Часть вторая 4 страница

Несколько коротких телефонных разговоров – вот и все, что сделал Альфред за этот день. Он понимал: внес свой вклад раньше, во время обсуждений операции, во время подготовки артиллерийского наступления. И если сейчас всё шло без задержек, как и предусматривалось, то в этом была и его заслуга. Он испытывал некоторое удовлетворение. Но было неловко торчать без особой нужды на своем берегу, в безопасном месте.

Зимний день закончился рано. Ближе к вечеру потеплело, повалил густой снег, занося воронки и трупы. В сумерках сражение ослабело и быстро затихло. Обеим сторонам нужна была передышка.

На передовой вспыхивали короткие перестрелки, ползали разведчики, засекая огневые точки. Подремывали в разрушенных окопах, в разбитых блиндажах усталые бойцы. Центр напряжения переместился сейчас в тылы. И немцы, и наши подтягивали резервы, подвозили боеприпасы. Советские саперы строили переправы для тяжелых танков и орудий крупных калибров. Выдвигались вперед части второго эшелона, меняли свои позиции артиллерийские и минометные дивизионы. Утром вся эта масса стволов должна была ударить с новых позиций по новым целям.

Линия фронта застыла причудливыми изгибами, и это очень осложняло работу артиллеристов. Требовалось точно определить передний край, чтобы не попасть по своим. Всю ночь артиллерийские офицеры намечали ориентиры, набрасывали схемы огня. Альфред сидел в блиндаже, обложенный картами, бумагами, схемами и донесениями, сводил в единое целое все эти разрозненные данные, а потом передавал их в штаб артиллерии.

В блиндаже было жарко. Альфред снял гимнастерку, работал в одной нижней рубашке, как бывало раньше в Москве, по старой привычке рассеянно почесывал грудь. Он был в том приподнятом состоянии, когда все делается просто, когда голова работает сама и когда даже трудные решения даются без особого напряжения. Он давно не испытывал такого состояния и теперь радовался, что не утратил своих прежних способностей. И опять на ум ему пришла мысль о решающей машине. Сейчас такой машиной был он сам, но ведь человек не способен на длительное напряжение. Человек устает, а машина будет «думать» безотказно.

Занятый делом, он не обращал внимания на людей, входивших в блиндаж, не заметил, как вернулся с передовой генерал и, наскоро попив чая, бросился на нары отдохнуть. Командиры рот и батарей, полков и дивизионов знали, что делать им на рассвете. Главное было ясно: идти вперед, уничтожая противника там, где он обнаружится. Никакие планы не могли теперь предусмотреть всех поворотов и случайностей боя. А то, что делал Альфред, было важно не столько для артиллерийских частей, получивших уже конкретные указания от своих командиров, сколько для высших штабов, чтобы там могли ясно представлять себе ход сражения и своевременно влиять на него.

Далеко за полночь окончил Альфред обширную сводку. Подсчитывал примерный расход боеприпасов на следующие сутки, а в голове подспудно звучал еще неосознанный, немного игривый ритм. Поставил он подпись, указал число, и само собой выплеснулось ниже подписи четверостишие:

Прошел, промчался славный день

В разрывах, в грохоте, в отваге,

А я сижу, сижу, как пень,

Уткнувши нос в свои бумаги…

Спохватился, когда было уже поздно. Досадливо морщась, заново переписал последний лист, а тот, на котором было стихотворение, скомкал и сунул в карман. Может, пригодится как заготовка для будущего.

* * *

На пятые сутки между войсками Ленинградского и Волховского фронтов, наступавших навстречу друг другу, осталась лишь узкая полоска земли, в некоторых местах не превышавшая двух километров. Но на этих километрах было столько немецких солдат, столько вражеской техники и укреплений, что каждый шаг вперед давался с большим трудом. Без артиллерии и авиации пехота не могла бы продвинуться. Она шла за огневым валом, по изрытой, искалеченной земле, добивая уцелевших фашистов.

Немцы вводили в бой свежие полки, бросали в контратаку танки и автоматчиков. Стены «коридора» суживались очень медленно. Перелом наметился только вечером 17 января, когда советские войска вплотную подошли к Рабочим поселкам № 1 и № 5. Фашисты наконец дрогнули. Продолжая упорно оборонять «коридор», они начали отводить через него свою Шлиссельбургскую группировку, которой грозило полное окружение.

Психологически противник был сломлен. А советские бойцы дрались с особым напором и ожесточением. Люди из тыловых служб стремились ближе к передовой. В наступающих цепях оставались многие раненые. Всем хотелось дождаться той минуты, когда разомкнётся кольцо блокады. Они были как подводники в лодке, долго пролежавшей на грунте, отвыкшие от солнечного света, мучительно задыхавшиеся без кислорода. И вот лодка почти всплыла. Скоро откроется тяжелая крышка, хлынут в люк солнце и воздух, хлынет жизнь!

Старшего лейтенанта Ермакова «послали за опытом», как выражались операторы. Он получил задание на месте проследить и проанализировать стрельбу прямой наводкой по долговременным оборонительным сооружениям противника. Утро 18 января застало его в одном из батальонов 123‑й стрелковой бригады. Двигаться тут можно было только ползком, в воздухе густо летали пули, и не поймешь, с какой стороны. Было такое впечатление, что стреляют и впереди, и справа, и слева.

За редкими тонкоствольными соснами виднелись остатки разрушенных бараков и несколько уцелевших строений. Но путь к ним преграждал забор высотой в человеческий рост, со множеством амбразур для пулеметов и легких орудий. Сложенный из двух рядов бревен, между которыми насыпана земля, он был покрыт толстым слоем льда и служил надежным укрытием для обороняющихся. Снаряды не разбивали его. Артиллеристы, прячась за щитами, медленно выдвигали вслед за пехотой свои пушки, стреляли по амбразурам.

В девять часов прилетели штурмовики. Они точно пикировали на объект, бомбы в нескольких местах повредили забор. Пехота готовилась к броску. Слева, за мелколесьем, нарастала пальба, слышались крики «ура!».

За расщепленным стволом сосны лежал младший лейтенант в больших стоптанных валенках. Оборванный хлястик шинели держался на одной пуговице. Лицо черное, помороженное, остро торчат скулы. Он скользнул взглядом по Ермакову и поднес к губам свисток. По сигналу поднялись десятка полтора бойцов, сделали короткую перебежку и рухнули в снег. Выставили два ручных пулемета, прикрывая огнем тех, кто перебегал сзади. Младший лейтенант бил из автомата одиночными выстрелами. Альфред решил не отставать от него.

Впереди, в темной глубине амбразуры, вспыхивали частые огоньки немецкого крупнокалиберного пулемета. Он тарахтел не переставая, пули то ложились веером перед разбитой сосной, взметая снег и с гудением рикошетя от мерзлой земли, то шли высоко над головой, отбивая щепки с древесных стволов. Пулеметчик уже скосил прислугу пушки, пытавшейся бить по амбразуре. Но где‑то неподалеку находился, видимо, наблюдатель от батареи, стоявшей на закрытых позициях. Корректировал он скупо и точно. Один 76‑миллиметровый снаряд лег перед забором, второй сзади. Третий ударил прямо в забор, но скользнул по льду и взорвался на земле. Батарея сразу же дала очередь: два или три десятка снарядов. Обугленный забор осел, рассыпались бревна. Туда, в этот пролом, устремились бойцы. Но дальше, за забором, были еще огневые точки. В пролом проскочили немногие. Альфред упал рядом с младшим лейтенантом. Слева подбежала другая группа бойцов. Рябой автоматчик в расстегнутом полушубке грохнулся рядом с Ермаковым.

Остатки забора надежно укрывали от пуль. Автоматчик, отдышавшись, перевернулся на спину и достал кисет. Младший лейтенант покосился на него, сглотнул слюну и тоже лег на спину.

– Угостишь, что ли?

– Бери, – протянул тот вышитый, туго набитый мешочек.

– Больно ты щедрый, – удивился младший лейтенант. – Трофеи, что ль, не жалеешь?

– Нет, наша, моршанская. Вчера получили.

Альфред тоже свернул самокрутку. Последнее время с куревом стало лучше, появились немецкие сигареты, но были они слабые и сладковатые. А тут настоящая махорка, крепкая и душистая, не пробованная уже давно.

– Вперед! Вперед! – закричал кто‑то.

Младший лейтенант вздохнул, встал на колени, поднес к губам свисток. Приподнялся и рябой автоматчик, бросив наполовину выкуренную самокрутку. Она зашипела в снегу. Альфред пожалел – столько пропадет махорки. Поднял самокрутку и сунул в карман.

Он задержался на несколько секунд, и это спасло его. Мина упала прямо в пролом забора. Младший лейтенант повалился на разбитые бревна. Автоматчик пробежал несколько шагов, а потом зашатался и медленно сполз вниз, цепляясь руками за ледяную стенку. Будто присел возле амбразуры, заглядывая в нее.

Альфред подполз к младшему лейтенанту. Близкий взрыв заставил его вжаться среди бревен. Он видел прямо перед собой стоптанный серый валенок с протертой пяткой, из дыры торчал кусок грязной портянки.

Подтянулся ближе, приподнял голову младшего лейтенанта и сразу опустил ее: вместо лица – кровавая маска с пустыми вытекшими глазницами. В зубах намертво зажат свисток.

Через пролом бежали бойцы в таких же белых полушубках, как и рябой автоматчик. Альфред вдруг поразился: какие они все ловкие, румяные, крепкие. Лихо тащили за собой волокуши с пулеметами. Он вскочил, глядя на них, уже поняв, но все еще не решаясь верить. И только когда увидел, как артиллеристы, оставив пушку, кинулись к белым полушубкам, швыряя вверх шапки, схватил за рукав рослого автоматчика.

– Ты какой? Волховский?

– Не цапай! – оттолкнул тот Ермакова, пробежал дальше, а потом круто повернул назад. Рядом увидел Альфред потное лицо, сияющие глаза, услышал крик:

– Братишка, из Питера?!

Вокруг них быстро сбивалась толпа. Альфреда тискали за плечи, подбрасывали в воздух, кто‑то обменялся с ним шапкой. А он улыбался смущенно и радостно, не находя слов, пожимал руки, тянувшиеся к нему со всех сторон.

Потом раздалась команда, бойцы устремились дальше, и Альфред побежал вместе с ними. В наступающей цепи полушубки волховцев перемешались с истрепанными шинелями и ватниками ленинградцев.

* * *

На следующий день, разыскивая штаб бригады, Ермаков снова оказался на окраине поселка возле дерево‑земляного забора и не сразу уразумел, что там происходит. За деревьями, по обе стороны поляны, стояли группы из штабных командиров, политотдельцев, интендантов и шоферов. Все принаряженные, выбритые, затянутые ремнями.

Какой‑то мужчина крикнул из кузова грузовика:

– Начинаем!

Люди, размахивая оружием, устремились навстречу друг другу, встретились посреди поляны, обнимаясь и целуясь. Но улыбки на лицах были не столько радостные, сколько сконфуженные. Стрекотал киноаппарат, щелкали затворами фотокорреспонденты.

Тот же мужчина скомандовал:

– Стоп! Повтори еще раз. Больше веселья, товарищи! Больше неподдельного ликования! Это же великий момент! Займите исходное положение!

Ермаков увидел, что с поляны убраны все трупы, осталось лишь два мертвых немца. Даже тело младшего лейтенанта оттащили из пролома в сторону. Только вчерашний автоматчик так и стоял на четвереньках, приткнувшись к забору головой и плечом. Он не попадал в объектив, и его не тронули. Альфред подумал, что автоматчик теперь закоченел, его так и зароют скорченного. Будут лежать рядом, в одной могиле, и он, и младший лейтенант в дырявых валенках. А зрители увидят «хронику», которую можно снять где угодно: хоть тут, хоть на Урале, хоть в Забайкалье.

Очень обидно стало Альфреду за этих ребят, которые умерли, даже не зная, что они первыми разорвали кольцо. Он подошел к грузовику и сказал громко:

– Кому нужна такая профанация? Как вам не стыдно!

Режиссер удивленно посмотрел на него и показал рукой: не мешайте. Режиссер просто не понял, о чем говорит этот неуклюжий человек в грязной мятой шинели. Недоставало еще, чтобы он попал в объектив. Один вид его способен испортить такие отличные броские кадры.

* * *

Почти три месяца, начиная с окружения гитлеровцев под Сталинградом, войска генерала Ватутина вели непрерывное наступление. Позади сотни больших и малых боев, бесконечные километры трудных зимних дорог. Фронт Ватутина преодолел за этот срок расстояние большее, чем соседи, глубоко врезался в расположение вражеских армий. Казалось, войска давно уже выдохлись, полностью выдохлись, окончательно выдохлись. Да что там казалось – цифры говорили сами за себя. В батальонах, имевших до наступления по пятьсот человек, осталось по тридцать‑сорок активных бойцов. В танковых бригадах – по пять‑шесть боевых машин. Общая численность сократилась раз в десять, численность, но не боеспособность – Ватутин никогда не смешивал эти понятия. Война не только арифметика. Большое значение имеет воинское мастерство, наступательный порыв людей, умение использовать подавленность, растерянность, дезорганизованность противника. Очень важен моральный подъем, настроенность войск на победу – так считал он, командующий фронтом, которого не случайно, видимо, в Генштабе называли генералом‑романтиком.

Нашлись, конечно, осторожные советчики, подсказывали: не слишком ли выдвинулись вперед, не слишком ли большую ответственность на себя берем, не пора ли остановиться самим, пока все благополучно? Ругать за это не будут… Но где тот предел, на котором остановить войска? Перед Харьковом? Однако и Харьков уже далеко позади, и другие рубежи тоже, а войска Ватутина все идут и идут, гонят противника, путают планы гитлеровцев, не позволяют им создать сплошную линию обороны. И для чего он будет останавливать своих людей? Чтобы потом, через некоторое время, нести во много раз больше потерь при прорыве укрепленной полосы?!

Его теперешнее продвижение, стремительное и безостановочное, уже много раз с лихвой оправдало себя. И не только отвоеванием территории. Немцы несли большой урон пленными, бросали раненых, застрявшую и подбитую технику. А Ватутин ничего не терял, кроме убитых, которых, кстати, было немного. Полки таяли в основном за счет раненых, больных и отставших. Но больные вылечатся, отставшие рано или поздно догонят свои полки, застрявшую, поломавшуюся технику вытащит, отремонтируют. В этом – одно из преимуществ быстрого наступления.

Николай Федорович хорошо понимал, как осложняется с каждым днем положение его войск, какая угроза над ними сгущается. Они оторвались от баз снабжения. Воздушной поддержки практически нет: фашисты, отступая, разрушили все аэродромы, нашим авиаторам слишком далеко было летать. А у врага – развитая сеть дорог для маневра силами и средствами, целая система аэродромов. Гитлеровцы подтягивали подкрепления. Они уже примерно втрое превосходили по численности войска Ватутина, а по танкам – еще больше. Но решительность Ватутина сбивала их с толку. Да и вообще нелегко преодолеть инерцию отступления, переломить ход событий.

То, что делал, чего добивался сейчас Николай Федорович, отнюдь не было огульным движением вперед по методу Гудериана: «до последней капли бензина» или «до последнего танка». Формула, конечно, мобилизующая, но явно с авантюрным душком. Нет, Ватутин использовал реальные возможности для наступления, у него была ясная цель, было четкое понимание роли его войск в масштабе всего советско‑германского фронта. Перед немцами – угроза потерять Донбасс. Больше того, при дальнейшем продвижении Ватутин мог замкнуть кольцо окружения вокруг большой вражеской группировки восточнее Ростова. Все это заставляло врага нервничать, искать контрмеры. И получалось так, что сравнительно небольшие силы Ватутина приковали к себе основное внимание гитлеровского командования, сюда стягивались резервы, снимаемые с других участков. А на всем остальном фронте и в нашем тылу между тем советские войска готовились к новым боям, обучались молодые солдаты, выпускалась техника. Каждый выигранный день – в нашу пользу. Ставка и Генштаб не препятствовали Ватутину, не осаживали его: значит, и с их точки зрения он поступал правильно.

Николай Федорович даже не предполагал, какой переполох вызвало у немецкого командования продолжавшееся наступление. Не зная сил и намерений Ватутина, фашисты опасались такой же катастрофы, какая была недавно под Сталинградом. Перспективы виделись им самые мрачные. Чтобы обезопасить положение, гитлеровцы создали новую группу армий «Юг». К середине февраля в ней насчитывалось до тридцати дивизий, в том числе тринадцать танковых и моторизованных –то есть половина всех подвижных соединений, имевшихся у врага на советско‑германском фронте. Дивизии эти были пополнены людьми и техникой. Возглавить группу армий было поручено фельдмаршалу Манштейну. Но даже располагая столь мощным ударным кулаком, высшее вражеское командование колебалось. Начать контрнаступление? Или не рисковать, быстро очистить территорию, отвести свои войска за Днепр?

Наконец вмешался сам фюрер. Он прилетел в Запорожье, где собрались Манштейн, Клейст, Йодль и другие руководители вермахта. Совещание затянулось с 17 до 19 февраля. Фельдмаршалы и генералы, еще не оправившиеся после длительного отхода, осторожничали. Однако Гитлер требовал наступать, разгромить вырвавшиеся вперед советские войска, устроить гигантский «котел», взять реванш за Сталинград. Для этого он готов усилить группу «Юг» новыми дивизиями, в том числе снятыми с запада.

Завершилось совещание необычно. 19 февраля на окраине Запорожья появились вдруг советские танки. Это был передовой отряд войск Ватутина, всего лишь несколько боевых машин, израсходовавших почти все боеприпасы. Но шума они наделали много. Гитлер прервал совещание, спешно уехал на аэродром, отдав напоследок гневное категорическое распоряжение: «Атаковать немедленно! Сейчас! Не тратя ни минуты!»

Когда фюрер сел в самолет, на аэродроме разорвалось несколько снарядов. Три или четыре. Советские танкисты берегли боеприпасы. Но если бы они знали, кто находился в самолете, выруливавшем на старт!

Гитлер был так напуган этим обстрелом, что никогда больше не выезжал к линии фронта.

Приказ о контрнаступлении был отдан. В тот же день вся мощь вражеского ударного кулака обрушилась на войска Ватутина. Не выдержав такого напора, они начали отступать. С этого момента два фронта, Юго‑Западный и Воронежский, вынуждены были отходить, ведя упорные сдерживающие бои. Фашисты вновь овладели Харьковом. Но ни о каком реванше не могло быть и речи. За месяц, неся большие потери, немцы продвинулись до Белгорода и там были окончательно остановлены. Образовался южный фас так называемого Курского выступа, или Орловско‑Курской дуги. А действия генерала Ватутина в той операции стали предметом споров для нескольких поколений военных историков.

* * *

В Подмосковье, во всей средней полосе еще держались пасмурные дни, докатывались с севера массы холодного воздуха, а на юге в полную силу хозяйничала весна. Спокойное ласковое море отдыхало после зимних штормов. Солнце, едва поднявшись, быстро нагревало крупную гальку адлерского пляжа, отсыревшую за ночь; курился над пляжем почти неприметный парок, забились струйки горячего воздуха, размывая очертания береговой полосы, покачивая, приподнимая густые кроны деревьев.

С конца мая в Адлере начали купаться даже ребятишки: такой теплой была вода. Загорали на пляже раненые, лечившиеся в бывших домах отдыха, приезжали на машинах летчики освежиться после ночных полетов. Немало было и гражданских мужчин в полувоенной форме, смуглых, крепких и волосатых. С утра они деловито ходили по учреждениям, сжимая портфели, или торговали на рынке, а во второй половине дня стекались к морю. Случалось, что появлялся патруль, проверял документы. Мужчины показывали какие‑то справки и удостоверения, предлагали бойцам выпить вина, угощали орехами, семечками и сушеным инжиром.

Под вечер возвращались с моря рыбачьи шхуны. Разгрузившись возле завода, становились на рейде. К берегу шли двухвесельные «тузики». Там, где они приставали, собирались местные жители, надеясь купить ставриду или тяжелую, будто отлитую из металла, кефаль.

На башне поста СНиС мигал огонек фонаря‑ратьера, размахивал флажками сигнальщик, переговариваясь с проходившими вдали кораблями. Почти непрерывно гудели в воздухе самолеты. Они прилетали с севера, разворачивались над зелеными кудряшками невысокой горы и, блеснув в лучах солнца, шли на посадку. С аэродрома поднимались новые, проносились над пляжем и уходили вправо, на Новороссийск. В те редкие часы, когда прекращалось гудение моторов, становилось слышно, как шумит быстрая и мутная после дождей река Мзымта.

Возле деревянного причала ошвартовался большой охотник, длинный и невысокий, выкрашенный серо‑голубой краской, под цвет моря. Краснофлотцы со швабрами в руках драили палубу. Несколько человек спустились на берег, смеялись, покуривали, топтались на гальке, радуясь твердой земле.

К причалу подошла высокая черноволосая женщина в старенькой, аккуратно выглаженной гимнастерке со споротыми петлицами, в грубых солдатских ботинках. Несла на руках ребенка, совсем еще маленького, запеленутого в простыню.

Краснофлотец, дежуривший у причала, кивнул женщине, чуть приподнял краешек простыни, так, чтобы солнце не попало в глаза ребенка, увидел соску, розовые чмокающие губки. Покосился по сторонам, нет ли начальства, и сказал негромко: «Иди. Только быстро!»

Он уже не первый раз видел эту женщину. Она жила где‑то поблизости. Военные корабли швартовались в Адлере редко, а женщина будто ждала их, появлялась сразу же.

Женщина остановилась возле узкого трапа, круто падавшего вниз, на блестящую палубу. Попросила вахтенного матроса:

– Товарищ, позови командира или помощника.

Из двери рубки выглянул человек в офицерской фуражке. «Ну, что еще там?» Увидел женщину, привычно одернул китель, бегом поднялся по трапу.

– Вы ко мне? Чем могу служить?

– Простите, старшего лейтенанта Горбушина вы не знаете? Матвея Горбушина? – спросила она, как спрашивала уже много раз, всегда волнуясь и немного смущаясь. И, еще не получив ответа, поняла – знает! Раньше ей всегда говорили: «Нет», а этот офицер медлил, смотрел на нее пристально, изучающе.

– Он моряк?

– Да, конечно.

– Может, не старший лейтенант, а капитан‑лейтенант?

– Мы не виделись целый год.

– Его мальчик‑то?

– Не мальчик, Светлана… Вот назвала, а ему, может, и не понравится.

– Светлана Матвеевна… Ничего звучит, – одобрил офицер и предложил: – Пройдемте ко мне.

Заботливо помог женщине спуститься по трапу, открыл перед ней дверь.

В маленькой комнате было прохладно. Женщина положила ребенка на стол, на морскую карту, испещренную пометками глубин. Офицер дал ей карандаш и лист бумаги.

– Пишите. Если смогу – передам.

– Где он сейчас? Что с ним?

– Не знаю. Я видел его в марте. Черное море теперь тесное, от Новороссийска до Поти. Где‑нибудь встретимся.

Офицер не мог сказать ей, что видел Горбушина в главной базе, где оснащались реактивными установками новые катера, и что капитан‑лейтенант командовал звеном таких катеров. Это была военная тайна. Не мог он сказать и о том, что эти катера базируются теперь в Геленджике, не так уж и далеко от Адлера.

Осторожно, чтобы не обидеть женщину, он расспрашивал, давно ли знает Горбушина, где живет, кем работает. Она отвечала сдержанно, ни на что не жаловалась, но он понял, что живется ей плохо. Снимает комнату у чужих людей, нигде пока не работает. Вот окрепнет Светлана, тогда устроится медсестрой в санаторий. У нее есть подруга, с которой воевали в Крыму и которая теперь служит в Сочи, в госпитале.

Моряк узнал ее адрес и, пока женщина писала письмо, сходил к старшине, ведавшему продуктами. Спросил, есть ли у него в запасе сгущенное молоко, рис и вообще что‑нибудь такое, чем может питаться ребенок. Минут через пятнадцать старшина отправился на берег, насвистывая и помахивая туго набитой кисо́й[2].

В каюте убрали со стола карты, вестовой постелил скатерть и принес тарелки. Обедали вчетвером: женщина, командир, его помощник – молодой лейтенант и молчаливый мичман, годившийся обоим офицерам в отцы. Распеленутая Светлана барахталась на диване и тянулась ручонками к блестящим пуговицам на кителе командира.

Едва кончился обед, с поста СНиС принесли какую‑то записку. Командир извинился, сказал: «Пора», – и проводил женщину на причал.

Большой охотник отошел задним ходом, развернулся, оставив белесый след на воде, и двинулся в открытое море. Часовой, кивнув, пропустил женщину на берег.

Метрах в пятидесяти от причала, сложив одежду на расстеленные газеты, загорали двое мужчин с черными усиками. Прислоненная к портфелю бутылка была наполовину пуста. Над куском сыра кружились мухи.

Женщина задержалась, укачивая плачущего ребенка. Один из мужчин сказал нарочито громко, чтобы ей было слышно:

– Ты знаешь, какая разница между женщиной и «катюшей»?

– Не знаю, объясни, пожалуйста!

– Понимаешь, «катюшу» заряжают в тылу, а стреляет на фронте…

Оба расхохотались, нагловато рассматривая ее. Женщина смерила их презрительным взглядом и пошла с пляжа, осторожно ступая разбитыми ботинками по камням. Она не оборачивалась и не видела, как краснофлотец‑часовой вразвалочку, не спеша приблизился к мужчинам, как хрустнула под прикладом винтовки недопитая бутылка с вином.

– Катись отсюда, ты! Остряк‑самоучка!

– Зачем гонишь? Здесь не запретная зона. Документ надо? Пожалуйста – документ!

– Катись! – повторил краснофлотец. – А то поплывешь у меня со всем барахлом!

Мужчина, ворча, прыгал на одной ноге, надевая штаны. Краснофлотец закинул за спину винтовку и вернулся к причалу.

* * *

В эту рискованную операцию Матвей напросился сам. Он знал, что в районе Керченского пролива немцы поставили многочисленные минные поля, у кромок полей ходили дозором сторожевые суда. На побережье укрыты прожекторные установки и артиллерийские батареи.

Керчь – единственный порт, через который снабжалась немецкая армия, зацепившаяся за Таманский полуостров еще зимой, во время отступления гитлеровцев с Кавказа. Около двадцати вражеских дивизий, полмиллиона солдат и офицеров, удерживали плацдарм на Кубани, в глубоком тылу советских войск. Боеприпасы, снаряжение, продовольствие, пополнение – все поступало для этой огромной армии через Керчь. Другого пути не было. И очень уж заманчивым казалось прорваться в порт, обрушить залпы реактивных установок на причалы и склады, забитые снарядами, на головы немцев, ожидавших своей очереди переправляться через пролив.

Адмирал предупредил: надежда на успех невелика. Советские катера пытались пробиться в Керчь несколько раз – и безуспешно. Возвращались после этих попыток немногие. И все‑таки Горбушин настоял на своем.

Месяц назад два катера, которыми командовал Матвей, уничтожили немецкую батарею севернее Новороссийска. Однако это не принесло удовлетворения. У них мощное оружие, хотелось ударить реактивными снарядами по важной цели. Такой довод Горбушин использовал в разговоре с начальниками. Но было и другое. Еще зимой, получив резкое письмо от Ольги, Матвей как‑то сник и затосковал. У всех людей есть близкие, есть любовь, привязанность. А у него – пусто.

Странно у него получалось, не мог он сразу оценить, какая встреча случайная, а какой человек надолго останется в нем. Лишь спустя время понял Матвей, как привязался он к Максимилиану Авдеевичу Квасникову. Не было у него раньше такого доброго умного друга. Не было и нет: даже могила Квасникова осталась по ту сторону фронта, за «голубой линией», как называли ее немцы. Часто вспоминал он Руфину, с ней ему было бы легко и просто. К ней, наверно, можно прийти, рассказать обо всем, что камнем давило сердце: о гибели моряков на безымянной кавказской горе, о своем одиночестве, о той удушающей злобе, которая сжимает горло при одном лишь воспоминании о фашистах.

Мужчине тоже хочется иногда расслабиться, отдохнуть, услышать теплое слово.

Матвея тянула, звала к себе Керчь: по ночам снился ему ступенчатый склон Митридата, горящий в ночи город. Он бредил, спорил с Максимилианом Авдеевичем, звал Руфину. Может, эти люди и этот город так ярко вошли в его жизнь потому, что сам он впервые познал войну, познал силу мужества и обыкновенность смерти. Он помог спастись Квасникову и Руфине, а они, сами не зная того, помогли ему приобрести уверенность, стать выше в собственных глазах. В зыбких буднях войны, с быстрой сменой людей и событий, эти двое были какой‑то зацепкой, каким‑то прочным островком в его памяти, и он часто возвращался мысленно к ним, советовался и отдыхал с ними. Вот они‑то, наверно, сумели бы понять его желание прорваться в пролив, увидеть очертания знакомого берега.

Помогло ему именно то обстоятельство, что немцы выделяли в дозор большое количество судов и что нашим катерам давно уже не удавалось прорваться через линию дозора. Немцы слишком уверовали в надежность своей охраны, притупилась их бдительность. Помог и мелкий, похожий на туман дождь, надвинувшийся с севера вместе с ночной темнотой.

Несколько раз Горбушин видел силуэты немецких судов. Прибавь он ход, немцы наверняка обеспокоились бы. Но Матвей нарочно снижал скорость, полз как черепаха, и фашисты, очевидно, принимали его катер за свой.

К берегу приближался осторожно. Справа была мель, слева – минная банка. Немцы не могли даже и предположить, что какой‑то корабль сам залезет в такую западню, тем более ночью. Второй катер остался прикрывать Горбушина с тыла.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒