ЧАСТЬ ВТОРАЯ 8 страница

Уверенность, непреклонность, с какой говорил Васнецов, поразили Суровцева не меньше, чем смысл его слов.

Он понимал: все, что сказал ему сейчас Васнецов, было ответом не только на его, Суровцева, вопрос, в котором прозвучало отчаяние. Страстные слова секретаря Ленинградского горкома партии были обращены ко всем, кому казалось, что Ленинград при смерти, что все жизненные силы города исчерпаны.

И Суровцев сказал:

– Товарищ дивизионный комиссар! Все, кто могут, говорите, работают. Даже дети… А я… Меня вот – в резерв. Или, – с надеждой спросил он, – полк выступать готовится, на фронт?

– Нет, Суровцев, – покачал головой Васнецов. – На фронт этот полк не выступает.

– Что же делать здесь, в городе?!

– Мертвых хоронить, – тихо ответил Васнецов.

– Что?!

– Пойми, Суровцев, – с глубокой горечью произнес Васнецов. – Мы днем и ночью перебрасываем в город продовольствие. Нам помогает вся страна… Но трассу бомбят и обстреливают. Продуктов не хватает… Тысячи людей умирают от дистрофии. Ты же сам видел, сколько трупов на улицах… Вот потому Военный совет и издал приказ «тридцать – двадцать пять». Хоронить людей надо…

Только сейчас Суровцев осознал, в какой полк он направлен… Он хотел что-то сказать, крикнуть, но слова застряли в горле. Наконец он выдавил:

– Значит, меня – могильщиком?!

– Да, – жестко ответил Васнецов. – Если хочешь, называй это так. Ты ведь, кажется, кандидат партии?..

– Теперь – член… На Невской вступил.

– Так вот слушай, коммунист Суровцев. То, что я сейчас говорил на совещании комсостава полка, повторяю тебе отдельно. Надо убрать трупы с улиц и из домов и похоронить их. Это сейчас одна из важнейших и неотложных задач. Отряды МПВО с ней не справляются. Надо отрыть братские могилы. Места захоронений определены решением Военного совета: район Большой Охты, Серафимовское и Богословское кладбища, район Пискаревки. Земля промерзла. Придется взрывать ее динамитом, толом. Это саперная работа. Мы решили мобилизовать саперов, бывших метростроевцев, понтонеров. На Невской Дубровке саперных работ сейчас нет. Вот тебя и перебросили. Да и не тебя одного, я думаю.

– Значит… подрывные работы? – упавшим голосом спросил Суровцев, уже понимая, что дальнейшие возражения или просьбы бесполезны.

– Не только. Я же сказал: задача – собрать трупы, вывезти их и захоронить. Создается несколько похоронных команд. Тебя, товарищ Суровцев, вероятно, назначат начальником одной из этих команд. Ну вот, теперь все.

И Васнецов, поднявшись, стал застегивать полушубок.

Встал и Суровцев. Он был потрясен услышанным. Похоронная команда!..

– Понимаю, что происходит в твоей душе, – мягко сказал Васнецов. – А ты зажми ее в кулак. Думай только об одном: надо! Надо! Другого выхода нет.

С этими словами Васнецов вышел из комнаты.

Суровцев остался один.

Обида сменилась страхом, чуть ли не ужасом. Ничего подобного он не испытывал ни под Лугой, ни на Пулковских высотах, ни переправляясь под градом пуль и осколков через бурлящую, освещенную немецкими ракетами Неву, ни там, на «пятачке», когда поднимал батальон в атаку…

На мгновение им овладела безумная мысль: уйти, бежать из этого мрачного полка могильщиков, скрыться, а потом явиться в комендатуру, в трибунал, куда угодно, и рассказать все, как было. И пусть его судят, пусть посылают рядовым на передовую. Да он пошел бы туда без колебаний, если бы ему предложили выбирать – добровольно стать рядовым бойцом или…

Нет, он не боялся мертвецов. Он привык к тому, что на войне убивают, как привык к разбитым орудиям, танкам с покореженными башнями и сорванными гусеницами, воронкам от бомб и снарядов.

Но это…

Он представил себе, что час за часом, день за днем собирает и хоронит трупы – стариков, женщин, детей…

Бежать?! Но это невозможно. Одно дело – удрать из госпиталя на передовую, другое – уклониться от выполнения приказа. Это – дезертирство… Что же делать?!

– Давайте знакомиться, товарищ капитан, – раздался за его спиной чей-то голос.

Суровцев обернулся и увидел майора, который заходил в комнату вместе с Васнецовым.

– Я командир резервного полка, – сказал майор.

– Капитан Суровцев, – отрапортовал Суровцев, поднося ладонь ребром к ушанке. – Прибыл для прохождения дальнейшей службы.

Майор говорил сухо, деловито и произносил слова как-то отрывисто, точно сквозь стиснутые губы. Он показал на карта какую-то неведомую Суровцеву Пискаревку, где следовало приготовить траншеи для захоронения. Потом очертил район города, где команде Суровцева надлежало собирать трупы. В команду входили подрывники, шоферы и бойцы из обычных стрелковых частей. В распоряжении Суровцева были грузовики и экскаватор.

Суровцев слушал майора как-то бесстрастно, сосредоточив свое внимание на характере предстоящих взрывных работ, ширине и длине рвов, и только один раз, когда командир полка назвал адрес, где размещалась команда, в которую его направляли, почувствовал, как что-то шевельнулось в его душе: это было в районе, где находился тот госпиталь…

Потом комполка проводил Суровцева в штабную столовую на втором этаже. Время было уже не обеденное, но майор приказал накормить вновь прибывшего. Суровцеву дали квадратный черный сухарь, полтарелки похожего на подкрашенную воду супа и чуть больше ложки пшенной каши.

– Пообедайте и отправляйтесь в свою команду, – сказал майор, прощаясь. – Вас будет ждать внизу машина.

Во дворе Суровцева действительно ждала полуторка о уже тарахтевшим мотором. Он потянул на себя дверцу кабины, вскочил на подножку и плюхнулся на обитое дерматином сиденье, из которого через прорванную обивку выпирали пружины.

– Поехали! – сказал он шоферу, прилаживая на коленях свой вещмешок.

– В третий штаб поедем, товарищ командир? – спросил шофер.

– В третий, – мрачно кивнул Суровцев и машинально отметил про себя, что водитель немолод, одет в шинель, очевидно, не раз уже «б/у», бывшую в употреблении, и ушанка на нем старенькая, с вытертым мехом.

Ехали меж сугробов, по ухабистой, похожей на фронтовую, дороге, и просто не верилось, что где-то там, под снегом и льдом, гладкий асфальтовый настил.

Прохожих не было видно, очевидно потому, что приближался комендантский час. Шофер на мгновение включил фары, и Суровцев заметил лежавшего у самой дороги человека. Мертвый он или только что упал?..

– Стой! Не видишь?! – крикнул шоферу Суровцев.

Шофер слегка повернул руль в сторону, затормозил и выскочил из кабины. Через минуту вернулся, молча махнул рукой я тронул машину.

Суровцев весь внутренне сжался.

– Недавно в Питере? – спросил вдруг шофер. – Простите, не знаю, какое звание у вас, товарищ командир.

– Капитан, – угрюмо ответил Суровцев. И добавил: – Я ленинградец.

– Ленинградец? – с недоверием переспросил шофер.

– Давно в городе не был, – пояснил Суровцев как-то виновато.

– А-а! – протянул шофер. – А из каких мест вернулись?

– С Невской Дубровки, – ответил Суровцев, уверенный, что это название, никогда не упоминавшееся ни в газетах, ни по радио, ничего не говорит водителю.

– Вона, – уважительно и как-то удивленно произнес тот, – слыхали про такое место. Страсть там, говорят! Бога благодарить должны, что из такого пекла живым вернулись.

Суровцев усмехнулся. Этот старик, видимо, и впрямь уверен, что существуют какие-то места, где страшнее, чем в самом Ленинграде!

– Рады небось, что пуля миновала? – продолжал шофер.

Суровцеву хотелось сказать, что не было бы сейчас для него большей радости, чем вернуться туда, на Неву, или на любой другой участок фронта, но он промолчал.

А словоохотливый шофер продолжал:

– Вы, товарищ капитан, не думайте, что я все время баранку по городу крутил. Я двадцать девятого июня в ополчение пошел. Вторая дивизия народного ополчения – так тогда называлась. Геройское было у нас ополчение!.. Конечно, большинство молодые. Но и старичков хватало. Как им откажешь, когда такая война идет. Священная, как в песне поется. Как львы, можно сказать, дрались… А потом меня сюда, в Питер, вернули. Стар, говорят. Обидно, конечно, хотя сам понимаю, года с плеч не сбросишь.

– А до войны где работали? – спросил Суровцев только для того, чтобы не обидеть старика молчанием.

– До войны-то? – оживился водитель. – До войны я таким делом занимался, что теперь сказать – и не поверишь.

– Каким же? – уже с некоторым любопытством спросил Суровцев.

– В гараже при кондитерской фабрике работал. Имени Самойлова. Слыхали, может? Конфеты развозил, печенье разное, ну и пирожные, конечно. Ух и хлопотное дело с этими пирожными! Ни свет ни заря в магазины доставлять нужно. Любители были, крем лизнет – сразу определит: свежий или вчерашний!.. Первое дело, конечно, – в Елисеевский, ну, в «Гастроном» на Невский. Потом в кафе Н…

«Зачем он это говорит? Как может?!» – с удивлением подумал Суровцев.

Но старик, видимо, был захвачен воспоминаниями:

– Или, скажем, «Мишка косолапый», конфета. Ребятишки эту конфету страсть как любили. Сладкая – шоколад, а под ним вафля, на зубах похрустывает! На Новый год на елку вешали…

И тут Суровцеву вдруг показалось, что он и впрямь услышал какой-то хруст. Он донесся откуда-то снизу. Из-под колес машины. «Неужели мы?..» – со страхом подумал Суровцев, будучи не в состоянии даже мысленно произнести это.

Он перевел взгляд на водителя. Но тот смотрел вперед как ни в чем не бывало.

– Как вас зовут? – спросил Суровцев.

– Рядовой резервного полка Воронов.

– Нет, я спрашиваю, как по имени-отчеству?

– До войны Степаном Васильевичем величали, – с какой-то грустью ответил водитель.

– Степан Васильевич, а вам не бывает… страшно? – невольно вырвалось у Суровцева.

– Это когда обстрелы? Ну мы уж тут привыкли… Вот к голоду только привыкнуть нельзя.

– Да нет, я не про это… Ведь вы… ведь эта работа… Ну, словом, мертвые… трупы…

– А-а… – спокойно и даже, как показалось Суровцеву, разочарованно протянул Воронов. – Так ведь на убитых-то я и на фронте насмотрелся.

– Но ведь то убитые! – воскликнул Суровцев. – Они на войне погибли!

– А эти нешто не на войне? Тех немец убил и этих тоже.

– Но те воевали!

– А эти в тылу, что ли, отсиживались? – резко произнес Воронов. – У станков по суткам стояли, пока голод не покосил!.. Бойцы они были, солдаты!

И эти слова проникли в самую душу Суровцева.

Он понял: то, что ему, фронтовику, казалось страшным, вызывало внутреннюю дрожь, сегодняшним ленинградцам представлялось привычным, точнее – неизбежным, как неизбежны на войне бой, ранения, смерть. Они смотрели на эти закоченевшие в снегу трупы так, как он, Суровцев, глядел на тех, кто погиб в схватке с врагом.

Там, на фронте, Суровцев беспощадно разносил бойцов и санитаров, если они не успевали вытащить с поля боя не только раненых, но и убитых. Он требовал, чтобы погибших хоронили, пусть наспех, но так, чтобы потом можно было найти могилу.

Так почему же эти, тоже погибшие на войне, советские люди не заслуживают достойного погребения? И разве не долг тех, кто остался в живых, позаботиться об этом?!

Душевное оцепенение, от которого Суровцев не мог избавиться с той минуты, как узнал, в какой полк он попал, прошло. Настоящее как-то разом связалось в сознании Суровцева с прошлым. Луга, Пулково, Дубровка, госпиталь, опять Дубровка и вот теперь снова город – все это слилось воедино во всеохватывающем понятии «Ленинград».

– Слушайте, – неожиданно для самого себя торопливо спросил он, – вы знаете госпиталь в районе проспекта Карла Маркса?

– Знаю. Вывозили и оттуда…

Он не договорил, но Суровцев понял, кого или что они оттуда вывозили…

– Можете подъехать туда?

– Прикажете – подъеду, вы командир, – степенно ответил Воронов.

…С минуту Суровцев стоял у открытых ворот госпиталя. Вот здесь, по этому, теперь занесенному снегом двору они делали круги с Савельевым, отсюда шмыгнули в переулок, опасаясь только одного – чтобы их не окликнули…

Сейчас двор был пуст, занесен снегом.

– Подождите меня здесь! – крикнул Суровцев водителю и пошел по узенькой, протоптанной в снегу тропинке к подъезду госпиталя.

На лестнице было темно. Суровцев поднялся на второй этаж и двинулся по коридору, едва освещенному установленными в дальних его оконцах коптилками. Ему почему-то казалось, что, открыв дверь сестринской, он тотчас же увидит сидящую за маленьким столиком Веру…

Уйдя из госпиталя, он постарался забыть о ней. Слова ее, короткий ответ: «Да, люблю» – на его робкий вопрос: «Вы кого-нибудь любите?» – решили все. Но сейчас Суровцев был движим одним желанием – увидеть Веру.

«Почему в коридоре так пусто и тихо?» – подумал он. Приоткрыл дверь в одну из палат. Там тоже одиноко мерцала коптилка. При свете ее Суровцев разглядел лежавших на койках раненых, укрытых поверх одеял полушубками и шинелями. Ни один не шелохнулся, не повернул головы на скрип открываемой двери…

Несколько секунд Суровцев стоял, глядя на этих скованных холодом и голодом неподвижно лежавших людей, потом осторожно прикрыл дверь и пошел, почти побежал к сестринской.

…За тем самым маленьким столиком сидела не Вера, а какая-то незнакомая женщина в белом халате. Суровцеву показалось, что она дремлет.

– Простите, я… – произнес Суровцев.

Женщина подняла голову, посмотрела на него из-под полуопущенных век.

– Я хотел бы увидеть… – сказал Суровцев.

И осекся. Ему было страшно назвать имя Веры. Только сейчас он со всей ясностью отдал себе отчет в том, что в ответ может услышать: «Умерла».

– Я не поняла, кого вы хотите увидеть, товарищ? – спросила женщина.

– Веру! Веру Королеву! – почти с отчаянием выкрикнул Суровцев.

– Королеву? Сейчас ее нет здесь, – слабым голосом ответила женщина.

«Жива! – мелькнуло в сознании Суровцева. – Значит, Жива!»

– А где она? – спросил он торопливо.

– У начальника госпиталя.

– Это на третьем этаже? Спасибо, я сейчас…

– Подождите! Кто вы, собственно, такой, товарищ?

– Я Суровцев, капитан Суровцев, лежал в вашем госпитале. А теперь вот вернулся в Ленинград. Словом, я хотел бы видеть Веру…

– Королевой сейчас нет в госпитале, – терпеливо, но равнодушно разъяснила женщина. – Она на квартире у Осьминина, у начальника госпиталя. Он болен.

– Я могу написать ей записку? – упавшим голосом спросил Суровцев.

– Пишите.

– Но… можно попросить бумагу?

Женщина медленно, будто с огромным трудом, подняла руки с колен, точно слепая, пошарила ладонями по столу и подвинула к Суровцеву листок бумаги.

Суровцев достал карандаш и растерянно помедлил. Что писать?

Наконец решился…

«Здравствуйте, Вера!

Это я, капитан Суровцев, – помните, который сбежал из вашего госпиталя. А теперь вернулся с передовой, получил назначение в Ленинград. Заходил проведать вас, но не застал. Надеюсь, что у вас все хорошо, насколько может быть хорошо сейчас в Ленинграде. В.Суровцев».

Подумал немного, достал из кармана командировочное предписание, на обороте которого был записан продиктованный ему майором адрес. Написал: «Нахожусь по адресу…», свернул записку и, протянув ее женщине, сказал:

– Очень прошу, передайте!

…И вот теперь Вера стояла перед ним.

– …Давно ли отозвали? – задумчиво повторил Суровцев вопрос Веры. – Сейчас мне кажется, что очень давно.

Он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и, нахмурившись, сказал:

– Можно ехать. Пора.

Подошел к стене и снял с гвоздя свой полушубок.

– Володя, милый, – воскликнула Вера, – зачем вам ехать самому? У вас же наверняка есть срочные дела! Спасибо за машину, а если к тому же бойцы помогут…

– Поехали! – прервал ее Суровцев.

Мы спустились вниз и вышли на улицу.

Возле подъезда я увидела фургон с красным крестом на боках.

«Откуда у них медицинский транспорт? – удивленно подумала я. – Ведь это же не госпиталь. Впрочем, вполне возможно, что в полку имеется своя санчасть».

У машины ожидали двое бойцов, один в шинели, другой в полушубке. Когда Суровцев подошел, бойцы вытянулись, и тот, что был в полушубке, видимо старший, громко сказал:

– Товарищ капитан! По вашему приказанию…

– Гроб достать удалось? – прервал его Суровцев.

– Достали, товарищ капитан. Всего два осталось. Лейтенант приказал, чтобы…

Суровцев, не дослушав, махнул рукой и, повернувшись ко мне, сказал:

– Вам придется ехать в фургоне, Вера. Я должен находиться в кабине. Таков порядок.

– Конечно, конечно, товарищ капитан, – торопливо сказала я, не решаясь в присутствии бойцов называть Суровцева по имени.

– Какой адрес? – спросил он.

– Мойка, набережная Мойки! На углу Невского остановитесь, я покажу дом.

– Садитесь скорее.

Я обошла фургон. С тыльной стороны его была открыта дверца, к которой вели три металлические ступеньки.

Я торопливо влезла по лестничке, шагнула в темноту и тут же больно ударилась обо что-то ногой. Сообразила, что это гроб, но не почувствовала страха. Мелькнула мысль, что если бы до войны я вот так натолкнулась в темноте на гроб… Но тогда не было ни обстрелов, ни трупов на улицах…

В дверном просвете появился боец в шинели, он влез в фургон, за ним – другой.

– Чего же вы стоите-то? – спросил первый. – Тут по бокам скамейки, садитесь!

Я нащупала скамью и села. Бойцы расположились напротив. Кто-то из них захлопнул дверцу. Зашумел мотор. Машина тронулась.

Некоторое время мы ехали в молчании. Впрочем, я не замечала этого… Странно, я везла гроб для Федора Васильевича и все-таки не могла поверить, что его нет в живых… Я снова и снова вспоминала, как пришла к нему в первый раз, потом во второй, как мы вместе искали на карте Синявино… Я убеждала его, что блокаду прорвут не сегодня-завтра… Но ведь я и сама тогда верила в это, и у нас в госпитале все верили, и Володя, который попал к нам прямо с «пятачка», тоже верил…

Сколько времени прошло с тех пор? Сейчас мне казалось, что я уже целую вечность живу в этом холоде, при свете коптилок…

– Кого хоронить-то будем? – спросил кто-то из бойцов.

– Одного человека… – рассеянно ответила я, погруженная в свои мысли.

– Понятно, что человека. Генерала, что ли, какого?

– Почему генерала?

– Ну… гроб, фургон… капитан сам едет.

Да, гроб сейчас был редкостью. Какие там гробы! Их попросту не из чего было делать. Все, что могло гореть, живые оставляли себе. Для печек. Мертвым было уже не холодно…

– Это известный ленинградский архитектор, – сказала я, не замечая, что стараюсь как бы оправдаться. – Очень хороший человек!

– Осколком? – деловито осведомился тот же боец. Голос у него был глухой, с хрипотцой.

– Нет, – ответила я, – голод. Очевидно, не выдержало сердце.

– А кто он вам? Родной?

– Да, – после паузы ответила я, – родной.

– Никого не щадит, проклятый, – сказал другой боец, – на старых, ни молодых… Сами-то вы где служите?

– В госпитале.

– Значит, вроде нас, со смертью рядом.

Я вспомнила, что Суровцев говорил лейтенанту о подрывниках. Наверное, его часть занимается обезвреживанием невзорвавшихся бомб и снарядов. Ведь он сапер… Дело очень опасное. О том, что немцы применяют какие-то особые, электромагнитные мины затяжного действия, я не раз слышала от раненых.

– Вас, наверное, оторвали от важной работы… – сказала я виновато.

– А это и есть наша работа, – ответил боец с хриплым голосом.

– Что ваша работа? – не поняла я.

– Разве вы не знаете? Почему же тогда к нам пришли?

– Я просто хотела попросить капитана, – растерянно пробормотала я, – помочь достать машину. Он, ну, капитан Суровцев, когда-то в нашем госпитале лежал.

– Я так думаю, – сказал боец, помолчав, – когда главный бой начнется, надо из нас ударный батальон составить.

– Если ты, Степанушкин, к тому времени винтовку в руках удержишь, – отозвался другой.

– Зубами горло фашисту грызть буду, если не удержу. За каждого, кого в машину погрузил!

И тут я поняла. Все поняла. Суровцев командовал каким-то подразделением, на котором лежала обязанность хоронить мертвых!.. Как я раньше не догадалась об этом?! Поэтому и приказ Суровцева подготовить фургон и гроб прозвучал так деловито, привычно… «Это и есть наша работа…» Какая страшная работа!

Машина сбавила ход и остановилась.

Дверца фургона открылась, и я увидела в дверном прямоугольнике Суровцева.

– Мойка, Вера. Куда ехать? – спросил он.

Я высунулась из машины, огляделась и сказала:

– Вот сейчас налево через мост. По правой стороне. На помню, какой дом от угла. Вы поезжайте, а я буду смотреть отсюда.

– Хорошо, – ответил Суровцев и исчез. Машина снова тронулась.

– Вот здесь! – крикнула я, когда мы поравнялись со знакомым домом. Один из бойцов застучал в стенку шоферской кабины.

Оказавшись у подъезда, из которого я выбежала час или полтора назад, я во всей страшной конкретности представила себе, что сейчас увижу там, наверху. «А может, мне не подниматься туда самой, а послать Суровцева с бойцами и подождать здесь, пока вынесут гроб?» – заколебалась я. Но тут же подумала, что это будет предательством.

– Пойдемте за мной, – сказала я и вошла в подъезд.

Суровцев включил фонарик, и стало видно, что все вокруг покрыто инеем. Казалось, уже много дней никто не ступал по лестнице, не прикасался к перилам.

Убегая, я оставила дверь в квартиру открытой, она была открыта и сейчас. Я позвала:

– Алеша!

Никто не ответил.

Неужели Алексей ушел, не выдержал, не смог быть наедине с мертвым в пустой, темной квартире?..

Я крикнула громче:

– Алеша!

– Да, да, здесь, иду! – раздалось в ответ, и я с облегчением вздохнула.

Шедший за мной Суровцев неожиданно громко воскликнул:

– Здравствуйте, товарищ майор!

– Кто это? – недоуменно спросил Алексей, жмурясь от бьющего ему в глаза луча фонарика.

– Так это же я, капитан Суровцев! – радостно сказал Володя.

– Суровцев?! Вот это да! – ахнул Алексей. – Да убери ты к черту свой фонарь!

Они обнялись.

Я понимала, что фронтовые товарищи не могут не радоваться встрече. Но сейчас меня это покоробило. Показалось, что Алексей и Суровцев, хлопавшие друг друга по плечам, проявляют какое-то пренебрежение к лежавшему в дальней комнате мертвому Федору Васильевичу…

– Ну, довольно, товарищи, – сухо проговорила я, – нас ждут…

Это была нелепая фраза. Нас никто не ждал. Тому, из-за кого мы здесь находились, было уже все безразлично. Но я этого как-то не осознавала.

Суровцев снова включил свой фонарик. Луч света выхватил из темноты вешалку, на которой одиноко висела армейская шинель.

Суровцев недоуменно спросил:

– Он что… военным был? Вы же говорили, что старик?

– Он был в ополчении, – ответила я. – Идемте.

В кабинете по-прежнему горела коптилка.

– Вот, – сказала я Суровцеву и сделала жест в сторону дивана.

Суровцев направил туда луч фонарика.

Я не хотела смотреть. И все-таки не выдержала. Посмотрела…

Федор Васильевич показался мне маленьким, гораздо меньше ростом, чем при жизни. Он лежал на спине, под голову его была подложена черная кожаная подушка, а руки сложены чуть ниже груди.

Я неотрывно смотрела в его ссохшееся, почти черного цвета лицо, не испытывая ничего, кроме ожесточения.

С подобным чувством глядела я в лица бойцов и командиров, погибших от ран…

Это пришло не сразу. В первое время в госпитале каждая смерть была для меня потрясением. Я не могла не думать о том, что этим людям еще бы жить да жить, что у них остались семьи, жены, матери, дети, которые ждут их, но никогда не дождутся. С трудом сдерживала слезы и с трудом работала.

Потом научилась утешать себя тем, что придумывала казнь убийце. Я не знала, кто он, этот убийца, солдат иди офицер, пехотинец, летчик или артиллерист. Все они были для меня на одно лицо, все были такими же, как те, которые, стуча сапогами, смеясь и лопоча что-то, поднялись там, в Клепиках, на чердак… Тогда я видела их потные лица, их слюнявые рты, видела до тех пор, пока все они не слились в одно…

И теперь мне казалось, что жизнь Федора Васильевича оборвал все тот же убийца. Тот же гогочущий, грязный, в серо-зеленом мундире и кованых сапогах…

– Ну, – услышала я, будто издалека, голос Суровцева, – пойду позову бойцов.

И он ушел, освещая себе путь фонариком.

Алеша подошел ко мне, обнял за плечи, мягко, но настойчиво повернул к себе, посмотрел в глаза.

И я вспомнила, что все рассказала ему. Все! Теперь он знает то, чего не знала даже моя покойная мама, не знает отец, знает то, что я не решалась сказать человеку, которого когда-то любила…

– Все пройдет, Вера, – тихо сказал Алексей.

– Когда? Когда, Алеша? – с отчаянием вырвалось у меня.

– Ты хочешь, чтобы я сказал правду? Не просто утешил, а правду?.. Тогда слушай: все смоет победа. Всю грязь, все зло, которое они принесли на вашу землю. В этом и правда и утешение. Другого нет.

Я уткнулась лицом в его полушубок и на мгновение забыла, где я… Мне хотелось только одного – стоять вот так долго, бесконечно, зная, что Алеша рядом…

– Давайте сюда! – донесся деловитый голос Суровцева.

Я отпрянула от Алеши.

В комнату вошел Суровцев, за ним двое бойцов. Они несли гроб.

– Здесь, – сказал Суровцев и скользнул лучом фонарика по дивану, на котором лежал мертвый Валицкий.

Бойцы поставили гроб возле дивана, сняли крышку и положили ее рядом…

Я отвернулась.

А когда снова повернула голову к дивану, Федор Васильевич уже лежал в гробу, а бойцы держали в руках крышку, готовясь ее опустить.

– Подождите! – неожиданно громко сказал Алексей. – Положите крышку на пол.

Бойцы с недоумением посмотрели на него, но выполнили приказание.

– Тут вот какое дело, товарищи, – продолжал Алексей. – На столе остались кое-какие бумаги… Вот посмотрите…

Мы подошли к столу. Там лежала стопка листков. Я взяла их в руки, поднесла к коптилке. Это были те самые рисунки… Эскизы будущего памятника Победы.

Я медленно перебирала листки. На всех них было изображено одно и то же, только в разных вариациях: боец в полушубке с винтовкой в руке, боец в гимнастерке, в сдвинутой на затылок пилотке, с автоматом, прижатым к груди, снова боец, на этот раз с развернутым знаменем.

– Я знаю, знаю эти рисунки! – сказала я. – Он показывал их мне. Говорил, что после войны, ну, после победы, может быть, решат установить новую Триумфальную арку… Или соорудить памятник…

– Он что же… по заказу какому это делал? – спросил Суровцев.

– Нет. Он был архитектором, а не художником. И считал эти эскизы слабыми, непрофессиональными, но не мог не рисовать: верил, что они пригодятся. Эти рисунки ему жить, наверное, помогали.

– Выходит, до последней минуты в победу верил, – проговорил один из бойцов, тот, у кого был хриплый голос.

– Дай, я еще раз посмотрю, – сказал Алексей.

Я протянула ему рисунки.

– Вот этот мне тогда больше всего понравился, – сказала я.

– Но здесь внизу какая-то надпись! – воскликнул Алексей и поднес рисунок к коптилке.

– Какая надпись?

– Подожди, почерк неразборчивый, – ответил он, склоняясь над листком. Наконец сказал: – Здесь написано: «Передать С.А.Васнецову».

– Кто это? – спросила я.

– Васнецов?.. – в раздумье повторил Алеша. – Я знаю только одного Васнецова… Но это секретарь горкома партии, член Военного совета… Его зовут Сергей Афанасьевич. И здесь – «С.А.»… Но почему ему? Какое отношение…

– Дай листок! – протянула я руку.

– Зачем тебе?

– Я выполню его волю, – ответила я, хотя понятия не имела, каким образом смогу передать рисунок самому Васнецову.

Алеша пожал плечами, отдал мне рисунок и стал смотреть другие. Видимо, он надеялся отыскать еще какие-нибудь надписи.

– Смотри, – сказал он, – везде нарисован боец, а вот здесь – женщина… Тебе не кажется, – тихо спросил он, – что лицо этой женщины чем-то напоминает… твое?

Я выхватила у него рисунок. Да, действительно, там была изображена женщина в ватнике, туго перепоясанная армейским ремнем… Лицо ее, кажется, и в самом деле чем-то было похоже на мое, только она была, пожалуй, старше…

– Я оставлю у себя эти два рисунка, – сказала я, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь.

– А что будем делать с остальными? – спросил Алеша.

– А я так полагаю, товарищ майор, – сказал Степанушкин, – на грудь ему их положить надо. – И повторил убежденно: – На грудь!

– Ну как, Вера? – спросил Алексей. – Тебе решать.

– Да, – с трудом проговорила я.

Взяла из рук Алексея стопку листочков, подошла к гробу и положила Федору Васильевичу на грудь.

Выпрямилась, отвернулась и сказала:

– Все.

– Действуйте! – скомандовал Суровцев.

В тишине раздался стук молотков, бойцы забивали гвозди…

– Взяли! – раздалось за моей спиной.

Бойцы подняли гроб и понесли к выходу.

Когда все мы вышли на широкую лестничную площадку, Суровцев неожиданно сказал:

– А как же квартира? Ключ у кого-нибудь есть? Положено запереть и сдать управхозу.

Будничность, деловитость его тона поразили меня. Но тут же я вспомнила, что страшная работа Суровцева и заключалась в том, чтобы хоронить людей, и, говоря о квартире, он, очевидно, следовал существующей на этот счет инструкции.

⇐ Предыдущая 84 85 86 87 888990 91 92 93 Следующая ⇒