Часть вторая 7 страница

Немцы в отместку сожгли ее дом, разорили хозяйство. Каково это бабе? А она и не охнула, только сказала: «Ильюшка, даст Бог, подрастет, после войны отстроюсь».

По случаю связала его война с этой женщиной, накрепко переплела горем их судьбы. И он уже не представлял себе, как можно остаться без нее, без доброго восторженного Ильи, который готов ходить за Брагиным, словно хвостик, без младшей девчонки Нюшки, бледной и худенькой, радостно кидавшейся навстречу ему всякий раз, когда возвращался из похода.

* * *

О «рельсовой войне» Егор Дорофеевич услышал неделю назад, когда секретарь райкома проводил зональное совещание командиров партизанских отрядов. Услышал и восхитился: вот это да, это крепко придумано! Сразу, в одну ночь, выйдут к железным дорогам брянские, черниговские, минские партизаны. Везде, на всей оккупированной территории, тысячи партизанских групп взорвут рельсы, мосты, разрушат насыпи, искалечат семафоры. Перестанет пульсировать жизнь во всем тыловом организме немецкой армии. Остановятся эшелоны с войсками, с горючим, с техникой!

Попробуй‑ка восстанови разрушенное! Для этого нужны рельсы, нужны рабочие, нужно время. А через неделю партизаны снова нанесут организованный удар по всем дорогам.

«Толковая задумка», – сказал себе Брагин и попросил у секретаря райкома участок для отряда: даже показал на карте разъезд, где имелись у него надежные люди.

Вообще‑то отряд Брагина активные действия вел редко. Егор Дорофеевич человек немолодой, степенный, лезть на рожон было ему не по нутру. Другие отряды то и дело ввязывались в драку: налетят, постреляют, отскочат. А Брагин сидел да ждал удобного момента, чтобы клюнуть немца по слабому месту и без потерь.

Ребята помоложе и погорячей уходили от Брагина в партизанскую бригаду, стоявшую ближе к Брянску. А в его отряде оседал народ постарше и поспокойней. Так уж повелось с прошлого лета, что командование поручало Брагину дела хозяйственные. Отряд добывал продукты по окрестным деревням, выпекал хлеб для бригады, изготовил полсотни саней, когда соседнее соединение собиралось в дальний рейд.

Кое‑кто посмеивался над брагинцами, называя их отряд продовольственной командой. Но секретарь райкома оборвал на совещании одного из таких остряков: чем ты без этой команды людей кормить будешь? Брагинские снабженцы на много верст кругом картошку и зерно собирают. К нему люди сами продукты везут. А вот ты попробуй добудь!.. И приказал Брагину двое суток не отпускать этому командиру печеного хлеба.

Егор Дорофеевич сам напросился на серьезную операцию. Сказанул сгоряча, под впечатлением новой идеи, но в решении своем не раскаялся. Очень ясно представлялось ему, как разом в тысяче мест взлетят в воздух рельсы, и Брагину хотелось внести свою долю в это важное дело. Первым долгом он послал на разъезд двух разведчиков. Они прожили там сутки, прячась у рабочего с лесозавода. Сидели на чердаке, считали приходившие эшелоны, отмечали на схеме, где у немцев доты, где часовые. Возвратившись, обрисовали все точно. В поселке при разъезде стоит фашистский взвод: тридцать два рядовых и один офицер. Кроме них – взвод полицаев. Пулеметов три, минометов тоже, три. Опорные пункты в кирпичных постройках: в школе, водокачке и церкви. Все амбразуры смотрят в сторону леса, который подходит к полотну метров на триста. А с тыла тянется ровное поле. Незаметно оттуда подойти трудно, немцы нападения не ожидают.

Получив такие сведения, Брагин не спеша обмозговал план операции со своим комиссаром, с местными старожилами, а потом, ночью, еще и с Марьей. Все вроде бы получалось толково. Отряд пошлет на разъезд семьдесят человек. Да не напрямик, а в обход. А чтобы отвлечь немцев, из леса будет стрелять группа поддержки. В эту группу выделили десять бойцов, снабдили их трофейным пулеметом и дали вволю патронов – чем больше треска, тем лучше.

Риск, конечно, был немалый. Если отряд не сможет ворваться на разъезд, то окажется отрезанным от леса. Летняя ночь короткая, немцы подтянут силы, обратно через железную дорогу не перейдешь, в голом поле не скроешься. И все же Брагин принял этот план. Он сулил победу без больших потерь. Люди, зная, что им обязательно нужно взять разъезд и проложить дорогу к лесу, будут драться решительно, с полной отдачей.

О флангах Егор Дорофеевич не беспокоился. На совещании командиров отрядов было намечено взорвать мосты километрах в десяти восточней и западней разъезда. Эта задача возлагалась на других партизан, Брагин надеялся, что они свое дело сделают, что до утра немцы подбросить «по железке» подкрепления не сумеют. Но случилось так, что через мост перед самым взрывом успел проскочить воинский эшелон, наполовину составленный из цистерн, наполовину из вагонов с продовольствием и обмундированием. В этих же вагонах, как выяснилось потом, возвращались из Германии солдаты‑отпускники.

Операция началась удачно. Партизаны сняли трех часовых, ворвались на разъезд неожиданно. Немцы выпрыгивали из окон школы, падали под пулями. Их выкурили из кирпичного здания гранатами. Не сумели захватить только церковь. Там забаррикадировались десятка два немцев и полицейских; с колокольни, мигая огнем, ошалело строчил пулемет, пускал очереди без прицела, куда попало.

Едва успели подрывники взорвать выходную стрелку, как с запада подошел эшелон. Паровоз толкал перед собой контрольную платформу с двумя пулеметами.

Брагин приказал партизанам отступать в лес. Но пробежать триста метров открытого пространства было не так‑то просто. Зажигательные пули, попавшие в цистерны, воспламенили бензин, над эшелоном гудело высокое пламя, растекаясь по земле. Один за другим следовали взрывы, разбрызгивая огонь и горючее. Пылала земля, пылали крайние дома поселка. Немцы, спасаясь от огня, устремились на разъезд, на ходу стреляя из автоматов. Невесть откуда ударили два миномета. С колокольни хорошо просматривалось освещенное огнем поле и окраина леса. Опомнившийся пулеметчик бил теперь по партизанам короткими прицельными очередями.

Егор Дорофеевич бежал грузно, пригибаясь, падая среди кочек. Зарядил винтовку бронебойными патронами и выпустил всю обойму в проем колокольни.

– Дядя Егор, скореича! – торопил его ни на шаг не отстававший Ильюшка. – Дядя Егор, отрежут!

– Ничего, ничего! – утробно басил Брагин, продолжая стрелять по метавшимся на фоне огня фигуркам. – В лес они не пойдут, ты не бойся!

– Побежали, дядя Егор! – умолял Илья. – Скореича, дядя Егор! Мамане скажу! – пригрозил он..

До опушки оставалось метров пятьдесят, когда впереди вспыхнул вдруг разрыв мины. Визг, несильный удар. Брагин с разгона шлепнулся в мелкую канавку, пытаясь втиснуть в нее свое громоздкое тело. Осколки жикали у самого уха, стригли траву. И вдруг Егор Дорофеевич почувствовал на себе тяжесть, сверху, прикрывая его от осколков, навалился Илья.

Четыре взрыва попарно лопнули совсем близко. Егора Дорофеевича ударило в голову, но удар был не хлесткий, он не почувствовал боли, а только оглох на одно ухо. Ворочаясь, пытался свалить с себя Ильюшку, кричал ему:

– Беги, чертенок!

Илья вскочил, сделал шаг и, вскрикнув, начал вдруг оседать, запрокидываясь навзничь. Брагин успел подхватить его за ремень правой рукой, поволок за собой. Потом бросил винтовку и взвалил на плечо обмякшее тело. Не чувствуя тяжести, добежал до кустов, пошел, осторожно огибая деревья, освещенные багровым отблеском пожарища. К нему подступили бойцы, хотели взять Илью, но он оттолкнул их.

– Не надо! Я сам!

И зашагал, пошатываясь, в глубь леса, огромный, окровавленный, страшный…

На рассвете в овраге за болотом, где назначено было место встречи, собрались сорок шесть партизан. Троих, смертельно раненных, донесли сюда на руках. Еще восемь бойцов остались на краю леса прикрывать отход и наблюдать за противником.

Не хватало двадцати шести человек, и не было надежды, что кто‑нибудь из них уцелел и сумеет вернуться. Егор Дорофеевич понимал, что отряд сделал большое дело. Выведен из строя разъезд, сгорел вражеский эшелон. Но потери удручали его. Особенно переживал за Ильюшу. Осколки в двух местах пробили пареньку левую ногу.

У самого Брагина ранение оказалось пустяковым. Осколок прошел, не задев кость. Фельдшер выстриг волосы, обмотал бинтом голову. Немного подташнивало, во всем теле ощущалась слабость, но Егор Дорофеевич старался не обращать на это внимания. Не до своей персоны было сейчас.

Раненых погрузили на подводы, чтобы отвезти в бригадный партизанский госпиталь, где имелся хирург. Брагин колебался: а как с Ильей? Может, оставить его в отряде. Марья позаботится не хуже любого доктора. Сел рядом с пареньком, спросил: ты сам‑то как хочешь?

– В госпиталь, – с трудом разжал Илья спекшиеся губы. – В госпиталь отвезите, – попросил он. – А мамане скажите, что чуть‑чуть зацепило. Успокойте ее, дядя Егор, пусть не волнуется. Я все выдюжу. Я ведь крепкий, – попытался улыбнуться Илья.

– Ну, ладно, ладно, – сказал Брагин, наклонившись над ним. – Ладно, сынок, все сделаю. Спасибо тебе, сынок! – повторил он, неумело ткнувшись губами в его бровь, такую же густую и взлохмаченную, как у Марьи.

* * *

Пленные красноармейцы засыпали песком воронки, оставшиеся на железнодорожном полотне после взрывов партизанских мин. Вторая группа растаскивала в стороны искореженные рельсы. Третья – подносила шпалы. Люди работали неохотно, вяло. За каждую шпалу бралось человек по десять, да и то подымали с трудом. Конечно, с пустой баланды да с двухсот граммов черняшки много не наработаешь, но Пашка видел: саботажничают, паразиты! Воткнут лопаты в песок и стоят, смотрят на отвернувшегося охранника.

Им‑то что, им лишь бы день прошел. А с Ракохруста спросят. У него строгий график. К двенадцати часам выровнять полотно и уложить шпалы. Потом немецкие саперы положат новые рельсы. С пятнадцати часов по линии пойдут эшелоны. Много их скопилось на станции Орша со вчерашнего вечера. Забиты все пути, все соседние полустанки. Вот и поползут они на восток один за другим, почти впритык. В темноте доберутся до следующего железнодорожного узла, и снова стоп! Ночь – время партизанское. Гремят взрывы, летят к чертовой матери рельсы, семафоры, мосты. С восходом солнца выйдут на полотно пленные, опять начнут восстанавливать путь. А ночью опять взрывы. И так уже целую неделю.

Немцы злятся, психуют. Вывели на дорогу подразделения из городских гарнизонов, вывели полицейских, построили доты и бункера. А толку мало. Дорога длинная, всю не загородишь. Два‑три партизана могут подползти ночью в любом месте. И опять взрыв, опять работа, опять нетерпеливые гудки паровозов на станции.

. Ну и хрен с ними, с этими немцами.. У Ракохруста своя забота. Он начальник конвоя. Для пленных он шишка. Ему приносят к месту работы стул и раскладной зонт. Вот сидит он, развалившись, в новом мундире, укрытый от палящих лучей солнца. Он может застрелить любого пленного. Но с условием, что потом предъявит лагерному писарю отчет и труп. Он полный хозяин над пленными. А над ним хозяева – немцы. Любой ефрейтор – это уже начальник.

У немцев строгость во всем, почище, чем при Советской власти. Раньше Пашка легко увиливал от работы: находились чудаки‑энтузиасты, готовые вкалывать и за себя, и за других. Ну, в крайнем случае потреплются на собрании, покритикуют, повоспитывают. А немцы не церемонятся. У них так: вот твои обязанности, вот инструкция, вот приказ – выполняй. И к рядовому, и к начальнику требования одинаковые. Хорошо работаешь – получай повышение. Плохо – катись вниз без всяких воспитательных церемоний. Разумно у них все, по‑деловому, и в этом их сила.

Не выполнит команда Ракохруста свою задачу до полудня – останется тут, пока сделает. Но за срыв графика пленным срежут по сто граммов хлеба, а Пашку и охранников лишат дополнительного пайка. Три раза не уложился в график – понизят в должности.

Ракохруст посмотрел на часы: скоро приедут на летучке саперы с рельсами, а эти доходяги копаются, как сонные мухи. Подстегнуть надо. Он неохотно поднялся со стула, нахлобучил фуражку. Незаметно, за кустами, подошел к пленным, насыпавшим песок. И когда те, воткнув лопаты, остановились передохнуть, с размаху ударил сапогом длинного тощего красноармейца. Тот будто сломался пополам и упал, вскрикнув:

– За что?

– Работать, сволочи! – рявкнул Пашка. – Всех без жратвы оставлю! Вы у меня попляшете!

Это подействовало. Люди зашевелились быстрее. Пожилой немец, обер‑ефрейтор, приставленный следить и за пленными, и за охраной, одобрительно закивал головой.

Пашка повернулся, чтобы идти к стулу, но над ухом его просвистел камень, с треском врезался в куст. Отпрыгнув в сторону, Ракохруст выхватил пистолет, смотрел пригнувшись, злобно ощерив крупные зубы. Пленные работали, не глядя на него, и по напряженно согнутым спинам чувствовалось: ждут.

– Кто? – крикнул Пашка.

Люди молчали, продолжая копать. Ракохруст с трудом сдержал желание выстрелить. Не знал в кого. А немцы учили в таких случаях обязательно найти виновного и наказать перед строем, для примера другим.

И еще Пашка побаивался этих доходяг, оставаясь с ними в открытом поле. Были ведь случаи, когда охранники пропадали без всяких следов. Одного полицейского такие же паразиты, как эти, зарубили лопатой и зарыли в старой воронке.

– Ладно, сволочи! В лагере разберемся! – крикнул Пашка, направляясь к своему зонтику. Но там, в тени, уже сидел пожилой обер‑ефрейтор, и Ракохруст остановился рядом с ним, вытирая с лица пот. Очень уж жгло поднявшееся в зенит августовское солнце.

Немец дремал, сложив на брюхе руки и тихонько всхрапывая. Равнодушно, по долгу службы, матерились охранники, поторапливая пленных. Гудел шмель, опускаясь на цветок. У цветка была тонкая ножка, она сгибалась до земли под тяжестью шмеля, он взлетал с недовольным гудением и пытался сесть снова.

Пашка прилег на жесткую пожелтевшую траву, отвинтил крышку фляги и допил степлевшую безвкусную воду. Вытянулся поудобней, в сердцах раздавил какую‑то букашку, карабкавшуюся на его палец. В голову лезли невеселые мысли. Русские наступают, пленные обнаглели. В лесах, в деревнях – везде партизаны. Немцы сидят в гарнизонах, словно на островах в половодье. Получалось так: от чего ушел, к тому и пришел. Жил одной надеждой сохранить себя до конца войны, а потом подыскать местечко доходное и непыльное, чтобы была жратва, деньги, бабы и никаких забот.

Сперва вроде все шло к этому. Немцы оценили его, послали в Добендорф, в специальную школу. Проучился там три месяца и вернулся на оккупированную территорию лейтенантом Русской освободительной армии: форма немецкая, петлицы красные, а на рукаве повязка с буквами «РОА». Считался теперь «господином офицером», жил свободно, на квартире.

Вместе с немцами ездил в Витебск, в бывшие артиллерийские казармы, куда согнали много военнопленных. Кормили там людей через день и все той же баландой. Довели до последней крайности. Пленные дохли от голода, были случаи, когда жрали трупы. А вербовщики в «освободительную» армию обещали легкую жизнь и хороший паек. За месяц удалось сколотить батальон «добровольцев». В других лагерях набрали еще два батальона.

Пашке повезло. Его не назначили на строевую должность, а оставили в поселке Осинторф, при штабе. Иначе не миновать бы ему судьбы других «господ офицеров». Пленные отъелись на сносной пище, окрепли, получили оружие. А потом перебили своих командиров и ушли к партизанам. Остались только самые надежные. И вот теперь эти «надежные» помаленьку формировали новый батальон да гоняли пленных работать на железной дороге.

Немцы крепко поиздержались, стали отправлять на фронт даже охранные части, привлекая к тыловой службе русских. Это не нравилось Ракохрусту. Выходит, Советская власть начинает брать верх. А Пашка так связался с немцами, что обратно через фронт не перекинешься. Выслуживался, старался, навешал на свою шею столько грехов, что никакой трибунал не простит, как ни кайся.

Оставалась теперь только одна дорожка: куда фашисты, туда и он – до конца…

Обер‑ефрейтор, покряхтывая, встал со стула, махнул Ракохрусту рукой. Пошли вдвоем проверять работу. Воронки были засыпаны, шпалы ровной цепочкой лежали на полотне. Охранники выстраивали пленных в колонну по четыре, пересчитывали людей и лопаты.

– Шагом марш! – скомандовал Пашка.

Колонна медленно потянулась по пыльной дороге. Пленные брели, опустив головы, поддерживая ослабевших, все грязные, оборванные, обросшие. Жара истомила даже охранников‑полицейских, они шли вяло, не покрикивая, как обычно, на отстающих. Облизывали пересохшие губы – фляги давно опустели. А пленные вообще не пили с раннего утра.

Когда колонна поравнялась с канавой, на дне которой поблескивала ржавая, затянутая ряской вода, люди бросились к ней, сломав строй, падали на землю, отталкивая друг друга, глотали жадно и торопливо.

Обер‑ефрейтор недовольно поморщился. Пашка подумал: доложит начальству, что порядка нет, что строй нарушают без разрешения. Опять неприятность из‑за этих сволочей, чтоб они передохли! Кто из них камень сегодня швырнул?.. Все они одинаковы, все могут! И нечего церемониться с этими паразитами!

Те, кто напился, поднимались, довольные и отяжелевшие, уступая место товарищам. Пашка, с помощью охранника, пинками разогнал пленных с одного края канавы. Ухмыльнулся, расставил пошире свои крепкие столбы‑ноги и начал мочиться в запенившуюся, помутневшую воду.

Охранник стоял за его спиной, держа автомат наготове. Ракохруст, поглядывая на искаженные злобой лица, на лихорадочно блестящие глаза, застегнул пуговицы. Можно было дать команду: «Становись!», но он не спешил. Интересно посмотреть, что дальше: будут они пить или нет?!

* * *

В Осинторф, в штаб Русской освободительной армии, прибыла инспекция: десятка полтора легковых машин в сопровождении эсэсовцев на бронетранспортерах. Начальник осинторфского гарнизона, бывший полковник царской армии граф Санин организовал торжественную встречу. Выстроили почетный караул, играл оркестр.

Высокие гости осмотрели казармы, побывали во втором батальоне, в городе Шклове. На следующий вечер штаб устроил прием для господ офицеров. Освободили зал клуба, поставили в нем столы. Ближе к сцене разместились приехавшие. Там, в окружении хрустальных фужеров, красовались бутылки с винами и коньяком, туда таскали официантки бифштексы, антрекоты и даже апельсины. А в дальнем конце зала, где сидел Ракохруст, закуска была попроще: салат, капуста, жареная гусятина. Да и пили здесь не французский коньяк, а немецкий шнапс и обыкновенный самогон.

Пашка во все глаза смотрел на генерала Власова, сидевшего на почетном месте. Высокий, немного сутулый, в очках, он негромко разговаривал со своими соседями, улыбался одними губами, устало и надменно, лениво ковырял вилкой в тарелке. И граф Санин, и граф фон Пален, и даже эсэсовский офицер, приехавший с Власовым, явно заискивали перед ним.

За два года Ракохруст повидал много бывших белогвардейцев, эмигрантов, которых фашисты приволокли с собой. Все они были чужими и непонятными. А вот Власов вроде бы «свой», в его присутствии господа офицеры из бывших военнопленных чувствовали явное облегчение. Уж если генерал пошел немцам служить, то им, значит, сам бог велел. Да не какой‑нибудь генерал, а боевой, известный своими фронтовыми делами. Под Москвой он командовал армией, гнал фашистов на запад. Одно время был заместителем командующего фронтом. Вон каких высот достиг, чего ему еще надо?! А оказался в окружении – и перешел к немцам, начал служить им верой и правдой. Значит, понял, на чьей стороне сила.

Эмигрантам что – если прижмут красные, они смотают удочки, и делу конец. С них спрос невелик. А Власов хоть и генерал, а положение у него такое же, как у других господ офицеров. Вот за него и надо держаться в будущем. Худо‑бедно, все‑таки русская армия, со своим русским командующим…

Все ждали, что Власов выступит, провозгласит тост. Но вместо него речь произнес некто Иванов, бывший царский офицер, а теперь «особый руководитель» армии, вроде бы ее политический комиссар.

Говорил он резкими короткими фразами: фюрер принял важное и благородное решение. Москву будут брать сами русские. Да, мы сами. Русская освободительная армия. Мы установим в древней столице свой порядок. Это очень большое доверие. Армия его оправдает; Как только закончится формирование, фюрер выделит армии участок фронта против большевиков… За нашу армию, за Москву, за победу!

Пашка вместе со всеми рявкнул «ура», опрокинул в рот стакан, взялся было обсасывать гусиную шейку и только тут сообразил: радоваться‑то нечему! Немцы самую тяжелую работенку хотят подсунуть. Сами обожглись под Москвой и не лезут больше: там у красных главные силы, оттуда живым не выберешься…

«Это дело треба обмозговать», – решил Пашка.

Еще в Добендорфе беседовал с ним немецкий офицер, предлагал отправить на Украину. Немцам нужны надежные люди среди бандеровцев. Но Пашка сказал тогда, что у него только фамилия украинская. А мать русская, и отец всю жизнь прожил возле Москвы и под Тулой. Украинскую мову он чуть‑чуть разумеет, но говорить почти не может… Зря отказался, послали бы куда‑нибудь во Львов, там спокойно. Впрочем, прощупать почву не поздно и теперь. Можно записаться на прием к графу Санину, попросить: хочу, мол, на ридну батькивщину… Ну, с этим успеется, а пока надо пожрать да повеселиться!

Высокие гости отправились продолжать пьянку на квартире в узком кругу, с привезенными из Орши девицами. После их ухода в клубном зале сразу сделалось шумнее и веселее. На сцене кто‑то плясал, кто‑то пел под гитару. Кто‑то побежал искать девок для танцев. Офицерские мундиры перемешались со штатскими костюмами.

Ракохруст перебрался поближе к сцене, захватил недопитую бутылку коньяка и банку сардин. Уселся рядом с пожилым красноносым господином в крахмальной сорочке с галстуком‑бабочкой. Господин пил зверски, рюмку за рюмкой, но не хмелел, только еще сильнее краснели у него хрящеватые уши и бесформенный нос. Он оказался советником «особого руководителя» армии Иванова. Тоже из царских офицеров и тоже белоэмигрант. Жил в Берлине, занимался коммерцией, но теперь решил внести свою лепту… Пашку он называл «сударем» и, грозя пальцем, говорил незлобиво:

– Знаю, знаю я вас! Насквозь всех вижу, сударь мой! Всех вас большевики жидовским духом пропитали. Ты, сударь, разве о России помышляешь? Да ни в какой малости. Ты, когда к немцам переходил, о чем думал? О шкуре своей думал, вот и весь сказ и вся твоя идея. Верно я говорю? – торжествовал старичок.

– Ну, верно, – кивнул Пашка и добавил осторожно (черт его знает, что это за фрукт, может, гестаповец!): – Сперва так было. А потом подучили меня, глаза открыли. Теперь понимать начал.

– Ничего ты не понял, сударь мой, – посмеивался старик, поправляя бабочку. – И понять ты еще не можешь. Над всеми над вами, над молодежью, большевики операцию сделали. Незаметно, потихонечку, год за годом, высушили у каждого кусочек мозга, а в пустое место своего напихали. Кто из вас о России‑матушке, о могучей России, единой и неделимой, печется? Да никто, сударь, никто! В кормушку для интернационала превратили бедную страну нашу, – в голосе старика прозвучали слезы. – Ты что, не веришь мне? – резко повернулся он к Ракохрусту. И продолжал, не давая Пашке ответить: – Видишь, сударь, как тебя оболванили?! Закрытые у тебя еще глаза‑то, закрытые! Ты приоткрой, подумай!

– Чего мне думать? – начал сердиться Пашка. – Я, что ли, такую власть устанавливал? Я сам от нее сбежал. Плевать мне и на нее, и на все остальное!

– Плевать? Допустим! – горячился старик. – Тебе плевать, другому плевать, третьему плевать! Изнавозили Россию, а кто чистить будет? Немцы за вас чистить будут? Или я? А ты в стороне постоишь, сударь? Не выйдет! – сунул он кукиш под нос Ракохруста.

– Да чего ты ко мне прилип?! – отвел его руку Пашка. – Вон лезь на трибуну и митингуй. Только зря все это. Как немцы скажут, так и будет.

– Не‑е‑ет, сударь, нет! Это большевики кремлевские о России не думают. А мы думаем! – понизил он голос и завертел головой, оглядываясь. – Фюрер знаешь нам какую армию разрешил? Два миллиона разрешил!.. Мы ее соберем, вооружим, научим… Сядем в Москве, годок‑другой подождем, а там свое слово скажем. Немцы в этой войне ослабли. А им еще и большевиков добивать, и с англосаксами воевать. Откуда силу возьмут? А у нас армия в два миллиона, да еще полиция будет, да еще ополчение… Вся Русь у нас за спиной! Вот тогда наша очередь, наш праздник! Будет у нас Россия единая и неделимая!

Пашка даже побледнел, услышав такое. Уж не провокатор ли? Уж не испытывает ли его? Что делать теперь? Донести в гестапо? Старик в штатском, а может, у него погоны полковничьи? Ему поверят, Ракохрусту нет! Донесешь, а он потом в порошок сотрет!

Старичок, выговорившись, устало откинулся на спинку стула и вдруг уснул в один миг, раскрыв рот со вставленными зубами. Пашка сперва подумал, что тот притворяется. Пошевелил, потолкал в бок – никакого впечатления. Поднял, понес его на сцену, уложил на протертый скрипучий диван. У старика безжизненно болталась голова, полузакрытые глаза застыли, словно остекленели. Пашка успокоился: старик был мертвецки пьян.

Опрокинув еще стопку коньяку, Ракохруст пошел, покачиваясь, по залу, потом заорал песню и полез к девкам: пусть все видят, что он – в стельку. С пьяного какой спрос?! Скажет, что ничего не помнит, и баста. Он тискал какую‑то крашеную деваху с тощей грудью, а сам думал: из Осинторфа надо смываться. Очень уж бойкое тут место, того гляди влезешь головой в петлю. Осточертели ему все идеи, все планы и рассуждения. Этот старик прав – каждый заботится о том, как спасти свою шкуру. И у него только одна задача: любой ценой дожить до конца войны!

* * *

Поражения на фронте всегда совпадали у Гудериана с каким‑нибудь личным несчастьем: это стало просто трагической закономерностью. В июле он съездил на Курскую дугу, хотел принять участие в большом наступлении, хотел увидеть победу, а увидел разгром. Меньше чем за месяц на его глазах погибли танки, накопленные с огромными трудностями, погибли танкисты – остатки тех кадров, которые еще недавно составляли цвет и гордость германской армии. Танковые корпуса превратились в пехотные, потеряли гибкость, огневую мощь и способность маневрировать. Армейский организм ослаб и обмяк.

В самый разгар боев Гудериан заболел дизентерией. Несло его так, что часами не выходил из туалета, там читал донесения, оттуда отдавал распоряжения через своего адъютанта.

Едва возвратился в Германию – новая беда. Бомба, сброшенная американским самолетом, почти полностью разрушила его берлинскую квартиру, погибли картины и ценности, которые тайно вывозил он с захваченных территорий. Остатки накопленных богатств пришлось разместить в Вюнсдорфе, в подвале казармы.

Все нужно было начинать сначала.

Промышленность Германии работала с полным напряжением, давая каждый месяц более тысячи танков разных типов и столько же самоходных орудий. Но не хватало людей. Посланцы Гудериана разыскивали танкистов в госпиталях, в пехотных частях, собирали остатки войск, эвакуировавшихся из Африки. В учебных центрах занятия шли по сокращенной программе. Выпускники сразу направлялись в дивизии, формировавшиеся на территории Германии и Франции.

Год назад времени не хватало русским, они не успевали заткнуть бреши на фронте. Теперь времени не хватало немцам. Советские войска медленно, но с угрожающим упорством продвигались вперед сразу на нескольких направлениях, перемалывая ослабевшие немецкие части и наращивая свои силы. Правда, весь август германскому командованию удавалось повсюду сохранить сплошную линию фронта. Но эта линия была настолько тонка и так напряжена, что грозила лопнуть в любом месте.

Катастрофа произошла 29 августа, там, где ее меньше всего ожидали. 60‑я армия молодого советского генерала Черняховского, действовавшая на второстепенном участке фронта, прорвала немецкую оборону, захватила город Глухов и устремилась на Конотоп. За двое суток она продвинулась на 60 километров, расширив прорыв до 100 километров. Навстречу ей бросали тыловые части, сборные команды отпускников, охранные батальоны. Но это было уже бесполезно. В наступление включились соседи Черняховского. Немецкий фронт затрещал и лопнул на протяжении 500 километров. Русская лавина покатилась к Днепру.

Все надежды фашистского командования связывались теперь с этой рекой. Туда направлялись вновь сформированные дивизии. Широкая водная преграда и укрепления «Восточного вала» считались тем надежным рубежом, на котором можно остановить и измотать наступающего противника.

* * *

Под жарким украинским солнцем, по опаленной степи стремились полки на запад, свернувшись в колонны. Шагали люди без устали, валились на землю на коротких привалах, вскакивали по команде и снова – вперед! Игорь видел, как целый батальон, позвякивая оружием, бежал бегом. В первой шеренге – усталый пожилой дядько – сержант с тремя нашивками за ранение. Лицо взмокло, гимнастерка почернела от пота, но ничего, дюжит! Да еще покрикивает на молодых, чтобы не отставали.

Немцы разрушали дороги, начисто выжигали села, оставляя за собой «мертвую зону». Далеко отстали от передовых частей обозы с боеприпасами, растянулась на переходах артиллерия. Но такой порыв был в войсках, что роты с ходу кидались в штыки и ломали любое сопротивление.

⇐ Предыдущая 27 28 29 30 313233 34 35 36 Следующая ⇒