Бет Рэвис 15 страница

— Если? — кажется, Старший поперхнулся.

Голоса снова сливаются в гул, я отключаюсь.

Старший

Я оставил ее на ночь с Доком.

Мне совсем не хотелось, честное слово.

Но Док решил ввести ей лекарство внутривенно, и после этого ее уже было не разбудить. Она просто спала; зачем бы я сидел и смотрел на нее спящую? Большую часть ночи я слонялся по окрестностям, один раз даже прикорнул в саду у пруда, но лишь оттягивал неизбежное.

Нужно поговорить со Старейшиной.

Солнце еще не горит, когда я поднимаюсь по гравтрубе на уровень хранителей. Наверху никого нет, но все еще пахнет людьми — в воздухе стоят запахи земли и пота.

Старейшина сидит на полу, прислонившиськ стене у своей двери, и смотрит на фальшивыезвезды.

— Гордишься собой? — Я вспоминаю, как обнаружил его здесь в прошлый раз.

Старейшина не смотрит на меня.

— Нет, — просто отвечает он.

— Как у тебя духу хватило? — кричу я. — Вот так им всем солгать?

— Заткнись, — огрызается Старейшина, вставая и поворачиваясь ко мне. И тут я чувствую. Сильный, резкий запах. Бутылки нигде не видно, но я знаю, где-то она есть — и, скорее всего, она уже пуста. Но почему? Зачем напиваться сейчас? Он рассказал страшную правду, и люди все равно его любят. Это триумф. Что он хочет заглушить алкоголем?

— Ты не знаешь, каково это. Но узнаешь. Узнаешь. — Он наклоняется, и его дыхание опаляет волоски у меня в носу.

У меня нет времени на этот пьяный бред.

— Что ты сделал с Эми? — спрашиваю я, наклоняясь к нему еще ближе. Да, мне его не запугать, но и отступать я не собираюсь.

Старейшина громко фыркает — трезвым он никогда не позволил бы себе издать подобного звука.

— Эми, Эми, Эми, — передразнивает он. — Попался тебе на пути белокожий уродец, и самомнение до небес взлетело! Забыл и про корабль, и про свои обязанности! — с каждым слогом последнего слова он тыкает мне пальцем в грудь.

— Что с ней? — рычу я.

— А с тобой что? — спрашивает Старейшина, по-прежнему издевающимся тоном. — А со мной? И со всем этим поганым кораблем?

— Просто скажи. Это ты сделал?

— Что сделал? — спрашивает он осторожно

— Ты отравил ее чем-то? — Он на такое способен. Это я точно знаю. Он скармливал фермерам гормоны, чтобы с началом Сезона их охватила похоть. Он колет детям какую-то отраву, делая из них, кого пожелает. Что он дал Эми? И как?

Старейшина запрокидывает голову и принимается хохотать.

И я бью его в лицо.

Он перестает смеяться. На щеке уже расцветает красная отметина.

— Ты бы тоже это делал, — шипит он, и меня мутит от его смрадного дыхания. — Ты похож на меня больше, чем думаешь.

Я ухожу. От этого пьяного шута ответов не добьешься.

Когда я возвращаюсь, Эми уже не спит.

Вроде как.

Она лежит на кровати, вытянувшись в струнку, руки прижаты к бокам, ступни смотрят вверх, взгляд уперся в потолок.

Интересно, когда подействуют лекарства?

Я избегаю слова, которое произнес Док. Если.

Постукивая по ноге бутылочкой с таблетками, беспокойно нарезаю круги по комнате. Наконец сажусь за стол и беру в руки пленку. Если верить карте вай-комов, на криоуровне нет никого, кроме Харли — он, не двигаясь, стоит в коридоре с дверью к звездам. Часть меня порывается вызвать его и сказать, чтобы охранял замороженных, но не хочется сейчас опять ругаться. С ними ничего не случится.

И все-таки меня беспокоит его одержимость звездами. Он не был таким с тех пор, как умерла Кейли — тогда Док прописал ему дополнительные таблетки.

Бросаю взгляд на Эми, спрашивая себя, когда лекарства вернут ее мне.

Если.

Отвернувшись, гляжу на стену, где она составила список жертв. Она обновила данные, добавив номер шестьдесят три, женщину, которую мы спасли, и номер двадцать шесть, которого не успели. Она смогла записать только то, что знала тогда: номер шестьдесят три — женщина, черная, выжила. Двадцать шестой — Тео Кеннеди, мужчина, белый, специалист по биологическому оружию, из Колорадо. Умер.

Просмотрев на пленке их файлы, я беру кисть и добавляю на стену больше деталей. Имя номера шестьдесят три — Эмма Бледсоу. Тридцать четыре года, работала тактиком в морской пехоте. Подписываю возраст мистера Кеннеди — шестьдесят шесть — и то, что его место на «Годспиде» финансировал ФФР.

Отступаю на шаг назад и оглядываю стену. От одной жертвы к другой змеятся линии, но ни одна не соединяет сразу всех. Робертсон и Кеннеди — мужчины, Эми — нет. Между всеми не меньше десяти лет разницы. Никто не родился в одном и том же месяце. Если сходства и есть, то они довольно слабые. Соединяю линией работу Эммы Бледсоу в морской пехоте с Уильямом Робертсоном. Эми и мистер Кеннеди оба из Колорадо. Я нерешительно смотрю на данные Эми, густая черная краска капает с кисти на пол, и только потом, осмелев, соединяю ее имя с именем убитого. Ощущение очень нехорошее. Странно видеть ее имя рядом с именем трупа. Но всех четверых не связывает ничего. Судя по каракулям и вычеркиваниям, испещрившим стену, Эми пришла к такому же выводу: системы может и не быть. Всего слишком много и слишком мало. Незначительных деталей целая куча, но нет ничего, достаточно серьезного для убийства.

Оборачиваюсь к Эми спросить, что она думает.

Но она все еще лежит, уставившись в потолок.

Спрошу, когда поправится.

Если.

Подхожу к столу Эми, чтобы положить на место кисть, и в глаза мне бросается что-то синее: блокнот, тот,что Эми взяла из отцовских вещей. В ушах звенит от волнения, когда я протягиваю к нему руку. На ограниченной территории корабля все личное ценится очень высоко,и я еще никогда сознательно не вторгался в чье-то личное пространство. Усмехаюсь. Кроме того раза, когда залез к Старейшине в комнату.

Кажется, Эми вдохновляет меня на всевозможные сумасшествия.

В мозгу всплывает урок Старейшины: различия — первая причина разлада. Вот и прекрасно. Кораблю не помешает немного разнообразия.

На первой странице — список имен. Наверху — Старейшина. Она обвела его несколько раз жирными линиями, раз десять подчеркнула и обвела в кружок. Под ним стоит слово «доктор» и вопросительный знак, а справа — несколько крошечных черточек на бумаге, словно она задумчиво стучала карандашом по странице. Под Доком спешно нацарапан список имен и описаний: я, Харли (но его имя вычеркнуто), Лют (подчеркнуто так яростно, что карандаш порвал бумагу), «та стервоза» (окружена вопросительными знаками и дополнена хмурой рожицей) и Орион (тоже зачеркнуто).

Я смотрю на список имен, не понимая, чем они так замечательны, что Эми потребовалось выписать их в отдельную тетрадь.

И тут до меня доходит.

Это ее список подозреваемых.

Мои губы сжимаются все сильнее, пока я разглядываю список. Она исключила Харли и Ориона и, кажется, не уверена насчет «стервозы» (Виктрии? Скорее всего). Но меня она не вычеркнула. Все еще считает, что я могу быть подозреваемым — по крайней мере, считала, когда составляла список.

Что же такого сделал Харли, что его исключили? Что мне сделать, чтобы заслужить ту же честь?

Когда она проснется, я докажу ей, что мне можно доверять.

Если.

Это просто еще одно испытание, и я его провалил. Каким-то образом я показал себя недостойным в глазах Эми, точно так же, как Старейшина всегда считал, что я недостоин быть лидером.

— Ааа... — стонет Эми.

Я бросаю блокнот и карандаш на стол и спешу к ней. Она сжимает пальцами переносицу, а когда опускает руку, я вижу, что в ее глаза вернулся свет.

— У меня адски болит голова, — жмурится она. На лице ее сейчас больше эмоций, чем за весь прошедший день. — Что случилось?

— Как ты сама думаешь?

— Господи, понятия не имею. Помню, вы получили общий вызов. И мы поднимались по той трубе. Было круто. К тому времени, как мы долетели до большого зала с огоньками, меня начало вроде как... пошатывать.

— Док сказал, что это реакция на корабль. Он тебе прописал психо... в общем, ингибиторы.

— Ингибиторы? Те же самые, которые пьете вы с Харли и «психи»? — Эми отталкивает меня и садится на кровати.

— Ну... да.

— AAA! — взвизгивает она. Спрыгивает с кровати и принимается кружить по комнате, сжав руки в кулаки. — На этом дремучем корабле все через черт-знает-что! Я не псих! И вы с Харли не психи!

Я ничего не говорю, потому что наполовину верю в это. Но она принимает мое молчание за возражение.

— Что заставило тебя и каждого на этом тупом корабле поверить, что все это... набрасываться на все, что движется, и вести себя, как безмозглые куклы... как вы можете думать, что это — это! — нормально?!

Я пожимаю плечами. Просто так было всегда. Как объяснить девушке, которая выросла в мире различий, анархии, хаоса и войны, что так функционирует нормальное общество, мирное общество, общество, которое не просто выживает, как было у нее на планете, но благоденствует и процветает, мчась сквозь космос к новой планете?

Эми решительно идет к столу и берет в руки пленку.

— Как включается эта фигня? — спрашивает она, вертя пленку в руках. — Она ведь типа компьютера, да? Неужели там нет информации о Земле? Дай я покажу тебе, что такое настоящие люди, нормальные люди! И как здесь все неправильно!

Но она делает не то — проводит пальцем по экрану, и появляется карта вай-комов, которую я ей до этого включал. Как вызвать на экран что-нибудь другое, она не знает. Сначала постукивает легонько, потом с силой, потом сжимает Руку в кулак и обрушивает на стол. Я встаю, подхожу к ней и забираю пленку. В глазах у Эми стоят слезы.

— Я этого не выдержу, — шепчет она. — Этих людей. Этот «мир». Я не смогу здесь жить. Не смогу провести тут всю жизнь. Я не могу. Не могу.

Так. Значит, какая-то часть речи Старейшины дошла до ее сознания. Она знает, что она — все мы — в ловушке.

Мне хочется обнять ее, крепко прижать к себе. Но я понимаю, что ей нужно совсем другое. Она хочет быть свободной, а мое единственное желание — схватить ее и не отпускать.

— Кажется, я знаю, чем тебе можно помочь, — говорю я.

Эми

Старший ведет меня по дорожке, идущей от Больницы, с очень таинственным видом. Он не хочет ничего говорить, и, наверное, поэтому у меня поднимается настроение — он похож на маленького мальчика, которому не терпится показать другу новую игрушку. Этого довольно, чтобы я на время забыла о головокружении и преследовавшем меня весь день чувстве, словно приходится пробираться сквозь толщу воды.

Сидящая на скамейке у пруда пара машет нам руками, когда мы проходим мимо. Лицо девушки сияет, и она льнет к груди парня с выражением полного блаженства. Правой рукой она обнимает свой живот, а парень накрывает ее руку своей.

Она склоняет голову, и я вдруг понимаю, что она разговаривает с еще не родившимся малышом, а не со своим спутником.

— И за всеми звездами протянулись светлые хвосты, и ото всех льется сияние, вниз, на нас и на тебя.

— Старейшина сказал, что они не для меня, — бормочет Старший себе под нос, когда их воркование затихает позади.

Я непонимающе смотрю на него.

— Звезды на экране в Большом зале. Когда я понял, что это не настоящие звезды, а просто лампочки, он сказал, что они предназначаются не для меня. — Он отворачивается и очень тихо добавляет: — Это было в тот день, когда ты проснулась. — Слова повисают в воздухе между нами. Нам обоим кажется, что это было вечность назад.

Старший указывает на счастливую парочку на скамейке.

— Старейшина сказал, что фальшивые звезды нужны им.

— А, ясно. — Это так похоже на Старейшину — контролировать даже звезды. Они нужны ему, только чтобы манипулировать жителями корабля. Чтобы, когда им скажут, что они не доживут до посадки, они хотя бы могли рассказать о них детям. Оглядываюсь на девушку, сидящую на скамейке: она нежно обнимает свой живот и шепчет еще не родившемуся малышу о звездах, обещая ему жизнь под настоящим небом.

— Это жестоко, — говорю я. — Мучить их рассказами о мире, а потом отобрать его.

Старший качает головой.

— Все не так. Теперь у них есть о чем рассказать детям.Так они передадут им надежду.

Я поднимаю на него удивленный взгляд.

— И ты, получается, вроде как согласен со Старейшиной?

— Вроде как.

Я готовлюсь возразить. Старейшина похож на избалованного ребенка, который разбрасывает игрушки. Только и ждет шанса сломать нас, ищет любой признак того, что мы не хотим играть в его игры. Постоянно следит за нами взглядом, который напоминает мне о Люте. Он не помогает людям, в чем почти уверен Старший — он поворачивает все так, чтобы каждый на корабле забыл, что к моменту посадки на новую планету он будет либо мертв, либо очень стар. Но я не успеваю открыть рот.

— Пришли! — объявляет Старший.

Он весь прямо светится от гордости, и мне не хватает духу сказать, что я уже была в Регистратеке. Впрочем, в тот раз я выглядела и чувствовала себя как черт-знает-что, вся в грязи и в слезах. Вспоминаю человека, который мне тогда помог. Орион. Только его доброта не дала мне свихнуться.

Одно из кресел на крыльце лениво покачивается, словно в нем только что кто-то сидел, но других признаков жизни нет. Старший тянется открыть передо мной дверь. Мой взгляд падает на чьи-то глаза, и я улыбаюсь, ожидая, что это Орион, но с кирпичной стены на меня смотрит портрет Старшего.

— Ой! — Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть. Суровую физиономию Старейшины сменило лицо Старшего.

— Ага, — застенчиво мычит Старший. Сначала я думаю, что он захочет похвастаться картиной — Джейсон бы обязательно начал выпендриваться — но он, кажется, досадует, что я ее вообще заметила. — Заходи!

В Регистратеке нет никого, кроме нас, тут пусто и темно. Старший показывает мне большую модель Земли и корабля, которые я уже видела раньше. Я притворяюсь, что смотрю, но меня больше интересуют изображения, мерцающие на стенах. Когда я сюда приходила в прошлый раз, с Орионом, там ничего не было; я на них даже внимания не обратила.

— Стенные пленки, — поясняет Старший, заметив мое любопытство. — Вот чем занимался «Годспид», пока ты спала.

Он улыбается мне, но я едва замечаю. Меня завораживают мелькающие картинки: схемы действия вай-комов и гравитационной трубы. Искусство: я узнаю среди сканов несколько работ Харли. Часть из них — золотые рыбки (это, кажется, его любимая тема), но есть и другие изображения: скульптуры, керамика, рисунки, лоскутное одеяло ручной работы. Один из пленочных компьютеров высвечивает список названий. Старший нажимает на экран, и холл заполняет музыка.

Впервые с того дня, как я проснулась, я чувствую, что смогла бы полюбить это место. Это не Земля, как себя ни убеждай... но у меня перед глазами достижения искусства и науки, жизнь, которая шла вперед, несмотря на то что потеряла Землю.

Жизнь продолжалась, пока меня мучили кошмары под ногами целых поколений людей. И они знали обо мне не больше, чем я — о них.

— Странно, — говорит Старший, постукивая костяшками пальцев по одному из настенных компьютеров.

— Что?

— Изображение не убирается, — отвечает он.

На экране изображено нечто непонятное, надпись вверху экрана гласит: СХЕМА БЫСТРОГО РЕАКТОРА СО СВИНЦОВЫМ ТЕПЛОНОСИТЕЛЕМ. Вообще, надпись не очень помогает. Я все равно слабо представляю, что это.

— Заблокирован, — говорит Старший. — Дай-ка я попробую... — Он подходит к одному из висящих на стене черных ящиков и прикладывает палец к сканеру.

— Доступ разрешен, степень — Старшая, — сообщает компьютер.

Картинки вокруг нас сменяются. Среди изображений «Годспида» появляются картины Земли. Вместо пейзажа с Больницей и садом на экране возникает фотография Долины монументов. Хоть я жила и не там, она все же напоминает мне местность, в которой находилась космическая лаборатория — час езды от Колорадо, где я встретила Джейсона, последнего места, которое я звала домом.

— Большинству людей это видеть нельзя, — замечает Старший, все еще пытаясь заставить один из мониторов показывать что-нибудь, кроме схемы реактора. Когда родится новое поколение, школу опять откроют. Модели Сол-Земли и «Годспида» детям покажут. Но это им видеть нельзя.

— А почему? — спрашиваю я, касаясь пальцами Долины монументов на экране за секунду до того, как она превращается в египетского сфинкса.

— Старейшина говорит, что людям лучше не думать слишком много о Сол-Земле. Что думать надо о будущем, а не о прошлом.

— Но тебе-то он разрешает.

Старший поворачивается к экрану и мгновение смотрит прямо в глаза фотографии Ким Чен Ира, а потом картинка сменяется на изображение одного из старых президентов. Не могу вспомнить, который это — такой толстый, с пышными усами.

— Это часть его обучения. Я должен все знать о Сол-Земле, чтобы не повторить ее ошибки. Да что с этой хренью случилось?

Мне хочется сказать, что на Земле не было ошибок, вот только я знаю, что это не так. Хочется сказать, что Старейшина не прав, но и в этом я не уверена. Слишком многого я еще не понимаю в мирке этого корабля.

— Орион! — зовет Старший. — Тут стенная пленка зависла!

— Он разве здесь? — Яоглядываюсь: такое чувство, что кроме нас тут никого.

На экране за его спиной один старый президент превращается в другого.

— Так вот, я говорил, Старейшина хочет, чтобы я учил историю Сол-Земли. Многие из ваших лидеров все делали правильно — просто не сумели повести за собой людей. Вот он, например.

Я бросаю взгляд на изображение на экране.

— Кто? Авраам Линкольн?

Старший кивает.

— Шестнадцатый глава правительства Соединенных Штатов Америки, расположенных в северном полушарии Сол-Земли, между Атлантическим и Тихим океанами. Он был лидером в период гражданской войны — войны между штатами.

— Да, знаю. — Мне становится не по себе. То, как холодно и отрешенно Старший говорит об Аврааме Линкольне, заставляет меня сомневаться — либо в том, что он знает, либо в том, что знаю я сама. Краем глаза замечаю какое-то движение в тени возле дверей.

— Вот таким лидером Старейшина хочет, чтобы я был, — изображение начинает исчезать, но Старший касается экрана, и фотография Линкольна снова загорается. Я жду продолжения. — Когда в штатах начался разлад, сильное централизованное руководство Линкольна не дало им распасться.

— Да, — протягиваю я тихо. Мое внимание наполовину сосредоточено на входе: это Орион слушает наш разговор или кто-то еще? И, кто бы он ни был, почему не выйдет из тени и не заговорит с нами?

— А когда разногласия между штатами дошли до предела, Линкольн устранил их причину.

— Я... что?

— Восстановил моноэтничность. Война началась, потому что две расы не могли ужиться в одной стране. Линкольн отослал черную расу обратно на африканский континент, и война закончилась.

— Пф! Ты о чем это? Не было такого!

Старший нажимает на экран, и изображение Линкольна сменяется текстом. Он зачитывает его вслух, и в голосе его звучит намек на благоговение.

— Восемьдесят семь лет тому назад наши отцы создали на этом континенте новую нацию, верную принципам, что все люди должны быть равны. Теперь мы вовлечены в великую гражданскую войну, которая докажет, долго ли сможет выдержать эта нация, если люди не равны. Мы встретились на великом поле битвы этой войны, чтобы определить будущее единой нации, единого народа, не знающего разлада, живущего в мире, основанном на одинаковости. Отныне наша нация будет черпать силу в единстве и единообразии.

Страница прокручивается вниз. Старший делает глубокий вдох, готовясь продолжить чтение.

— Стой.

Старейшина с удивлением поворачивается ко мне.

— Это не Геттисбергская речь, — говорю я.

— А что же еще? Конечно, она.

— Нет.

— И как тогда звучит Геттисбергская речь?

Я копаюсь в памяти, силясь вспомнить.

— Про восемьдесят лет там тоже было. Но та часть, где говорится, что все должны быть одинаковыми — такого не было.

— А что тогда там было?

— Эээ... Восемьдесят семь лет тому назад... хм... Ну, ладно, слушай, наизусть я ее не знаю, но помню достаточно, чтобы знать, что это не она.

Старший смотрит на меня с сомнением, и я понимаю, насколько неубедительно звучат мои аргументы. Я внутренне даю себе пинка — как можно было улетать, не выучив таких вещей?

— Это... грубо говоря, этот текст проповедует расизм, — говорю я. Старший, похоже, не знает слова «расизм». — То, что ты сейчас читал... там говорится о делении людей на расы. Но Геттисбергская речь совсем не об этом. Да к тому же — ты посмотри на себя. — Я указываю на его смуглую кожу, на миндалевидные глаза, высокие скулы, темные волосы. — Ты же — идеальный пример смешения рас.

Теперь Старший, кажется, еще больше растерялся. У него в голове нет представления о том, что раса — это часть человеческой личности; для него это только отличие, а отличия лучше устранять.

И я понимаю: именно так Старейшина и хочет, чтобы он думал.

Со стороны двери мне слышится смех, приглушенный кудахчущий звук, но, резко обернувшись, я никого там не замечаю. Здесь один только Старший, и он по-прежнему не может понять. Да и почему он должен понимать? Как можно учиться у истории, если историю переписали?

Я одна знаю правду, но знаю слишком мало, чтобы что-то исправить.

Даже если я попытаюсь, поверят ли мне?

Старший

Эми все смотрит на экран — опять она расстроилась. Все пошло не так, как я планировал. Мне казалось, это ее порадует. Нажимаю на экран, и Линкольн исчезает. Его усталое лицо сменяется изображением людей в период гиперинфляции в Германии, растрепанные волосы тают, растворяясь в тачках, наполненных деньгами.

— Надо возвращаться, — говорит Эми. — Харли уже долго сторожит криоуровень. Теперь моя очередь.

Мне еще столько всего хочется ей показать: залы, полные книг, настоящих книг с Сол-Земли. Зал артефактов на втором этаже, где хранятся модели объектов культуры Сол-Земли, даже настоящий трактор, на основе которого мы разработали свои тракторы. Зал научных материалов, в которых рассказывается история создания системы вай-комов и гравитационных труб. Но ей все это неинтересно, так какой смысл?

— Я его знаю, — говорит Эми с трепетом изумления в голосе и отталкивает меня от экрана, чтобы лучше видеть изображение.

Я тоже смотрю, но я его не помню. Это взрослый мужчина, по возрасту где-то между Доком и Харли, с темными волосами и глазами, но все же есть во внешности у него что-то такое, что резко отличает его от нас — он не из нас, он выглядит... по-другому. Мужчина сидит на пороге трейлера, держа на коленях пухлого младенца. Он определенно не из важных людей, потому что Старейшина не заставлял меня ничего о нем учить.

— Это Эд.

— Кто?

— Эд. Я видела его до того, как меня заморозили. Вообще-то это он и замораживал меня и моих родителей.

Что-то мне не кажется, что это достаточная причина расположить его физиономию рядом с Авраамом Линкольном. Я тянусь к экрану. Фотография «Эда» замирает; когда я прикасаюсь к экрану второй раз, всплывает описание.

— Эдмунд Альберт Дэвис-младший, — читаю я вслух. — Первый ребенок, родившийся на борту «Годспида». На фотографии изображен со своим отцом, Эдмундом Альбертом Дэвисом- старшим, одним из участников экспедиции, отправившихся в полет с Сол-Земли.

— Я его знала, — говорит Эми. Подняв голову, она так впивается взглядом в фотографию, словно Эдмунд Альберт Дэвис-старший жив и она с ним разговаривает. — Понятия не имела, что он тоже собирался улететь с Земли на «Годспиде».

Значит, Эдмунд Альберт Дэвис-младший стал первым, кто родился здесь, в плену. Интересно, каково ему было расти среди людей с Земли, зная, что ему ее никогда не увидеть?

— Если бы я знала, — продолжает Эми. — Я бы поговорила с ним. Спросила бы, почему он пошел на корабль. В нашу единственную встречу он мне показался черствым. Но, может, он просто... — Она затихает, продолжая смотреть на экран, но не видя его. И вдруг улыбается. — Только представь! Я видела этого человека столетия назад, а сейчас я могла бы увидеть на корабле его потомков! Потомков того, кто меня заморозил! Круто, правда? — Она поворачивается ко мне, и ее глаза округляются. — А что, если ты — потомок Эда? Вот это было бы совпадение!

Я улыбаюсь, потому что она смеется.

— А вдруг правда? — она переводит взгляд с меня на фото на стене.

— Что правда?

— Ты — потомок Эда?

— Я не знаю.

— Да ладно тебе! — фыркает Эми. — У вас же есть все эти технологии — наверняка кто-нибудь составлял генеалогические схемы. У Старейшины или у доктора по-любому должны быть — они же до ужаса боятся кровосмешения.

— Все записи хранятся здесь. Это же Регистратека, — говорю я. Она не замечает, как помрачнел мой голос. Я-то знаю, что, даже если мы найдем потомков Эда, меня среди них не будет. Мои семейные данные засекречены. Может быть, генеалогию Эда и можно проследить хоть от отправления с Сол-Земли до сегодняшнего дня, но мне в моем семейном древе не сдвинуться даже на одно поколение назад.

— Ну, пожалуйста! Давай посмотрим, вдруг вы с Эдом родственники! — она хватает меня за руку. Я не видел ее такой оживленной с тех пор... никогда не видел. Тяжесть забот, которые на нее обрушились, забыта, пусть даже на минуту. И я готов на все, лишь бы эта минута не кончалась.

— По идее, это должно быть нетрудно, — говорю я. — Учитывая, что это первый ребенок, родившийся на корабле, записи, скорее всего, есть.

Провожу пальцами над панелью инструментов и нажимаю кнопку справки, потом ввожу ключевые слова. Эми следит за процессом, разинув рот. Я ускоряюсь. Пальцы путаются, и пленка сердито на меня пищит. Приходится нажимать на поиск еще раз.

Наконец:

— Нашел!

Запрокинув голову, Эми читает вверху экрана:

— Эд-старший, потом Эд-младший... — тихо проговаривает она. Медленно опускает взгляд и, дойдя до границы экрана, снова озадаченно смотрит вверх. Кажется, она хочет что-то спросить,но потом снова оборачивается к экрану и начинает тихо считать. — Один, два, три... — наконец, нахмурившись, поднимает на меня глаза. — Тринадцать поколений. На этой схеме — тринадцать поколений. От Эда-младшего до Бениты, вот здесь, записано тринадцать поколений людей.

— И?

Эми начинает задумчиво ходить от модели Сол-Земли обратно к экрану.

— Сколько поколений может родиться за сто лет? Допустим, четыре или пять. Значит, тринадцать поколений — это примерно триста лет, правильно?

Я киваю.

— Но посмотри сюда, — она указывает на нижнюю строчку.

Под именем Бениты значится: «погибла от Чумы».

— Когда была Чума? — спрашивает Эми.

— Очень давно, — медленно отвечаю я. На ум приходит статуя Старейшины периода Чумы, стоящая в больничном саду. Ее так потрепало временем и погодой, что черт лица уже не разобрать.

— Насколько давно? — ее быстрый, торопливый тон заразителен.

— Еще до Старейшины. И до того, кто был Старейшиной перед ним.

— Значит, наверное, лет сто. И получается, что Бенита, тринадцатое поколение этой семьи... должна была родиться примерно через три сотни лет после отправления. Но если она умерла от Чумы... и случилось это не меньше ста лет назад... корабль летит уже как минимум на сто лет дольше, чем должен был...

— Но предполагалось, что мы приземлимсячерез пятьдесят лет. Мы же летим всего двестипятьдесят...

Эми останавливается и, обернувшись, пронзительно смотрит на меня широко распахнутыми глазами.

— Откуда ты знаешь? Давай посмотрим поздние схемы. Если сосчитать, сколько поколений родилось после Чумы, может, мы сообразим, сколько лет на самом деле уже летит корабль.

Ощущение такое, словно в животе у меня огромный камень, и он тянет меня вниз, тянет весь корабль.

— Генеалогических схем после Чумы нет. Я только что вспомнил: Док как-то говорил, что от Чумы погибло столько народу, что после этого схем уже не составляли.

— Сезон, — шепчет Эми, обращаясь больше к себе, чем ко мне. — Сезон начался сразу после Чумы, так? — она тяжело уставилась в пустоту. — Не может это быть совпадением. Тринадцатое поколение, поколение Бениты — оно должно было приземлиться на новой планете. Это точно было где-то через триста лет. Но тут началась Чума, а потом придумали Сезон и перестали следить за генеалогией...

— И запретили фотографировать, — добавляю я. — Начиная с года перед Чумой и до сегодняшнего дня у нас нет фотографий корабля. Несколько лет назад Чума меня завораживала — это было первое, о чем Старейшина мне рассказал — но я не нашел ни фото, ни видео; фотоматериалами теперь разрешается пользоваться только ученым на уровне корабельщиков и только для фиксирования разработок.

— Во время Чумы что-то произошло, — медленно говорит Эми. — Что-то настолько страшное, что любые данные о ней уничтожены. И все странности — Сезон, то, как люди тут себя ведут, — все началось с Чумы.

Эми

Старший хочет что-то сказать, но только он открывает рот, дверь в Регистратеку распахивается.

— Старший! — холодный, резкий голос Старейшины эхом отдается в пустом холле.

Старший бросается к контрольной панели, и вот уже все запретные изображения людей и пейзажей моей родной Земли пропали. Потух экран с предательски горевшей на нем генеалогической схемой, исчез зависший чертеж двигателя.

— Не трудись, — рычит Старейшина, постукивая пальцем за ухом, там, где под кожу вшит вай-ком. — Я слежу за тем, что ты изучаешь. И знаю, для чего ты использовал свой доступ.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒