Примечания 12 страница

Все эти лица в совместных беседах излагают и обсуждают «планы о возможности лучшего устройства человеческой жизни». Наконец «группа русских удаляется на один из необитаемых островов Тихого океана с целью испробовать условия совершенно новой социальной жизни и возрастить такое поколение, которое бы уже твердой ногой встало в этой новой жизни»[350].

По воспоминаниям Николаева, все разнообразные лица, собравшиеся в Белом зале замка «некой маркизы Бельджиозо», в своих встречах и беседах, во всех сношениях «с реформаторами всех стран» были воодушевлены общим намерением «сделать какую-то отчаянную последнюю попытку мирового преобразования»… Дело, однако, кончается тем, что «компания, разбитая и разочарованная в попытках общественной деятельности, решается устроить, по крайней мере, свое личное счастье и для этого уезжает куда-то на Маркизские острова, где и основывает свою коммуну на новых началах, выработанных академией Ниноны»[351].

К сожалению, ни Шаганов, ни Николаев не сообщают, в чем же состояли планы посетителей Белого зала. Тогда, может быть, были бы ясны и источники их разочарования.

Сохранившийся отрывок одного из «Рассказов из Белого зала» («Потомок Барбаруссы»), к сожалению, не дает на этот счет никаких данных ввиду его незаконченности.

Представляется, что содержание «Рассказов из Белого зала», по крайней мере наполовину, должно было носить сатирический характер, направленный против {324} идеологических нелепостей и предрассудков, враждебных материалистическому и социалистическому мировоззрению Чернышевского.

На это указывает содержание двух других отрывков того же цикла — «Кормило кормчему» и «Знамение на кровле».

«Кормило кормчему» и «Знамение на кровле» составляют две части одного произведения, которое должно было входить в «Книгу Эрато» или в те же «Рассказы из Белого зала».

О «Книге Эрато» Чернышевский писал в сопроводительном списке: «“Книга Эрато” — это энциклопедия в беллетристической форме. Я работаю над нею уже больше двух лет. Это будет нечто колоссальное по размеру.

Канва главного романа: итальянка, вдова русского вельможи, сама еще более знатная — по деду, голландскому банкиру, компаньонка лондонской отрасли Ротшильдов (доход от фирмы — 100 000 фунт. стерл.), получает после деда фамильную виллу, Кастель-Бельпассо. Поселяется там с детьми, родными, друзьями (друзья — люди небогатые); начинаются спектакли, литературные вечера и проч. и проч. Это общество — общество, приключения которого рассказываются в основном, очень многосложном романе; а литературные вечера и разговоры по поводу их дают рамку для бесчисленных эпизодов всяческого содержания.

Посылаемые мною эпизоды (№ 4, 5, 6) служат образцами, как разнородны эти вставки» (XIV, 507). Так как под номерами 4, 5 и 6 в списке стоят «Драма из русской жизни» — «Другим нельзя», «Потомок Барбаруссы», имеющий подзаголовок «Для Белого зала» и (под одним общим номером) «Кормило кормчему» и «Знамение на кровле», то надо думать, что «Рассказы для Белого зала» и «Книга Эрато» — это лишь два заглавия для одного и того же произведения или одно из них должно было входить в состав другого.

Во всяком случае, состав этой книги, по замыслам Чернышевского, должен был быть очень разнообразен и, очевидно, большая часть здесь была уделена сатирической борьбе с предрассудками, темнотой и невежеством, прикрываемым авторитетом науки.

Об этом ясно говорят слова Чернышевского, сказанные в сопроводительном списке о «Кормиле кормчему» {325} и «Знамении на кровле»: «“Кормило кормчему” и “Знамение на кровле” — ученый фарс, по поводу которого подымаются отчасти смехотворные, отчасти серьезные споры, знакомящие публику Белого зала с различными системами экзегетики и т. п. наук и нелепостей» (XIV, 507).

В «Кормиле кормчему» повествуется в иронически-торжественном библейском стиле о татарском пророке Абу-Джафаре, Продажной Душе. Во время кавказских войн он старался быть угодным и князю Воронцову, и Шамилю: «И ездил он в Тифлис и был угоден князю Воронцову; и ездил в Гунаб к Шамилю и был угоден Шамилю… И стал Абу-Джафар втайне продавать водку правоверным; въяве же девушек кавказских русским офицерам… И благо ему было в горах Кавказских…» Скоро Абу-Джафар стал пророком. По требованию Воронцова явился он в лагерь к Шамилю и в тоне библейских пророков возвестил о готовящейся неминуемой гибели Кавказа. Чтобы спастись, кавказцы должны покориться русским. Его пророчество темным народом принимается за правду. «И возопили воплем великим, как рев моря в плеске бури волнами о скалы Кавказа: смирится Кавказ и спасется Кавказ! Так написано в книге судеб. И смиримся, и спасемся!» Обман Абу-Джафара разоблачает Шамиль вместе со своим верным другом Арслан-беем. Абу-Джафар подвергается казни. В лагере Шамиля опять спокойно. Послушание Шамилю не нарушается.

«Знамение на кровле» продолжает этот рассказ, на этот раз уже в простом повествовании, без библейской орнаментации. В стане Шамиля на одной из саклей появился баран и стал блеять по-козлиному. Народом это было принято за новое предвещание об угрожающей гибели. Стали наступать на Шамиля: «Мирись с русскими, мирись!» Шамиль сначала растерялся, а потом придумывает свое «пророчество», противоположное по смыслу, где гибель предсказывается для русских. Баран объявляется слугой шайтана. Народ опять успокаивается. «Дня через два для народа будет явное дело: баран понапрасну смущал правоверных, надобно смеяться над шайтаном: не удалось проклятому шайтану обмануть народ. И каждый будет говорить, что он с самого же начала понимал это, только дивился глупости других…» (XVI, 536).

{326} В драме «Другим нельзя», намечавшейся для того же цикла, ставится вопрос о возможности новой организации семейно-брачных отношений. Эта тема Чернышевского всегда очень привлекала[352]. И в «Старине» и в «Прологе» параллельно общественно-политической проблематике развертывается обсуждение и оценка общепринятых брачных отношений и на основе критики существующего указывается рациональное будущее. В «Старине», поскольку она нам известна из воспоминаний Стахевича, Чернышевский, давая образ Платоновой, невесты Волгина, защищает девушку, которая по своему внешнему поведению для близоруких людей создает себе репутацию легкомысленной и порочной, между тем как все ее «странности» являются результатом особенностей ее глубокой, открытой и честной натуры[353]. В «Прологе», особенно в «Дневнике Левицкого», по-новому ставится вопрос о том, что считать порочным или, наоборот, чистым в отношениях между мужчиной и женщиной. Принятые «законные» формы брака насквозь оказываются пронизанными грязным расчетом и тайным развратом. И наоборот, что по внешности, сравнительно с принятыми формами, представляется недалеким людям порочным, это оказывается более соответствующим честному принципу природы и искренности.

В «Прологе» с этой точки зрения рисуются отношения нескольких брачных пар: Волгин и его жена, отношение Волгина к увлечениям жены, характер этих увлечений; Савеловы муж и жена, ее увлечение Нивельзиным, деспотизм и грязная нечистоплотность ее мужа, волевая слабость Савеловой и отсталость ее понятий; светлые отношения между Дашей и Мироновым; развратное животное Чаплин и его чувства к Савеловой; над всем этим опять примерные отношения Волгиных, разумность и непредубежденность их взглядов, взаимная открытость и честность — вот ряды сопоставлений, наполняющих роман «Пролог».

{327} В «Дневнике Левицкого» эта сторона выдвинута еще шире. Левицкий и Анюта — характер их чувства; Анюта и Иван Ильич — почему они понравились друг другу; новое очарование Левицкого — Мери, чистота этого очарования; Илатонцев и Дедюхина, Илатонцев и Мери, Левицкий и Настя, чистая непосредственность их связи и отвратительная грязь в адюльтере супругов Дедюхиных, — где, в чем заключаются во всех этих случаях светлая радость или грязная порочность — вот одна из важных тем «Дневника Левицкого».

При рассмотрении «Повестей в повести» и романа «Алферьев» нам уже приходилось указывать, что в вопросе о построении новых форм брака Чернышевский находился под некоторым влиянием утопизма Фурье[354]. В драме «Другим нельзя» сказывается та же точка зрения.

Имеющийся текст драмы «Другим нельзя» содержит только ее первую часть. Здесь действие сосредоточивается на судьбе молодой и чистой девушки Елены Михайловны Зиновьевой, дочери бедного чиновника. У нее имеется жених, образованный и умный человек. Но по случайной необходимости он оказался в отъезде, и никаких известий от него не поступает. Между тем Елена Михайловна привлекла внимание соседнего богача Хоненева, дикого человека, который, вопреки ее воле, ставит себе целью сделать ее своей женой. Впоследствии обнаруживается, что Хоненев, действуя вместе с подкупленным отцом, продавшим ему свою дочь, перехватывал письма жениха Елены Михайловны, чтобы, создав впечатление их взаимного забвения, оттолкнуть их друг от друга. Нахальные преследования Хоненева, однако, не побеждают воли девушки. Тогда Хоненев хочет увезти ее насильно. Но в это время является друг ее жениха, который знал все обстоятельства этого грязного дела, и, чтобы спасти гибнувшую девушку, предлагает ей вступить с ним в фиктивный брак. Она соглашается. Проходит два года. Молодые супруги живут вместе дружно и благополучно. Однако Елена Михайловна о чем-то грустит. Грусть свою она скрывает от мужа, но муж, по-видимому, догадывается о ее причинах. На этом сохранившийся текст пьесы прерывается.

{328} Дальнейшее содержание пьесы известно из воспоминаний П. Николаева. Приводим его рассказ. «Проходит год или два; фиктивный брак обратился в действительный, благодарность и уважение перешли в любовь, хотя первая любовь и жива, как прежде, и молодая женщина часто грустит о первом избраннике своего сердца, которому она отдала свою первую, молодую любовь, и не скрывает этой грусти от мужа… Так идет жизнь и смирно, без треволнений. Но вдруг является незабытый жених. Он входит как раз во время сцены супружеской нежности и с криком: “Значит, я опоздал!” — останавливается в дверях. Начинается мучительная для героини пора; первая любовь вспыхивает с прежней силой, но вместе с тем она сознает полную невозможность для себя оставить мужа, которого тоже любит по-прежнему. Молодая женщина изнемогает в борьбе этих двух привязанностей, одной — порывистой и страстной, а другой — тихой и нежной. Ей помогает муж. Она возмущается сначала, когда он делает намеки на единственный возможный исход. Наконец он высказывается прямо. “Милая девушка! — приблизительно так говорит он ей, — милая девушка, ты таешь, потому что любишь и меня и его. Бросить меня ты не можешь, потому что любишь; разлюбить его тоже не можешь. Исход ясен. Для других он невозможен, другим нельзя, а тебе можно, потому именно, что ты милая девушка. Ты женщина, но по чистоте и ясности чувства ты девушка. Согласись же на мой исход, хотя и будем помнить, что другим нельзя!” Занавес падает, и зритель догадывается, что исход и произошел именно в направлении последнего монолога…»[355]

В воспоминаниях В. Г. Короленко содержание этого произведения передается в ином варианте. Здесь речь идет не о драме, а о повести под названием «Не для всех, или Другим нельзя». Действующими лицами являются русская девушка и два ее поклонника. Она любит их обоих. Два друга-соперника кидают жребий, и один из них, уступая, исчезает без вести. Оставшиеся супруги во время путешествия на Великом океане попадают {329} в шторм и переживают опасность полной гибели. Их спасает неожиданно бросившийся с острова человек. Он оказывается исчезнувшим другом и соперником. Эти три лица теперь живут втроем на пустынном острове. Любовь вновь воспламеняется. Происходят сцены мучений, ревности и отчаяния. Затем, после колебаний, они решают жить «втроем». «Наступает мир, согласие, и вместо ада на необитаемом острове водворяется рай». Далее действие переносится в Англию. Оказавшиеся здесь супруги терпят неприятности. Их преследует «общественное мнение», а затем вмешивается власть, и их предают суду. После блестящей речи одного из подсудимых (женщины), который отстаивает право каждого устраивать жизнь по указаниям своей совести, присяжные их оправдывают, и они уезжают в Америку, где среди брожения новых форм жизни их союз находит терпимость и законное место.

К своему рассказу В. Г. Короленко делает следующее примечание: «По поводу передачи этой “повести” я должен сделать существенную оговорку. Записки Шаганова я читал еще в Якутской области в 1884 году. Кроме того, я встречался и лично с Шагановым, и с другими бывшими товарищами Чернышевского по каторге (Странден, Юрасов, Загибалов, Николай Васильев, поляк Станислав Рыхлинский и др.), от которых тоже слышал рассказы о совместной с ним жизни. Настоящие мои воспоминания написаны в 1889 году, то есть спустя 4 – 5 лет по выезде из Якутской области. В недавнее время вышли самые записки Шаганова в издании Э. Пекарского, а также “Личные воспоминания” Николаева. В обоих изданиях излагаемое мною произведение Чернышевского называется не повестью, а драмой (“Другим нельзя”) и по внешнему содержанию значительно отличается от моего варианта. В том же виде, то есть в форме драмы, оно появилось в X томе собр. соч. Ч—го. Таким образом, я должен бы изменить свое изложение соответственно с этими точными указаниями. Но меня останавливает то обстоятельство, что в моей памяти остались очень ясно не только общая идея, но и некоторые детали “повести”. Особенно отчетливо я помню указание на жизнь в Англии, на суд и защитительную речь… Эти подробности не могли, очевидно, попасть в мое изложение случайно, как простые неточности памяти. Нельзя ли допустить, что было два варианта. Чернышевский {330} мог сначала кому-нибудь читать ненаписанную повесть, которую затем написал уже в форме драмы. В надежде содействовать разъяснению этого вопроса и отсылая интересующегося читателя к указанным печатным источникам, я решил все-таки оставить и свой вариант, отмечая связанные с ним сомнения»[356].

Рассказ П. Николаева, по-видимому, воспроизводит продолжение пьесы Чернышевского наиболее точно. Об этом свидетельствует совпадение некоторых слов его пересказа со словами самого Чернышевского, сказанными в его письме к жене, при котором в числе других произведений посылалась и эта вещь. «А из того, что посылаю, — пишет Чернышевский, — расскажу тебе о “Драме без развязки”, — так назвал я два с половиной действия четырехактной драмы, которая в полном своем составе называется “Другим нельзя”. Остальные полтора действия пришлю после. Они так безнравственны, что и подумать страшно: муж учит жену всему дурному: “Другим нельзя, а тебе, Леночка, можно, потому что ты милая девица”» (XIV, 506).

Вопрос о новой нормализации отношений между мужчиной и женщиной занимает Чернышевского и в повести «История одной девушки», наиболее законченной сравнительно со всеми произведениями, посланными одновременно. В рассказе ясно проведена мысль о необходимости изменения существующих форм брака.

При наличии элементов утопизма положительной стороной всех мыслей Чернышевского об установлении новых отношений между мужчиной и женщиной является его постоянное требование «равенства», то есть полной экономической, политической и юридической независимости женщины от мужчины. Только при этом условии может найти себе осуществление принцип действительной свободы, гарантирующей полноту и радость взаимной любви.

Среди пьес, какие писал Чернышевский для любительских спектаклей в Александровском заводе, были и такие, которые посвящались темам политической борьбы. Политическая тематика здесь пряталась в аллегорической {331} иносказательности. Комедия, с виду не выходящая за пределы нравоописательного обличительства, в аллегорическом переложении дышала острым политическим смыслом.

Такова комедия «Мастерица варить кашу».

В прямом значении эта пьеса ничего «неблагонамеренного» или политически подозрительного не могла иметь. Речь идет о девушке (Наде), подвергающейся угнетению со стороны барыни (Агнесы), у которой она живет на положении бедной родственницы-служанки. Потом открывается, что угнетательница-барыня ни в каком родстве с девушкой не состоит, а вместе со своими предками и другими сообщниками является простой хищницей, умертвившей мать девушки и потом присвоившей себе ее наследственное достояние. Выросшая девушка используется в качестве служанки, а ее наследство присваивается. Чтобы в дальнейшем обеспечить власть над девушкой и ее имуществом, для нее подыскивается сговорчивый жених, который бы, женившись на ней, не препятствовал господству хищников. Такой жених находится (Румянцев). Но тут вмешивается честный, образованный молодой человек (Клементьев), искренне полюбивший Надю. Благодаря опрометчивой болтливости домашнего библиотекаря-историографа (Иннокентьева), ему удается открыть секрет и все мошеннические проделки и планы хищников и тем самым спасти девушку от их жадных рук. Мошенники получают возмездие.

Аллегорический смысл этой пьесы вскрывается в пересказах В. Шаганова и П. Николаева. В их воспоминаниях содержание пьесы передается по памяти; ни заглавия пьесы, ни имен ее действующих лиц они не помнят. Печатного текста пьесы, изданного в 1906 году, они, очевидно, или не принимали во внимание, или совсем не знали. Тем более интересно совпадение передаваемой ими аллегории с содержанием напечатанного текста. Выписываем это место из воспоминаний В. Шаганова.

«Здесь некоторая дама (власть), забрав в свои руки либералов, составляет с ними комплот для окончательного закрепощения в своих сетях молодой девушки (читай: народ), уже достигшей совершеннолетия. Требовалось ее отдать замуж, но партия должна быть подыскана такая, чтобы порядок дел от этого не изменялся и {332} чтобы ее воспитательница могла беспрепятственно делиться с ее мужем всем ее достоянием. Девушка сначала надеялась на молодого человека, которого полюбила, но он был удален бог знает куда, и ничего не было о нем известно. Она уже и сама начала терять голову и почти давала согласие на брак, предлагаемый воспитательницей, но в самую решительную минуту явился-таки молодой человек и увел девушку у всех из-под носу… Тут было очень интересное вводное лицо — историограф — и милые сценки кокетства власти с либералами»[357].

Надо представить, какую яркую остроту приобретала эта пьеса в глазах зрителей, которые были посвящены в ее секретный смысл.

Очень едкий смысл имеет фигура Городищева — управляющего Агнесы и ее любовника, который, как истый либерал, за углом поносит Агнесу и жалуется на тяжесть ее капризов, а в действительности является старательным пособником в ее мошенничестве, плутовстве и хищничестве, от которых и он получает свою выгоду.

Такая пьеса у Чернышевского, очевидно, была не одна. П. Николаев в воспоминаниях передает содержание другой подобной же комедии. Текст ее совсем не сохранился. Предметом обличения опять является власть и либералы, особенно либералы…

«Это была чистая аллегория, была довольно сценична и полна неподдельного юмора по самой ситуации, если не по развитию. Вот ее содержание: два джентльмена, вполне культурные, один из них литератор и поэт, другой юрист, оба чрезвычайно либеральные… идут по улице и ведут либеральные разговоры. Проходя мимо одного дома, они слышат страшные вопли, очевидно, кем-то истязуемой женщины, и, как следует порядочным культурным людям, вбегают в дом, чтобы спасти несчастную жертву чьего-то дикого произвола. Их встречает старый слуга и со слезами на глазах сообщает им, что здесь каждый день происходит та же история, что барин калечит барыню не на живот, а на смерть, так что она, бедная, из синяков не выходит. Плача, он просит джентльменов {333} выдумать что-нибудь для спасения барыни, прибавляет, что дом и все имущество принадлежит барыне, а этот тиран кутит и мутит на ее же деньги. Понятно, что культурные люди приходят в справедливое негодование, поток либеральных речей льется неудержимо: время деспотизма прошло, есть законы, есть нравы, не позволяющие подобных безобразий и т. д. В это время выходит сам тиран: культурные люди подходят к нему с объяснениями, но сразу начинают мямлить и потрухивать, и когда тиран хватается за нагайку, чтобы вздуть освободителей, то они позорно валятся на пол от припадка страха. Тиран повелевает им лечь на брюхо и ждать его велений, а сам удаляется в другую комнату, откуда раздаются новые стоны. Между тем культурные люди, лежа на брюхе, начинают понемногу приходить в другое настроение. Теперь они уже восхищаются могучей силой, проявляющейся в поведении мужа-деспота; они не прочь петь дифирамб этой силе, слагать ей оды. Тиран является, садится на стол — начинает куражиться над ними. Они от неудобного положения переменяют позы и делают легкие телодвижения, стараясь, однако, не выходить из пределов почтительности перед силой. Тиран замечает эти телодвижения и хватается было опять за нагайку, но они успокаивают его уверениями, что их телодвижения делаются единственно ради моциона. Он умилостивлен и подносит им даже по рюмке водки, от чего культурные люди приходят немедленно в восторженное состояние и слагают в честь его оду. Тиран, опьяневший от водки и лести, все больше и больше кобенится. Тогда внезапно старый слуга, которому наконец опротивела вся эта гнусность, бросается на него с кулаками и с криком: “Вон из дому моей госпожи!” Ошеломленный внезапностью нападения, трусливый муж-деспот моментально вылетает вон, а культурные люди приходят в восторг и бросаются обнимать храбреца, рассыпаясь в уверениях в сочувствии; но тот гонит и их в шею с горькими словами: “Эх вы, освободители!”»[358]

{334} 4

То, что сохранилось из написанного Чернышевским в Вилюйске, отличается от предыдущего еще большим удалением от современной тематики. После пережитых неудач Чернышевский стремится усилить впечатление «невинности» и «безопасности» своих писаний в глазах жандармерии и цензуры. Посылая М. Стасюлевичу отрывки «Академии Лазурных гор» и «Гимн Деве Неба» (1875 г.), Чернышевский в письме к нему подчеркивает те тщательные меры, какие он принял для того, чтобы, во-первых, законспирировать свое авторство и, во-вторых, придать содержанию своих произведений такой характер, какой совсем не вызывал бы никаких цензурных сомнений. Он выступает здесь под именем «Дензиль Эллиота». Пишет он стихами. И то и другое сделано, чтобы устранить всякие подозрения, связанные сего именем. Так объяснял дело сам Чернышевский в письме к Стасюлевичу. «Иметь дело с Чернышевским не может быть приятностью ни для кого на свете. Но Вы и не будете иметь ровно никакого дела с Чернышевским или до Чернышевского. Вы имеете дело с мистером Дензилем Эллиотом, автором “Гимна Деве Неба”.

Это маленькая поэма. Русской публике известно, что Чернышевский никогда не напечатал ни одного стиха.

Поэтому Дензиль Эллиот и дебютирует поэмой. Кто он, Дензиль Эллиот? Поэт.

И догадки по необходимости идут в направлении, по которому не может встретиться фамилия Чернышевского» (XIV, 585).

Относительно содержания посылаемых произведений Чернышевский здесь же пишет: «Читают. “Гимн Деве Неба”. — Что такое. Удивительно, что такое. Хорошее; правда; но что-то небывалое на нашей памяти.

Серьезная оратория во славу Артемиды! Не в шутку, а на самом деле, апофеоза Артемиды!

Ясно: Дензиль Эллиот до того сжился с миром понятий Древней Греции, что, вероятно, мелки и скучны ему мысли даже и английской обыденной газетной жизни.

Да. Это так.

Не то, что о России или Германии, странах чужих ему, даже об Англии он забывает для преданий старины; для дивной природы юга; для вечных интересов мысли» (XIV, 585 – 586).

{335} Ясно, что и стихотворная форма, и античная тематика для Чернышевского в «Гимне Деве Неба» была делом вынужденным. Тут была проба писать в таких формах и с таким содержанием, которые в наибольшей степени гарантировали бы невозможность сомнений и придирок со стороны цензуры.

Кроме «Гимна Деве Неба», М. Стасюлевичу послан был вводный отрывок к «Академии Лазурных гор» и небольшое стихотворение «Из Видвесты». Все это являлось началом каких-то больших задуманных циклов. Их содержание ввиду отрывочности не позволяет вскрыть идеологических намерений автора. Внешняя тематика и там и здесь совершенно далека от всякой европейской современности.

Как уже было сказано, эта посылка в ту пору до М. Стасюлевича не дошла. Попытавшись еще раз в 1876 году добиться напечатания «Гимна Деве Неба» и опять потерпев неудачу, Чернышевский, по-видимому, в последующие годы не забывал своих замыслов. Оказавшись в Астрахани и получив разрешение печататься, он направляет для печати опять «Гимн Деве Неба». Поэма была напечатана в «Русской мысли», 1885, № 7, с подписью «Андреев».

Отметим, что в читательских кругах, знавших, что автором «Гимна Деве Неба» является Н. Г. Чернышевский, это стихотворение воспринималось как иносказание, имеющее современный общественный смысл. А. Тверитинов сообщает:

«По поводу этого стихотворения я имел разговор с одним из редакторов “Русской мысли”, который переписывался с Чернышевским (В. М. Лавров. — А. С.). “Что это означает? Какой смысл?” — спрашивал я. “Нужно понимать иносказательно. Оно значит: если сражение проиграно, то унывать все-таки не следует”»[359].

Тогда же, в 1875 году, у Чернышевского складывался замысел написать поэму в древнеперсидском колорите. Несколько стихов из этой поэмы приведены Чернышевским в его письме к жене 18 марта 1875 года (XIV, 596).

Подробно о замысле этой поэмы Чернышевский сообщал в письме к сыновьям 1 ноября 1881 года и 2 апреля 1882 года.

{336} Поэма должна была называться «Эль-Шемс Эль-Леила Наме. Книга солнца ночи. Перевод с персидского». Чернышевским был намечен подробный план этой поэмы, разработку и выполнение которого он предлагал сыновьям. «Я задумал было, — пишет Чернышевский, — написать поэму из староперсидских исторических легенд, перенося время действия (для простора фантазии) в древность Ирана более глубокую, чем самые первые куски легенд, сохранившихся у Фердавси. План поэмы, само собою разумеется, обдуман у меня подробно. Но отчасти по трудности для меня облекать мои мысли русским ритмом… отчасти по отвлечению меня от этой работы другими занятиями, я имею готовыми в голове лишь немногие коротенькие кусочки стихотворной одежды этой поэмы…

Я думал бы написать для вас план этой поэмы, а вы разработали бы его» (Письмо 1 ноября 1881 г., XV, 338).

В письме 2 апреля 1882 года он сообщает и план этой поэмы, правда, не доведенный до конца. В поэме на первом месте должна была фигурировать женщина — героиня, спасительница персидского царства от какой-то грозившей ему гибели. Она рождается и вырастает в неведомой стране, но судьба ее приводит в персидское царство, где она становится женою молодого персидского царя. Она умна, великодушна, воинственно храбра, победоносно сражается с дивами и чудовищами, встречающимися ей на пути во время странствований; она же руководит походом персов против могущественного врага, вырабатывает мудрейший план битвы и победоносно командует войсками.

«Вся поэма — вымысел, не стесняемый ни легендами персиян о своей стране, ни рассказами Геродота о персах, ни подробностями результатов, добываемых изучением староперсидских развалин и чтением клинообразных надписей». Идеею поэмы должна быть «общность интересов всех цивилизованных народов той поры — египтян, сирийцев, и ассириан и вавилонян, и индусов и иранцев, которым всем надобно отстаивать блага цивилизованной жизни от пограничных полудиких номадов» (XV, 353) и других народов.

План поэмы Чернышевским не был изложен до конца, но по некоторым фактам поведения главной героини поэмы можно судить, что устроительницей «общности {337} интересов» всех народов должна была явиться она, мудрейшая из всех.

Выполнение поэмы не было осуществлено. Из написанного Чернышевским сохранились лишь те два небольших стихотворных отрывка, которые были помещены в его письмах, — один в письме к жене 18 марта 1875 года, другой в письме к сыновьям 1 ноября 1881 года.

В «Отблесках сияния», последнем сохранившемся произведении сибирского периода (1882 – 1883), Чернышевский трактует тему о построении идеально-разумной жизни. Рисуется идеально поставленная жизнь в какой-то колонии или усадьбе. Здесь живут люди, идеально отвечающие всем требованиям гуманности и благоразумия. Среди них лучшей из лучших является Лоренька — дочь владельца поместья. В ее ведении находится организация и управление всем хозяйством усадьбы. Сама она не показана. В романе присутствуют только «отблески» ее «сияния». Но к ней направлены все мысли и восторги остальных лиц, и от нее исходит все счастье, роскошь и красота, которая всех окружает. Она же является главной устроительницей и духовного мира каждого из персонажей. Все, что есть хорошего в людях, связанных с усадьбой, все это возникло и развилось при благоприятном влиянии и руководстве Лореньки. Она прекрасная хозяйка, образованная, рассудительная, самоотверженная, предусмотрительная в своих постоянных заботах о людях. Все, что она думает, всякое влияние, какое она оказывает на других, — все это в конце концов ведет к благополучию и усовершенствованию хозяйства, с одной стороны, и внутреннему миру и счастью всех окружающих, с другой. Всякий, кто с нею сталкивается, усваивает ее образ мыслей, заражается ее благородством, честностью, серьезностью в намерениях и исполнительностью в труде. Поэтому в усадьбе господствует идеальный порядок, все идет по строго рассчитанному плану, без праздности, но и без переутомления, при постоянном серьезном взаимном благожелательстве между всеми лицами, участвующими в общем труде и общем покое.

Кроме Лореньки, разумно сознательными людьми являются герой повести, брат Лореньки, и молодые члены семейства садовника. Однако они все же не идут в уровень с Лоренькой. У каждого из них имеется, сравнительно с Лоренькой, какой-нибудь недостаток, который {338} и составляет предмет критического освещения. Наибольшая доля критических замечаний относится к матери героини и героя; она не может освободиться от некоторых предрассудков и предубеждений: неодинакового отношения к мужчинам и женщинам, барского отношения к слугам и проч.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒