Примечания 9 страница

Та постановка широких проблем общественного переустройства, какая допускалась в романе «Что делать?», теперь Чернышевскому должна была представляться уже невозможной.

Невозможна была теперь и прежняя открытая беседа автора с читателем, как это было в романе «Что делать?». Направляющая тенденция должна была проходить еще незаметней. Новым произведениям Чернышевский стремится придать характер полной «невинности».

В «Алферьеве», «Повестях в повести» Чернышевский сосредоточивается исключительно на проблемах частного быта, преимущественно на вопросах семьи и брака.

По-прежнему выдвигая тип «нового человека», материалиста и социалиста, Чернышевский лишь косвенно, намеками, обозначает материалистические и социалистические принципы, лежащие в основе всего поведения и частных мнений своего героя.

В «Алферьеве» только путем единичных, беглых, как бы случайных указаний Чернышевский дает понять прозорливому читателю, что Борис Николаевич Алферьев является материалистом и революционером. В письмах Алферьева к Серафиме Антоновне упоминается, что он одобрительно относится к Карлу Фогту и Пьеру Дюпону, одному из поэтов революции. Важное значение имеет также характерная реплика Алферьева на пошлое замечание Чекмазова о коммунистах: «Пошляк, неизлечимый {280} пошляк! Й хорошее понятие имеет о “коммунистах, отвергающих брак”. Тебе, глупое животное, и понимать, что такое коммунизм и что говорят коммунисты. Они говорят, что ты осел и варвар — вот что они говорят». Для характеристики взглядов Алферьева очень многое означает также его отказ от профессорской деятельности на том основании, что «никакая кафедра не может быть согласна с (его — А. С.) убеждениями».

Наконец в этом отношении особенно показателен эпиграф к «Алферьеву» — песня каторжан из поэмы Некрасова «Несчастные». К эпиграфу сделана приписка, что эта песня является песней Алферьева. Здесь, очевидно, предуказывалась судьба Алферьева — борца за революцию.

Все эти штрихи ясно показывают, какой тип людей Чернышевский здесь имел в виду. Но этими намеками и указаниями Чернышевский и ограничивается, направляя главное повествование романа главным образом к обрисовке отношений этого героя к женщине. Все рассказанное об Алферьеве в основном сосредоточивается на выяснении его отношений сначала к Серафиме Антоновне Чекмазовой, потом к ее сестре Елизавете Антоновне Дятловой.

Еще дальше спрятан социально-политический элемент в «Повестях в повести». Передовым человеком здесь является Сырнев. О нем сказаны автором такие слова, которые заставляют в нем предполагать отрицателя всего существующего общественного уклада: «С чего бы он ни начал, вы через четверть часа видели, что он вытягивает из вас признание, что вы злодей и живете в обществе убийц, уличает вас в том, что вы дикарь, которому следовало бы ходить татуированным» (XII, 174).

Это все, что в «Повестях в повести» может быть отнесено к социально-политической тематике в собственном смысле. В остальном содержании весь роман этих вопросов совсем не касается. В предисловии к роману Чернышевский предупреждает читателя, что он берет здесь людей «совершенно только в их домашней жизни, без всяких отношений не только к столичной, даже к провинциальной общественной жизни». Он подчеркивает «сказочность» этого произведения, предназначенность его исключительно для целей «отдыха», отсутствие в нем «серьезных мыслей», полное забвение «гражданских {281} вопросов». Это, по его словам, лишь «чистая поэзия», совсем «чуждая всякого общественного служения». Такие настойчивые предупреждения, конечно, больше всего предназначались для цензурных органов, но в той мере, в какой здесь говорится об «общественности» и «гражданственности», это вполне соответствует действительности. Чернышевский здесь сознательно избегает таких тем. Что касается отсутствия «серьезных мыслей», то это уверение являлось уже прикрытием для подлинного идеологического, вполне «серьезного» содержания романа, хотя и сосредоточивающегося на частных вопросах быта, но решающего эти вопросы в перспективе общих принципов неприемлемого для властей нового материалистического мироотношения.

В связи с этим Чернышевский всячески старается скрыть свое авторское лицо и потому резко меняет прежнюю литературную манеру. В «Алферьеве», в «Повестях в повести» и в «Мелких рассказах» уже нет непосредственного авторского лиризма, присущего роману «Что делать?», нет авторских прямых высказываний. Чернышевский себя как автора маскирует подставными рассказчиками, а подлинную целостную идею произведений выражает исключительно логикой соотношения самих образов, картин и эпизодов. В «Алферьеве», внешне автобиографически сближая себя с подставным рассказчиком, Чернышевский прячет себя под маску пошляка и мирного обывателя. Об этом Чернышевский писал А. Н. Пыпину: «В этой повести Алферьев изображается в том виде, каким кажется пошловатой части публики — мнимый я, рассказчик этой повести; он (рассказчик. — А. С.) потом принужден сознаться, что глупо понимал лицо Алферьева и все связанные с ним характеры и факты» (XIV, 487).

Еще глубже Чернышевский скрывает свои авторские мнения в «Повестях в повести». Здесь ведет повествование уже не один рассказчик, а несколько, и каждый из них может казаться осуществляющим авторскую точку зрения. Сырнев, Панкратьев, Всеволодский, Верещагин, Тисьмина, Крылова — все они так или иначе выставляются авторами рассказов, и Чернышевский всякий раз стремится и самый рассказ стилизовать соответственно речевым и литературным вкусам и манерам этих лиц. Между тем точки зрения на вещи у них не сходятся, а {282} какая именно точка зрения принадлежит подлинному автору, разгадывается не сразу.

Объясняя возникновение «Повестей в повести», Чернышевский между прочим указывает, что ему хотелось «написать роман чисто объективный, в котором не было бы никакого следа не только (его. — А. С.) личных отношений — даже никакого след? (его. — А. С.) личных симпатий» (XII, 683). Безусловно, прием такой «объективности» вызван был у Чернышевского вовсе не проблемами формально-литературного характера, а соображениями новой тактики. К этому Чернышевский вынуждался условиями новой и на этот раз особенно тщательной конспирации.

Из следственного дела известно, что в процессе допроса был случай, когда Чернышевскому пришлось прятать свое лицо ссылкой на «объективность» художественного образа. В отобранном у Чернышевского его юношеском дневнике жандармы прочитали известные строки, в которых Чернышевский предупреждал свою невесту об опасности быть арестованным и, может быть, казненным за свой революционный образ мыслей. «Меня каждый день могут взять. Какая будет тут моя роль? У меня ничего не найдут, но подозрения против меня будут весьма сильные. Что же я буду делать? Сначала я буду молчать и молчать. Но, наконец, когда ко мне будут приставать долго, это мне надоест, и я выскажу свои мнения прямо и резко. И тогда я едва ли уже выйду из крепости. Видите, я не могу жениться» (I, 466). Эти строки были предъявлены Чернышевскому, как доказательство его «преступных» настроений. Чернышевский, защищаясь, в ответ характеризовал свой «Дневник» как юношеские черновые материалы для своих «будущих романов», а инкриминируемые строки с выражением революционных настроений объявил принадлежащими не ему, автору, а лишь проектировавшемуся художественному образу.

«Сцена, — писал Чернышевский в ответ на обвинение, — состоит в том, что какое-то “я” говорит девушке, что может со дня на день ждать ареста, и если его будут долго держать, то выскажет свои мнения, после чего уже не будет освобожден»[331].

{283} Чернышевский, очевидно, имел в виду этот эпизод, когда в многочисленных вариантах своего предисловия к роману «Повести в повести» на всякие лады многократно повторяет свои требования о том, чтобы его как автора не смешивали с персонажами его романа. Что Чернышевский в этом случае реагировал именно на подобные придирки и обвинения со стороны следственных властей, в этом нас особенно убеждает один из черновых (ненапечатанных) вариантов предисловия, где прямо говорится о возможных «обвинениях» на основании подобных литературных материалов. Говоря о том, что неприязнь к себе как к публицисту со стороны некоторых людей он находит вполне «естественной» и что столь же «естественной» он предполагает у таких людей потребность искать в его поэтических произведениях пищу для удовлетворения этой неприязни, Чернышевский здесь, в этом варианте, прямо раскрывает, какая тут «пища» имелась в виду: «Что я вижу, что я нахожу естественным и справедливым? — То, что, если бы я перевел Мольера, то стали бы искать для юридических обвинений против меня перед моею родиною, кто я там: Тар…» (очевидно, Тартюф и проч.; курсив мой. — А. С.).

В свете этих слов становится понятой та страстная горячность и ненависть, какими дышат гневные слова предисловия, адресованные к цензорам, — «существам, имеющим вид и подобие людей».

Роман «Алферьев», «Повести в повести» и «Мелкие рассказы» в идейной проблематике очень тесно связаны между собою. В первоначальном плане Чернышевского все эти произведения должны были войти в состав какого-то одного более широкого целого, объединенного общей системой. Роман «Алферьев» хотя писался раньше «Повестей в повести», по общему замыслу Чернышевского должен был входить в состав «Повестей в повести». Лишь впоследствии, при незавершенности общего замысла, Чернышевский счел возможным говорить об «Алферьеве» как об отдельном произведении. «Мелкие рассказы» тоже, очевидно, писались как продолжение «Повестей в повести» и вместе с другими рассказами от {284} лица разных лиц должны были там занять какое-то свое место. И опять-таки, лишь впоследствии они были выделены Чернышевским в особый цикл.

«Алферьев» и «Мелкие рассказы» предназначались для второй части «Повестей в повести». При незавершенности всей задуманной системы Чернышевский счел возможным рассматривать их как отдельные произведения. Обособление их тем более было возможно, что они и в первоначальном конструктивном плане мыслились с чертами известной самостоятельности. В том письме к А. Н. Пыпину, где Чернышевский упоминает об «Алферьеве» как о части «Повестей в повести», говорится и об общем замысле задуманного произведения в целом: «Форма романа — форма 1001 ночи. Это сборник множества повестей, из которых каждая читается и понятна отдельно, все связаны общею идеею» (XIV, 487). При такой конструкции выделение «Алферьева» и «Мелких рассказов» не вызывало никаких затруднений.

Рассмотрение всех этих произведений затрудняется кроме незавершенности общего замысла еще тем обстоятельством, что каждое из них, взятое в отдельности, осталось незаконченным. «Повести в повести» (ч. I «Перл создания») и «Алферьев» обрываются буквально на полуслове. «Мелкие рассказы» тоже не имеют конца. Общая сознательная авторская скрытность, намеренная запутанность в выражении авторской точки зрения, отсутствие законченности произведения в целом и всех частей его, взятых порознь, — все эти затруднения часто не позволяют судить о функциональном значении некоторых отдельных помещенных здесь эпизодов и деталей. Тем не менее установление общего идеологического задания, принятого автором в этих произведениях, вполне возможно.

Чернышевский здесь, как в романе «Что делать?», ратует за освобождение человека от всяческих предрассудков, от умственной слепоты, от темных привычек, от ненужных, предвзятых, ничем не обоснованных аскетических самоограничений. Отвергая старые традиционные авторитарные и внешне навязанные религиозные и моральные стеснения, Чернышевский пропагандирует принцип фейербаховской свободы человека. «Наш идеал — не кастрированное, лишенное телесности, отвлеченное существо, {285} наш идеал, это — цельный, действенный, всесторонний, совершенный, образованный человек»[332].

Фейербаховская точка зрения Чернышевским заявляется очень ясно (хотя внешне и скрыто) в самом начале «Повестей в повести», в характеристике Алферия Алексеевича Сырнева, первого положительного образа, с обрисовки которого начинается роман. В воззрениях и стремлениях Сырнева выражены важнейшие стороны мировоззрения самого Чернышевского, преимущественно те принципы, которые являлись для него руководящими при написании данного романа.

Исходя из достижений положительных точных наук, Алферий Сырнев занят применением естественнонаучных и рациональных начал к области «нравственно-общественных наук». «Он извинял все, кроме одного: опрометчивости в суждениях. Потому что почти над всем, что обыкновенно считают за достоверное по нравственно-общественным наукам, он произносил свое ледяное “неизвестно”, зато очень многое из того, что для большинства профанов и специалистов представляется загадочным или недоступным научному решению, очень многое из этого, и в том числе все существенно важное для жизни и науки, он находил уже несомненно разъясненным наукою на благо людей, уже перешедших из мрака иллюзий и фантомов, вражды и зла в светлую и добрую область “известного”».

К числу «известного» для Сырнева относится убеждение в том, что «никто из людей не способен любить зло для зла и каждый рад бы предпочитать добро злу при возможности равного выбора». Для установления гармонии и счастья в отношениях между людьми надо только уметь рассматривать, «какие сочетания жизненных условий удобны для хороших действий, какие неудобны».

С «бесстрашием мыслителя» Сырнев «все возводил к общим принципам естествознания». Мелочи жизни, частные конфликты, весь круг житейских привычек и отношений Сырнев рассматривал в перспективе общих закономерностей, осмысливая всякий частный случай как функцию общего закона. «Он любил обращать внимание именно на простейшие элементы, не на те вещи, {286} которые называются дурными, “о тех нечего и говорить; и притом они менее важны”, — нет, он “выводил функции” тех сторон жизни, которые пропускаются без внимания, как не представляющие ничего замечательного».

С точностью непреклонной логичности своих суждений Сырнев соединяет глубокую отзывчивость и гуманную сердечность в отношениях к людям. Твердая последовательность и продуманность убеждений у него сочетается с предельной прямотой и последовательностью поведения: «его воззрение на жизнь вполне соответствовало его характеру, поступки неизменно соответствовали его убеждениям».

Внешне связь интеллектуального и морального облика Алферия Сырнева с основными принципами философии Фейербаха Чернышевский очень прозрачно обозначает, называя учителя и воспитателя Сырнева именем Лукьяна Игнатьевича фон Баха («Ludwig v. Bach»), подчеркивая при этом, что это был «руководитель гениальный», человек «умнейший и благороднейший», «какого другого я не встречал в жизни и не знаю». При известном отношении Чернышевского к Фейербаху, прозрачность такой аналогии становится совершенно очевидной.

По замыслу Чернышевского, образ Сырнева, очевидно, должен был проходить через весь роман. Для читателя написанной части «Повестей в повести» это не совсем ясно, так как в первой же главе романа («Биография А. А. Сырнева») говорится о смерти Сырнева. Но в черновых материалах романа имеются ясные следы намерений автора, по которым роль Сырнева должна была продолжаться Алферьевым. На одном из черновых листов от имени Всеволодского и Алферьева (как действующих лиц романа «Повести в повести») сообщается, что Алферьев явится продолжателем Сырнева: «Утешьтесь, Сырнев умер. Плакать нечего: родился Алферьев». Как известно, Алферьев в качестве основного действующего лица появляется в романе «Алферьев». Это еще раз указывает, что роман «Алферьев» в замыслах автора должен был составить собою часть «Повестей в повести».

Тождество между Сырневым и Алферьевым очевидно. Оба они люди особенные, поражающие всех окружающих «странностями», которые по существу в основе {287} являются проявлением их ума, благородства и исключительной прямоты в следовании своим убеждениям. Оба всегда поступают по строго разумным основаниям, оба свободны от всяких предрассудков, оба всегда прямо руководствуются принципами естественности и здравого смысла, оба одинаково относятся к женщине и к вопросам любви и брака. По своей молодости оба они легко впадают в излишнюю «экзальтацию», но и это является лишь выражением высокой чистоты их побуждений и свежести натурального разумного порыва. Отсюда вытекает и трагическая, и внешне комическая сторона их жизни и поведения. Они резко противостоят половинчатости «либералов». Новизна их разумных воззрений и неспособность (враждебность) к компромиссам делает их для окружающих близоруких людей «странными» и непонятными. В них осуществляется мысль эпиграфа, поставленного в начале главы, посвященной Сырневу: «С своей чистой душой, и средь лучших людей, белый голубь он был в черной стае грачей».

Все эти черты, связанные с образами Сырнева и Алферьева, для Чернышевского имели в данном цикле произведений идеально-программное значение. Люди идеально-должного здесь противопоставляются несовершенству существующего. Все факты и события жизни, развертывающиеся во множестве пестрых и внешне разрозненных сценок и эпизодов, освещаются в перспективе того мироотношения и миропонимания, которые заявлены в лице Сырнева и Алферьева.

При внешней несвязанности отдельных рассказов, размещенных по разным отделам «Повестей в повести», все же нетрудно заметить их внутреннее тематико-идеологическое единство.

В «Объективных очерках А. А. Сырнева» последовательно проводится мысль о тусклости, безрадостности и трагизме жизни при существующей узости понятий. При незнании подлинных радостей, какие может дать жизнь, при господствующих нелепых и превратных представлениях о нравственности, связывающей естественные порывы человека и осуждающей то, что не должно подлежать осуждению, нет и счастья жизни.

{288} В условиях общей бедности жизненных радостей за великое счастие принимается что-то серенькое, совсем ничтожное и представляющееся прекрасным только потому, что люди не знают лучших перспектив и потому наивно радуются и тем крохотным долям живого чувства, которые редко и случайно выпадают на их долю. Рассказ «Приятные воспоминания» иронически говорит о наивной узости обывательских желаний, рассказ «Бал» воспроизводит ту же тему применительно к среде, культурно несколько более высокой, но тоже наивно ограниченной и успокоенной в пределах серой элементарности.

И в то же время, в силу превратности господствующих нравственных понятий, огромная героическая энергия живого человеческого существа расходуется на то, чтобы ценою жесточайших страданий заглушить и спрятать проявления больших и светлых естественных чувств и потребностей.

«Поездка с вечера» дает пример жестоких и напрасных страданий, вызванных невежеством и предрассудками окружающей среды.

Отсутствие личной свободы, условия угнетения детей родителями приводят к надругательству над высокими чувствами нежной любви между молодыми людьми. Преступником становится тот, кто, по существу, был только честен и правдив в своих возвышенных чувствах. Сын убивает отца по побуждениям справедливого гнева за нарушение и унижение прекрасных чувств своих и своей жены (рассказ «Старичок»).

Особенно печальна участь девушек. Живая и натуральная потребность любви, по условиям их воспитания и общепринятого порядка выхода замуж, осуществляется у них слепо, без разумного выбора, без подлинного знания того человека, кому они отдают свое сердце. «Что понимают девушки, когда им восемнадцать, двадцать лет? Трудно вообразить, какими глупенькими девушками бывают даже те, которые умны от природы и становятся умными женщинами. Так воспитывают, так держат девиц». Поэтому и катастрофы, и более или менее удачные браки для девушек при выходе замуж одинаково непредвидимы и случайны (рассказы «Зинаида Семеновна», «Другой проезжий жених — офицер»).

В итоге жизнь оказывается урезанной, оскопленной, Лишенной должной естественной полноты. Приглушенные {289} силы природы в человеке в условиях столь бедного и серого существования вынуждены оставаться в печальном состоянии полудремоты. Эта итоговая мысль выражена в песне девушки, помещенной в главе, замыкающей весь цикл «Объективных очерков» (гл. «Песня»).

Эта песня была взята Чернышевским из стихотворений одной знакомой ему девушки. То, что Чернышевским было тогда записано в «Дневнике» о привлекающем его смысле этой песни, вполне отвечает функциональному назначению этой песни в общей идеологической системе «Повестей»: «В самом деле, страшное дело для молодого существа, желающего жизни и любви, чувствовать, что умираешь, присужденная к смерти, не испытавши ни жизни, ни любви» (I, 389).

Глава «Дочь Иеффая» направлена против аскетической морали, больше всего опутывающей женщину. Скрытая мысль этой главы становится очевидной, если припомнить содержание библейской легенды о дочери Иеффая. По библейской легенде, судья израильский Иеффай перед сражением дал обет в случае благоприятного исхода сражения принести в жертву богу того, кто его первый встретит при возвращении домой. Победа была одержана, и при возвращении домой навстречу Иеффаю из дома вышла его любимая дочь. Потрясенный отец должен был объявить ей об обречении ее в жертву. Дочь приняла решение отца и лишь попросила его дать ей срок два месяца оплакать свою девическую молодость. После исполнения срока она возвратилась к отцу своему, который исполнил над ней свой обет. По легенде неясно, была ли дочь Иеффая сожжена или только «осталась девою» («жертва девства»)[333].

Чернышевский имел в виду жертву девства. В истории Лизаветы Сергеевны Крыловой развивается мысль о неоправданности и предвзятости тяготеющего над женщиной фантастического идеала добродетельной пуританской непорочности. В то время как мужчины оказываются свободными от условных требований ходячей морали, женщине приходится целиком нести это бремя. Усваивая путем воспитания господствующую мораль, девушка, по незнанию, в ложном стремлении к фантастической, вымышленной «добродетели» становится врагом самой себя, уродуя собственную природу. Бессмысленность {290} этой «бесчеловечной непорочности» и уподобляется в данном случае трагическому по своей нелепости «подвигу» дочери Иеффая.

Эта мысль в дальнейшем останется господствующей на всем протяжении написанной части романа «Повести в повести» («Перл создания»). Расставленными всюду эпиграфами: «Wie Schnee, so weiss und kalt, wie Eiss» — смысл «Повестей» непрерывно перекликается с идейно созвучной «Коринфской невестой» Гете.

После «Дочери Иеффая» следует цикл «Арабески». Здесь в противовес отвергнутому аскетизму противопоставляется поэзия и радость любви и красоты. Молодой девушке свойственно инстинктивное натуральное стремление к наслаждению своею красотою и чистым чувством любви. В свете этой мысли показаны настроения Лидиньки (гл. «Характер и судьба»). Поэзии и радости любви посвящены далее главы «Сашины грезы», «Двое милых», «Арабская песня», «Моя тайна». В других номерах этого цикла проходит мысль о неотразимом и радостном обаянии женской красоты (гл. «Григорий Филиппович Лесников», «Визит», «Продолжение истории Г. Ф.», «Георг Форстер»). В поведении Форстера и Г. Ф. Лесцикова показаны примеры должного, глубокого и великодушного отношения к любимой женщине. В «Сказке о Деборе-девице» и в главе «Лань» иносказательно провозглашается призыв к смелому и свободному выходу навстречу к естественным радостям жизни.

Глава VI «История белого пеньюара» и глава VIII «Обидчивый пуританин», по содержанию и по мысли являясь непосредственным продолжением «Дочери Иеффая», полемически направлены против пуританизма и связанного с ним половинчатого либерализма.

Пуританизм оскорбителен для женщины. Конфузливость гоголевского Шпоньки или страх Подколесина, убегающего от невесты, имеют в себе не только комическую сторону, но и трагическую, так как их стыдливость предполагает в общении с женщиной обязательно что-то низменное и постыдное. Пуританизм, следовательно, в мыслях о женщине всегда содержит что-то нечистое и оскорбляющее женщину, в нем нет чистоты духа (гл. «Обидчивый пуританин»).

Обличая пуританизм, Чернышевский полемизирует и с либерализмом, связывая их вместе. Либерализм при {291} всем своем внешнем свободомыслии оставляет грань между мужчиной и женщиной, применяет к женщине особый кодекс моральных требований и в оценке ее поступков, связанных с чувством любви, сохраняет оттенок снисходительности. Подлинного признания морального равноправия женщины у либералов, следовательно, тоже нет. Наибольшую ясность в смысл полемики с либерализмом вносит глава, озаглавленная «Рассказ Верещагина». Верещагин при всем видимом великодушии предъявляет к поведению женщины повышенные требования и тем самым отделяет женщину от мужчины.

Требование должного отношения к женщине представлено в речах Лизаветы Сергеевны… «Родившись девочкою, я родилась человеком, а не чем-нибудь другим. Подобно людям, я была кормлена грудью; подобно людям, я через несколько времени начала говорить на языке, которым говорили мои родные; подобно людям, я имела чувство жажды и голода, имела потребность сна; подобно людям, я жила в комнатах, носила одежду; подобно людям, я даже стала учиться читать, писать; да, все подобно людям, хотя я родилась девочкою; это странно, по вашему мнению, что девочка, потом девушка, потом женщина, — сколько-нибудь походила на людей своими потребностями, способностями, стремлениями». Жизненная история Лизаветы Сергеевны окончательного разъяснения в романе не получает, но совершенно очевидно, что смысл этой истории Чернышевский направлял к защите всей полноты моральной свободы и независимости женщины на тех же основаниях, на каких должен быть свободен и независим в своих чувствах и поведении всякий человек.

С этими главами «Повестей в повести» (ч. I «Перл создания») по своему смыслу совсем близко сливается роман «Алферьев», который, как мы знаем, должен был занять место во второй части тех же «Повестей». В «Алферьеве» продолжается полемика с либералами. В той части, в какой роман написан, Алферьев противопоставлен либералам. В обоих эпизодах поведение Алферьева раскрывает отсутствие подлинной человечности во взглядах либералов на женщину. Для либералов, при всем их «свободомыслии», интерес мужчины и женщины друг к другу предполагает непременное сексуально-эротическое содержание, хотя бы и переживаемое более утонченно, чем это свойственно простым {292} людям. Тесная дружба на почве только духовных связей без всяких сексуальных стремлений, между молодой женщиной и мужчиной для либералов непонятна.

Первый случай, происшедший с Алферьевым, внешне как будто оправдывает такой взгляд. Порыв Алферьева к сближению с Серафимой Антоновной оказался практически разбитым, так как Серафима Антоновна совсем не понимала умных речей и писем Алферьева, а только по-своему забавлялась ими. И в глазах либералов все поведение Алферьева по отношению к Серафиме Антоновне явилось только результатом смешного теоретического чудачества «странного» молодого человека. Но это только в глазах либералов. Тут же показано, что ошибка Алферьева произошла не из-за несостоятельности его взглядов на женщину, а только из-за того, что на этот раз судьба его столкнула с женщиной, которая сама себя не уважает. Это — женщина обыкновенная, целиком пропитавшаяся взглядами своей пошлой среды, женщина — «игрушка», удовлетворяющая лишь тщеславие и чувственность своего мужа и вполне довольная таким существованием. Серафима Антоновна своим пошлым кокетством и притворством ввела в заблуждение прямого и честного Алферьева. Его «логические заключения», выведенные из ложных представлений о Серафиме Антоновне, оказались ошибочными и поставили его в ложное и смешное положение.

В другом эпизоде показана уже настоящая женщина — человек. На этот раз в нелепом положении оказались либералы, которые, по узости и пошлости своих понятий, не могли предположить тех форм подлинно человеческих, дружеских отношений, какие создались между Лизаветой Антоновной и Алферьевым. Лизавета Антоновна для Алферьева, как и он для нее, являются друг для друга только людьми, без всякой сексуальной специфики. Они живут вместе только как друзья в силу близости духовных интересов и общности взглядов. В сексуальном отношении жизнь каждого из них связывается с другими людьми. Это для либералов представляется совершенно непонятным, и они таким отношениям просто не верят[334].

{293} 9

В последней главе «Повестей в повести» — «Кто поверит?» — от имени Л. Крыловой помещен рассказ о Дикареве. Рассказ только начат. Содержание написанного совершенно очевидно указывает, что образ Дикарева у Чернышевского был связан с личностью Руссо. Его нападки «на всякую искусственность», отчуждение от «городской цивилизации», поиски «независимости» в обстановке сельской жизни, — все это ближайшим образом напоминает Руссо. Как и Руссо, Дикарев осуществляет свои стремления к деревенской жизни благодаря содействию богатой покровительницы.

Чернышевский в крепости много занимался Руссо. Он переводил его «Исповедь» и предполагал написать его биографию (XVI, 489). Перекличка с Руссо в «Повестях» указывает на несомненную связь и преемственность идеологической трактовки вопросов любви и брака в «Повестях в повести» и в «Алферьеве», с одной стороны, и в романе «Что делать?» — с другой.

«Повести в повести» и «Алферьев» в вопросе о женщине в основном подвергают художественной разработке то, что схематически было представлено в романе «Что делать?» в четвертом сне Веры Павловны. Там речь идет о роли женщины на различных этапах развития сознания человечества. Начинателем и первым возвестителем последнего, наиболее совершенного отношения к женщине назван Руссо. «Это было недавно, о, это было очень недавно. Ты знаешь ли, кто первый почувствовал, что я родилась, и сказал это другим? Это сказал Руссо в “Новой Элоизе”. В ней, от него люди в первый раз услышали обо мне» (XI, 274).

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒