Бет Рэвис 14 страница

Я слабо улыбаюсь. Трудно сказать, из-за нервов это или еще из-за чего-то, но ощущение такое, будто в желудке у меня плещется ведро воды. Черт, да ведь там, наверное, и есть ведро воды, учитывая, сколько я ее выпила.

— Теперь отдавай трубе команду, — невозмутимо подсказывает Харли.

Старший поднимает руку к кнопке за ухом — рука дрожит.

— Уровень хранителей, — произносит он. — Тебе придется идти к городской трубе, к этой у тебя нет доступа. Старейшина, наверное, открыл люк в Большом зале, — добавляет он. Харли лишь нетерпеливо кивает, отмахиваясь.

— Вперед! — говорит он и подталкивает нас под широкую прозрачную трубу.

Только на одно мгновение я успеваю увидеть бушующие внутри потоки ветра, ощутить, как он поднимает мои волосы, вдохнуть сжатый воздух — и тут мы начинаем подниматься.

Рука Старшего дрожит, и он инстинктивно притягивает меня ближе к себе. Я закрываю глаза и позволяю ему держать себя, доверившись ему, чувствуя себя в безопасности в его крепких объятиях. На мгновение мы висим в потоках бушующих ветров, подпрыгивая, как поплавок в океане, словно вихрь вокруг нас проверяет нас на вес. Мне, наверное, должно быть страшно, но, глядя в улыбающиеся глаза Старшего, я не могу удержаться от ответной улыбки.

Ветры крепчают. Желудок падает куда-то вниз — нас несет головой вперед, все быстрее и быстрее, мы летим по прозрачной трубе, и ветер прижимает наши волосы к головам.

— Что происходит? — кричу я, пытаясь поднять голову с плеча Старшего и посмотреть ему в лицо.

— Не бойся! — кричит Старший, опустив голову. Его слова, трепеща, пролетают мимо ушей, словно колибри.

Воздушный вихрь проносится так быстро и с таким шумом, что говорить бессмысленно. Он обнимает меня еще крепче, и я прижимаюсь лицом к его груди.

И сквозь все это — бушующие ветры, свист волос, хлопанье одежды — я слышу, как бьется его сердце.

Труба изгибается, поднимаясь вдоль стены, и мы поднимаемся вместе с ней, словно стрела в самом сердце урагана. Внизу виднеются зеленые пятна пастбищ. Стараюсь поднять голову, мышцы шеи сопротивляются давлению, и, когда мне это удается, я вижу, как там, вдалеке, на другом краю уровня прочь от нас уносятся разноцветные трейлеры.

И вдруг — резкий толчок, от которого меня мутит и начинает кружиться голова. Труба делает резкий поворот. На несколько секунд вокруг нас смыкается тьма, а потом мы появляемся из отверстия в полу верхнего уровня. И тут, наконец, останавливаемся.

В слезящихся глазах все плывет. Странное чувство, словно меня тошнит. Стараюсь побороть это ощущение. Кружится голова, но непонятно, от трубы это или от чего-то другого. Я чувствую себя вялой и уставшей.

— Добро пожаловать на уровень хранителей, — говорит Старший. — Тут я и живу.

Старший

Ее прохладная ладонь держит мою руку. Держит так крепко, что мои пальцы, и так уже замерзшие в гравитационной трубе, совсем онемели, но я не против. Ничуть не против. Она улыбается, слегка задыхаясь от ветра, и я мечтаю, чтобы мы остались одни в учебном центре и я мог заправить ей за ухо эту непослушную прядь рыжих волос, поцеловать смеющиеся губы. Но за дверью уже слышны голоса -— люди все прибывают через люк с уровня корабельщиков.

Наши взгляды встречаются, и я замечаю, что ее глаза подернуты странной дымкой, словно она только что проснулась. Но когда я улыбаюсь, она улыбается в ответ. Держась за руки, мы проходим через учебный центр и выходим в Большой зал. Я удивлен — даже не мечтал, что она позволит мне так долго не отпускать ее, — но она просто улыбается в пространство, словно забыла,что я держу ее за руку.

В Большом зале полно народу. Я никогда не задумывался, насколько он велик — но тут помещаются все, даже притом, что из люка появляются все новые и новые люди. Наконец я вижу Харли, а вместе с ним Барти и Виктрию. Он остается рядом с ними, у люка, но подмигивает мне, видя, что Эми от меня не отходит. Широко распахнутыми глазами она смотрит на множество новых лиц. Фермеры жмутся друг к другу, кудахча, словно куры. Корабельщики стоически расположились по краям зала. Интересно, они что-нибудь знают? Конечно, Старейшина вряд ли раскрывал им свои планы, но по тому, как они стоят, собравшись кучками, похоже: они знают что-то, чего не знаю я.

Может, Док знает? Окидываю взглядом толпу, но его не вижу.

Почти все смотрят наверх. «Звезды» на потолке мерцают и светятся. Мигает красная точка — наш корабль. Всего лишь в сорока девяти годах и двухстах шестидесяти четырех днях от неподвижного огонька, который обозначает Центавра-Землю. Дом.

— Смотри, звезды, — говорит один из фермеров стоящей рядом девушке. Они чуть придвигаются друг к другу, их плечи соприкасаются. Оба смотрят вверх. Девушка кладет руку на живот, поглаживает его раскрытой ладонью. Они перешептываются, не отрывая взгляд от горящих лампочек, которые считают звездами.

Такое чувство, словно все в Большом зале разбились по парам, и многие женщины гладят руками животы. Я придвигаюсь ближе к Эми, наши руки соприкасаются, и она не отводит мою руку.

Поток людей из люка уменьшается, потом иссыхает вовсе. Мы все здесь. Мы все ждем.

Несколько корабельщиков стоят прямо у входа в комнату Старейшины. Они стоят, выпрямившись, и то и дело украдкой оглядывают толпу. Жители Палаты держатся вместе, из толпы слышатся их голоса. Но, повернувшись к ним, я замечаю, что Харли молчит. Он смотрит наверх и, наверное, чувствует, что это не настоящие звезды. Как может человек, видевший звезды, перепутать их с этими гирляндами?

Я раскрываю рот, чтобы спросить Эми, что она думает о фальшивых звездах, но не успеваю заговорить — дверь комнаты Старейшины распахивается.

На нем — официальное облачение Старейшины: тяжелые шерстяные одежды, расшитые на плечах неяркими, недвижными звездами, а по кайме — обильными зелеными ростками, надеждой всего корабля.

— Друзья, — начинает Старейшина лучшимсвоим голосом доброго дедушки, — нет, дети мои.

Фермеры вокруг вздыхают, женщины поглаживают животы и улыбаются мужчинам.

— Я пригласил вас всех сюда с очень важной целью. Прежде всего, я хотел показать вам звезды, — он поднимает руку, и все лица следуют за ней, все глаза обращаются к ярко горящим «звездам». — Видите след, что тянется от каждой звезды? — продолжает Старейшина, и фермеры кивают. — Вот как быстро корабль мчится сквозь космос к нашему новому дому.

Я бросаю взгляд на Эми, но она просто бессмысленно глядит вверх. Кажется, она еще не поняла, что это не настоящие звезды. Оборачиваюсь к Харли. Он смотрит на меня из другого конца зала, тревожно хмурясь. Он тоже понимает, что что-то тут не так.

— Как вы знаете, вы, молодежь, — то самое поколение, что должно увидеть Центавра-Землю. — Старейшина умолкает и, трагически вздохнув, добавляет: — Но, увы, этого не будет.

По толпе прокатывается волна шепота. Красная лампочка, символизирующая «Годспид», передвигается назад, прочь от Центавра-Земли.

— Двигатели нашего милого «Годспида» истощены, друзья, и корабль не может лететь быстро. Мы должны были приземлиться через пятьдесят лет.

— Через сорок девять лет и двести шестьдесят четыре дня, — перебивает его крик. Мы все, как один, оборачиваемся к Харли. Тот смотрит прямо на Старейшину. Лицо его побелело, круги под глазами кажутся еще темнее.

Старейшина снисходительно улыбается.

— Как скажешь. То есть в ваш век, друзья. Но, боюсь, едва ли это случится. Посадки через пятьдесят лет не будет.

— Когда? — спрашивает Харли, и голос его звучит теперь тихо и испуганно.

— Будем надеяться, друзья, что ученые окажутся не правы и что Центавра-Земля ближе, чем считается.

— Когда?

— До посадки осталось семьдесят пять лет, — просто отвечает Старейшина. — На двадцать пять лет больше, чем мы думали.

Уровень хранителей погружается в молчание. Двадцать пять дополнительных лет? К моменту посадки я буду не стариком — я буду мертвецом. Сам того не сознавая, я стискиваю ладонь Эми. Она в ответ сжимает мои пальцы, но так легко, что я едва чувствую.

— Двадцать пять лет?! — кричит Харли, расталкивая людей, чтобы пробраться к Старейшине. — Еще двадцать пять?!

Барти и Виктрия пытаются удержать его. Он с трудом сглатывает, словно его сейчас стошнит прямо у нас на глазах. Я слышу его бормотание:

— Семьдесят четыре, двести шестьдесят четыре... Семьдесят четыре, двести шестьдесят четыре...

— Двадцать пять, — голос Старейшины заглушает его. — Сожалею, но я ничего не могу поделать. Вы не успеете увидеть Землю... но ваши дети...

Все женщины вокруг меня кладут руки на животы.

— Наши дети, — говорит одна стоящему рядом мужчине. — Наши дети увидят Землю.

Слова эти бегут по залу, словно пламя, все фермерши мурлычут их своим еще не родившимся детям. Тихие слова надежды, слова утешения. Они не думают о себе. Они думают лишь о детях, что растут у них в животах, о будущем.

— Если считаешь путь веками, не так уж страшно ошибиться на двадцать пять лет, друзья, — добавляет Старейшина, и я замечаю, что некоторые фермеры начинают согласно кивать.

— Нет, страшно! — орет Харли, высвобождаясь из объятий Барти и Виктрии. — Ты обещал нам землю, обещал дом, обещал настоящие звезды, а теперь говоришь, что мы умрем, так и не вдохнув воздуха, который не перерабатывался снова и снова сотнями долбаных лет?!

— Но ведь наши дети, — говорит одна из фермерш, — наши дети будут жить на Земле. Этого достаточно.

— Нет, этого мало! — кричит Харли. Он уже почти в переднем ряду; почти лицом к лицу со Старейшиной. — И будет мало, пока я не почувствую под ногами настоящую землю!

Старейшина делает шаг вперед, и вот он уже перед Харли. Он подзывает его пальцем, и Харли, при всей его ярости, все же наклоняется. Тот шепчет ему что-то на ухо. Харли страшно бледнеет, глаза его наполняются печалью, смертью. Дослушав до конца, он выпрямляется, оглядывает толпу и убегает прочь из Большого зала. Исчезает в люке. Мы все молча слушаем стук его шагов, пока его не поглощает тишина.

Я смотрю на Эми, ожидая, что на ее лице будет написана такая же ярость. Она определенно сердилась, когда я сказал ей, что до посадки осталось пятьдесят лет — что она чувствует теперь, узнав, что первые шаги по новой планете мы сделаем только через семьдесят пять лет? Мое сердце тяжело бьется о грудную клетку. Когда ее родителей, наконец, разморозят, их дочь уже, наверное, будет мертва. И у Эми даже не будет шанса попрощаться.

Эми бледна, но гнева в глазах нет, и в том, как она держит голову, нет ни тени протеста.

— Эми? — тихонько зову я. Она поворачивается ко мне. — Что ты обо всем этом думаешь?

Молчание.

— Это грустно, — говорит она наконец, но в голосе ее печали не слышно. — Жаль, что так случилось. Но, наверно, все образуется, — голос ее звучит вяло и монотонно.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

— Все хорошо, — отвечает Эми. Она моргает; взгляд не фокусируется. — Звезды такие красивые, — добавляет она.

— Это не настоящие звезды! — шиплю я ей на ухо. — Ты разве не видишь?

— Хвостики у них, прямо как у комет.

Я наклоняюсь ближе.

— Ты же видела настоящие звезды! Они не такие, ты ведь знаешь! Хвосты им приделали, просто чтобы все думали, что мы быстро летим!

— Да, мы быстро летим, — произносит Эми и указывает на Старейшину: — Он так сказал.

Отступаю шаг назад и оглядываю ее. Ей словно тяжело стоять. Плечи опущены. Даже волосы выглядят вяло.

— Что с тобой? — повторяю я.

Она моргает.

— Тсс. Наш Старейшина говорит.

У меня отпадает челюсть. Наш Старейшина? Наш Старейшина?!

— Друзья, — начинает он. — Я знаю, это тяжело. Но я хотел собрать вас здесь, дать вам увидеть звезды, чтобы вы могли рассказывать детям, когда они родятся, о небе, которое их ждет! О мире, который станет им домом!

Из толпы раздаются одобрительные крики. Настоящие, искренние.

И даже Эми присоединяется.

Эми

Забавное ощущение.

Не «забавное» в смысле «смешное». «Забавное» в смысле «странное».

Беги, говорит мне тело. Если что-то не так, беги. Когда бежишь, тебе лучше. Ты чувствуешь себя нормальной.

Но зачем бежать? Куда бежать? Какой смысл?

Глупости все это.

Лучше останусь тут.

И подожду.

Мир какой-то медленный.

Словно иду под водой.

Словно тону.

Крики окатывают меня теплой волной радости, и я присоединяюсь, вливая свой голос в общее счастье, становясь частью толпы. Старший смотрит на меня как-то забавно (не «забавно» в смысле «смешно», «забавно» в смысле «странно») и молчит. Не знаю почему.

— Почему ты не радуешься? — спрашиваю я.

Старший долго не отвечает, а когда, наконец, открывает рот, я уже почти забыла, о чем спрашивала.

— Мне нечему радоваться.

А разве обязательно радоваться «чему-то»? Почему просто не... радоваться?

Люди потихоньку покидают уровень хранителей. Я стою на месте и провожаю их взглядом. Пол от их шагов легонько вибрирует, словно рябь пробегает по воде, когда в нее бросили камешек. Закрываю глаза, чтобы посмотреть на мир ногами.

На мгновение мне вспоминается Земля. Рябь на воде в прудах.

Воспоминание бледнеет. Я здесь. Сейчас. Не там.

Зачем думать о Земле?

Старший касается моей руки. Открываю глаза. Все остальные ушли. Кроме Старшего и Старейшины. И меня.

Старший идет в сторону Старейшины. Обернувшись, зовет меня.

— Идем, — говорит он. — Ты что, непойдешь со мной?

А, да. Конечно. Я иду за ним.

Старейшина смотрит на меня, и тело реагирует раньше, чем разум: внутри все сжимается, меня чуть не выворачивает. Я спотыкаюсь... почему ноги не хотят подходить к Старейшине? Почему дыхание сбивается, сердце бьется, как бешеное?

Почему мне не нравится Старейшина?

Трясу головой, отгоняя все эти мысли. Конечно, Старейшина мне нравится. Почему он должен мне не нравиться? Он — мой командир.

Вдруг подскакиваю от какого-то громкого звука. Кажется, звук исходил от Старшего.

Я пропустила часть разговора. Щурясь, стараюсь сфокусироваться на них. Вроде бы мне очень важно это слышать. У меня такое чувство, что мне надо слушать, что это серьезно.

— Что ты сделал? — кричит Старший.

Почему он кричит?

— Ничего такого, чего не будешь делать ты, — рычит в ответ Старейшина.

— Я никогда не буду, как ты! Никогда! Это все ложь! — я перевожу взгляд туда, куда он указывает, и вижу звезды. Они такие красивые. Блестящие. Яркие. Совсем не такие, как дома.

Сердце пропускает удар, на мгновение я забываю, как дышать. Дома? Но дом здесь. Зачем думатьо других звездах? У меня есть эти. Их мне хватит. Они красивые. Блестящие. Яркие.

— Во что ты играешь? — слышу я крик Старшего и понимаю, что снова отвлеклась от разговора.

Нельзя отвлекаться.

Но... почему? Это ко мне не относится.

«Нет, относится», — шепчет мне внутренний голос.

«Как?» — спрашиваю я.

Но ответа нет.

— Ты маленький нахал. — Старейшина наклоняется ближе к Старшему. — Им нужна надежда, ясно? Им нужны красивые блестяшки...

Я поднимаю глаза на красивые блестяшки. Они красивые. И блестящие.

Моргаю. Куда делся звук?

Старший со Старейшиной оба смотрят на меня.

Надо что-то им сказать? У них такой вид, будто они хотят от меня что-то услышать.

Но что мне им сказать?

— Эми? — тихо зовет Старший.

Старейшина усмехается, обнажая зубы. В животе снова все сжимается, я чувствую на языке горечь, но уголки губ ползут вверх в ответ на его улыбку. Старейшина наклоняется ко мне. Гладит по щеке. При его приближении мне почему-то вдруг хочется отшатнуться. Но это глупо... с чего вдруг? Я остаюсь на месте. Он берет мое лицо в ладони и притягивает меня к себе.

— Убери от нее руки, — рычит Старший.

— Ты что, не видишь? — спрашивает Старейшина. Наверно, он обращается к Старшему, а не ко мне, хоть и смотрит на меня. — У людей на «Годспиде» простые потребности, простые желания. Дай им ярких огоньков, и они назовут их надеждой. Дай им надежду, и они сделают все, что угодно. Будут работать, когда не хотят. Будут размножаться, когда кораблю нужно пополнение. И все это — с улыбкой на лице.

Губы Старейшины изгибаются в улыбке. Глаза — такие теплые, карие и уютные — глядят в мои глаза.

Я улыбаюсь в ответ.

Старший

Что-то случилось. С Эми что-то случилось.

— Что с тобой? — спрашиваю я. Она моргает.

— Ничего.

Нужно отвести ее к Доку. Не знаю, можно ли ему доверять, но кто еще поможет? Старейшине уж точно доверять нельзя.

Скорей увожу Эми с уровня хранителей и подальше от Старейшины. От страха и восторга, с какими она впервые поднималась по гравтрубе, не осталось и следа — они сменились вялым безразличием. Послушно, как собака, она следует за мной по дорожке больничного сада, тупо глядя вперед — не на цветы, не на статую Старейшины, а просто вперед. Сомневаюсь, что она вообще что-нибудь замечает.

На первом этаже Больницы не меньше десятка людей. Половина — пожилые, остальные помоложе — сыновья и дочери, которые привели их сюда.

— Она не в себе, — говорит мужчина, наклоняясь к полной медсестре с дряблыми руками, заведующей отделением «скорой помощи». — Чересчур стара для гравтрубы, но я ей рассказал про собрание, которое было на уровне хранителей. И кажется, она из-за него свихнулась. Все путает.

— Ничего я не путаю, — скрипящим голосом возражает старушка у него за спиной. — Я его помню ясно, как день. Звезды со светящимися хвостами. Единственный раз, что я видела звезды.

Я тяну Эми за собой, как растерянного ребенка, но, если честно, я растерян куда больше, чем она.

Медсестра с дряблыми руками кивает мужчине.

— Ты не виноват. У пожилых часто к старости все в голове путается. Для таких у нас есть места на четвертом этаже. Я ее отправлю туда, к Доку на осмотр.

— Спасибо, — со вздохом облегчения говорит мужчина и оборачивается к старушке. Поговорив с ней, поручает заботам медсестры, и та ведет старушку к лифту, где уже стоим мы с Эми.

— Ты — Старший. Тот, который не умер, — говоритстарушка, увидев меня. — Идевочка-эксперимент, про которую нам Старейшина говорил.

— Здравствуйте, — улыбается Эми, протягивая женщине руку. Если до этого у меня еще были сомнения, точно ли с Эми что-то случилось, то сейчас они исчезли. Эми — нормальная Эми, та, которую я знаю — ни за что не позволила бы называть себя экспериментом.

— Они говорят, я больна, — сообщает старушка Эми.

— Тут Больница, — Эми говорит просто и предметно, словно маленький ребенок.

— Я не знала, что больна.

— Ты просто запуталась, милая, — мягко произносит медсестра. — Путаешь прошлое и настоящее.

— Это плохо. — Эми широко распахивает глаза.

Двери открываются, и мы все заходим в лифт. Я нажимаю кнопку третьего этажа. Медсестра тянется и нажимает четвертый.

— Что там, на четвертом этаже? — спрашиваю я. Док периодически кладет туда пациентов — обычно стариков, — но я никогда не замечал там никакого движения и вообще ничего, кроме, конечно, секретного лифта.

— Там у нас комнаты для пожилых, — отвечает сестра. — Когда они становятся не способны сами за собой ухаживать, мы их селим туда. Им нужен покой и отдых, а на четвертом этаже есть нужные лекарства, — она поглаживает старушку по руке, и та улыбается ей, и улыбка озаряет ее морщинистое лицо.

Я хмурюсь. Почему тогда двери на четвертом этаже всегда заперты, если там всего лишь отдыхают старики?

Двери открываются, выпуская нас в комнату для отдыха. Я выхожу.

— Ты ничего не забыл? — окликает меня медсестра.

Эми все еще стоит в лифте, тупо уставившись на табло над дверями.

— Три, — объявляет она торжественно, читая горящую цифру.

— Да, — подтверждаю я. — Идем, — беру ее за запястье и тяну за собой. В комнате довольно много пациентов, лица у всех мрачные, а в глазах горит гнев.

Эми кривится. Опускаю взгляд на ее запястья и обнаруживаю на светлой коже зеленовато-фиолетовые синяки.

— Это я сделал? — спрашиваю я, осторожно поднося ее руку к лицу, чтобы получше рассмотреть.

— Нет, — просто отвечает Эми.

Синяки вообще-то старые. Им как минимум день, если не больше.

— Что случилось?

— Меня поймали трое, — говорит Эми. — Но все нормально.

В ушах отзывается глухой удар сердца.

— Тебя поймали трое? И все нормально?

— Да.

— Н-но... — растерянно лепечу я.

Эми смотрит на меня, хлопая глазами, словно не может понять, как можно из-за чего-то так волноваться.

— Это для тебя неважно, да? — спрашиваю я.

— Что?

— Это... все.

— Важно, — возражает Эми, но в голосе ее звучит скука.

— Ты помнишь, откуда у тебя эти синяки? — машу ее безвольной рукой у нее перед носом. На мгновение она фокусирует на ней взгляд, но потом снова отводит глаза. Кивает. — Вспомни, что ты чувствовала потом. Что ты делала?

— Я помню... плакала? Но это глупо. Не стоит из-за этого плакать. Все хорошо.

Я не выдерживаю, отпускаю запястье Эми, хватаю ее за плечи и хорошенько встряхиваю. Ее голова безвольно болтается — словно я трясу куклу. И, как ни старайся, у меня не получается вернуть ее глазам живое выражение.

— Что с тобой случилось? — хриплю я, отпуская ее.

— Ничего. Все хорошо.

— Я найду способ, как тебя вернуть.

— Я не терялась, — говорит Эми голосом таким же пустым, как и глаза.

Я веду ее по коридору, завожу в комнату и приказываю сидеть там, даже не сомневаясь, что она послушается.

В конце концов Харли обнаруживается за прудом — сидит на берегу и бросает камни в воду.

— Что тебе сказал Старейшина? — спрашиваю я, вставая рядом.

— Не твое дело, — огрызается он, не поднимая глаз.

У меня нет времени на его капризы.

— С Эми что-то случилось.

Харли рывком поднимает голову.

— Что?

— Она... она ведет себя, как фермеры.

Харли снова отворачивается к пруду.

— Ааа... — После чего добавляет: — Может, так и лучше.

— В смысле?

— Они все смирились с тем, что мы не приземлимся, ты что, не видел? Расстроились только мы, психи.

Я видел. Голос подал один лишь Харли — он ведь видел настоящие звезды. Но остальные жители Палаты тоже нервничали и уж точно не радовались.

— Так и должно было быть, — говорю я. — Логично, что мы одни волнуемся из-за этого. Потому мы и в Палате, правильно? Потому что не умеем слушаться указаний, подчиняться руководству. Поэтому мы принимаем ингибиторы. — Но все же, говоря все это, я думаю о той парочке у входа в Регистратеку. О том, что они не знают любви... и горя тоже точно не знают.

— Может, Эми так будет счастливее, — говорит Харли. — Наверное, я был бы счастливее,если бы мне не хотелось выбраться с этого тупого корабля.

Мне хочется успокоить его, сказать, что однажды мы приземлимся, но слова пусты, и фальшивой надеждой в голосе делу не поможешь.

— Но Эми была другой. Она была как мы. А теперь стала как фермеры.

— И что? — пожимает плечами Харли. — Значит, она просто стала нормальной. Вот и хорошо.

— Но раньше она мне больше нравилась, — говорю я больше себе, чем Харли.

— Ладно, пойду на криоуровень сторожить. — Он поднимается на ноги и уходит прочь по дорожке.

Я провожаю его взглядом. Правда в его словах ранит. Из-за того, что я так много времени провожу в Палате и наедине со Старейшиной, я порой забываю, что большинство жителей корабля — не чокнутые, а спокойные и довольные жизнью люди. Их не расстраивают ни фальшивые звезды, ни задержка в пути. Они счастливы.

Может, Эми и вправду будет счастливее, если останется пустой изнутри?

Может, и я был бы счастливее, если бы не думал постоянно о том, что всю жизнь проживу в тесном нутре корабля?

Но это все неважно. Потому что я знаю наверняка, что, если бы Эми предоставили выбор, она никогда бы не согласилась на это слепое неведение, даже если в нем — счастье. Из-за чего-то — из-за кого-то — она стала такой, и я выясню, кто это сделал.

Эми

Я сижу в своей комнате.

Дверь открывается.

— Что делаешь? — спрашивает Старший.

— Сижу в своей комнате, — отвечаю я,

— На что ты смотришь?

— На стену.

— И зачем ты смотришь на стену?

Старший задает столько вопросов.

Старший подходит ко мне. Берет меня за руку. Проводит пальцами по синякам.

— Пойдем со мной, — говорит Старший — Я встаю. Он идет. Я иду следом.

Мы идем, а потом останавливаемся.

Старший нажимает на кнопку. Открывается дверь. Я захожу вслед за ним. Он сажает меня на стул.

Я сажусь.

— Эми, — произносит глубокий голос. Я поднимаю глаза и вижу доктора. Мы у него в кабинете.Он сидит за столом. — У тебя есть какие-нибудь жалобы?

Моргаю.

— Нет. Все хорошо.

— Нет, не хорошо! — взвывает Старший.

Я смотрю на него.

— Все хорошо.

Стул, на котором я сижу, — голубой. Он сделан из твердой пластмассы. Стол очень интересный. На нем все так аккуратно разложено. Карандаши в стакане стоят ровно-ровно.

— Да что с тобой случилось? — кричит Старший.

Я подскакиваю. Я забыла, что он тут. Смотрю на него.

Старший рычит, как собака, — так забавно, и я улыбаюсь.

— С ней все нормально, Старший, — говорит доктор. — Мне кажется, ты слишком привык общаться с больными в Палате. Может, тебе стоит почаще бывать среди нормальных людей. Я бы посоветовал...

Доктор все говорит. Я это знаю, потому что у него рот открывается и закрывается и оттуда идет звук, но слова сливаются в гул и перемешиваются у меня в голове. У блокнота на столе такие аккуратные, ровные края. Я протягиваю руку и провожу по краю пальцами. Гладко... так гладко, что бумага режет кожу. На пальце выступает тонюсенькая красная полоска. Ой, на другом конце стола у доктора еще один блокнот. Красиво. Симметрично. Мне нравится, когда симметрично. Сии-мее-трич-но. Какое хорошее слово. Я выговариваю его вслух.

— Сии-мее-трич-но. — Да. Хорошо звучит.

Старший смотрит на меня так, будто я брежу, но это бред, хи-хи, потому что это он ради развлечения все время торчит в сумасшедшем доме.

Стены покрашены в красивый голубой цвет. Такой приятный. Как туманное небо.

Какой-то звук. Я смотрю туда. Доктор ставит на стол коричневую бутылочку с пилюлями. Я поднимаю голову и смотрю на них. Пилюли лежат в беспорядке на дне бутылочки. Как горка леденцов.

Доктор со Старшим разговаривают.

— Ты прав, — говорит доктор. — Состояниеу нее действительно необычно серьезное. Не было у нее в последнее время потрясений? Травм? Учащенного сердцебиения? Они иногда усиливают реакцию.

— Реакцию на что? — громко спрашивает Старший.

У доктора забавное выражение лица.

— На корабль. Пойми, жизнь тут не такая, к какой она привыкла на Сол-Земле. У нас другие лекарства, еда, пищевые добавки и витамины.

— Витамины, — медленно говорит Старший. — Те, что Старейшина подмешивает в воду?

— Дааа, — забавно растягивает доктор.

Я хихикаю.

Старший поворачивается ко мне и смотрит. Я и над ним хихикаю.

— И гормоны. Старейшина добавляет в воду гормоны. В начале Сезона.

Доктор качает головой.

— Это не из-за гормонов. Гормонам нужно время, они не сразу действуют. Эффекта нужно ждать несколько недель, больше месяца.

— И все-таки она в последнее время пила много воды. — Старший смотрит мне на запястья. — Ты что-то говорил про травму... травма, может быть, тоже была.

Хлопаю глазами. Кажется, прошло много времени, и мгновение я спрашиваю себя, что произошло, но это неважно, ничего не изменилось, я все еще здесь, они все еще говорят.

Хлоп. Я снова выключилась.

Хлоп.

Если честно, выключаться намного приятнее. Слишком трудно успевать за тем, что говорят доктор со Старшим. Они слишком переживают. С чего так напрягаться?

Все хорошо.

Старший щелкает пальцами у меня перед лицом.

— Эми, Док считает, что тебе нужно принять лекарство, — произносит он громко.

— У нее мозговая активность снижена, а не слух, — говорит доктор.

Старший протягивает руку и берет бутылочку со стола.

— Это ингибиторы, психотропное. Я дам тебе одну пилюлю, и посмотрим, не станет ли тебе получше.

Я открываю рот. От пилюли во рту горько.

— Глотай, — напоминает доктор.

Я глотаю.

— Помнишь, как мы первый раз встретились? — говорит Старший. — Ты барахталась в криорастворе и не давала нам ничего сделать. Мне пришлось держать тебя, чтобы Док закапал тебе в глаза капли от слепоты. А теперь ты просто сидишь и глотаешь пилюли, как дрессированная собака. Неужели ты не понимаешь, какое это печальное зрелище?

— Нет, — говорю я. Разве случилось что-то печальное?

— Когда они подействуют? — спрашивает Старший у доктора.

— Не знаю, — отвечает доктор. — Я уже говорил,состояние ее серьезней, чем у большинства фермеров. Нужно несколько часов, если они вообще подействуют.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒