Часть III 2 страница

У него был талант к афоризмам: “Медицина – это социальная наука, а политика – это не что иное, как медицина в крупном масштабе”. “Это наше проклятие, что мы можем приспосабливаться к самым ужасным условиям”. “Медицинское образование дается не для того, чтобы обеспечить жизнь медиков, а для того, чтобы обеспечить здоровье общества”. “Настоящие защитники бедных – это врачи, и большинство социальных проблем должны решать именно они”. Фармер больше всего любил это последнее высказывание.

Фармеру импонировало мировоззрение Вирхова. “Вирхов видел все в комплексе, – говорил он. – Патологию, социальную медицину, политику, антропологию. Эта модель мне нравится”.

У Фармера сложился, частично благодаря Вирхову, этический подход к проблемам здравоохранения. Еще в Дьюке он нашел и конкретные примеры.

Он читал много книг и статей по антропологии и истории, социологии и политике. Он интересовался текущими событиями, особенно разгулом насилия в Латинской Америке. Когда в 1980 году архиепископ Оскар Ромеро был убит правыми экстремистами в Сальвадоре, преподаватели и студенты устроили в знак протеста ночную службу в часовне Дьюка, и Фармер пришел со всеми. Кроме того, он почитал кое‑какие материалы, чтобы ознакомиться с направлением в католицизме, называемом теологией освобождения, которое проповедовал Ромеро, за что и был убит. Эту доктрину разработали латиноамериканские теологи, и в конце 1960‑х католические епископы в Латинской Америке утвердили некоторые ее положения. Епископ в Бруксвиле, когда‑то проводивший конфирмацию Фармера, главным образом предупреждал об опасностях секса вне супружества. Но в тех церковных документах, что теперь читал Фармер, латиноамериканские епископы говорили об угнетении бедных, которое называли “узаконенным грехом”. Они заявляли, что обязанность церкви – обеспечивать “преференцию для бедных”. Фармер помнит, как он подумал: “Вот это да! Это не те католики, которых я знал в детстве”.

Но Фармер не сказал бы, что политика или религия его очень сильно увлекли. Им руководило не столько возмущение, сколько любопытство относительно устройства мира. У него было ощущение, что правда о том, что происходит в таких странах, как Сальвадор, большинству американцев неизвестна. И скорее именно любопытство привело его в лагеря рабочих‑иммигрантов, расположенные недалеко от Дьюка: “Вот я здесь, в очень богатом университете, где распространены удобные нам взгляды. И вдруг знакомлюсь с монахиней, бельгийкой Юлианной Девольф, которая работает по программе содействия Союзу сельскохозяйственных рабочих. Она – пример настоящего бесстрашия. Я помню, как подумал, что еще не встречал человека столь решительного и преданного делу, что в ней удивительно сочетаются гордыня и смирение. Гаитянские рабочие ее боготворили”. Потом Фармер расширил круг знакомств с такими, как он называл их, “церковными дамами”. Они произвели на него изрядное впечатление, но не своей набожностью, а неутомимой борьбой за интересы рабочих‑иммигрантов. “Они гораздо более воинственны, если можно употребить здесь это слово, чем белые либералы и ученые‑теоретики. Эти дамы, в своих практичных, как положено монахиням, башмаках, отстаивали права рабочих перед работодателями, развозили иммигрантов по больницам и судам, переводили для них, доставали им продукты и водительские права”.

Объезжая с сестрой Юлианной табачные плантации Северной Каролины, Фармер знакомился с гаитянами. Те жили в ужасных условиях, по сравнению с которыми его собственное детство в автобусе и на лодке казалось идиллией. Он начал читать про Гаити все, что только можно было найти. К окончанию университета он написал статью на шесть тысяч слов о гаитянах, работающих в полях неподалеку от Дьюка. Статья называлась “Бездомные гаитяне”. Фармер пришел к заключению, что гаитяне и у себя на родине, и за границей самые бесправные из бесправных, самые обездоленные из обездоленных.

Фармер окончил Дьюк с отличием и покинул университет, пылая интересом ко всему, что касалось гаитян. Он посещал центр временного содержания во Флориде, принимал участие в протестах против несправедливого “фаворитизма” американской иммиграционной политики, согласно которой почти всех кубинских беженцев принимали в страну, а гаитян, как правило, отсылали обратно, обрекая на голод и болезни под гнетом самой жестокой, самой эгоистичной диктатуры Карибского бассейна. К этому моменту Фармер определенно прогрессировал, по его собственным словам, от любопытства к возмущению. Впрочем, любопытство тоже еще оставалось.

История этой страны достойна пера Гомера, или Толстого, или, если послушать Фармера, Толкиена. Прибытие Колумба на остров, который он назвал Эспаньолой, последующее истребление индейцев‑араваков. Раздел острова между Францией и Испанией. Французам досталась западная треть острова, где они основали рабовладельческую колонию, приносившую баснословную прибыль и отличавшуюся жестокими порядками: треть каждой новой партии рабов, доставляемых из Западной Африки, умирала в течение трех лет. Долгое кровавое восстание рабов началось в 1791 году, и даже Наполеон с сорокатысячной армией не мог его подавить. Наконец, в 1804 году было создано первое в Латинской Америке независимое государство, Гаити, и первая в мире республика чернокожих. Но следующие двести лет после объявления независимости страной управляли из рук вон плохо, по указке и при помощи иностранных держав, особенно Франции и Соединенных Штатов. А с 1915 по 1934 год страна была оккупирована Корпусом морской пехоты США, он же ею и управлял.

Фармеру история Гаити и впрямь напоминала “Властелина колец”: нескончаемая эпическая битва между богатыми и бедными, между добром и злом. Он с восхищением читал о культуре этой страны. Оказалось, у Гаити есть своя музыка и литература, картины гаитянских художников висят в европейских и американских музеях. Народ Гаити исповедовал сложную религию – вуду, где почитались некое далекое высшее божество и целый пантеон божественных сущностей, включающий и католических святых. Эта система веровании заслуживала внимательного изучения еще и потому, что ее обычно понимали неверно и осыпали насмешками. И гаитянский креольский язык, вопреки расхожему мнению, оказался не корявым местным наречием, но, по существу, одним из романских языков, производным от французского, а по некоторым фонетическим особенностям и грамматическим структурам – определенно африканским. Язык этот уникален для Гаити, красивый, выразительный, возникший в результате суровой необходимости, так как хозяева‑французы намеренно разделяли рабов, говорящих на одном языке, и рабы придумали другой, общий. Фармер начал изучать креольский, перед тем как отправиться в Гаити весной 1983‑го. Он планировал провести там год.

В Дьюке он выиграл премию в тысячу долларов за эссе о гаитянских художниках и полагал, что ему хватит этих денег, поскольку знал, что средний гаитянин тратит на жизнь гораздо меньше. Фармер работал волонтером в кабинете экстренной помощи при университетской больнице и подал заявки на поступление в две медицинские школы – Гарварда и Кейс‑Вестерн‑Резерв, где он мог окончить с двумя степенями, врача и антрополога. В Гаити он собирался попробовать оба направления, чтобы понять, то ли это, чего он действительно хочет.

Когда в 1983 году Фармер прилетел в Порт‑о‑Пренс, аэропорт все еще назывался именем Франсуа Дювалье в честь недоброй памяти Папы Дока, который правил страной, щедро применяя политику террора, с 1957 года до своей смерти в 1971‑м. Власть перешла к его сыну Бэби Доку, может быть, менее изобретательному, чем отец, но так же склонному убивать политических противников и присваивать деньги из фондов иностранной помощи. Он собирался назначить себя пожизненным президентом. На самом деле почти тридцатилетнее правление “династии” Дювалье подходило к концу, но тогда еще никто об этом не подозревал.

Знакомясь с Гаити, Фармер поначалу увидел экзотический рай для туристов, в том числе для секс‑туристов. Гаитяне – красивый народ и в большинстве своем практически нищий. В одном международном путеводителе для гомосексуалистов за 1983 год было написано: “Вы должны будете заплатить вашим партнерам за услуги, но тарифы у них номинальные”. В Порт‑о‑Пренсе было полно трущоб, но были также и дорогие комфортабельные районы с хорошими ресторанами и отелями. К тому же туристам обеспечивалась полная безопасность – город патрулировала преторианская гвардия Дювалье, тонтон‑макуты в темных очках, названные в честь местного фольклорного персонажа Дяди Мешка, который запихивает непослушных детей в свою суму. Тонтон‑макуты не тревожили туристов. Только если потрошили чемодан и находили книгу Грэма Грина “Комедианты”, роман о Гаити, зло высмеивающий режим Дювалье. Но и тогда дело ограничивалось предупредительной беседой.

Свой экземпляр романа Фармер с собой не привез и вначале не интересовался столицей Гаити. Ранее во время короткой аспирантуры в Питсбургском университете он познакомился с членом семьи Меллон. На пожертвования этого богатого клана в Гаити была построена больница имени Альберта Швейцера в городке Дешапель, расположенном в долине в нижнем течении Артибонита. Фармер сразу съездил туда из Порт‑о‑Пренса. Он ожидал многого и счел больницу вполне приличной. Но персонал в основном состоял из белых врачей‑экспатриантов. Фармер‑то думал, что здесь хотя бы на втором плане, но стоит задача обучения гаитянских врачей и медсестер. Для него самого в данный момент работы не было, несмотря на рекомендацию Меллона, и он вернулся в Порт‑о‑Пренс несколько разочарованный – “сдувшись”, как он выразился.

Он начал искать другие варианты и нашел небольшую благотворительную организацию под названием “Глазная помощь Гаити” с головным офисом в Порт‑о‑Пренсе. Они выезжали с передвижными клиниками в сельскую местность, а в качестве базы для разъездов по Центральному плато использовали маленький домик в городке Мирбале. Туда и направился Фармер.

Глава 7

Годы спустя Пол Фармер получил от женщины, на которой хотел жениться, вот такое письмо:

Милый Пел.

Если я не могу обещать соединить свою жизнь с твоей, быть тебе женой, то это не потому, что я недостаточно люблю тебя или недостаточно тебе предана. Да ты и сам наверняка знаешь, что с 1983 года для меня не существовало других мужчин. Но когда я пытаюсь представить нашу жизнь вместе, мне очевидно, что семейной пары из нас не выйдет (хотя в остальном мы подходим друг другу). Это и есть причина моего решения. Довольно долго я думала, что смогу жить и работать в Гаити, строя жизнь с тобой, но теперь понимаю, что нет. И это просто несовместимо с твоим собственным путем, который ты ясно видел перед собой еще десять лет назад. Как‑то раз в ходе бурной ссоры ты отметил, что те самые черты, которые меня в тебе привлекают, за которые я тебя полюбила, а именно: твоя непоколебимая преданность бедным, твои неограниченные часы работы, твое безграничное сострадание ближним, – в то же время и вызывают у меня раздражение. Ты был прав, и, стань я твоей женой, мои эмоциональные запросы оказались бы помехой в твоей жизни, посвященной другим. А твои планы так важны и для обездоленных мира сего, и для всех нас. Мне повезло, что мы познакомились, когда я была молодой, настолько молодой, что сейчас мне кажется, я знала тебя всегда. Мне повезло, что ты любил меня и так сильно повлиял на становление моей личности. Так или иначе, надеюсь, ты понимаешь: ты встроен в меня на клеточном уровне, и это твое место никто никогда не займет.

Ее звали Офелия Даль. Она прибыла из Англии, из Бакингемшира. В январе 1983 года она отправилась в Гаити в надежде угодить отцу и с довольно смутным намерением творить добро. Ей было восемнадцать, как она говорила, “немного чересчур зрелые” восемнадцать, и она работала волонтером в благотворительной организации “Глазная помощь Гаити”. Ей предстояло провести неделю на базе в Мирбале.

В Мирбале тогда располагалась загородная резиденция мадам Макс Адольф, бывшей начальницы форта Диманш, куда оба Дювалье ссылали своих врагов. Один историк сравнивал эту тюрьму с Бухенвальдом. В настоящее время мадам Макс командовала тонтон‑макутами по всей стране. Таким образом, Мирбале был достаточно значимым местом и отличался от большинства маленьких городков в долинах и горах дальше на север тем, что здесь работало, пусть и с перебоями, электричество, и радио играло почти круглосуточно, и центр имелся – в виде расширенного участка мощеной дороги. Были там покосившиеся киоски‑магазинчики вдоль дороги, были забегаловки, предлагавшие пиво или стакан клерена – очень крепкого белого рома местного производства. Недалеко от центра находилось здание “Телеко”, откуда можно было, если повезет, дозвониться в Порт‑о‑Пренс, в Бруклин и даже в Бакингемшир.

Офелия должна была срочно позвонить домой. Пришло письмо от отца, где он писал о новых проблемах дома, и она наперекор здравому смыслу чувствовала себя обязанной немедленно их решить. Она бросилась в “Телеко”, по дороге придумывая правильные слова для отца. Но ее звонок не прошел.

Когда она, расстроенная, вышла на улицу, шел дождь и местные жители сидели по домам. В хорошую погоду ее бы окружили дети, люди, завидев ее, выкрикивали бы: “Блан! Блан!” Она уже усвоила: это не грубость, а просто сообщение, что появился кто‑то необычный. Здесь, в гаитянской провинции, она, конечно, выделялась в первую очередь белой кожей. Но вообще Офелия была очень хороша собой. В полуденный зной в Гаити лицо англичанки покрывалось красными пятнами, но при нормальной температуре ее кожа выглядела безупречной.

Грустно бредя назад в “Глазную помощь” под теплым дождем, Офелия подняла голову и, к своему удивлению, увидела белокожего молодого человека, стоящего на балконе здания. “Бледный долговязый парень”, – так ей запомнилось. Уже несколько месяцев она жила среди гаитян, питалась гаитянской едой, начинала говорить на их языке и немного гордилась тем, что была здесь не просто туристкой. Она почувствовала некоторое раздражение. Кто этот блан на балконе? Что делает он здесь, на ее территории? Она поступила, как полагается хорошо воспитанной англичанке, – вошла в дом и представилась.

В домике была общая комната с цементным полом, где стояли несколько деревянных стульев и стол. Офелия и Пол уселись по разные стороны стола и начали разговор. Уже через несколько минут, вспоминает Офелия, она почувствовала, что наконец‑то впервые за несколько месяцев ей совсем не надо сдерживаться, можно приоткрыть даже свою “хулиганистую ипостась”, питающую слабость к неприличным анекдотам и крепкому словцу. Очень скоро она уже рассказывала незнакомцу, как ей не удалось дозвониться и как она чувствует себя виноватой из‑за этого: дома неприятности, а она далеко. Она сказала: “Я хочу написать что‑нибудь теплое отцу”.

Пол улыбнулся и предложил очень английское начало: “Мой дражайший и, собственно, единственный папа”. Она засмеялась. В какой‑то момент Пол попросил ее рассказать о семье. Много лет спустя кто‑то из ее друзей предложил подобный зачин как прием соблазнения. Приходишь с человеком в ресторан и говоришь ему: “Расскажи мне о себе”. Офелия тогда тут же вспомнила Пола. Когда он произносил эти слова, люди обычно чувствовали, что он думает в этот момент только о них. Конечно, собеседник понимал, что интерес Фармера к его персоне иногда может иметь и другие мотивы помимо простого человеческого участия, но в то же время всегда каким‑то образом знал, что интерес этот искренний, и проникался доверием. Офелия рассказала ему о своей матери, известной киноактрисе Патриции Нил, и о разных семейных драмах, широко обсуждавшихся в газетах: о мамином инсульте и длительном лечении, о ее недавнем разрыве с отцом, писателем Роальдом Далем. Фактически именно из‑за него Офелия отправилась в Гаити, поскольку он вечно ворчал, что ей пора заняться чем‑нибудь увлекательным и полезным. Он переживал, что у нее нет амбиций. Последние два года она изучала в школе географию, но перед тем как отправиться в Порт‑о‑Пренс, ей пришлось отыскивать Гаити на карте мира.

У нее накопилось столько мыслей, которыми не с кем было поделиться, и вдруг – пожалуйста. Возможно, любой англоговорящий незнакомец подошел бы, но этот молодой человек показался ей просто идеальным собеседником. Она выложила ему всю семейную сагу, все свои огорчения и тревоги, и Пол слушал очень внимательно, ни разу не сказав, что она зря так реагирует, только иногда предлагал советы, как получше разобраться в своих чувствах. Она была изумлена. Перед ней сидел двадцатитрехлетний американец, на вид вчерашний подросток, вполне симпатичный, хотя и слишком бледный и нескладный, слишком мальчишистый, чтобы очаровывать, и она думала: “Как это он находит слова для меня, откуда знает, как меня утешить?”

Ей понравилось, что он не придавал значения ее громкому имени. Она чувствовала, что он не думает про себя: “Ух ты! Я же разговариваю с дочерью кинозвезды!” Казалось, это обстоятельство его просто позабавило. Он рассказал ей немного о собственной семье, рассмешил ее историями из своего детства. Она решила, что он приехал в Мирбале проверить, стоит ли работать в “Глазной помощи”, и описала ему характеры сотрудников. И он понравился ей еще больше прежнего, когда, выслушав ее с широко раскрытыми глазами, искренне поблагодарил: “Спасибо, что вы мне все это рассказали!”

Они проговорили до трех ночи. Следующие несколько дней прошли в разъездах с группой сотрудников на “лендровере” компании. Фармер сказал ей, что в Гаити он будет в основном заниматься антропологией. Она не имела точного представления, что это такое. Он возил с собой диктофон, фотоаппарат и тетрадь. Она сидела рядом с ним и смотрела, как он ведет наблюдения из машины. “Лендровер” подпрыгивал по пыльным грунтовкам, проезжая мимо жалких лачуг, и Офелия спрашивала, почему здесь так много больных, почему нет хороших дорог. Вначале он отвечал довольно осторожно, словно желая убедиться, что она его понимает. Впрочем, он был настолько полон энтузиазма, что даже неловко становилось. Когда люди с обочин кричали им “Блан! Блан!”, он в ответ кричал “Привет!”, улыбался и махал рукой. Она подумала, что только туристы так машут, а вслух съехидничала: “Что, приветствуете своих темнокожих братьев?” Фармер обернулся к ней: “Что вы имеете в виду?”

Он пытался улыбнуться. Глядя на него, она подумала: он невосприимчив ко всяким гадостям. Он был из тех, кто не сразу делится своими мыслями с другими. Но если он начал раскрываться, а над ним подшутили, то он может надолго замкнуться опять. Надо же, впервые за несколько месяцев у нее появилась интересная компания, а она все испортила. “Простите, простите, – повинилась она. – Я это не всерьез”.

Он улыбнулся ей, а когда опять кто‑то крикнул “Блан!”, как ни в чем не бывало помахал снова. Офелия поняла, что ее простили. Водились за ним и другие чудачества, например он называл ей деревья и кустарники по‑латыни. Застенчивостью он не страдал. Казалось, он мог разговаривать с кем угодно, но ясно было, что на первом месте у него крестьяне, которые, объяснил он Офелии, составляют большинство в Гаити, даже среди городской бедноты. Он фотографировал, делал записи о больницах, которые они посещали. Он задавал крестьянам множество вопросов. Где они берут воду для питья? Что, по их мнению, вызывает болезни? Он записывал эти беседы на диктофон, а ночью на базе перекладывал на бумагу. Он овладевал креольским языком с завидной скоростью. Офелия провела несколько месяцев в Гаити, он же только что появился, но за неделю разъездов успел обогнать ее. Он уже почти тараторил, как крыса (гаитянское выражение).

Закончив путешествия по сельской местности, бригада “Глазной помощи” направлялась в Порт‑о‑Пренс. Офелия и Пол сидели сзади, и он уже обращался к ней семейным прозвищем – Мин. Он уже назвал ей миллион прозвищ из репертуара собственной семьи, когда они приблизились к крутому, узкому участку, где Национальное шоссе № 3 спускается по отрогам Морн‑Кабри (Козьей горы) на равнину Плэйн‑дю‑Кюль‑де‑Сак. “Лендровер” начал поворачивать за скалистый выступ, их швырнуло в сторону, а потом они увидели, что дорога впереди покрыта плодами манго, как ковром. Их уже собирали подбежавшие дети. Немного дальше лежал на боку маленький видавший виды грузовичок‑маршрутка. Очевидно, тап‑тап, направлявшийся на рынок, был страшно перегружен людьми и фруктами. Очевидно, изношенные рессоры и слабые тормоза не выдержали. Кругом валялись перевернутые корзины и манго. Некоторые пассажирки – торговки в тюрбанах – сидели у дороги в каком‑то оцепенении, другие стояли вокруг, возбужденно переговариваясь. Рядом с пикапом среди рассыпанных манго лежала женщина, лишь частично прикрытая куском картона. Присутствовал на месте происшествия и полицейский. Сверкая тремя золотыми зубами, он жизнерадостно сообщил, что да, женщина умерла, ничего уже не поделаешь.

Эта сцена навсегда врезалась в память Офелии, так же, как и первое обонятельное впечатление от Гаити – кислый помоечный запах, ударивший ей в ноздри, когда она в первый раз прибыла в аэропорт имени Франсуа Дювалье. Она посматривала на Пола, пока они ехали к городу. Он сидел, уставившись в окно, как ей помнится, “совсем, совсем притихший”.

В ту весну они так и не стали любовниками, но еще примерно месяц виделись почти ежедневно – иногда вместе выезжали в экспедиции с “Глазной помощью”, но чаще встречались в Порт‑о‑Пренсе. После работы Офелия шла к Полу. Его жилье находилось на заваленном мусором участке, в старом полуразрушенном доме с балкончиками и деревянной резьбой. Здание принадлежало антиквару. По слухам, у жены предыдущего владельца ночью начались роды, он побежал за помощью, а дело было в то время, когда Бэби Док навязал городу комендантский час, так что его застрелили прямо на улице. В настоящее время огромный дом стоял пустым, если не считать Пола и еще одной съемщицы, гаитянки. Иногда она готовила еду во дворе, и запах горящих углей поднимался к окнам Пола. В его комнате на втором этаже было много окон со старыми затейливыми деревянными ставнями и балкончиками. Окна выходили с одной стороны на город и океан, а с другой – на палатки и картонные шалаши трущоб Ла‑Салин. Офелия часто заставала его пишущим заметки. Недавно он сочинил стихотворение “Леди Манго” и посвятил его Офелии. Он читал ей вслух. Вот строки из третьей строфы:

Мы уезжаем, а глаза все еще смотрят назад,

На корзины, на мертвую леди Манго,

Распластанную и застывшую на покрывале

из тропических фруктов.

Она накрыта куском картона,

будто флагом своей искореженной страны,

слишком тонким, чтобы спрятать ее раны.

То, что они находились далеко от родных, несомненно, упрощало молодым людям период ухаживания – настолько, что оно и ухаживанием‑то не выглядело. В ресторанах платила Офелия, потому что у нее были деньги, а у него почти не было. Ей казалось разумным и естественным делиться своими. А он зато гораздо больше знал о Гаити и делился сведениями. Например, рассказал про мадам Макс и поддразнивал девушку, объясняя, что поскольку “Глазная помощь” располагается на земле, принадлежащей этой даме, то, значит, Офелия работает на тонтон‑макутов. Однажды она сообщила ему, что познакомилась в отеле “Олоффсон” с интересным типом, утверждающим, будто именно с него Грэм Грин списал образ Пьера Малыша в “Комедиантах”. Пол объяснил, что так оно и есть и что этот маленький, похожий на клоуна человек является осведомителем Дювалье. Пол стал для нее наставником, но не по собственной инициативе. Обычно она задавала вопросы, причем здесь требовались некоторые ухищрения. Если он делал не совсем понятное или чересчур обобщенное заявление, не стоило указывать ему на это, иначе он мог умолкнуть. Лучше было попросить: “Расскажи поподробнее”. Сколько разговоров рождалось из ее наводящих вопросов на втором этаже дома с привидениями! Годы спустя Офелия будет вспоминать эти “долгие, многословные дискуссии”.

Чем конкретно занимается антропология?

Пол ответил, что, по сути, – я привожу слова из его статьи, опубликованной примерно через полтора года после этого, – для антропологии не так важны измерения, как важен смысл. Так же, как когда мы совершенствуемся в языке, мы должны не только понимать буквальное значение слов, но и улавливать разнообразные смысловые оттенки, а для этого нужно знать историю, политику и экономическую систему страны. Иначе невозможно по‑настоящему вникнуть в суть таких событий, как смерть леди Манго.

В статье, которую он напишет через год, Фармер использует выражения типа “сложнейшая сеть взаимосвязей между заболеваниями, статусом питания, социоэкономическими факторами, религиозными верованиями и ритуалами, связанными со здоровьем и патологией”. Объясняя явления, подобные гибели леди Манго, он обычно выражался ненамного проще, но Офелия умела переводить. Конечно, бывают несчастные случаи. Но не всякое несчастье – случайность. Плохая дорога вниз по Морн‑Кабри, перегруженный тап‑тап, настойчивое стремление крестьянок попасть на рынок, чтобы что‑то продать и накормить семью, – все эти факторы отнюдь не случайны, каждый из них имеет причину. А главные причины – нескончаемое самоуправство Дювалье и давняя привычка Соединенных Штатов осыпать деньгами диктаторов вроде Бэби Дока, которые на эти средства укрепляют свою власть, окружают роскошью себя и ближайших сподвижников, однако почти ничего не тратят на благоустройство дорог, транспорта и так далее.

До знакомства с Полом страна казалась Офелии просто необычной – странной и пугающей. Червь сантиметров в тридцать длиной, выходящий, извиваясь, из попки ребенка в клинике, где она работала сначала. Бесчисленные детишки с расстройством желудка. Ежедневная церемония исполнения национального гимна перед президентским дворцом, когда закон предписывал всем остановиться и слушать эту металлическую музыку – на ослушников обрушивался гнев тонтон‑макутов. Но теперь появился человек, разъясняющий ей Гаити. Пол изложил общую теорию бедности, обрисовал картину мира, устроенного элитами всех стран для удовлетворения своих потребностей. Описал, как элементы этого устройства встраиваются в идеологию и становятся незыблемыми, а подлинная история формирования нынешнего порядка предается забвению. Что же до истории Гаити – катастрофы, покрытой отпечатками пальцев западных держав, прежде всего Франции и Соединенных Штатов, – ее он знал во всех подробностях.

Пока Пол читал ей свое новое стихотворение, Офелия глядела в окно. Его главная тема – бедность, думала она, а эти окошки дома с привидениями – его наблюдательный пункт. Но ему нужен другой пункт, получше. Точного плана у него не было, хотя цель, похоже, была ясна. Он приехал сюда заниматься этнографией, эта область антропологии ему нравилась больше всего – изучать культуру, но не по книгам и артефактам, а через общение с людьми, эту культуру унаследовавшими и развивающими. Специализироваться он собирался в медицинской этнографии. Он хотел разобраться во всем, что касается заболеваемости и смертности в стране, страдающей от болезней больше всех других стран в Западном полушарии. Хотел писать обо всем, что узнает, говорить от имени тех, кто не имеет голоса. А еще он станет врачом, хотя пока не определился с областью медицины. Может быть, психиатром. В любом случае он намерен лечить бедных. Может быть, будет работать в Африке, а может быть, в бедном черном квартале в Америке.

Вызывая Пола на откровенность, Офелия чувствовала и восхищение, и страх. Как‑то во время очередного долгого разговора в его комнате она поймала себя на мысли: “Ох ты черт, а ведь моя жизнь переменилась!” Годы спустя она говорила мне: “Думаю, у каждого бывает такой момент, когда вдруг понимаешь: вот сейчас тебе открылся смысл происходящего. Как, например, когда осознаешь, что твои родители не хорошие и не плохие, а то и другое сразу. И все, мир больше никогда не будет прежним”.

В конце концов, она же была еще совсем юной. И человек пятью годами старше ее вполне годился на роль наставника, хотя время от времени его высказывания напоминали, что он и сам еще не очень взрослый. Поздней весной она улетела домой, сообщив ему, что начнет готовиться к медицинскому институту. Она тоже решила стать врачом. “Хорошо, – серьезно сказал на это Пол, уже окончивший подготовительный курс. – Знаешь, что тебе надо сделать? Двусторонние карточки, с вопросом на одной стороне и ответом на другой”.

Они обещали писать друг другу.

Пол попросил Офелию позвонить его родителям, когда она будет дома, но забыл упомянуть об одном из правил Стража, который в 1983 году еще был жив‑здоров. Дочери должны были звонить ему каждый вечер после уроков и работы, перед тем как выезжать из Бруксвиля в “Стар‑роудскую тюрьму”. Офелия также не могла знать, что сестра Пола Пегги недавно научилась замечательно имитировать британский акцент.

И вот Офелия звонит:

– Здравствуйте, мистер Фармер. Меня зовут Офелия, я только что вернулась из Гаити. Там я виделась с Полом. Он шлет вам сердечный привет и просил передать, что у него все в порядке.

– Да‑да‑да, ну конечно! Кончай, Пегги.

– Нет, меня зовут Офелия, и я только что видела Пола.

– Меня не проведешь, Пегги. Немедленно домой! – И Страж повесил трубку.

Офелия позвонила опять и в конце концов сумела убедить его. Страж извинился, и она услышала чей‑то смех на том конце провода.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒