Примечания 8 страница

Можно было бы отнести эти слова на долю преувеличенных восторгов влюбленного юноши, но позднейшие письма Чернышевского убеждают, что такое отношение к ней, и именно к ее уму и общей духовной силе и обаянию, Чернышевский сохранил до конца жизни. В письме из Вилюйска от 10 марта 1883 года Чернышевский, утешая Ольгу Сократовну в ее мрачных мыслях о себе самой, указывал на большую привлекательность ее бесед для таких ученых, как Пекарский, Срезневский, Котляревский. «Пекарский прямо сознавался, — пишет он, — что развитием своих понятий много обязан разговорам с тобою». Котляревский, по его словам, просиживал с Ольгой Сократовной вечера, потому что разговоры с нею «были полезны развитию его понятий». «Думаю написать когда-нибудь ученую сказочку, в которой главным говорящим лицом будешь ты, в виде тридцатисемилетней девушки, и главным действующим лицом тоже ты, {263} в виде двадцатилетней девушки, любимицы той другой, старшей. Где младшая, там шум и веселье. Где старшая, там тишина и серьезный пафос» (XV, 389 – 390). В письме от 7 июля 1889 года Чернышевский пишет уже прямо о том значении, какое имела Ольга Сократовна в его собственной жизни. «Если бы я не встретился с тобой, мой милый друг, моя жизнь была бы тусклой и бездейственной, какой была до встречи с тобою. Если я делал что-нибудь полезное, то всею пользою, какую русское общество получило от моей деятельности, оно обязано тебе. Без твоей дружбы я не напечатал бы ни одной строки, только лежал бы и читал бы, не излагая на бумаге того, что считал честным и полезным. Твои качества поддерживали веру в разумность и благородство людей, не поддерживаемый твоею личною разумностью и честностью, я не считал бы людей способными держать себя, как велит разум и честность…» Далее Чернышевский вспоминает о том обаянии, какое Ольга Сократовна имела для Некрасова, Добролюбова. Некрасов ею вдохновлен был, создавая жизнь Саши («Саша») и Катерины (в «Коробейниках»). «Без знакомства с тобою он не написал бы ни этих дивных поэм, ни много другого наилучшего в его произведениях. Я это знаю от него самого»[287]. Ольгу Сократовну Чернышевский называл «самородком». В ней он видел естественное выражение природного ума и того духа самостоятельности, независимости и внутренней свободы, какого желал бы и всякой другой женщине. В этих чертах она более всего и сближается с образом Веры Павловны[288].

{264} Возможно, что в сюжетном сложении романа отражены некоторые черты из жизни М. А. Боковой-Сеченовой.

М. А. Бокова-Сеченова родилась 1/13 января 1839 года в семье помещика и генерала Обручева. Стремясь к образованию и независимости и желая освободиться от семейных стеснений в доме отца, она вышла замуж фиктивным браком за своего домашнего учителя П. И. Бокова, происходившего из крестьян, являвшегося другом Н. Г. Чернышевского и разделявшего его идеи об освобождении женщины от рабской подчиненности родителям или мужу. Фиктивный брак Боковых потом превратился в фактический. В 1859 году М. А. Бокова-Сеченова появлялась в университете на лекциях, несколько позднее она стала посещать лекции профессоров Медико-хирургической академии. Здесь произошло ее знакомство с известным физиологом И. М. Сеченовым, с которым потом произошло сближение и новый брак, не нарушивший, однако, прежней дружбы с П. И. Боковым ни со стороны ее самой, ни со стороны И. М. Сеченова. Сохранилась визитная карточка П. И. Бокова с надписью: «П. И. Боков и И. М. Сеченов приглашают Чернышевского и Александра Николаевича (то есть А. Н. Пыпина. — А. С.) по случаю окончания экзаменов Марии Александровны». Очевидно, речь идет о какой-то дружеской вечеринке, устраивавшейся этими лицами совместно по поводу окончания экзаменов Марии Александровны за курс мужской гимназии, что давало ей право не поступление в высшую школу[289].

Безусловно, в образах Веры Павловны, Лопухова в Кирсанова Чернышевский был очень далек от намерений {265} точного воспроизведения реальных лиц²⁷. Прототипы своими качествами и отдельными моментами жизни давали лишь некоторый материал для романа. Чернышевский отбирал то, что для его общественно-типологических заданий представлялось важным и интересным. Категорическое отрицание роли названных лиц как реальных прототипов романа, какое мы встречаем, например, в воспоминаниях Л. Ф. Пантелеева в отношении к П. И. Бокову, едва ли правильно[290].

В Рахметове, полагают, отражены некоторые черты саратовского помещика Бахметева. Фамилия Бахметева как прототипа Рахметова упоминается несколько раз в письмах Евг. Ник. Пыпиной. В письмах 16 марта 1863 года Пыпина, сообщая родным о получении от Н. Г. продолжения романа, замечает: «Там между прочим выведен Бахметев — помните?» Еще раз она называет его в письме 23 апреля 1863 года: «С большим интересом прочтете Вы роман Николи. Рахметов это — Бахметев Пав. Алекс, помните Вы его? Здесь, впрочем, мы об этом не говорим. Ник. Гав. знал о нем много такого, чего мы и не подозревали»[291]. Екат. Ник. Пыпина вспоминает, что Бахметев был помещиком Саратовской губернии и славился своими странностями. «Оригинальная особа: богатый человек и вдруг аскет, — все на него удивлялись». О Бахметеве Екат. Ник. слышала от Ив. Ник. Виноградова, который «знал весь мир саратовский», и от многих друзей. Бахметев путешествовал по Волге, по разным городам и «распространял идеи, схожие с рахметовскими»[292]. Н. А. Тучкова-Огарева рассказывает о некоем Бахметеве, посетившем в Лондоне Герцена {266} и вручившем ему на издание «Колокола» двадцать пять тысяч рублей. У Чернышевского Рахметов является к немецкому философу и предлагает деньги на издание его сочинений. Но в рассказе Н. А. Тучковой-Огаревой Бахметев рисуется в совершенной противоположности Рахметову: «Некрасивый, робкий, молчаливый, он казался жалким, одиноким, заброшенным», «говорил резко и в то же время сквозь слезы, как ребенок»[293].

Без всякого сходства с Рахметовым изображен Бахметев и самим Герценом[294].

Бахметев, таким образом, послужил прототипом для Рахметова лишь отчасти. Создавая в Рахметове образ деятеля-революционера, Чернышевский сочетал в нем разные элементы революционной настроенности, по-своему проявлявшейся у разных людей. Моральный облик революционера с чертами материалистической трезвости и непреклонности чувства гражданского долга он мог наблюдать у Добролюбова, отказ от помещичьего богатства ради целей освобождения народа он мог взять у Бахметева, стремление к непосредственному сближению с народом — у Сераковского, объезд славянских земель — у Бакунина или Кельсиева. Формируя образ положительного героя, Чернышевский отправлялся от фактов жизни и тем самым устанавливал черты революционного вождя, которого создавала, ждала и требовала сама действительность.

В литературной традиции своего времени роман «Что делать?» занимает исключительно важное место, как особый этап в развитии метода художественного реализма.

На основе правдивого изображения современной ему действительности роман «Что делать?» открывает перспективу дальнейшего жизненного процесса, приводящего к осуществлению социализма. Социалистическое будущее представлено в романе не как мечтательный полет воображения, а как результат реальной борьбы, отправляющейся {267} от всех данных реального положения вещей. При недостатках, связанных с известными элементами утопизма в мировоззрении Чернышевского (рационализм в понимании психики и поведении человека, утопизм в картинах преобразования общества путем организации мелких производительных товариществ), роман в своих положительных качествах все же содержит в себе существенные элементы наиболее высокого художественного метода — социалистического реализма.

Социалистические тенденции в европейской и русской художественной литературе проявлялись и раньше, — например, в романах Ж. Санд, в русской литературе у Герцена, Ахшарумова, Огарева, в раннем творчестве Салтыкова-Щедрина, отчасти в прозе Плещеева, но проблема социального переустройства здесь давалась лишь в очень неопределенных и далеких от реальности перспективах, в духе утопической мечты о всеобщей любви. Кроме абстрактных гуманистических призывов, положительный путь развития здесь никак не обозначался. Проводимая здесь критика капиталистической эксплуатации и неравенства имела, конечно, в свое время огромное прогрессивное значение, однако отсутствие указаний на реальные пути переустройства оставляло желаемый идеал социалистического равенства только в мечтах.

Роман Чернышевского, несомненно, стоит в связи с литературной линией гуманизма и утопического социализма. Но он же и ломает эту традицию, совершенствуя ее и поднимая ближе к материалистическому осознанию действительности.

От гуманистической и социально-утопической беллетристики роман Чернышевского отличается практической постановкой вопроса о возможностях реализации тех гуманных стремлений, какие там провозглашались. Это отличие своей точки зрения от настроений и стремлений наиболее для него близких, но все же не удовлетворявших его писателей Чернышевский отметил в самом тексте романа словами Верочки. «Ведь вот Жорж Занд — такая добрая, благонравная, а у ней все это только мечты». «Или у Диккенса — у него это есть, только он как будто этого не надеется; только желает, потому что добрый, а сам знает, что этому нельзя быть. Как же они не знают, что без этого нельзя, что {268} это в самом деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен. Да разве они этого не говорят? Нет, им только жалко, а они думают, что в самом деле так и останется, как теперь, — немного получше будет, а все так же»[295].

В отличие от своих предшественников Чернышевский в романе «Что делать?» социалистический идеал показывает в перспективе развития материальных производительных сил (развитие техники и проч., см. об этом выше).

Идеал Чернышевского чужд беспочвенно-мечтательной экзальтации и тем более далек от каких бы то ни было мистических и провиденциальных оправданий. В основу общественного союза им кладется понятие разумной выгоды и трудового расчета. На страницах его романа, вместо обильных рассуждений о провидении и должной любви между людьми (как это, например, у Ж. Санд), с особой обстоятельностью развернуты хозяйственно-трудовые соображения. Очень отдаленное соответствие к швейной мастерской Веры Павловны можно указать в некоторых романах Е. Сю. Требуя практических реформ, Сю между прочим говорит об основании коммунальных домов для рабочих, об организации народных банков для безработных[296], рисует образец фермы и однажды дает большое описание фабрики, где хозяин (Hardy), заботливый республиканец и гуманист, желая сделать для рабочих жизнь более сносной, строит нечто в роде фаланстера[297]. Однако у Сю нет никакого подобия той тщательности в хозяйственной и бытовой разработке вопроса, как это сделано у Чернышевского. И, что еще важнее, у Сю нет мысли о независимости рабочего коллектива от покровительства «гуманного» капиталиста. Между тем у Чернышевского этой стороне дела в характеристике мастерской Веры Павловны придается очень важное значение.

Наконец, роман Чернышевского ставится на совершенно особое место сравнительно со всей предшествующей беллетристикой, связанной с утопическим социализмом, своею революционной программой. В противоположность другим утопистам, «Чернышевский был не {269} только социалистом-утопистом. Он был также революционным демократом»[298]. Образом Рахметова, показом конфликта мастерской Веры Павловны с властью Чернышевский указывает на неизбежность революционной борьбы для ниспровержения всех старых порядков (см. об этом выше).

В постановке проблемы об эмансипации женщины у Чернышевского в художественной литературе тоже были свои предшественники (m‑me de Staël, Ж. Санд, в русской литературе — Герцен, Дружинин и др.), но и здесь роман «Что делать?» стоит неизмеримо выше их по глубине и социальной конкретности в обсуждении и решении вопроса.

Ближайшее отношение к роману «Что делать?» имеет роман Ж. Санд «Жак». Сюжетная концепция романа «Что делать?» имеет очень большое сходство с романом «Жак». Оба романа дают сначала встречу героини с первым будущим мужем. Сейчас же обнаруживается взаимное влечение, возникает любовь. Герой — друг женщин. В женитьбе и там и здесь, помимо чувства, со стороны героя играет роль стремление вырвать героиню из рук дурной матери. Супружеская жизнь первое время полна взаимного счастья. Потом наступает внутренний разлад вследствие несходства в характерах. Муж отличается большей положительностью и спокойной уравновешенностью; в жене больше экспансивности и молодого порыва, она ищет большей интимности. Появляется человек с более близким жене характером. Происходит новое сближение и новая любовь. Муж узнает об этом, страдает. Его самоотверженная предупредительность идет навстречу счастью жены с другим человеком. Убедившись, что его присутствие будет служить помехой их спокойствию и счастью, он совершенно устраняет себя.

В отличие от Ж. Санд Чернышевский страдал не только о том, что женщина не свободна в жизни с мужем, но и о том, что она является рабою в семье родителей, что она и здесь не равна мужчине, что она лишена должной независимости в выборе себе жизненного пути. Отсюда в его романе возникала более широкая разработка бытовой атмосферы, в которой вырастала женщина (жизнь Веры Павловны в доме родителей).

{270} Чернышевский, кроме того, в проблеме эмансипации женщины не замыкался в исключительную сферу чувства, он связывал проблему супружеских отношений с проблемой участия женщины в общественной жизни, Отсюда — тщательная разработка жизни Веры Павловны замужем, когда жизнь ее наполняется стремлениями гражданского порядка (организация мастерской и проч.). Этого у Жорж Санд совсем нет. В «Жаке» имеется лишь слабое указание на материальное первенство мужа как на источник неравенства в супружеских отношениях. Во всем остальном наполнении и движении романа «Жак» проблема женского равенства и свободы чувства представляется лишь вопросом индивидуальной этики супругов. Чернышевский же понимал, что без общественного равенства не может быть и равенства в семье, поэтому в его романе идея женской эмансипации неразрывно связана с общей социальной проблематикой. Необходимым и первым условием раскрепощения женщины Чернышевский считал предоставление женщине полной гражданской и экономической независимости на основе ее самостоятельного труда и свободного участия во всех формах общественного строительства. Конечное устранение женского «равноправия» Чернышевским возводилось к перспективам социалистических общественных отношений (см. четвертый сон Веры Павловны)[299].

В русской литературе XIX века не существует другого литературного произведения, которое по силе общественного воздействия могло бы сравниться с романом «Что делать?».

Огромное возбуждение, которое поднялось вокруг романа, было сразу отмечено современной ему критикой. Литературный обозреватель одного из популярных изданий 1863 года писал: «Давно не являлось произведения, которое было бы прочитано с большим любопытством и возбуждало бы более толков, как роман Чернышевского»[300].

{271} «О романе Чернышевского, — писал Лесков, — толковали не шепотом, не тишком, а во всю глотку в залах, на подъездах, за столом госпожи Мильберт и в подвальной пивнице Штенбокова пассажа. Кричали: “гадость”, “прелесть”, “мерзость” и т. п. — все на разные тоны»[301].

«Для русской молодежи, — вспоминает П. Кропоткин, — повесть была своего рода откровением и превратилась в программу… Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-либо другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского. Она сделалась своего рода знаменем для русской молодежи»[302].

«За 16 лет пребывания в университете, — говорит П. Цитович, идеологический противник романа, — мне не удавалось встретить студента, который бы не прочел знаменитого романа еще в гимназии; а гимназистка 5 – 6 класса считалась бы дурой, если б не ознакомилась с похождениями Веры Павловны. В этом отношении сочинения, например, Тургенева или Гончарова, — не говоря уже о Гоголе и Пушкине, — далеко уступают роману “Что делать?”»[303].

П. Капнист, автор валуевского цензурного «Собрания материалов о направлении различных отраслей русской словесности за последнее десятилетие», подчеркивая «гибельность» романа, тоже указывал на исключительность его влияния: «Несмотря на всю бедность своего практического идеала и на отсутствие всяких художественных достоинств, роман Чернышевского имел большое влияние даже на внешнюю жизнь некоторых недалеких и нетвердых в понятиях о нравственности людей как в столицах, так и провинциях… Были примеры, что дочери покидали отцов и матерей, жены — мужей, некоторые шли даже на все крайности, отсюда вытекающие, появились попытки устройства на практике коммунистического общежития в виде каких-то общин и ремесленных артелей. Всего же хуже то, что все эти нелепые {272} и вредные понятия нашли себе сочувствие как новые идеи у множества молодых педагогов»[304].

В литературной критике развернулась горячая борьба между врагами и защитниками романа. Сторонники революционных позиций Чернышевского, конечно, не могли высказываться в печати полностью, зато в лагере реакции господствовала самая безудержная травля и клевета на роман. Роман старались дискредитировать как проповедь «грубого эгоизма», разгула «животной похоти» и дикой физической силы. Нагло коверкая в своем пересказе текст романа, один из критиков этого рода бесстыдно утверждал, что на вопрос: что делать? роман Чернышевского рекомендует «учреждать идеальные мастерские для вящего комфорта и обольщения модисток и гуляющих девушек, не стесняя их нисколько и предоставляя каждой зазывать в свою комнату возлюбленного»[305].

В том же смысле и тоне роман обсуждался в пасквиле П. Цитовича, применявшего к героям романа разные статьи уголовного Уложения о наказаниях: статья 1549 — о похищении незамужней с ее согласия; статьи 1554 и 1555 — о двоебрачии с подлогом и без подлога; статья 1556 — о вступлении в брак без согласия родителей; статья 1592 — об упорном неповиновении родительской власти, статьи 998 и 999 — о сводничестве мужьями своих жен; статьи 976 и 977 — об употреблении чужих паспортов и т. д.[306]

М. Катков вполне одобрял П. Цитовича, поправляя его лишь в том, что «нигилистическую заразу» усматривал не только в среде «недоучившихся гимназистов и студентов», но и в среде взрослых вполне образованных людей: «Беда в том, что Кирсановы могут быть профессорами, Мерцаловы иереями, их приятели мировыми судьями, полковниками генерального штаба, тайными {273} советниками и др.»[307] Отсюда делался вывод о необходимости немедленно принять решительные меры «пресечения» и расправы.

Наиболее развязно и откровенно о пресечении и расправе говорил Аскоченский. Он рекомендовал прибегнуть к смирительным домам, исправительным заведениям и, наконец, к «отдаленным и глухим обителям»: «Туда их, под строжайший надзор, на монастырский хлеб и воду, копанье гряд и другую черную работу, с непременным обязательством учиться, богу молиться и бывать при каждом богослужении; туда, в исправительные заведения, этих эмансипированных супругов, да засадить на урочную работу, да не давать ни есть, ни пить, пока они не выработают себе на дневное пропитание и пока не выйдет из головы эмансипированная дурь. А если и этим не проймешь, то есть дорога и подальше… Долго ли мы будем с ними церемониться и гуманничать!»[308]

В церковной прессе в борьбе против романа выступило духовенство[309]. Один из таких критиков, поговорив относительно «путаницы в понятиях автора» (то есть Чернышевского), пробовал использовать роман в целях христианского наставления. В «Что делать?», по его словам, присутствует «любовь христианская», хотя и «бессознательно». За такую попытку этот критик получил начальственный упрек в «противоцерковности»[310].

Некоторые враги романа старались подорвать его авторитет упреками в ненаучности и в отсутствии знания живой практической жизни.

С аргументами от имени науки выступил тот же О. Пржецлавский, член совета министерства внутренних дел по делам книгопечатания и цензор романа «Что делать?». Под псевдонимом Ципринус он напечатал статью «Промах в учении новых людей»[311], где «доказывал» «естественность» чувства ревности для всякого человека и всякого животного. Ципринусу возражал {274} П. Бибиков, разоблачивший в статье Ципринуса «бесцеремонное отношение к науке»[312].

Во враждебных роману статьях на разные лады повторялся упрек в незнании жизни, в упрощенном представлении сложных жизненных обстоятельств, не допускающих столь «простого» и «легкого» решения поставленных в романе вопросов. С этой стороны нападал на роман критик «Отечественных записок», упрекавший Чернышевского в недостаточно глубоком изображении чувства любви, в незнании жизни, в наивности знаний и стремлений Рахметова, в теоретической непродуманности общей концепции всего мировоззрения, выраженного в романе, и проч. В итоге автор приходил к выводу о полном тождестве героев романа «Что делать?» с беспринципными «нигилистами» «Взбаламученного моря» Писемского. Эти последние, по его мнению, являются «прямым порождением той теории невежества, которую преподавал Рахметов своим примером неслыханно быстрого разумения всего сущего»[313].

В том же смысле в журнале «Эпоха» высказался Н. Соловьев. По его мнению, то, что в романе названо «предрассудками», «оказывается не чем иным, как типическими особенностями женской натуры». Для женщины, в силу особенностей ее природы, Соловьев считает совершенно бесполезным и даже вредным «университетское слушание лекций», особенно «при теперешнем соотношении полов» (стр. 20). Лопухов, по его словам, насильственно развращает жену, отдавая ее Кирсанову. Соловьев возражает против женского труда в швейных мастерских: образованной женщине нужна «более широкая дорога», а механический труд в мастерских способен только «обезобразить женщину», а главное — эти мастерские «могут служить к эксплуатации женской любви и чести»[314].

В упрощенчестве упрекал Чернышевского и Н. Страхов (Косица). Признавая, что роман написан с большим вдохновением и искренностью, Страхов уверял, что герои Чернышевского потому легко выходят из затруднений, {275} что автор в романе устранил все действительные трудности сложной человеческой психики и общественной жизни. Таким образом, приглашение к «счастью» Чернышевскому дается излишне легко: это — «простое холодное, почти нечеловеческое отрицание страданий»[315].

С точки зрения несоответствия идеала Чернышевского человеческой природе роман «Что делать?» обсуждался Достоевским в «Записках из подполья»[316].

Точку зрения либерала-постепеновца принял редактор «Занозы» М. Розенгейм в фельетоне «Заметки праздношатающегося», где он рекомендует Чернышевскому «не строить во сие роскошных дворцов, когда наяву столько курных изб, в которых прежде надо устроить трубы»[317].

С одобрением отнесся к роману Н. Лесков. Он принимает провозглашенный романом идеал: «дать благосостояние возможно большему числу людей». Принимает будто бы и те пути, которые роман рекомендует к достижению этого идеала. «Такие люди, — говорит Лесков о героях романа, — нравятся мне, и я нахожу очень практичным делать в настоящее время то, что они делают в романе Чернышевского». Но мы ошиблись бы, если бы приняли эти слова Лескова за выражение солидарности с революционным содержанием романа. Лесков занимает позицию постепеновца. Люди Чернышевского, по его пониманию, «не несут ни огня, ни меча. Они несут собою образчик внутренней независимости и настоящей гармонии взаимных отношений». Чернышевский — «нигилист-постепеновец». «Чернышевский заставляет делать такое дело, которое можно сделать во всяком благоустроенном государстве»[318].

Со стороны постановки женского вопроса роман «Что делать?» был очень сочувственно отмечен в статье В. Раевского «Новые люди». «В нашей литературе еще не было высказано такого горячего сочувствия к судьбам женщины, как в романе г. Чернышевского, сочувствия, источником которого служило не поэтическое раздражение, а светлый, гуманный и практический взгляд, {276} выработанный наукою и обществом»[319]. В статье имеется элемент некоторого скепсиса, но общий тон остается безусловно сочувственным.

В этом же смысле написана статья Е. Ц—ской «Что мешает женщине быть самостоятельной»[320].

Редакция журнала снабдила статью примечанием о невмешательстве в мнения своей читательницы, представившей статью. Статья исключительно сосредоточена на мысли о необходимости достижения самостоятельности женщины, ни в какой степени не входя в общую систему воззрений, выраженных в романе.

Более откровенно и прямо роман приветствовался в «Народном богатстве»[321]. Правда, и здесь выдвигалась только та сторона романа, которая освещала новые пути в общественном и бытовом положении женщины, но сочувственное отношение здесь провозглашалось наиболее полно и совершенно безусловно. «Всякое назначение на общественную деятельность женщины мы будем постоянно встречать сочувствием». «Еще с большим сочувствием мы встречаем популярно изложенные экономические начала женского труда, и слава Вам, г. Чернышевский, что Вы этот важный вопрос задели в чисто литературной статье…» «От души желаем читателям нашим обратиться к “Современнику” за настоящий год и, если кто не прочел еще романа г. Чернышевского, тому предлагаем его прочесть…» Судить о том, насколько автор статьи разделял всю сумму воззрений, выраженных в романе, насколько для него была понятна конечная революционная идея романа, не представляется возможности, так как статья осталась неразвернутой и ограничивалась лишь общим одобрением.

Тогда же, в 1863 году, по-видимому, была написана и известная статья Писарева «Мыслящий пролетариат», напечатанная впервые в 1865 году в октябрьской книжке «Русского слова», под названием «Новый тип»[322].

История общественного воздействия романа «Что делать?» документируется не только литературными отзывами и критическими статьями.

{277} Благодаря роману «Что делать?» «всюду начали заводиться производительные и потребительные ассоциации, мастерские швейные, сапожные, переплетные, прачечные, коммуны для общежития, семейные квартиры с нейтральными комнатами и др. Фиктивные браки с целью освобождения генеральских и купеческих дочек из-под семейного деспотизма в подражание Лопухову и Вере Павловне сделались обыденным явлением жизни, причем редкая освободившаяся таким образом не заводила швейной мастерской и не разгадывала вещих снов, чтобы вполне уподобиться героине романа»[323].

Один из пионеров нашей кооперации Н. П. Баллин в своих воспоминаниях удостоверяет, что швейная мастерская романа «Что делать?» вызвала в России, по крайней мере, столько же подражаний, сколько вызвала подражаний Рочдельским пионерам история их, написанная Холиоком[324]. Проекты и уставы женских организаций 60‑х годов очень близко стоят к роману и по постановке практических задач и даже по формулировке своих основных руководящих принципов[325].

Революционно-воспитательное влияние романа распространялось не только на формирование взглядов и убеждений, но и на воспитание самих основ внутреннего характера, на моральную самооценку и выработку идеально-волевого типа революционера. Об одном из лиц явно «рахметовского склада» упоминает Е. Н. Ковальская[326].

Об аскетических рахметовских идеалах в кружках молодежи 60‑х годов рассказывал Л. Е. Оболенский[327].

{278} Каракозовец П. Ф. Николаев подчеркивает близость рахметовского склада к идеалам и воззрениям каракозовцев и самого Каракозова. «Бесспорно то, — пишет Николаев, — что сближение с мастеровыми, странствование по разным кабакам и притонам, суровая дисциплина в личной жизни, плавание на волжских пароходах Ишутина и Каракозова в качестве водоливов были до значительной степени навеяны Рахметовым. Эти двое, каждый отдельными черточками, безусловно, напоминали Рахметова. Каракозов был очень похож на Никитушку Ломова»[328].

В приговоре верховного уголовного суда по делу Каракозова говорилось: «Роман этого преступника (то есть Чернышевского. — А. С.) “Что делать?” имел на многих подсудимых самое гибельное влияние, возбудив в них нелепые противообщественные идеи»[329].

Одним из ярчайших свидетельств глубокого благотворного революционизирующего воздействия романа является признание Георгия Димитрова: «Роман “Что делать?” еще 35 лет назад оказал на меня лично… необычайно глубокое, неотразимое влияние. И должен сказать, ни раньше, ни после не было ни одного литературного произведения, которое так сильно повлияло бы на мое революционное воспитание, как роман Чернышевского… И для меня нет никакого сомнения, что именно это благотворное влияние в моей юности очень помогло моему воспитанию как пролетарского революционера и находило свое выражение в дальнейшем в моей революционной борьбе в Болгарии, на лейпцигском процессе»[330].

Пока заканчивалась работа над романом «Что делать?» и пока печатались его первые части, Чернышевский не мог не заметить, что трудности в проведении его идей в печать еще более увеличились. По ходу следствия, по характеру допросов и предъявленных обвинений {279} Чернышевский убедился, с какою тщательной придирчивостью агенты власти стремились проникнуть в его затаенный образ мыслей. Чернышевскому инкриминировались все прежние легальные подцензурные статьи. Стараниями М. Касторского и В. Костомарова вскрывался революционный смысл его философской, экономической и политической теории. За всеми оговорками, намеками, иносказаниями, недоговоренностями и умолчаниями, путем каких до сих пор Чернышевскому удавалось проводить в печать революционные идеи, теперь жадно стремились открыть доказательства его «преступного» образа мыслей.

Кроме того, Чернышевскому, безусловно, скоро стал известен шум, поднявшийся вокруг печатавшегося романа «Что делать?», и он должен был учесть возросшую подозрительность цензуры.

⇐ Предыдущая 20 21 22 23 242526 27 28 29 Следующая ⇒