили фамилию Бадмаева. Фамилия эта принесла маме и мне немало осложнений в жизни, но об этом потом.

Мама любила людей. У нас в доме бывали гости, часто пели, играли на рояле. Среди знакомых были артисты, писатели. У мамы был хороший голос. Но отец на этих вечерах не присутствовал. У мамы, как у каждой красивой молодой женщины, были поклонники, о которых она со смехом поведывала Петсану,— она рассказывала на следующий день, как прошел вечер. Она бывала в театрах без Петсана. Если он был не на приеме, то диктовал переводы с тибетского или писал проекты улучшения пашей политики на Востоке.

у нас часто бывала еще Виргиния Арцруни-Титова. Виргиния считалась революционеркой и открыто предсказывала неизбежность падения монархии.

«Как, Лизочка, вы с вашим высоким понятием о справедливости можете терпеть деспотизм?» — бывало, гневно говорила Виргиния. Она была вся в брилтиантах, а в сумочке носила дамский браунинг. Ее муж, Николай Иванович Титов, статский генерал, был очень милый и далекий от революции человек. «Вон посмотрите, Лизочка, мой шпион уже на часах!» — смеясь, говорила Виргиния и подводила маму к окну; у подъезда стоял кто-то в штатском. «В таком случае надо послать ему зонт, идет дождь»,— смеялась мама.

Ее ничем не омраченная дружба с Виргинией продолжалась шестьдесят лет, до последнего дня жизни мамы. Виргиния сидела около мамы до ее последнего вздоха. Впервые я видела Виргинию так безутешно рыдающей. Дружба ее со мной по сей день — это как бы продолжение дружбы с мамой...

Отца я помню с раннего детства, хотя я не знала, что это мой отец. Мы жили отдельно. Наконец в восемь лет меня повезли на Поклонную знакомить с моими старшими сестрами по отцу. В этот день мать моя с утра была не в духе, делала ненужные замечания гувернантке и, видимо, волновалась, оглядывая меня разодетую и причесанную, с двумя косичками. И вот мы в зале. Ко мне подходит важная барыня в черных шелках с массой кружев у шеи — та, что приезжала смотреть на меня.

«Так вот какая она славная девочка!» — сказала Надежда Васильевна и, приподняв мой подбородок, потрепала по щеке. Я сделала реверанс. «Милая девочка,— повторила она по-французски, обращаясь к моей матери,— и очень похожа на папу».

На Поклонной меня познакомили с моими старшими сестрами по отцу — Татьяной и Марией, а также с внуками Петра Александровича, почти моими ровесниками, Петей и Колей — детьми самой старшей дочери отца, Надюши. С ними у меня возникла дружба.

Одни из племянников отца посадил меня на колени и сказал: «А ведь ты моя родственница». Я сердилась, не понимая этого, и Думаю, что эта его реплика, адресованная ребенку, звучала насмешкой. Ведь про отца я знала, что он умер. А Петр Александрович — мой крестный. Правда, он очень хорошо относился ко мне. Я была его последней дочерью... И узнала об этом при трагических обстоятельствах.

Ранние воспоминания о Кулюше. Она в детской обедает, я играю па полу, жду, когда она выйдет (у нас своя игра). Кулюша, нарезав на тарелке суповое мясо, выходит из комнаты. Я быстро семеню к столу, карабкаюсь на стул и торопливо начинаю есть мясо, оставляю немного на тарелке и так же торопливо возвращаюсь к своей игре. Объясняется это просто. До трехлетнего возраста отец решил произвести эксперимент, и меня держали исключительно на молочной и растительной пище. Но... Кулюша рассудила по-своему: «Ребенок будет плохо расти, нечего мудрить»,— и давала мне таким образом мясо, формально не нарушая запрета. Она же «исправила» мой расплющенный нос: каждый раз, умывая меня, она обжимала мой нос двумя пальцами и добилась своей цели.

Будучи очень религиозной, Кулюша начала рано водить меня в церковь. Одной из любимых была прогулка в Александро-Невскую лавру. Туда мы ездили на паровике или конке. Причащала меня часто, но, несмотря на глубокую веру, подносила меня к чаше первой, энергично расталкивая всех желающих,— боялась заразы.

Однажды в Петербург привезли чудотворную икону Почаев-ской Божьей Матери. И Кулюша повезла меня. Помню невероятную давку у церкви, меня оттеснили от Кулюши и, удивляюсь, как не раздавили. Я оказалась на руках у городового, который поднял меня над толпой, поставил на клирос, откуда испуганная Кулюша, позабыв об иконе, вывела меня другим ходом.

Росла я спокойной девочкой, сурово вымуштрованной бонной. Мать я видела редко. Жаловаться на суровость не приходило в голову. День был расписан по часам. Читать, играть в куклы, которых у меня было много, разрешалось лишь в определенное время. Гуляли также по часам. Бегать не разрешалось. Нужно было идти потихоньку, не глядя по сторонам. Гуляли в Летнем саду, серсо, иногда мяч — в саду разрешалось. Сестра моей гувернантки служила у двух мальчиков. И иногда мы гуляли вместе. Я шла посредине разодетая с двумя мальчиками в матросских костюмах. И вели благоразумные разговоры по-французски.

Читать я научилась очень рано. Ярко помню, как мне хотелось читать, а как научилась — навек полюбила книги. Они были моими неизменными друзьями, единомышленниками.

Пропускаю мелкие подробности моей жизни. До десяти лет было не много ярких впечатлений. Театр! Первый раз в театре днем слушала «Фауста», и эта волшебная музыка легла в памяти па долгие годы.

Рояль. Меня начали учить рано, с пяти лет. Играть не любила, но знала, что все равно заставят. Около восьми лет я стала плохо видеть вдаль, и мне приходилось вставать, чтоб разбирать ноты. Заговорили об очках, но отец категорически отверг, сказав: «Пусть разбирает, очков не дам, с возрастом пройдет». Так и случилось: очки мне потребовались лишь в старости».

НАКАНУНЕ ГРОЗНЫХ СОБЫТИЙ

Примерно это время — 1912—1914 годы — вспоминает внук Бадмаева, ученый и изобретатель в области химии, ныне покойный Николай Евгеньевич Вишневский — один из сыновей Надежды Петровны, той, что вышла замуж за секретаря своего отца Евгения Ивановича Вишневского. С семьей он уехал служить в провинцию, откуда обычно начинали карьеру молодые чиновники. В последнюю нашу встречу Николай Евгеньевич рассказывал:

— Каждый раз, когда мы приезжали, дед целовал нас с братом в голову, причем по монгольскому обычаю нужно было непременно прикоснуться не губами, а зубами... И мы подставляли свои макушки, чувствуя прикосновение зубов деда. Зубы у него были ровные, чистые, без единой пломбы, ни одного гнилого — на седьмом десятке лет! Вообще он был чрезвычайно силен физически. Останавливал коня на скаку. С нами, внуками, был нежен... Просил читать ему вслух стихи Пушкина, Майкова.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒