Часть III 4 страница

Иногда она попадала в дома, где кто‑то умирал, зачастую дети, страдающие от острых кишечных инфекций. За водой жителям Канжи приходилось спускаться четверть километра по крутому склону. Они опускали в стоячий водоем свои калебасы или пластиковые бутыли, тащили их полными обратно наверх и, конечно, старались растянуть на подольше. Так что вода по нескольку дней стояла в незакрытых сосудах.

Решение предложила группа американских и гаитянских инженеров. Американцы были прихожанами епископальной церкви Верхней Южной Каролины, уже много лет помогавшей отцу Лафонтану. У подножия двухсотпятидесятиметрового холма выбивалась на поверхность чистая подземная речка. До строительства плотины она служила основным источником питьевой воды для местных жителей. Инженеры придумали, как использовать силу ее течения, чтобы гнать эту хорошую воду по трубам наверх в Канжи, где они построят сеть общественных колонок.

Как только проект осуществили, вспоминала Офелия, уровень детской смертности резко снизился.

Воочию убедившись, сколь велико значение воды в деле здравоохранения, Фармер проникся нежностью к технологиям в целом, а заодно презрением к “луддитским ловушкам”. Чтобы пояснить это выражение, он всегда рассказывал, как однажды, вернувшись в Канжи из Гарварда, узнал, что отец Лафонтан организовал сеть бетонных общественных уборных. Тридцать туалетов были размещены по всей деревне и выглядели замечательно.

– Но соответствующая ли это технология? – спросил Фармер. Этот термин он подцепил на лекции в Гарвардской школе здравоохранения. Как правило, он означал, что всякую задачу следует выполнять при помощи самой простой из соответствующих ей технологий.

– А ты знаешь, что такое соответствующая технология? Это когда все хорошее богатым, а бедным – дерьмо! – рявкнул священник и еще пару дней потом не разговаривал с Фармером.

Лафонтан также курировал строительство клиники в Канжи – в Южной Каролине собрали средства. В учреждении, конечно, предполагалось создать лабораторию. Фармер раздобыл брошюру Всемирной организации здравоохранения о том, как оборудовать лаборатории в странах третьего мира. Рекомендации там давались весьма скромные. Можно обойтись всего одной раковиной. Если провести электричество проблема, можно использовать солнечные батареи. Самодельный микроскоп на солнечной подзарядке для большинства задач вполне сгодится. Брошюру Фармер выбросил. Первый микроскоп в Канжи был настоящий, украденный из Гарвардской медицинской школы. “Справедливое перераспределение, – объяснял он позже. – Мы просто помогали университету избежать преисподней”.

Предпринимательство в Канжи и окрестных деревнях рождалось, в сущности, на пустом месте благодаря новой системе здравоохранения, выстроенной под руководством отца Лафонтана. Удивительно, как ему удавалось столь быстро и надежно строить в местности, где не было ни электричества, ни материалов, ни приличных дорог. При планировании же этой своей системы он все больше руководствовался мнением Фармера.

Планы последнего были во многом просты, первые шаги диктовались азами теории здравоохранения. С опроса он начал потому, что это верный способ выявить проблемы, заложить фундамент базы данных и зафиксировать точку отсчета, исходя из которой по следующим опросам можно будет определить, насколько эффективна новая система. Фармер задумал “возвести первую линию обороны” в Канжи и прилежащих деревнях, а именно: наладить программы вакцинации, надежное водоснабжение и ассенизацию. А держать оборону должен будет персонал из местных, обученный выдавать лекарства, читать лекции о санитарии, лечить неопасные болезни и распознавать симптомы опасных, таких как туберкулез, малярия и брюшной тиф. Он рассчитывал, что его женские программы по гинекологическому обслуживанию, санитарному просвещению и планированию семью снизят уровень смертности матерей в здешних краях. А с чем не справится первая линия обороны, тем займется вторая – новая клиника Бон‑Савёр в Канжи, возле которой, надеялся Фармер, когда‑нибудь вырастет и больница.

Многие эксперты по здравоохранению сочли бы это обилие планов весьма амбициозным и, прямо скажем, чересчур оптимистичным для такой нищей глухомани, как Канжи. Но к 1985 году стандартное определение здравоохранения уже не удовлетворяло Фармера. Здешний рассадник болезней – лишь симптом общей обездоленности, объяснял он Офелии. И добавлял: “Мы должны понимать здравоохранение в самом широком смысле”.

Эта сентенция родилась у него отчасти благодаря Лафонтану. Еще в конце 1970‑х священник построил в Канжи первую школу. Под ее черепичной крышей умещались не все, так что некоторые уроки проводились снаружи, под манговым деревом. В начале 1980‑х на деньги, присланные из Южной Каролины, Лафонтан воздвиг гораздо более внушительное двухэтажное здание посреди небольшого плато на склоне холма над Шоссе № 3. Фармер полагал, что новая школа, довлеющая над лачугами Канжи, выглядит “несколько претенциозной”. Писал он так: “Строительство новой школы может показаться не совсем уместным, учитывая, что у множества водных беженцев нет ни крова, ни земли, ни еды. Но сами они, похоже, считают иначе”. Дети стайками сбегались в новенькое учебное заведение. Одна крестьянка объясняла: “Мы часто гадаем, как бы сложилась жизнь, будь мы грамотными. Может, если б умели писать, до такого и не докатились бы”. Кроме того, школа могла служить еще и площадкой для лекций о санитарии, и поводом предоставить бесплатное питание недоедающим детям, не задевая самолюбия их семей. Создание школы служило одновременно и практическим, и нравственным целям. Фармер говорил: “Чистая вода и медицинское обслуживание, еда и школа, железные крыши и бетонные полы – все это должно входить в список минимальных благ, на которые человек имеет право по рождению”.

На все это требовалось гораздо больше денег, чем могли предоставить доброжелатели из Южной Каролины. У самого Фармера опыт фандрайзинга был невелик. Однако в 1985 году ему крупно повезло.

За два года до того, в конце 1983‑го, он явился в Бостон, чтобы пройти положенное перед поступлением собеседование в Гарварде, и наведался в благотворительную организацию под названием Project Bread. Фармер просил у них несколько тысяч долларов на строительство хлебной печи в Канжи. От отца Лафонтана он не раз слышал, что деревне необходима собственная пекарня.

Уговаривать никого не пришлось. Фармеру сообщили, что один из жертвователей как раз хотел, чтобы его деньги пошли на питание для неимущих гаитян.

– А кто это? – поинтересовался Фармер.

– Анонимный благотворитель, – был ответ.

Хлебную печь построили неподалеку от школы летом 1984‑го. В начале следующего года Гарвардская медицинская школа опубликовала эссе Фармера “Антрополог внутри”. Вскоре после этого директор Project Bread связался с Фармером. Оказалось, анонимный благотворитель прочел статью и якобы заявил: “Хочу познакомиться с парнишкой. Похоже, он из породы победителей”. “Если хочет встретиться, пускай приезжает в Гаити”, – ответил Фармер.

Ему сказали, что благотворителя зовут Том Уайт и что ему принадлежит промышленно‑строительная компания в Бостоне. Фармер представлял себе дородного республиканца, курящего тонкие сигары и заключающего подковерные сделки с Транспортным управлением залива Массачусетс в обход профсоюзов. Но когда он приехал встречать Уайта в аэропорт имени Франсуа Дювалье, на обжигающем ветру его ждал розовощекий господин лет шестидесяти с чем‑то, облаченный в синтетический костюм для гольфа (включая клетчатые брюки). Уайт привез с собой пачку банкнот, которые сразу раздал нищим, – поступок в глазах Фармера отнюдь не отталкивающий, но еще не достаточный для вердикта. В пикапе по дороге в Канжи Фармер “повествовал о Гаити”, и Уайт подобающе ужасался, но молодой человек все еще относился к нему с опаской и не пытался этого скрыть.

Ему было всего двадцать пять, и он, по собственному признанию, “еще не совсем созрел” для непринужденного общения с потенциальными благотворителями. Разговор в трясущейся по ухабам машине свернул на политику.

Уайт между делом заметил:

– Ну, я лично за Рейгана не голосовал.

– В смысле? – удивился Фармер.

– В том смысле, что я не голосовал за Рейгана.

– То есть вы голосовали против собственных интересов? – уточнил Фармер.

– А разве это грех? – спросил Уайт.

Пересказав мне этот диалог, Уайт добавил: “И тогда его прохладная сдержанность сменилась искренней теплотой”. И продолжил: “Для меня он был совсем мальчишка, но я проникся к нему симпатией, потому что, если ему выскажешь свое фе, а он сочтет, что фе здесь неуместно, он тебе так и скажет. А в деле служения обездоленным он меня далеко обогнал”.

В следующий приезд Фармера в Кембридж Том Уайт пригласил его на ланч, и у них вышел спор о чувстве вины. Уайт сказал, что это, по его мнению, эмоция бесполезная. Напротив, возразил Фармер, от нее очень даже бывает польза. Уайт, разведясь с первой супругой, добровольно и очень щедро ее обеспечил, к тому же полностью оплачивал содержание и образование детей. А у его новой жены было еще шестеро своих – далеко не типичный второй брак богатого мужчины. Тем не менее он признавался, что чувствует себя виноватым из‑за самого факта развода.

Но Фармер вовсе не такие ситуации имел в виду. Поощрять бы следовало, пояснил он, чувство вины, которое иные богачи испытывают по отношению к бедным, поскольку это могло бы стимулировать их к пожертвованию части своих богатств. Кроме того, они действительно виноваты.

Вообще‑то Уайт уже много лет раздавал деньги католическим благотворительным организациям и стесненным в средствах друзьям. И начал еще до того, как разбогател сам. Он вырос в семье ирландских католиков, измученной пьянством отца, и еще в юности стал опорой для близких. Судя по рассказам, он прошел интересный жизненный путь. Колледж в Гарварде со специализацией по романским языкам, потом армия, где он служил, поначалу неохотно, адъютантом у генерала Максвелла Тейлора, командира 101‑й воздушно‑десантной дивизии. Уайт десантировался в Нормандии ночью накануне операции “Нептун”, а потом в Голландии. По его словам, он не жалел о своем участии в этих событиях, но войну возненавидел навсегда. И хотя лично генералу Тейлору Уайт симпатизировал и восхищался его мужеством, но манера власть имущих относиться к людям как к булавкам на карте со временем стала ему противна. Привилегии высокого положения он тоже не одобрял, с тех пор как один молодой десантник у него на глазах погиб, раздавленный собственным снаряжением, слишком тяжелым из‑за лишних вещей, которые парень тащил с собой для генерала.

После войны Уайт превратил отцовскую фирму в самую крупную строительную компанию Бостона. Он водил близкое знакомство с высокопоставленными лицами, входил в совет директоров девяти учреждений и сидел с друзьями президента на церемонии инаугурации Джона Кеннеди. Но в обществе богатых и знаменитых он, как правило, чувствовал себя неуютно, да и прессы старался избегать. Не вдаваясь в подробности, он сообщил мне, что несколько раз впадал в депрессию и что у него “заниженная самооценка”, и добавил: “Впрочем, в моем бизнесе снижение цен – это путь к успеху”. На мой вопрос, что заставило его сделать такую высокую ставку на Фармера, двадцатипятилетнего студента‑медика, Уайт ответил: “Он сразу мне понравился. Такой умный, так предан своему делу”. Но, подумав, признался: “На самом деле не могу толком объяснить. Может, я просто искал себе компаньона”.

Конечно, положение дел в Гаити расстраивало Уайта. Особенно его возмущала дорога, ведущая в Канжи. “Поди побегай по этой адовой тропинке”, – ругался он. И всякий раз, проезжая по ней, думал: “Это же, черт побери, так легко исправить”. Он вспоминал, как впервые увидел квашиоркор: “Там был малыш с порыжевшими волосами и раздутым животом, и я сразу сказал: запустите здесь программу снабжения питанием”. Уайт обнаружил, что может легко представить себя на месте гаитян. Встретив в лачуге на земляном полу ребенка с огромными глазами и незабываемой улыбкой, он испытал желание вызвать сюда бульдозеры своей фирмы. “Ради бога, – твердил он то Фармеру, то Лафонтану, – покройте им крыши хоть жестянками, залейте пол цементом. Денег я вам дам. Вот же черт”.

Когда Фармер вернулся в Бостон, чтобы пройти интернатуру в Бригеме, Уайт стал навещать его в больнице – приезжал к обеденному перерыву, покупал сэндвичи в больничном кафетерии, и потом они с Фармером жевали их в его машине. Однажды Уайт спросил Фармера, как всегда бледного:

– Ты питаешься‑то нормально?

– Да‑да, все в порядке, – ответил Фармер.

– Денег дать?

– Не надо, – сказал Фармер. – Ну, может, сорок долларов?

У Уайта в кармане как раз была пачка стодолларовых купюр. Он бросил одну Фармеру на колени:

– Вижу же, голодный. – С этими словами он, поддавшись импульсу, снова полез в карман и вытянул еще сотню. – Ради бога, ешь как следует. – И для пущей убедительности сунул ему третью.

Фармер посмотрел на деньги:

– Вот теперь я могу рассказать вам про вчерашний вечер.

Оказывается, он навещал на дому одного больного СПИДом пациента, которого лечил в Бригеме, и узнал, что его вот‑вот выгонят с квартиры.

– Вот я и переписал на него свой зарплатный чек.

– Господи, Пол, тебе не кажется, что это малость непрактично?

– Ну да, – улыбнулся Фармер, – зато Господь сегодня прислал вас.

Зачастую Уайт выполнял в Бостоне всякие рядовые поручения, помогая осуществлению проектов в Канжи. Забирал, например, заказанный товар вроде раковин и увозил в багажнике своего “мерседеса”. (Одна партия раковин предназначалась для новой клиники. Первая клиника, как выяснилось, была спланирована неудачно. Уайт дал денег, чтобы ее перестроили, но сделал это тихо, отказавшись от публичных благодарностей. “Даже табличку со своим именем не захотел”, – поделился Фармер.)

Однажды, когда они встретились в Бостоне, Уайт заметил:

– Знаешь, Пол, иногда мне так хочется все бросить и уйти миссионерствовать с тобой в Гаити.

Фармер, подумав, ответил:

– В вашем конкретном случае это был бы грех.

Глава 10

На фотографии, сделанной Офелией в середине восьмидесятых, Пол щеголяет в шортах и явно весит на несколько килограммов больше, чем в последующие десятилетия, – худой, но пока не чересчур. Он сидит на корточках и разравнивает руками землю вокруг саженца. Раньше этот склон над Шоссе № 3 был пустынен, но теперь Офелия всякий раз, как приезжает, обнаруживает здесь все новые рощицы и строения.

С 1985 по 1989 год она каждое лето проводила в Гаити, где трудиться приходилось практически непрерывно. После полудня Пол все еще возился с больными. Изрядно проголодавшись, она заглядывала к нему в кабинет: “Есть не хочешь? Ты же только кофе выпил в шесть утра, и все”. Он соглашался подняться с ней на кухню, расположенную выше по склону, но, как правило, с явной неохотой.

Время от времени на Офелию накатывало мучительное желание сбежать из этого неприветливого края. Она уговаривала Пола съездить за чем‑нибудь в Порт‑о‑Пренс, всякий раз чувствуя себя “ну вроде как мошенницей”, из‑за того что отрывает его от работы. “Нам же надо привезти того и сего для клиники”, – убеждала она его. В поездку она прихватывала с собой пачку его учебных карточек‑перевертышей. Дорога в те времена занимала около трех часов, к тому же им нередко случалось пробить колесо или угробить рессору. Пока они сидели на обочине, ожидая окончания ремонта, Офелия гоняла друга по карточкам. Потом они честно закупали лекарства и оборудование для клиники, а также рассаду, чтобы Пол мог продолжать озеленение горного склона вокруг растущего медицинского комплекса в Канжи.

Однажды, завершая очередное “путешествие выходного дня”, они выезжали из Порт‑о‑Пренса по улице Дельма. Офелия представляла себе долгие походы по жаре, ожидающие ее в Канжи, и думала, как было бы здорово выпить диетической колы после такого марш‑броска.

– Пожалуйста, давай купим диетической колы, – попросила она.

– Времени нет, – ответил Пол. – Не выйдет.

Она понимала, что он торопится вернуться в Канжи и что остановка грозит не только двадцатиминутной задержкой – еще ведь придется проследовать мимо нищих в супермаркет, обслуживающий местную элиту. По всей видимости, Пол имел в виду, что если он сам и сельские жители могут обходиться без всяких штучек вроде диетической колы, то и она перебьется. “О некоторых вещах он судил с такой уверенностью, – вспоминала Офелия. – И, что самое обидное, обычно бывал прав”. Тогда, в машине, она набросилась на него с обвинениями в ханжестве и не унималась до тех пор, пока он не ударил по тормозам. Перегнувшись через пассажирку, он распахнул дверцу с ее стороны, заорал “Выметайся!” и в придачу обозвал непечатным словом. Офелия не шелохнулась, про себя негодуя, но в то же время и ликуя, и едва сдерживая улыбку. “Да!

Я все‑таки тебя зацепила. И тебе человеческое не чуждо. Ты тоже несовершенен”.

Врезалась ей в память и еще одна поездка в Порт‑о‑Пренс. Дело было в 1986 году. Не так давно Бэби Док покинул Гаити – это событие ознаменовало конец правления Дювалье. Функции диктатора фактически приняла на себя армия, и последовавший затем период гаитяне окрестили “дювальеризмом без Дювалье”. Все лето там и тут вспыхивали беспорядки, пока еще без видимой системы: импровизированные баррикады из горящих шин на дорогах, крестьянские демонстрации в Мирбале. Похоже, многие сельские жители рассчитывали, что после бегства Бэби Дока их жизнь изменится к лучшему, и теперь протестовали против дальнейшего сохранения статус‑кво. По словам Офелии, “в воздухе носилось ощущение, словно вот‑вот что‑то рванет”. Они с Полом проводили выходные в Порт‑о‑Пренсе, где ночевали в городском доме Лафонтанов. Поехали по делу в центр, а когда все закончили и снова вышли на улицу, Офелии показалось, что вокруг как‑то необычно тихо. Помимо привычного неприятного запаха, характерного для столицы, она уловила смрад горящих шин: “Горело что‑то, чему гореть не положено”. А местная детвора утащила ключи из их машины. Пока Пол уговаривал сорванцов вернуть ключи, Офелия смотрела в сторону, туда, где улица пересекалась с другой, побольше, и внезапно увидела то, что по‑креольски называется kouri, буквально – “гон”. На перекресток выбежала толпа, по пятам преследуемая армейскими бронетранспортерами с орудиями на изготовку. Послышались выстрелы. Очевидно, происходил разгон политической демонстрации. Мгновение спустя демонстранты хлынули на улицу, где находились Офелия и Пол, окружили их автомобиль и прочие машины, пытавшиеся дать задний ход и как‑то оттуда вырулить. Офелия с Полом открыли двери, пустили нескольких пострадавших. Тем временем у девушки начались рези в животе.

– Пи‑Джей, поехали отсюда!

Наконец им удалось прорваться, и Пол направил машину к дому Лафонтанов. Офелия вышла, но он остался за рулем.

– Я должен вернуться, Мин.

– Пожалуйста, Пи‑Джей, не надо!

Но он уехал обратно, в самую гущу беспорядков. Демонстранты забирались на машину, спасаясь от солдатских дубинок. Пол вывез еще некоторое количество раненых гражданских, но сам не пострадал. “Ему важно было видеть все своими глазами, – пояснила Офелия, восстанавливая в памяти те события. И добавила: – Эта вонь горящей резины привязывается намертво. Для меня она с тех пор всегда ассоциируется с политическим насилием”.

Канжи насилие более или менее обошло стороной, но и здесь атмосфера ощутимо изменилась. В прежние годы, до изгнания Бэби Дока, крестьяне редко осмеливались обсуждать политику. Теперь же, как выражались гаитяне, babouket la tonbe – “свалился намордник”. “Сельские жители не только заговорили на темы, ранее запретные, – писал Фармер. – Они и на старые проблемы стали смотреть по‑новому”. Если раньше они задавались вопросом, являются ли микробы причиной диареи у младенцев, то сейчас их уже интересовало, не грязная ли вода служит причиной инфекции. А грязная вода – она разве не результат небрежения, бестолковости и жадности правительства?

Запах горящих шин – запах мятежа, баррикад и массовых убийств – на долгие годы воцарится в Республике Гаити, а следовательно, и в жизни Пола с Офелией.

В 1988 году Офелия переселилась к Полу в Бостон, и они стали жить вместе. В его учебе наступил этап так называемых клинических ротаций – поочередной практики в разных бостонских больницах, обычно по месяцу в каждой. Пол старался не пропускать ни дня. Но и в Бостоне он постоянно думал о Гаити. Когда Офелия еще только начинала работать с ним, он сказал ей: “Нам надо привлечь сюда ресурсы. Поможешь?” Вернувшись в Англию в конце лета 1985 года, девушка самостоятельно организовала скромный сбор средств, на которые потом по указанию Пола приобрела десять весов для взвешивания младенцев, чтобы в рамках его продолжающегося медицинского соцопроса определять детей, подверженных риску. Следующим летом она привезла весы и остаток денег в Канжи.

К тому времени они уже подумывали о создании организации, которая поддерживала бы систему здравоохранения, постепенно образующуюся в окрестностях Канжи. Том Уайт согласился поспособствовать делу и в 1987 году претворил идею в жизнь – нанял юриста для подготовки документов, чтобы учредить в Бостоне общественную благотворительную организацию под названием “Партнеры во имя здоровья”, а также ее дочернюю организацию в Гаити, “Занми Ласанте”. “Партнерам” предстояло заниматься сбором средств, освобождать полученные деньги от налогов и переправлять их в Канжи. Пока что это были в основном деньги Тома Уайта – он дал миллион долларов в качестве, как он сам выразился, семенного капитала.

Привлек Фармер и еще одного преуспевающего друга, соученика по Дьюку Тодда Маккормака, теперь проживавшего в Бостоне. Маккормака несколько удивил сам факт, что его, двадцативосьмилетнего сотрудника отцовского предприятия, приглашают куда‑то в консультативный совет, но он понимал, как серьезны намерения Фармера, и охотно согласился. У него сложилось впечатление, что для Фармера ПВИЗ не просто стратегический шаг, но еще и путь к основанию своего рода новой религии. “Таким образом, он придавал законный статус идеям, в которые столь страстно верил, запускал ковчег, на котором можно брать с собой друзей, – объяснял мне Маккормак. – Персональная церковь Фармера”.

Через несколько месяцев после официального учреждения ПВИЗ Фармер расширил состав группы, пригласив и соученика по Гарварду. Американец корейского происхождения Джим Ён Ким тоже занимался антропологией и медициной. В Бостоне они с Полом не раз вели беседы, весьма напоминающие те бесконечные, скачущие с темы на тему разговоры с Офелией в Порт‑о‑Пренсе, и в результате Джим присоединился к ПВИЗ. Концепция нового предприятия в изложении Фармера показалась ему убедительной. Реальность выглядела менее презентабельно: благотворительная организация размещалась в офисе из одного кабинета над кембриджским рыбным ресторанчиком и, помимо консультативного совета, насчитывала ровно одного штатного сотрудника – пьющего непризнанного поэта. По сути, вся организация состояла из Пола, Офелии, Джима и Тома Уайта, и они много времени проводили вместе. Иногда молодая троица ночевала у Тома, в каком‑нибудь из его домов. Он уходил спать намного раньше молодежи, а по утрам ворчал на них: “Ума не приложу, о чем можно трепаться ночь напролет”.

А “трепались” они, например, о политкорректности, которую Джим определял следующим образом: “Весьма хитроумный способ рассеивать внимание. Занятие, зацикленное само на себе. Подчищай свой словарный запас, чтобы показать всем вокруг: ты не абы кто, ты вращаешься в тех кругах, где постоянно обсуждаются такие вещи”. (В чем же выражается политкорректность? Некоторые ученые педанты придирались к Полу и Джиму: “А почему вы называете своих пациентов бедняками? Сами же они себя так не называют”. На что Джим отвечал: “А без пяти минут покойниками – годится?”)

Заходила речь и о том, сколь незначительны так называемые культурные барьеры, когда дело касается отношения гаитянских крестьян к западной медицине: “Проще всего человеку пересмотреть свои культурные ценности, если ему предлагают эффективное лечение”.

Говорили и о роли внешнего вида: “Радикалы, считающие необходимым рядиться в гватемальские народные костюмы, – остолопы. Бедняки не хотят, чтобы мы выглядели как они. А хотят, чтобы мы надели деловой костюм и дали им еды и воды. Запятая”.

Некоторые считали, что медицина лишь смягчает симптомы нищеты. С этим молодые люди соглашались и готовы были объединить усилия со всяким, кто искренне пытается изменить политико‑экономические условия в таких странах, как Гаити. Но вместе с тем они опровергали заявления иных доморощенных радикалов, что, мол, добрые дела без революции только затягивают статус‑кво, а проекты вроде медцентра в Канжи лишь усугубляют “зависимость”. Но бедняки‑то страдают, “мрут как мухи”! “Партнеры во имя здоровья” верили, что необходимо переправлять ресурсы из Штатов в Канжи, “сбрасывать с крутого откоса неравенства”, чтобы помогать неимущим напрямую и безотлагательно. Они называли это “прагматической солидарностью” – термин, возможно, неуклюжий, но суть у него замечательная, ибо, если претворяешь ее в жизнь, определений можно и не выдумывать, достаточно просто указать на достигнутые результаты.

Если Пол, Джим и Офелия шли куда‑нибудь ужинать, дискуссии не кончались до закрытия ресторана. После они отправлялись к Джиму, чтобы продолжить. Много разговоров посвящалось самоопределению, и зачастую ребята отталкивались от того, чем они не являются. БЛ вечно твердили: “Не бывает черного и белого”. В некоторых вещах очень даже бывает, возражали молодые люди, встречаются “зоны этической ясности”, ЗЭЯ. Есть ситуации, пусть и редкие, когда абсолютно ясно, что надо делать. Но такого рода правильные поступки всегда сопряжены с осложнениями и трудностями. Эти трудности тоже много обсуждались: как Пол и Джим будут совмещать работу в ПВИЗ и учебу, экзамены, каковы дальнейшие действия организации в опекаемом ею районе Гаити, где ЗЭЯ попадаются на каждом шагу.

Идей рождалось множество, и в том числе было решено построить еще одну школу в убогой деревеньке поблизости от Канжи. Называлась деревенька Кэ‑Эпен, “Дом сосен”, и в ней не было практически ничего, даже деревьев кот наплакал. Отец Офелии предоставил средства, три тысячи английских фунтов. Однажды вечером, в 1988 году, Фармер носился по Кембриджу, пытаясь успеть по каким‑то последним делам перед отлетом в Гаити, где вот‑вот должно было начаться строительство школы. Шагнул с тротуара и попал под машину, результат – раздробленное колено. Так что вместо Гаити он получил три недели отдыха в Массачусетской больнице общего профиля. Потом вернулся в огромном гипсе в квартиру, где жил с Офелией. Она пыталась выхаживать любимого.

Рутина совместного быта не ослабила их взаимной привязанности. “Я знала, что он меня любит, – говорила Офелия. – И я его любила”. И все же ей приходилось нелегко: “Трудно жить с мужчиной, чье сердце принадлежит не тебе, а чему‑то такому, с чем ты не можешь соперничать, даже если бы и хотела”. Когда в пятницу ему удавалось пораньше освободиться от своих занятий в медицинской школе и семинаров по антропологии, он, как правило, срывался в Гаити на несколько дней или хотя бы на выходные.

– Пожалуйста, не уезжай, – попросила однажды Офелия. – Побудь со мной.

– Поехали вместе, – ответил он.

Разгорелся спор, и Пол сказал ей:

– Я же четко объяснял, каким вижу свой путь, и думал, ты хочешь идти со мной.

Позже, сидя одна в квартире, Офелия думала: “А ведь это правда. Он никогда не обещал, что мы будем ходить на прогулки в лес, посещать музеи или оперу”.

После аварии стало еще труднее. Пол метался туда‑сюда в громоздком гипсе и злился – ему не терпелось вернуться в свою клинику в Канжи. Офелия напоминала ему, что нельзя перегружать больную ногу, – он не слушал. Она готовила для него – он не ел. Она старалась изо всех сил, но не желала страдать молча, и вспыхивали ссоры. В конце концов он заявил ей: “Я уезжаю в Гаити. Там хоть обо мне позаботятся”.

Офелия и спустя много лет не забыла эту дату – io декабря 1988 года. Они помирились, но в глубине души она чувствовала: что‑то закончилось. Когда пару лет спустя Пол сделал ей предложение, она поняла, что отказать тяжело, но согласиться – невозможно. Под влиянием обиды и гнева он сказал ей: “Если я не буду тебе мужем, то и другом не буду. Слишком больно”.

Потом еще некоторое время она узнавала, как у него дела, только через Джима Кима. Без влияния Пола ее интерес к медицинском карьере увял – она ужасно не любила химию. Но разлука с ним была невыносима. Теперь, как никогда, он казался ей человеком, в которого можно по‑настоящему верить. Не наблюдать издали, думая: “Смотрите‑ка, есть все же добро в этом мире”. Не утешаться, глядя на него, а, наоборот, видеть в нем живое доказательство, что борьба возможна. Он словно рекламный плакат, внушающий людям: если можно предотвратить ненужные смерти, надо действовать. Офелия не собиралась отказываться от участия в работе ПВИЗ и в жизни Пола. Она знала за ним такую слабость – всех прощать. В первую очередь именно этим качеством, по ее мнению, он напоминал священника. “Постепенно я просочилась обратно”, – рассказывала она.

“Партнеры во имя здоровья” все еще находились в процессе формирования, когда каждый из членов организации мог самостоятельно придумывать себе круг обязанностей. Просочившись обратно, Офелия взяла на себя бухгалтерию и занялась изысканием способа создать из пожертвований целевой фонд. Она настояла на том, чтобы ей назначили зарплату около пятнадцати тысяч долларов, и сама ежегодно жертвовала втрое большую сумму. Что же до отношений с Полом, несколько лет спустя они уже казались ей практически идеальными. Иной раз, когда он, проведя в Гаити неделю, а то и месяц, звонил ей, едва сойдя с самолета, Офелия представляла себя супругой, осыпающей его горькими упреками. А так – ничего подобного не требовалось. Она просто радовалась предстоящей встрече и, когда Пол переступал порог, чувствовала, что и он рад ее видеть. “Мин!” – вопил он, распахивая объятия, и его раскрасневшееся лицо освещалось хулиганской ухмылкой. Никто (за исключением сестер) не умел смешить его так, как она. Бывало, она отпускала непристойную шуточку о каком‑нибудь общем знакомом, а он падал с размаху на диван, дрыгая ногами и заходясь хохотом, рискуя схлопотать приступ астмы. В такие минуты у Офелии возникало ощущение, что она ему действительно необходима. Похоже, что теперь, не имея перед ней никаких формальных обязательств, он мог себе позволить полную откровенность. Иногда Офелия говорила себе: “Брак принес бы мне одни моральные убытки. А вот дружить с ним – просто замечательно!”

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒