Часть вторая 5 страница

Матвей видел впереди смутные расплывчатые круги автомобильных фар. В туманную ночь немцы, не ожидая налета авиации, ездили без всякой опаски. По данным разведки, в этом месте находились казармы, что‑то вроде перевалочного пункта для солдат, прибывающих на пополнение.

Оранжевыми стрелами взвились ракеты, огненные хвосты их быстро истаивали вдали. Секунда, другая, и на берегу плеснуло пламя, яркое даже в тумане. Комендоры быстро перезарядили реактивные установки. Оба катера одновременно ударили по казармам еще раз.

Матвей повел судно назад; осторожно, малым ходом, стараясь не влезть на мель. Дело было сделано. Сотню, а может, и несколько сотен немцев сбросили они с чаши весов. Но Матвей сдерживал радость; он напрягся внутренне, всем телом, всем существом своим чувствуя опасность.

Множество прожекторов обшаривали небо и воду. Немцы нервничали, не понимая, что происходит, белесые лучи перекрещивались, двигались рывками, то стреляя вдаль, то укорачиваясь, прижимаясь к урезу воды.

Немецкие сторожевики обнаружили их у выхода из пролива. Сворачивать было некуда. Горбушин дал полный ход. Вздымая вихри пены и брызг, понеслись катера сквозь пеструю, сверкающую завесу цветных трасс. На ходу дали еще один залп, выпустили по сторожевикам последние снаряды и попали: за кормой вспыхнуло высокое желтое пламя.

Горбушин уже вырвался из зоны обстрела, когда заметил, что второй катер отстал. Радист крикнул: там поврежден мотор, падают обороты! Матвей повернул обратно, навстречу немцам, чтобы отвлечь на себя их огонь, прикрыть отход товарищей.

У него было одно преимущество перед противником – скорость. Катер несся стремительно, делая столь резкие повороты, что сам Матвей едва удерживался на месте. Такое маневрирование мешало пулеметчику вести прицельный огонь, но и немцы никак не могли пристреляться, хотя били сразу с трех кораблей.

Сильный толчок отбросил его от штурвала. Он попытался подняться, но тело сделалось тяжелым и непослушным. Наплывала липкая, глухая темнота. Борясь с ней, Горбушин ворочался на палубе, чувствуя, как падает скорость, как вздрагивает катер от близких разрывов. Вот он остановился совсем, раздался оглушительный треск, в глаза больно плеснул огонь.

Потом наступила тишина. Корма катера быстро опускалась вниз, нос поднимался. Матвей услышал жадное хлюпанье воды, врывавшейся сквозь пробоины. Кто‑то дергал его за ноги, пытаясь вытащить из тесной рубки. Но Матвей подумал, что уже поздно: холодные язычки лизнули его лицо, непослушные губы ощутили знакомую горечь морской воды.

* * *

Головка автомата медленно ползла вдоль броневой плиты. Сварочная дуга трещала под флюсом, плавя металл. Неля отключила аппарат и полюбовалась швом. Гладкий и серебристый, он прочно спаивал края двух плит. Не было на нем ни трещин, ни раковин. Такие швы несравненно надежней, чем сваренные вручную. Они даже крепче, чем сама броня.

Неля видела, как испытывали на полигоне танк. Пушки стреляли с близкого расстояния и фугасными, и бронебойными. Те танки, которые выпускались год назад, просто развалились бы от множества попаданий. А теперь некоторые снаряды пробивали борта, но ни один шов не разрушился.

Еще осенью всю сварку вели вручную. Неля подготовила тогда две бригады. Работали, не считаясь со временем, слепли от вспышек, уходили из цеха едва живые. Сил оставалось только добраться до общежития и упасть на кровать. Сейчас вместо целой бригады «ручников» работает один сварочный автомат, причем работает скорей и надежней. Сдавать готовые танковые корпуса стали в несколько раз быстрее. Парторг завода говорил, что автоматической сварки нет еще нигде за границей, только у нас.

Доведись встретиться с изобретателем АСС[3], Неля сказала бы ему спасибо и от рабочих, и от танкистов, и от себя лично. Не будь нового аппарата, ее ни за что не отпустили бы с завода в Москву. А тут получила вызов со старого места работы, и пожалуйста. На заводе и без нее достаточно квалифицированных сварщиков. Сама учила их, сама готовила, теперь даже обидным показалось, что ее не особенно уговаривали остаться. Главный инженер только вздохнул: ничего не поделаешь, есть инструкция, в Москве тоже люди нужны… Сам, наверно, позавидовал Нельке.

Уезжала она прямо из цеха, проработав напоследок со своими девчатами до обеда. Сняла спецовку, натянула ватник. Девушки всплакнули на прощанье, гурьбой проводили до проходной. Там Неля сдала пропуск и забрала свои вещи: старый чемодан да узел, в котором были зимнее пальто и валенки.

Достать билет в пассажирский поезд не было никакой возможности. Знакомый военпред устроил ее в эшелон с танками, уходивший с товарного двора. И это было очень здорово, потому что Нелька сразу почувствовала себя как дома. Военпред, наверно, наговорил о ней семь верст до небес, сопровождающие эшелон танкисты относились к девушке прямо‑таки почтительно, уступили ей лучшее место в теплушке и дали тюфяк с одеялом. Но Неля решила, что в теплушке будет только ночевать, а днем интересней сидеть в танке и смотреть вокруг.

Она выбрала себе машину, корпус который варила сама вместе с белобрысым смешливым Петькой Кукушкиным. Маленький и подвижный, он пришел в цех после восьми классов, ему едва стукнуло пятнадцать лет. Работал наравне со взрослыми, а в кино на вечерние сеансы его не пускали. Он очень обижался. Действительно, вырвется человек раз в неделю в клуб, да и то от ворот поворот. Неля даже поставила этот вопрос в завкоме, оттуда дали указание директору клуба, и Петька потом ходил на все новые фильмы.

Она провела рукой по ровному шву на холодной броне и подумала: насколько теперь все проще! А как мучились сварщики в первые месяцы работы, обрубая натеки и «бородавки»! Какое счастье, что ей тогда пришла в голову мысль о карбиде…

Неле приятны были эти воспоминания, приятно было слушать перестук колес, прислонившись плечом к надежной громаде танка. Забылись и изнуряющая усталость двенадцатичасовых смен, и холод общежития, и тоска по родному городу, по своим близким…

Эшелон долго стоял на станциях, ожидая очереди, зато на перегонах мчался быстро, наверстывая время.

Июньские дни радовали просторными горизонтами, солнцем, зеленью и многоцветьем полей..

Оказавшись на одной из главных железнодорожных магистралей, Неля была поражена: какая же силища катилась на запад! Все пути на станциях были забиты поездами. На открытых платформах высились танки и разобранные самолеты. Но особенно много артиллерийских орудий, прикрытых сверху брезентом. Не десятки и не сотни, а, наверное, тысячи пушек везли к фронту. Были среди них совсем маленькие, как игрушечные, были средние, с набалдашниками пламегасителей на длинных стволах, были огромные, напоминающие слонов с толстыми хоботами. В открытых дверях теплушек толпились молодые солдаты в новом обмундировании. Возле запломбированных вагонов с боеприпасами степенно прохаживались часовые. Зеленые пассажирские составы встречались редко, казались странными и неуместными в этом военном потоке.

Неля с гордостью восседала на броне «своего» танка. Пусть для незнакомых людей она – обыкновенная девчонка в замасленном ватнике. Но ведь этот танк, и следующий, и еще три танка в конце эшелона сделаны с ее помощью. Порой это казалось удивительным даже самой Неле. Она внимательно разглядывала свои руки, покрытые ссадинами, трогала пальцами твердые бугорки мозолей. Маленькие руки – и огромный танк! Вот бы всем рабочим побывать на этой дороге, посмотреть, в какой мощный поток сливается сделанное ими. А то ведь каждый трудится в своем цеху над одной или несколькими деталями, каждый видит только свою каплю, не видит порой даже готовой продукции и не представляет, в какое море сливаются капли и ручейки. А поглядеть своими глазами – лучше любой агитации, любых бесед… Может, хоть после войны кто‑нибудь догадается устроить для рабочих такой смотр!

В Рязани эшелон всю ночь простоял на запасном пути, всю ночь к начальнику эшелона приходили и уходили какие‑то офицеры. Из разговоров девушка поняла, что составу изменили маршрут. Наутро начальник эшелона объяснил Неле, смущенно улыбаясь, будто в перемене повинен был он сам.

– Надеялись в Москву вас доставить, но не получается. Вы уж простите. На юг едем. – Понизил голос и добавил доверительно: – Все туда поворачивают. Опять, видно, там узелок завязывается!

Неля не особенно огорчилась. До Москвы недалеко, как‑нибудь доберется на местном поезде. Жаль только было расставаться со своими танками. Она даже взгрустнула, лаская напоследок взглядом шершавые плиты корпуса, обтекаемую литую башню с длинным орудийным стволом. Залезла в люк, прислонилась щекой к холодному гладкому шву и сказала танку, словно живому: «Ну, ни пуха тебе, ни пера!»

* * *

Третье военное лето началось спокойно.

В зимних сражениях обе воюющие стороны, особенно немцы, понесли крупные потери, однако стратегические резервы были еще далеко не исчерпаны. Вооруженные силы обеих сторон продолжали расти. К лету войска Советского Союза и Германии усилились, как никогда раньше.

В начале 1943 года фашисты произвели тотальную мобилизацию, призвав сразу два миллиона мужчин. Численность армии увеличилась до одиннадцати миллионов человек. За короткий отрезок времени вдвое возросла продукция танковой и авиационной промышленности. Но немецкие генералы знали, что советские войска не только сравнялись с противником по количеству и качеству техники, но и обгоняют быстрыми темпами. Одна за другой появлялись на фронте новые танковые и авиационные армии, артиллерийские дивизии, соединения гвардейских минометов. Эвакуированная в тыл промышленность работала теперь на полную мощность.

Офицеры и солдаты воюющих армий получили большой опыт как в обороне, так и в наступлении. Боевые возможности войск считались примерно равными. Войска могли выполнить любой приказ своих полководцев. Исход предстоящих сражений во многом зависел теперь от талантливости, от предвидения руководителей, от правильного стратегического замысла.

Пока отдыхали пушки, в незримой схватке скрестились умы. Экзамен на зрелость сдавал высший генералитет.

Два года боев не принесли немцам решающего успеха. Война затянулась, и каждый месяц затяжки уменьшал шансы гитлеровцев на победу. За неделю немцы могли создать и вооружить одну дивизию, а русские за это же время успевали оснастить и выставить две или три. И чем дальше, тем стремительнее возрастала эта пропорция.

У фашистов оставалась последняя возможность спасти положение: пока русские не имеют подавляющего превосходства, пока не открыт второй фронт, снова сосредоточить на Востоке все силы и наступать, предупредив удар советских войск.

Если летом 1941 года немцы могли позволить себе роскошь вести наступательные операции по всему фронту, если в 1942 году у них имелось достаточно сил, чтобы двигаться вперед на южном крыле фронта и ставить перед собой далеко идущие цели, то теперь они не мечтали об этом. Теперь внимание гитлеровских генералов было приковано к одному участку.

Линия фронта вытянулась почти по прямой от Ростова до Ленинграда. И лишь возле Курска образовался выступ протяженностью около 200 и глубиной до 120 километров, вдававшийся в расположение немецких войск. Было очень заманчиво срезать этот выступ вместе с находившимися в нем советскими армиями, ослабить противника, создать условия для дальнейшего наступления, как это было в прошлом году под Изюм–Барвенково.

Гитлер любил повторять то, что ему удавалось. Он, а за ним и его генералы, отбрасывая приемы и методы, не принесшие решительных побед, канонизировали удачи, даже случайные, руководство теряло гибкость, глубже укоренялись стратегические и тактические шаблоны. Гитлер не хотел учиться. Он считал себя почти богом, а боги не учатся. Он не мог поверить, что противники, позже Германии вступившие в школу современной войны, овладеют знаниями, опытом быстрее немцев и уже поднялись на ступень выше.

Советское командование, готовясь к летней кампании, учло все сильные и слабые стороны противника, учло свои прошлые ошибки. Гитлеровцы «срезали выступы» и в 41‑м, и в 42‑м, делали это почти всегда успешно. Наверняка они попытаются теперь срезать и Курский выступ.

Ставка решила: наступать не будем! Пусть наступают немцы. Войска Центрального и Воронежского фронтов получили приказ зарыться в землю, создать непробиваемую оборону, измотать и обескровить противника. В район Курской дуги направлялись резервы, сюда шла новая техника. А войска соседних фронтов, Брянского и Западного, готовили тем временем наступление на Орел, во фланг и тыл ударной группировки противника.

Ошибиться, не распознать планы гитлеровцев было бы сейчас очень страшно. А ошибиться было нетрудно, так как даже сами фашисты еще не знали достоверно, когда и где именно будут они атаковать.

4 мая Гитлер собрал в Мюнхене совещание высшего военного командования, чтобы обсудить план операции «Цитадель». Фельдмаршалы и генералы еще только обдумывали, как лучше нанести удар. А советские войска в Курском выступе уже заканчивали к тому времени основные оборонительные работы.

Генерал‑инспектор бронетанковых войск Гейнц Гудериан приехал на совещание без определенной точки зрения. Его беспокоило лишь одно: по плану операции важная роль отводилась новым танкам «тигр» и «пантера». А танков этих было пока немного, в их конструкции обнаружились недостатки, для устранения которых требовалось время.

Еще до начала обсуждения у Гудериана испортилось настроение. В зал, мимо него, прошел фельдмаршал фон Клюге. Надменный, с брезгливо оттопыренной губой, он высокомерно ответил на приветствие Гудериана. И сразу всколыхнулась старая обида. Вот он, враг номер один, над которым Гейнц торжествовал когда‑то победу и который одним ударом выбил его из седла на целых полтора года. Этот педант командует группой армий «Центр», пользуется доверием фюрера, на его мундире не хватает места для наград. А Гудериан из‑за его козней едва не лишился всех благ, едва не умер от болезни сердца… Ни к кому у него не было такой ненависти, как к фон Клюге.

Нет, борьба между ними еще не закончена. Но теперь надо быть особенно осторожным, надо ждать, когда наступит подходящий момент для расплаты.

Гудериан не столько слушал доводы «за»и «против» наступления на Курской дуге, сколько следил, как воспринимает их фюрер. Любимец Гитлера генерал‑полковник Модель решительно заявил: операцию следует отменить. Русские уже создали глубокоэшелонированную оборону, усилили свою артиллерию, отвели в резерв механизированные войска, лучше беречь силы и ждать.

Слова Моделя подействовали на фюрера, было видно, что он колеблется.

Речь Манштейна прозвучала невразумительно. Он был хороший стратег, но плохой оратор. В общем, он за наступление, если ему дадут еще две дивизии. Зато фон Клюге говорил твердо и коротко. Он настаивал, чтобы операцию «Цитадель» начали как можно скорее. Гитлер слушал фельдмаршала внимательно, однако без одобрения. И Гудериан понял, что сейчас самое подходящее время сделать выпад в сторону противника, поколебать его авторитет в глазах Гитлера.

Гудериан сказал, что с большим трудом ему удалось укрепить бронетанковые силы. Но если их бросить на прорыв заранее подготовленной обороны, потери будут огромны. А пополнить войска танками в ближайшее время вряд ли удастся, потому что надо заботиться не только о Восточном фронте, но и об обороне на Западе. Некоторые военачальники живут только сегодняшним днем, беспокоятся только о своем участке, не считаясь с масштабами и перспективой…

Говорил, а сам думал: если наступление провалится, его акции не упадут: ведь он предупреждал… А если «Цитадель» закончится победой, никто не упрекнет его за осторожность.

Он видел, как хмурится фельдмаршал, и это доставляло ему удовольствие.

К окончательному решению так и не пришли. Гитлер заявил, что еще подумает. Он был на редкость спокоен, приветлив. Совещание окончилось, но генералы не спешили покинуть зал. Беседовали старые знакомые, обсуждали деловые вопросы.

Фюрер спросил Гудериана, нельзя ли увеличить в мае выпуск «пантер»? Тот ответил, что можно. В таких случаях всегда надо отвечать положительно, этим создается вес и впечатление незаменимости. Заводы как‑нибудь вывернутся за счет других машин, за счет плана следующего месяца. Но это детали. Главное, фюрер будет доволен, что получит в мае 320 «пантер». И он, действительно, так обрадовался, что даже подставил локоть Гудериану, позволил взять себя под руку.

В минуты хорошего настроения Гитлер любил, чтобы с ним разговаривали неофициально, делились сомнениями. В этом, наверное, тоже был определенный смысл. Он хотел знать мысли своих помощников. Гудериан, чутко улавливавший оттенки душевного состояния фюрера, не замедлил поинтересоваться:

– Почему вы желаете начать наступление на Востоке именно теперь? Почему нам не подождать?

– Хотя бы из политических соображений, – ответил Гитлер. – Мы должны укрепить свое положение в мире.

– Но разве люди знают о городе Курске? Миру безразлично, находится ли Курск в наших руках или нет. Гораздо важнее, что мы находимся в России и не намерены отходить. Это люди понимают.

– Да, вы правы, – с оттенком горечи произнес фюрер. – И все же нам надо наступать, хотя при мысли об этом у меня сразу начинает болеть живот.

– Он очень верно реагирует на обстановку, – в тон Гитлеру ответил Гудериан. – Следовало бы отказаться от рискованной затеи.

– Я подумаю. Еще есть время.

Этот разговор показал Гудериану, что фюрер полностью вернул ему свое доверие, относится к нему с таким же расположением, как и в прошлые годы. Он вышел из зала, ощущая прилив бодрости. Ему сказали, что в соседней комнате его ожидает фельдмаршал фон Клюге. Было ясно, что фон Клюге хочет выяснить взаимоотношения. Он встретил Гудериана спокойно и сдержанно. А Гейнц был сейчас возбужден.

Фельдмаршал поинтересовался, в чем причина ненормальных отношений, сложившихся между ними. Гудериан ответил, что в декабре 1941 года с ним поступили подло… Такое слово вырвалось у него сгоряча, он пожалел об этом, но было уже поздно. Сухая кожа на лице фельдмаршала покрылась малиновыми пятнами. Он встал и вышел не попрощавшись.

Ну что же, если раньше они скрывали взаимную враждебность под маской вежливости, то теперь эта маска больше не требовалась.

Через неделю, в Берлине, к Гудериану приехал шеф‑адъютант фюрера. Усмехаясь, Шмундт достал из большого желтого портфеля лист бумаги: «Познакомьтесь, это касается вас».

После первых же строк у Гейнца задергалось веко и стало мокро под мышками. Фельдмаршал фон Клюге писал Гитлеру о полученном оскорблении. Фельдмаршалу известно, что дуэли запрещены, но он не видит другого способа защитить свою честь, поэтому просит у фюрера разрешения…

Гудериана охватил страх. Фон Клюге слыл хорошим спортсменом и метким стрелком. Это же идиотизм – погибнуть от его руки в то время, когда карьера вновь начала складываться удачно. И почему гибнуть? Потому что этот педантичный фельдмаршал всерьез верит в пустые фразы о фамильной чести и прочей мишуре?! Кому это сейчас нужно!

Фон Клюге рассчитал точно. Он выбрал Гитлера как бы посредником. Если Гитлер разрешит дуэль – Гудериан не сможет увильнуть от нее. А если не разрешит, честь фельдмаршала все равно будет восстановлена. Он сделал то, что мог, остальное от него не зависит.

Прохаживаясь по комнате, генерал Шмундт поглядывал на расстроенное напряженное лицо Гудериана, пряча улыбку.

– Что думает об этом фюрер? – спросил Гудериан.

– Фюрер слишком высоко ценит вас обоих, чтобы допустить такое мальчишество. Он сказал: недоставало еще, чтобы мои генералы били друг друга…

– Разумеется, – поспешно ответил Гейнц. – Я согласен написать фельдмаршалу. Я объясню, почему погорячился… Но это не означает, что я могу забыть прошлое.

– Дорогой генерал, сейчас важно уладить все официально. В крупной игре побеждает тот, у кого больше терпения.

Вместе со Шмундтом Гудериан составил небольшое письмо к фельдмаршалу, вежливое, но ни к чему не обязывающее. Потом они пообедали, и Гейнц постепенно успокоился. Он старался не вспоминать об этой неприятности, о своем унизительном страхе. Придет время, и он рассчитается за все это. А сейчас силы и нервы нужны были для работы.

Гудериан ездил по танковым заводам, по училищам, инспектировал запасные части, следил за своевременной отправкой на Восток новой техники и пополнения. Вопрос о наступлении все еще не был решен, Гитлер не сказал своего последнего слова, но подготовка к операции шла полным ходом. Возле южного и северного фасов Курского выступа сосредоточивались две группировки небывалой мощности. Почти миллион солдат, десять тысяч орудий и минометов, около трех тысяч танков и самоходок, более двух тысяч истребителей и бомбардировщиков – вся эта масса людей и техники, сконцентрированная на нешироком участке, должна была обрушиться на советские войска, смять и раздавить их.

Гитлер не спешил начинать операцию, пока не убедился, что сделано все возможное для быстрого разгрома противника. Лишь 1 июля, собрав в Восточной Пруссии генералов, которым поручалось руководить «Цитаделью», он объявил, наконец, свое решение.

Совещание у Гитлера закончилось во второй половине дня. А ночью в Москве уже знали: немцы начнут наступление на Курской дуге между 3 и 6 июля.

Верховный Главнокомандующий приказал немедленно предупредить об этом генералов Рокоссовского и Ватутина, возглавлявших Центральный и Воронежский фронты.

* * *

В трудную осень 1941 года на дороге между Орлом и Мценском впервые применил полковник Катуков танковые засады. Немецкие машины накатывались на позиции наших стрелков, а наши танки неожиданно начинали бить по противнику с флангов. Тогда этот метод подсказала жизнь. Как бы иначе сдержал Катуков своими пятьюдесятью машинами сотни гудериановских?

О действиях танковых засад Катуков написал статью, которая год спустя вошла отдельной главой в Боевой устав танковых войск. И если раньше применял он засады в силу необходимости, то теперь использовал этот прием обдуманно, как одну из форм активной обороны.

Получив приказ выдвинуть свои войска на острие немецкого прорыва, навстречу 4‑й танковой армии гитлеровцев, в которую входили лучшие фашистские дивизии СС, такие как «Рейх», «Мертвая голова», «Адольф Гитлер» и еще с десяток, не имевших столь громких имен, командующий 1‑й танковой армией генерал‑лейтенант Катуков доложил генералу Ватутину свои соображения. У противника много сил. У него тяжелые танки, вдвое превосходящие по весу наши «тридцатьчетверки». Выгоднее бить его не во встречном бою, а из укрытий, с места, во фланг.

Вечером немцы почувствовали, что это значит. Генерал армии Ватутин сам наблюдал за одним из таких боев. Около сотни вражеских машин черными жуками ползли на позиции наших стрелков. Артиллерия встретила их ураганным огнем, их заметало землей, но они ползли и ползли, оставив за собой лишь несколько задымившихся коробок.

Головные машины перевалили окопы стрелков, начали уничтожать нашу пехоту, когда из рощи выскочили полтора десятка советских машин. Выскочили, остановились и с короткой дистанции беглым огнем ударили по бортам немецких танков. Противник сразу попятился.

На поле и возле рощи Ватутин насчитал двадцать три подбитых танка. В сумерках трудно было рассмотреть, где свои, где чужие. Но ведь наших‑то было всего полтора десятка!

– Подбитые машины эвакуируем и восстановим, – сказал Катуков, стоявший рядом с Ватутиным. – При лобовой атаке наши потери были бы значительно больше. У немцев сильная артиллерия.

– Действуйте, как сегодня, – кивнул Ватутин. – Я говорил с Верховным, он приказал измотать противника и не допустить прорыва до тех пор, пока не начнут активные действия Западный и Брянский фронты.

– Завтра мы продержимся, – сказал Катуков. – И послезавтра. Но немцы наращивают силы.

– Ничего, – усмехнулся Ватутин. – Мы тоже не лыком шиты! Верховный придал нам 2‑й и 10‑й танковые корпуса.

Генерал Ватутин не упомянул о том, что из резерва Ставки в его распоряжение выдвигается еще и 5 я Гвардейская танковая армия. Надежность обороны была обеспечена. Однако до поры до времени Ватутин рассчитывал обойтись без этой армии. Она должна была сыграть свою роль позже.

* * *

С наступлением темноты бой ослаб, но не прекратился. На передовой все перемешалось. Во многих местах немцы продвинулись вперед, а некоторые высоты, оказавшиеся в тылу врага, еще удерживали советские бойцы. Опасно было вести артиллерийский огонь или бить реактивными снарядами: того гляди накроешь своих.

За день генерал‑майор Порошин потерял половину дивизии. Один полк, оказавшийся в полосе главного удара, целиком лег под бомбами, снарядами и гусеницами танков. Второй был отрезан вклинившимися немцами и вел бой в тылу противника отдельными группами. Третий полк был отведен на несколько километров и занял новый оборонительный рубеж.

В полночь Порошин бросил вперед батальон автоматчиков и восемь оставшихся у него танков. Бойцы поспевали за машинами бегом, с ходу рассеяли немецкое подразделение, скапливавшееся в балке для утреннего наступления, и меньше чем за час пробились к окруженному полку. Оттуда, с поля дневного боя, вышли с автоматчиками человек пятьсот уцелевших бойцов, вынесли столько же раненых и прикатили два десятка орудий.

Майора Бесстужева доставили на КП дивизии. Несли его на плащ‑палатке четверо артиллеристов, а Игорь со своими людьми шел следом. Бесстужев был весь обмотан бинтами, на которых пятнами проступала кровь. Тот, кто перевязывал майора впопыхах, под огнем, позаботился все‑таки о его документах, вырезал кусок гимнастерки с карманом и с орденом, сунул в полевую сумку. Бесстужев прижимал ее к груди, не расслаблял рук, даже когда уходило сознание.

Вздрагивая то ли от боли, то ли от холода, Бесстужев попытался доложить Порошину, как прошел бой. Но Прохор Севастьянович накрыл его шинелью и велел скорей отправить в госпиталь.

– Товарищ генерал, не посылайте! – прохрипел Бесстужев. –. В госпиталь не посылайте! В медсанбат меня…

– Что? – не понял Порошин. – В медсанбате не оставят. Нельзя с такими ранами в медсанбат.

– Прошу, прикажите! Я выздоровею! – приподнялся Бесстужев. – Из госпиталя неизвестно куда пошлют… А тут у меня всё. Дивизия для меня как дом!

Прохор Севастьянович взял горячую и влажную руку Бесстужева, сказал успокаивающе:

– Хорошо, хорошо! Булгаков, передай главному врачу – пусть оставят…

* * *

Следующий день принес с собой все, что было вчера. Опять завывали в дымном небе самолеты и сыпались бомбы, опять раздирал уши грохот разрывов, опять горела земля и ползали черные танки. Только злобы и ожесточения было еще больше. Немецкие танки шли на штурм лавинами, по сотне, по полторы, сразу в нескольких местах. Немецкая артиллерия прокладывала им путь стеной огня. Такую же стену ставили на пути врага наши артиллеристы.

Гитлеровцы пробивались вперед буквально метрами, но все‑таки пробивались, вгрызаясь в нашу оборону. Едва захватывали они один рубеж, впереди возникал другой. Фашисты подтягивали новые силы и начинали новый штурм.

Когда противник приблизился к траншее, которую занимали остатки поредевшего бесстужевского батальона, врага контратаковали (в который раз) наши танки. Зеленый быстроходный Т‑34 несся навстречу черной приземистой машине. Оба танка были покрыты вмятинами. У обоих молчали пушки, кончились, видимо, снаряды.

Сближались они стремительно, с двух концов заглатывая гусеницами искалеченную землю. Игорь следил напряженно: кто не выдержит, кто отвернет?

Они не отвернули. Танки столкнулись со скрежетом, с лязгом, с треском. «Тридцатьчетверка» с разгона влезла на броню немца, подминая его под себя. Игорь так и не понял, какой танк взорвался первым, но запылали они оба. Огонь быстро растекался вокруг, вздыбился высоко вверх и никого не выпустил из стальных коробок.

* * *

Короткий, но сильный дождь освежил воздух, вновь горячо засияло солнце. Из молодого березняка тянуло парным запахом влажной теплой листвы. На плексигласе кабины радужно сверкали чистые капли.

Сергей Панов откинулся на бронеспинку, потом подался вперед, удобней устраиваясь на сиденье. Посмотрел на ведомого: тот помахал рукой – все в порядке.

Оторвавшись от стартовой дорожки, самолет плавно пошел ввысь. Быстро уменьшались дома, будто сжимались рощи и перелески, зато так же быстро расширялся горизонт.

Как всегда в воздухе, старший лейтенант Панов ощутил свободу и легкость. Земля стесняла его. Там слишком много предметов вокруг, слишком мала скорость. А наверху – простор бескрайний, свобода полная, без всяких ограничений. Тут он чувствовал себя полным хозяином и, будь его воля, летал бы с утра до вечера, тем более на новеньком «яке»! Машина маневренная, лёгкая, послушная, с мощным вооружением. И, пожалуй, самое главное – скорость у нее больше, чем у любого немецкого истребителя.

Раньше Панов летал на английском «харрикейне». По сравнению с «яком» это была просто неповоротливая телега. Панов считал себя прирожденным летчиком‑истребителем, но за год сбил на «харрикейне» всего пять немецких машин. Из них три тихоходных транспортника. А на Курской дуге записал на свой счет шесть машин за шесть дней! Это была настоящая работа, ничего не скажешь!

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒