ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1965 год

Кормак лежал на спине, подмяв под себя хрупкие побеги кукурузы. Он смотрел в небо сквозь просвет в сплошной стене зелени, который постепенно становился все уже и уже, пока наконец не превращался в крошечную точку. Примятые побеги впивались в тело сквозь тонкую тенниску и хлопчатобумажные брюки, хотя больно ему не было. Он широко раскинул руки в стороны, и они почти скрывались в желтых стеблях. С одной стороны кончики его пальцев касались Уолли, а с другой — Фрэнка по кличке Янки, который храпел во все горло.

Он представил себя птицей, пролетающей в небе, и словно увидел себя и своих друзей сверху, похожих на распластанных маленьких бумажных человечков.

— Почему солнце красное? — пробормотал Уолли.

— Не знаю, — ответил Кормак. — Почему везде так жарко?

— Потому что солнце красное, чувак. Оно горит.

— Мне нужно выпить. — Кормак сел и осторожно потрогал свои босые ступни. То, что он еще был способен это сделать, означало, что ему срочно требовались травка и выпивка, чтобы чувства снова притупились.

Он поднялся на ноги и нетвердой походкой заковылял к раскрашенному в дикие цвета старенькому фургону, припаркованному у кромки поля где-то в Суффолке, Сассексе или Суррее, он не помнил, где именно. Он знал, что они направлялись на рок-фестиваль в Норвиче, который должен был начаться послезавтра. Фермер, на чьем поле они расположились, пока еще не знал о вторжении на свою территорию. Если он заметит их до того, как они смоются отсюда сегодня вечером, то, вероятно, спустит на них парочку злобных псов или пригрозит дробовиком, а может, сделает и то, и другое.

Внутри фургона жужжали мухи. Когда они его купили, он был уже переделан в дом на колесах с шестью койками, крошечной раковиной-умывальником и столиком в дальнем конце, вокруг которого были привинчены к полу крытые пластиком скамейки. За шторкой томился химический туалет, которым никто не пользовался, поскольку никому не хотелось опорожнять его. Был еще маленький холодильник, но он не работал. Стекла были закрашены краской, чтобы ничей любопытный взгляд не проник внутрь, единственное незакрашенное окошко в потолке не открывалось. Обжигающие солнечные лучи превратили тесное и узкое пространство фургона в духовку.

В этой удушающей жаре Кормак едва мог дышать. Он открыл дверцу холодильника и вспомнил, что тот сломался, когда на глаза ему попался заплесневелый помидор. Из крана, когда он повернул его, не вытекло ни капли воды — должно быть, резервуар для воды был пуст. Он принялся рыться везде: в шкафчике под раковиной, под койками, под одеждой, что в беспорядке валялась на койках, — но не нашел ничего, кроме нескольких пустых пивных бутылок, из которых ему тоже не удалось выжать ни капли. Во время этих поисков он задел гитару, и она свалилась на пол с немузыкальным стоном — он заметил, что одна струна порвана.

Потом Кормак вспомнил, что девчонки — Таня и Пола, отправились в деревню, чтобы сделать припасы, но память не сохранила, когда именно они ушли. Это могло быть и пять минут, и пять часов назад.

Боже, ну и запах тут стоит! Прошлой ночью кого-то стошнило, и все вокруг воняло блевотиной. Наверное, именно поэтому сюда налетело столько мух. Но был еще какой-то запах, достаточно сильный, и до Кормака дошло, что это краска. Безжалостно палящее солнце обжигало краску на стенах и крыше фургона.

Он умрет, если немедленно не выпьет чего-нибудь. Может, затяжка травкой уменьшит жажду? Кормак вспомнил, что марихуана была одной из причин, почему он пришел сюда, и полез под подушку на своей койке за старенькой жестянкой из-под табака «Голден Вирджиния», в которой хранил свои запасы.

«Привет, друзья», — прочувствованно обратился Кормак к содержимому коробки: пачке нарезанной на полоски красной бумаги, коробку спичек среди россыпей табака и, самое главное, к кучке мелкого, теплого на ощупь крошева. Он насыпал табак на полоску бумаги и равномерно распределил по нему небольшую часть марихуаны, свернул самокрутку и бережно спрятал остальное. Он закурил косяк, сделал долгую и глубокую затяжку, потом вышел наружу и сел в тени фургона, прислонившись к нему спиной. Прохлады, естественно, не было, но, по крайней мере, он не сидел на самом солнцепеке.

— Привет, чувак. — Перед ним возник Уолли. — Там есть что-нибудь выпить?

Кормак покачал головой.

— Ни капли, чувак.

— Где Таня и Пола?

— Ушли куда-то. А где Фрэнк?

— Спит.

— Может, кто-нибудь разбудит его? Он обгорит на солнце. — Интересно, как следовало сказать правильно — обгорит или загорит?

— Полагаю, кто-то должен это сделать. — По-видимому, решив, что это будет не он, Уолли присел рядом с Кормаком и жестом указал на самокрутку. Кормак протянул ее товарищу. Они делили все, включая девчонок. Кормак и Уолли даже как-то попробовали поделить друг друга, но решили, что это не для них.

Фрэнк Янки служил для них главным поставщиком наличных денег. Папаша отправил его за границу, чтобы сынок не попал во Вьетнам, и, где бы они ни очутились, Фрэнку достаточно было отыскать банк Ллойда и предъявить там паспорт, как у них на руках оказывалась внушительная сумма денег. Именно Фрэнк купил фургон, а раскрашивали они его вместе. Остальные становились на учет и получали небольшое пособие по безработице, если надолго задерживались где-то, но такое случалось нечасто.

В голове у Кормака поплыл приятный туман. Он больше не страдал от жажды. Ему хотелось до конца своих дней удержать, сохранить это неуловимое, ускользающее ощущение, когда тебе ничего не хочется и ничего не нужно. Его амбиции не простирались дальше того, чтобы в таком одурманенном состоянии переползти из одного дня в следующий, не теряя, впрочем, сознания.

Вернулись девчонки, нагруженные покупками. Кормак приветствовал их ленивым взмахом руки. Пола улыбнулась, а Таня зло сказала:

— Уже накачались. Держу пари, вы даже не убрали внутри. — Таня была высокой, ослепительно красивой девушкой, у которой почти всегда было отвратительное настроение. Она, вырядилась в длинную цветастую юбку до земли и коротенькую футболку. Ее мать была известной топ-моделью.

— Убрали внутри? — хором переспросили Кормак и Уолли. Они с удивлением посмотрели друг на друга.

— Там воняет. Это ведь не меня или Полу стошнило. Вы пообещали, что уберете за собой.

— Правда?

— Я приберу. — Пола была маленькой и хрупкой, ее трудно было назвать красивой. У нее были жесткие вьющиеся волосы каштанового цвета и круглое лицо с остреньким подбородком. В своем измятом бесформенном платье Пола выглядела не старше шестнадцати лет, хотя ей исполнился уже двадцать один год, она была на три года моложе Кормака. — Как говорила моя ужасная мамаша: «Если хочешь что-нибудь сделать хорошо, сделай это сам».

— Элис тоже говорила нечто подобное. — Кормак ухмыльнулся.

— Где Фрэнк? — требовательно спросила Таня.

— Спит, — ответил Уолли.

— Там? — Она показала на фургон.

— Нет, в тех вон краях, — цветисто выразился Уолли и неопределенно махнул рукой в сторону поля.

— Так-так. Он обгорит. — Таня решительно направилась в ту сторону, спина у нее была прямой, как у школьной учительницы. Кормак полагал, что кто-то должен приглядывать за ними. Он был рад, что рядом была Таня. И Пола. Особенно Пола.

— Я пока спрячу это. — Пола покачнулась, поднимая один из пакетов, нагруженных покупками.

Врожденная вежливость Кормака пробилась наружу, и он с трудом поднялся на ноги.

— Я помогу тебе.

— Спасибо, Кормак. Фу, ну и запашок! — воскликнула Пола, когда они вошли внутрь фургона. Она споткнулась о гитару, и та с глухим стуком отлетела под стол. — Нам нужно найти прачечную самообслуживания и выстирать спальные мешки. В Ипсвиче должна быть такая, обычно они открыты допоздна. Пока что я вынесу все. — Она начала сгребать в кучу спальные мешки и разбросанную одежду, выбрасывая ее за дверь. С тряпками улетучилась и почти вся вонь.

«Господи, откуда она черпает энергию?» — подумал Кормак. Он предпочел бы валяться в грязи до конца жизни, чем постирать простыню.

— А мы сейчас где, в Ипсвиче? — Кормак лишь краем уха слышал об этом месте.

— Он примерно в пяти милях отсюда. Хочешь пить? — Она укладывала продукты под раковину.

— Думаю, да, хочу.

— Хочешь лимонада?

— Это неплохой вариант.

— Тогда присаживайся, я налью тебе стакан.

— Спасибо, Пола, — поблагодарил девушку Кормак.

— Знаешь, когда мы заедем в Ипсвич постираться, тебе не помешает вымыть голову, Кормак. У тебя уже колтун в волосах. Ты сможешь сделать это в мужском туалете.

— Мне нравится, когда они спутанные. — Кормак потрогал свои волосы, которые доходили ему до середины спины. На ощупь они казались жирными и необычно густыми.

— Как хочешь. — Пола пожала плечами в ответ.

— Я вымою голову для тебя . — Пола ему очень нравилась. Его уже начинало потихоньку раздражать то, что приходилось делить ее с Уолли и Фрэнком. Может, им стоит найти еще одну девушку и разбиться на три пары. — Думаю, что я люблю тебя, Пола, — серьезно сказал он.

— Ох, Кормак! Ты слишком обкурился для того, чтобы думать. — Она с любопытством посмотрела на него. — Зачем ты это делаешь? Я имею в виду, что тоже иногда не прочь выкурить косячок, но ты, похоже, предпочитаешь все время находиться на взводе.

— Это долгая история, Пола. Кое-что произошло. — Кормак говорил медленно, тщательно выговаривая каждое слово, надеясь, что так слова обретут смысл. — В один день, в одну минуту все было прекрасно, а в следующую стало полным дерьмом.

— И что же такого произошло?

— Я понял, что я — не тот человек, каким всегда себя считал.

На Полу его слова, похоже, произвели впечатление.

— Да, это, должно быть, неприятная штука, Кормак.

— Очень неприятная. — Кормак уже собрался протянуть к ней руки, опрокинуть ее на койку, но тут в фургон ввалился Уолли, за ним показался Фрэнк, которого поддерживала разгневанная Таня. Лицо и плечи Фрэнка были ярко-красного цвета, под стать его волосам, и слегка припухли.

— Со мной все в порядке, женщина, — протестовал он. — Оставь меня в покое.

— Завтра ты убедишься, что с тобой не все в порядке. Ты будешь похож на больную собаку. Пола, у нас в аптечке есть каломиновая мазь? — Идея обзавестись аптечкой принадлежала Тане, и Кормаку пришлось согласиться с тем, что это полезная вещь.

— Ладно тебе, ничего со мной не будет.

— Тогда я предлагаю сваливать отсюда, прямо сейчас, — коротко обронила Таня. — Мы заедем в Ипсвич, постираемся, наполним резервуар водой, купим каломиновой мази. Кто-нибудь из вас в состоянии сесть за руль?

Время от времени Кормаку приходилось управлять фургоном, хотя никто его этому не учил.

— Я прекрасно себя чувствую, — заявил он.

— Ну да, как же! — Таня бросила яростный взгляд на Уолли, который в прострации валялся на полу. Фрэнка начал бить озноб. — Видно, придется мне самой вести фургон. Когда-нибудь нас остановит полиция, а у меня нет прав.

* * *

Земля на огромном поле прокалилась и затвердела, как камень. Трудно представить, что когда-то почва здесь была такой мягкой, что колеса тракторов оставили на ней большие вмятины правильной формы — получились очень хорошие сиденья. «Как раз такой ширины и глубины, чтобы в них с удобством усадить свою задницу», — подумал Кормак.

Пола устроилась между его ног, прислонившись к нему спиной. Руки Кормака безвольно лежали у нее на коленях. Они сидели на самом краю поля, откуда им едва видна была группа, игравшая что-то под тентом, который в такой безветренный день замер в мертвой неподвижности. Музыка смолкла, и толпа слушателей, усеивавших поле, подобно конфетти, жидко захлопала. Среди зрителей было много детей, большинство из которых не обременяли себя одеждой. Многочисленных собак как будто специально выдрессировали так, чтобы они мочились и испражнялись как можно чаще.

Сегодня Пола надела другое платье, такое же бесформенное. Он зарылся носом в ее волосы, пахнувшие мылом. Его собственные волосы тоже были чисто вымыты, пышные пепельно-белые кудри схвачены на затылке резинкой.

— Откуда ты родом, Пола? — спросил Кормак. Она, наверное, уже говорила ему об этом раньше, но он забыл.

— Из Ланкашира, как и ты. Блэкпул.

— Я был в Блэкпуле один раз. Там было что-то под названием «Золотая миля». — Он с Фионой и Орлой забрались тогда на гигантское колесо обозрения, Маив же испугалась. С ними еще был дедушка.

— Тебе стоит посмотреть на аттракцион «Огни Блэкпула», он начинается через несколько недель. Это что-то потрясающее.

— Поедем вместе?

— Никаких шансов, Кормак. Я могу встретить там свою мать.

— Это будет так ужасно?

— Чрезвычайно. Она — стерва.

— Моя тоже. — Кормак вздрогнул.

— А мне казалось, ты говорил, что твоя мать — прелесть. — Она обернула к нему лицо, и он поцеловал ее в нос. — Ты всегда так хорошо отзываешься об Элис.

— Элис — не моя мать, хотя она считает, что это так.

— Ох, Кормак, перестань говорить загадками. Тебя усыновили или что-нибудь в этом роде?

— Нет, меня подменили при родах.

— Кто, злая фея?

— В общем, да. Так получилось. Очень злая фея.

— Иногда ты бываешь таким загадочным, Кормак. Ты хоть догадываешься об этом?

— Я сам себе представляюсь загадкой, — мрачно отозвался Кормак.

— Мы играем завтра здесь?

— Сомневаюсь, ведь Фрэнк по-прежнему валяется со своими ожогами. И, по-моему, одна из гитар сломана. — Группа «Ничейные ребята» обычно открывала любой концерт, ее нанимали для того, чтобы она развлекала зрителей, пока те подыскивали себе подходящие места, чтобы присесть. Фрэнк и Уолли были не очень хорошими гитаристами. Единственным достойным внимания музыкантом была Таня, которая вытворяла чудеса со своей скрипкой. У Полы было приятное, высокое контральто, а Кормак сносно колотил в бубен, не хуже других во всяком случае. Кормак считался импресарио группы, конечно когда давал себе труд вспомнить об этом. Группа «Ничейные ребята» отличалась от других коллективов тем, что не искала ни денег, ни славы. Это было просто занятие, придававшее некий смысл их, в общем-то, бесцельному существованию.

— Думаю, мне стоит вернуться в фургон, смочить лоб Фрэнку, да и вообще посмотреть, как он там, — сказала Пола.

— Я пойду с тобой, — с готовностью вызвался Кормак. Он не хотел, чтобы она оставалась наедине с Фрэнком, которого солнечные ожоги не могли вывести из строя.

— Не стоит, Кормак.

— Эта группа — сплошное дерьмо, и мне нужно отдохнуть.

— От чего? Ты сидишь в этой яме почти весь день.

— Мне нужно отдохнуть от сидения в этой яме.

На обочине узкой сельской дороги вплотную одно к другому были припаркованы средства передвижения: автобусы, домики на колесах, грузовики, большие фургоны, маленькие фургоны, машины «скорой помощи» с закрашенными названиями, случайные легковые автомобили. Если верить радио, та же картина наблюдалась на много миль вокруг. Полиция решила позволить фестивалю идти своим чередом и не пыталась разогнать приехавших. Суеты и шума в этом случае будет меньше. Выступая по радио, несколько местных жителей с возмущением называли это музыкальное сборище позором для нации. Почему все эти люди не на работе? Как они посмели явиться в округу, где живут приличные, законопослушные люди, и устроить здесь хаос? На пивных барах, ресторанчиках, даже на одном или двух гаражах висели таблички «Участникам фестиваля вход воспрещен». У «Ничейных ребят» снова закончилась вода, и добыть ее здесь было проблематичным.

— Моя кожа не дает мне пошевелиться, чувак, — жалобно сказал Фрэнк, когда Пола и Кормак влезли в фургон. Он сидел на койке в неудобной позе, поставив локти на стол. На нем были только разрисованные бабочками шорты. Кожа на плечах и груди уже не горела огнем, но все еще причиняла ему боль. Рыжие волосы Фрэнка казались хрупкими, словно поджаренными. — Мне больно дышать.

— Намазать тебя каломином?

— Пожалуйста, Пола.

Кормак сунул руку под подушку за своей жестянкой и начал сворачивать самокрутку. Первая же затяжка повергла его в состояние летаргии. Он прилег и через несколько секунд уже спал.

Проснулся он на закате оттого, что слегка продрог. Вдалеке слышалось басовитое буханье музыки. Самокрутка прожгла аккуратную круглую дыру в нейлоновом спальном мешке, но половинка у него еще оставалась. Он принялся шарить в поисках спичек, как вдруг заметил Полу и Фрэнка на соседней койке. Крепко обнявшись, они спали. Пола была обнажена, ее маленькое, прекрасно сложенное тело блестело от пота, а шорты Фрэнка были спущены до колен. Его обгоревшую кожу покрывали пятна розового каломина.

Кормак застонал. Он вернулся вместе с Полой, чтобы присматривать за ней, но вот — Пола и Фрэнк, оказывается, занимались любовью прямо у него на глазах. Им крайне необходима еще одна девушка, для Фрэнка. Уолли будет спать с Таней, Кормаку достанется Пола.

Другая девушка! Нетвердо ступая, он выбрался наружу и зашагал туда, откуда доносилась музыка, чтобы поискать эту другую девушку. Быстро темнело. В некоторых автомобилях горел свет, и он слышал стук тарелок. От запаха пищи его затошнило, хотя, насколько Кормак помнил, он ничего не ел сегодня весь день, да и вчера тоже. По дороге промчалась полицейская машина с включенной мигалкой. Кормак оттолкнул с дороги маленького мальчика и какую-то лохматую собаку, чтобы они не попали под колеса. Малыш заплакал, а неблагодарный пес зарычал.

Шагая по направлению к музыке, Кормак, сам не зная отчего, плакал. Он даже не осознавал, что плачет, пока одна из крупных слезинок не упала ему на босую ногу, и он решил, что идет дождь. Он поднял глаза к чистому сумеречному небу и понял: то, что показалось ему дождем, было на самом деле слезами. Он думал о Поле, об Элис и дедушке, о своих сестрах, об Эмбер-стрит и Бутле, о парикмахерском салоне Лэйси, о школе, в которую ходил, и о друзьях, которых встретил в жизни. Он думал об университете и о том, что не вернулся в него, чтобы закончить учебу и получить степень, и вспоминал лицо Элис, когда сказал ей об этом. Он думал о Коре Лэйси.

— Эй, смотри, куда идешь, дружище.

Оказывается, он столкнулся с женщиной, которая шла ему навстречу, держа за руки двоих детей.

— Извините меня, — всхлипнул Кормак. — Мне очень жаль.

— Это еще не конец света, дружок, — мягко откликнулась женщина.

Все еще плача, Кормак заковылял дальше, когда за его спиной раздался удивленный голос:

— Кормак, это ты?

Он обернулся. Женщина с детьми остановилась и смотрела на него, на лице ее читалось недоверие. Она была высокой и крепко сбитой, но с отличной фигурой, ее длинные, густые и непокорные волосы были собраны в узел на затылке. На женщине были черная тенниска с буквами CND спереди и узкие черные брючки. К сожалению, для Фрэнка она была старовата, ей явно перевалило за тридцать, кроме того, в фургоне совершенно не было места для детей.

— Да, я — Кормак, — тихо сказал он.

— Я Фиона, милый. Фионнуала, твоя сестра.

— Фиона! — Еще никому в жизни Кормак не был так рад. Он перестал плакать, сжал свою сестру в объятиях и принялся покрывать ее лицо поцелуями. Она крепко обняла его в ответ и погладила по спине, как маленького. Кто-то из детишек попытался оттащить ее.

— Все в порядке, Колин. Это Кормак, твой дядя. Боже, Кормак, ты ужасно выглядишь. Ты случайно не болен? Пойдем, милый, наша машина недалеко.

Дети побежали вперед и остановились у аккуратного небольшого домика на колесах. Фиона, крепко держа Кормака за руку, словно боясь, что он убежит, открыла дверцу и втолкнула его внутрь. В домике было уютно и поразительно чисто. На окнах висели занавески из красной ткани в белую полоску, на столе, покрытом скатертью в тон, стояла небольшая ваза с розами. Пол был застелен красным ковром, а в углу сверкала миниатюрная раковина из нержавеющей стали. В домике не было и следа грязной посуды или нечистого белья.

Кормаку вдруг почудилось, что сестра втащила его за руку в нормальный мир, и эта картина домашнего уюта напомнила ему о временах, когда он сам не знал другого мира, когда для него ничего не стоило принять ванну, надеть чистую одежду, почистить зубы, съесть вкусную и здоровую пищу.

— Провалиться мне на месте, Кормак, ну от тебя и воняет, — без обиняков заметила Фиона. — Пойди прими душ, хороший мой, а я пока приготовлю чай. Я сейчас найду тебе чистую тенниску. Кстати, это Колин и Бонни. Ему скоро пять, а ей почти четыре. Поздоровайтесь со своим дядей Кормаком, дети, а потом быстренько надевайте пижамы. Вам уже пора спать.

— Привет, дядя Кормак. — Бонни храбро шагнула вперед, а мальчик топтался у сестры за спиной, посасывая палец.

— Здравствуйте, дети, — ответил Кормак, изо всех сил стараясь походить на нормального взрослого дядюшку. — А где их отец? — поинтересовался он у Фионы.

— Мертв. Он умер два года назад. Его тоже звали Колин.

— Черт! Мне очень жаль.

— Мне тоже, — сухо заметила Фиона. — Я любила его так, что это не выразить словами, но во время войны он побывал в японском лагере для военнопленных и умирал, когда я встретила его. Когда мы поженились, никто из нас не думал, что он проживет целых шесть лет, но ему это удалось, и эти годы были самыми счастливыми в моей жизни. — Она протянула ему мыло и полотенце. — Снимай рубашку, милый, и выброси ее, пока ею все здесь не провоняло. Хочешь есть?

— Не откажусь от бутерброда с маслом.

— Думаю, это вполне можно организовать.

Кормак никогда не выделял кого-нибудь из своих сестер, но все-таки к Фионнуале он всегда испытывал большую привязанность, чем к шумливой, агрессивной Орле или к тихой, уверенной в себе Маив. В бестактной, прямолинейной Фионе было что-то уязвимое, отчего она выглядела неудачницей, вечно говорившей не то, что нужно. То, что на какой-то дороге в деревенской глуши его, постепенно опускающегося на дно жизни, подобрала сестра, которую он не видел бог знает сколько лет, и привела в этот уют, где была свежая вода, где пахло душистым мылом, где на плите закипал чайник, а на столе стояли розы, было маленьким чудом.

— Что ты здесь делаешь? — спросила его Фиона, пока он умывался. Дети, переодеваясь в пижамы, с интересом наблюдали за ним.

— Я выступаю в группе «Ничейные ребята». Наш концерт запланирован на завтра, но Фрэнк заболел и не может играть.

— Никогда не слышала о вас.

— И никто не слышал, отсюда и название.

— Мамочка, он не помыл за ушами.

Фиона улыбнулась:

— Кормак, Бонни говорит, что тебе надо помыть и за ушами.

— Извини, Бонни.

— И под руками тоже.

— Да, Бонни. — Кормак начинал понемногу чувствовать себя счастливым.

Быстрыми и ловкими движениями Фиона открыла банку бобов, сунула ломтики хлеба в духовку, налила воду в заварочный чайник. Уже через несколько минут дети с аппетитом поглощали гренки с бобами, а Кормак, сидя в чистой тенниске с надписью «Амнистия-61» на спине, пил из глиняной кружки обжигающий чай. Похоже, недостатка в провизии у Фионы не было. На столе появились батон, масло в пластиковой коробочке, жестянка с какао, бутылка молока, пачка печенья со сладким кремом. Кормак уже и не мог припомнить, когда последний раз перед ним был столь богатый выбор.

— Фургон твой? — спросил он.

— Нет, взяла напрокат. У нас сейчас каникулы, и мы направляемся в Шотландию. Сюда собирался приехать кое-кто из моих друзей, вот я и решила, что сделаю небольшой крюк и покажу детям, что представляет собой рок-концерт. Бонни просто в восторге, а Колину жутко не понравилось, правда, дорогой? — Колин с полным ртом кивнул головой. Фиона ласково взъерошила ему волосы, и при виде этого жеста Кормаку отчего-то снова захотелось заплакать.

— Мы с Колином, — продолжала Фиона, — с большим Колином, я хотела сказать, хотя он совсем не был великаном, отправлялись в путешествие каждый год. Это самый дешевый способ посмотреть страну. В прошлом году мы никуда не ездили, так что это первые наши каникулы после его смерти.

— Ты никогда не бывала поблизости от Ливерпуля, сестренка? — мягко поинтересовался Кормак. — Элис расстраивается всякий раз, когда слышит твое имя. Она скучает по тебе. Как и все мы.

Фиона взглянула на детей, которые покончили с бобами и гренками, выпили свое какао и теперь жевали печенье, внимательно прислушиваясь к разговору матери со своим новоиспеченным дядюшкой.

— Эй, вы двое, вам пора в кровати. — Она хлопнула в ладоши. — Я не буду выключать свет, так что можете взять печенье с собой в постель. Пусть это будет маленьким подарком, ведь мы с вами на каникулах. Кормак, обожди минуточку.

Она сложила стол, окруженный с трех сторон обитыми мягкой красной тканью скамейками. Под сиденьями были устроены ящики для хранения всевозможных вещей, она вынула оттуда постельное белье и застелила две скамьи. Дети послушно улеглись в свои импровизированные кровати, и Колин немедленно принялся сосать большой палец. Затем Фиона извлекла откуда-то два складных стульчика и вынесла их к задней стенке фургона, подальше от проезжающих машин. Уже почти совсем стемнело, и в воздухе ощутимо похолодало.

— Обычно их не так-то просто уложить спать, но сегодня они очень устали. Колин ведет себя так тихо еще и оттого, что это напомнило ему время, когда его отец был жив. Он по-прежнему страшно скучает по большому Колину. Бонни — совсем другое дело, она его почти не помнит. Хочешь апельсинового сока, Кормак? Он вкусный и холодный.

— С удовольствием.

— Я мигом.

Кормак бросил взгляд на поле, где продолжался концерт. Стемнело, и в ночном небе плясали, скрещиваясь, лучи прожекторов. Сквозь заросли зелени он разглядел отблески огней и расслышал грохочущие ритмы, которые отчетливо разносились в вечернем воздухе. Мелодия была знакомой, и исполняла ее знакомая группа, названия которой он не мог вспомнить.

Вернулась Фиона с двумя стаканами и картонной упаковкой с соком.

— Держи, родной.

— Спасибо.

Она села на стул, и руки их соприкоснулись.

— Ты спрашиваешь, почему я ни разу не приехала домой, Кормак. Дело в том, что я и сама не знаю. Время от времени я посылала матери открытки, чтобы она знала, что со мной все в порядке. Я не сообщала своего адреса на случай, если кто-нибудь вздумает приехать, чтобы попытаться убедить меня вернуться. Через год, когда я вышла замуж за Колина, было уже, наверное, поздно, все запуталось, и чем дальше, тем труднее становилось что-то изменить.

— Элис не стала бы обращать внимание на такие мелочи.

— Я знаю, — подавленно заметила она. — Я должна была написать, сломать лед, так сказать, потому что я скоро собираюсь домой, в Ливерпуль. Руби, мать Колина, умерла в прошлом месяце, а Эльза — его дочь от первого брака — вышла замуж за солдата и переехала в Германию. — Она вздохнула. — Так что в Лондоне меня больше ничего не держит. У меня очень милые соседи, но это совсем не то, что видеть рядом родных людей. Я хотела бы, чтобы у моих детей были бабушка, дяди и тети, двоюродные братья и сестры. На Рождество Колин пойдет в школу, и пусть он начнет учебу в Ливерпуле.

— На Эмбер-стрит хватит места для вас троих, сестренка.

— О, у меня уже есть дом, — удивила его Фиона. — Помнишь Горация Флинна? Он оставил мне свой дом на Стэнли-роуд. Он единственный знал о том, что я ухожу. Я написала ему и рассказала, где живу, а потом отослала те двадцать фунтов, которые он мне когда-то одолжил, пообещав, что не расскажет об этом матери. Мы довольно регулярно переписывались — он прислал нам с Колином свадебный подарок. Дом сдавался внаем долгие годы. Я решила, что это судьба, когда после смерти Руби пришло письмо от съемщиков: они извещали, что в течение месяца съедут. Ладно, что теперь об этом говорить… — Она вновь наполнила стакан соком. — Как там все? У нашей Маив уже есть дети? А у Орлы их не прибавилось? Как поживают дедушка и Бернадетта? — Голос у нее сорвался, охрип. — Как наша мама, Кормак? Знаешь, я скучаю по ней так же, как и она по мне.

Кормак не сомневался в этом. Он знал, что можно любить кого-то и в то же время обращаться с ним с поразительной жестокостью. Он разбивал Элис сердце, но его собственное оставалось холодным, и ему было на все наплевать.

— У Маив и Мартина пока нет детей, — ответил он. — Они слишком заняты своим собственным домом в Ватерлоо. У Орлы по-прежнему четверо — они растут, и Аулу уже совсем взрослая. Дедушка ушел на пенсию. Ему семьдесят два, но он все еще здоров и крепок, с Бернадеттой и с детьми все в порядке.

— А мама?

— А ты как думаешь, сестренка? — Кормак отогнал от себя пса, жизнь которого недавно спас; пес ответил злобным ворчанием. — Ты сбежала от нее семь лет назад и носа с тех пор не казала, а ее единственный сын порвал все связи с человеческой расой.

— М-м. — Фиона обхватила колени руками. — Мне и в голову не могло прийти, что ты станешь хиппи, Кормак. Я всегда представляла, как ты, увешанный всевозможными знаками отличия, работаешь в лаборатории, смешивая ядовитые жидкости, или что там полагается делать в лабораториях, после того как закончишь университет. Ведь так оно и было, а? — озабоченно спросила она, когда Кормак скорчил гримасу.

— Я не получил степени, Фиона. Я не вернулся в университет, чтобы доучиться оставшиеся два семестра. Элис едва не помешалась от расстройства. Я чуть было не загремел в армию отбывать повинность, чему, должен признаться, очень рад, — в противном случае мне пришлось бы заявить, что я убежденный пацифист.

— Почему ты все время называешь ее Элис, Кормак? Ведь она наша мать.

Он с радостью рассказал бы кому-нибудь обо всем, поделился бы секретом, который терзал его душу вот уже три с половиной года.

— Почему, Кормак? — настаивала Фиона.

— Если я скажу тебе, пообещай, что не передашь моих слов больше никому на свете.

— Вот тебе святой крест.

Кормак глубоко вздохнул. На душе у него полегчало, когда он начал рассказ о праздновании своего совершеннолетия, о том, как нашел в кухне тетю Кору и о тех ужасных вещах, которые она ему поведала.

— У меня нет слов, чтобы описать, что я чувствовал впоследствии. Я потерял почву под ногами, ощущал нереальность происходящего, словно стал призраком. Жизнь на Эмбер-стрит оказалась одной большой ложью. Я больше не мог разговаривать с Элис. Я не знал, что сказать, а то, что говорил, представлялось мне самому вымученным и неестественным. — Он встряхнул головой, как будто отгоняя от себя воспоминания о той ужасной поре. — Я знал, что мне не стоит возвращаться в университет — это было бы пустой тратой времени: мой мозг будто окостенел и отказывался работать. Единственным местом, где я мог находиться, стала «Пещера», там я тонул в оглушающей музыке, и можно было ни о чем не думать. Там же я встретил одноклассника из школы Святой Мэри, — он пытался создать рок-группу, которая могла бы соперничать с «Битлз». Я стал у них рабочим и играл на бубне. С тех пор я странствую с разными группами. Боюсь, что ни одна из них даже приблизиться не смогла к «Битлз».

— Это больше не удастся никому. — Фиона раскачивалась взад и вперед на своем стульчике. Она вовсе не выглядела такой потрясенной, как ожидал Кормак. Медленно и задумчиво она произнесла: — На твоем месте, Кормак, я бы не поверила Коре. Я считаю, что она просто завидует и ревнует, что неудивительно: у тебя все шло так хорошо, а ее Морис угодил в тюрьму. Как-то в Лондоне я встретила Нейла Грини, и тот мне обо всем рассказал. Она всегда старалась заварить кашу. Вспомни, как она поступила с матерью.

— Но, Фиона! — воскликнул Кормак. — Я очень похож на нее. Просто раньше этого никто не замечал. Когда же задумаешься над этим, то становится ясно, что она моя мать.

Фиона изучающе рассматривала его в луче света, падающего из окна фургона.

— Лично я не вижу никакого сходства. Мне кажется, ты все выдумал.

Кормак вздрогнул.

— Мне невыносима сама мысль о том, что она моя мать. От этого мне по ночам снятся кошмары. — Ему часто снилось то, как это могло произойти, как Кора крадется по спящей больнице, проникает в детскую, подменяет его Морисом. «Морис выглядел лучше», — сказала она тогда.

— На твоем месте, — снова начала Фиона, — я бы не обращала никакого внимания на Кору. Я постаралась бы забыть о том, что она мне наговорила. — Она взяла его за руку. — Я всегда буду думать о тебе только как о своем брате, Кормак, и я знаю, что Маив и Орла чувствуют то же самое. Дедушка считал тебя светом в окошке. А мама — ты несправедлив к матери, мой хороший.

— Ты смогла бы забыть обо всем, если бы это случилось с тобой?

— Нет, но я хотела бы, чтобы кто-нибудь поговорил со мной так, как я разговариваю сейчас с тобой. Прошло уже почти четверть века с тех пор, как ты появился на свет, и, что бы ни случилось той ночью, оно больше не имеет никакого значения. Важно только то, что произошло потом. — Она легонько встряхнула его. — Ты — сын нашей матери, наш брат, дядя Колина и Бонни.

— Но что, если я не тот, Фиона?

— Ты — тот самый , — с уверенностью сказала Фиона. — Я помню тот день, когда мама принесла тебя из больницы. Ты и тогда был для меня родным братом и остался им сейчас. Ты принадлежишь нам, Кормак. Ты — наш .

У Кормака появилось чувство, что он может наконец выбраться из трясины, в которой барахтался так долго. Если бы только он смог поверить в то, что после стольких лет слова Коры больше ничего не значат, важно только то, как все обстоит сейчас !

— А как насчет дяди Билли? — спросил он. — И Мориса?

— Сомневаюсь, чтобы дядюшку Билли хоть в малейшей степени заботило, кого Кора принесла из роддома. Что до Мориса… — Она умолкла.

— Я перед ним в неоплатном долгу, — негромко произнес Кормак.

— Ты ничего ему не должен. Даже если все правда, чего я не могу представить себе ни на мгновение, тогда, я полагаю, Морису просто не повезло. — Она поморщилась. — Ему просто крупно не повезло, что ему досталась такая мать, как Кора.

— Особенно в сравнении с Элис. В доме на Эмбер-стрит он вырос бы совершенно другим человеком. Для начала, он не попал бы в тюрьму.

— Ты не можешь быть в этом уверенным.

— Могу, — заверил ее Кормак.

— Что он сейчас делает?

— Живет в квартире над парикмахерской, там, где раньше жил Нейл. Кора выгнала его из дома.

— Она просто рехнулась! — воскликнула Фиона. — Кора ведь не собирается рассказать об этом матери, как ты думаешь? Это будет концом света.

— Сомневаюсь. Я пообещал ей, что если она сделает это, то убью ее. Я в самом деле имел это в виду. Иногда мне кажется, что я просто схожу с ума.

— Не глупи. Ты самый трезвомыслящий субъект, которого я когда-либо знала.

— Когда-то, может, я и был таким, но только не теперь.

— Сейчас моя очередь поделиться с тобой одним секретом, а потом я сделаю нам чай с бутербродами. — Фиона бросила на него лукавый взгляд. — Ни за что не догадаешься, но у мамы был роман с Нейлом Грини. Именно поэтому я ушла из дома. Я услышала, как они разговаривают в постели, и почувствовала себя такой дурой.

Кормак улыбнулся.

— Я знаю об этом, сестренка. Нельзя было не заметить, как у нее начинали блестеть глаза, когда она заявляла, что ей нужно за чем-то «заскочить» на Опал-стрит. Они сверкали еще ярче, когда она возвращалась оттуда.

— Боже мой, Кормак Лэйси! От твоих проницательных глаз ничего не ускользнет.

Фиона ушла делать бутерброды. Кормак прислонился к стенке домика, внезапно осознав, что вдалеке играет музыка. Он забыл, где находится. На лужайке было шумно. Родители вели детей после концерта домой, а опоздавшие, наоборот, шли на него. Две девушки, празднично одетые, ехали туда на велосипедах — он готов был держать пари, что окрестная молодежь вовсе не была так настроена против фестиваля, как старшее поколение.

Над головой простерлось чистое небо сапфирового цвета, на котором сверкали звезды и сияла полная луна, но у самого горизонта уже собирались черные тучи, непроницаемые, как горы. В этом огромном мире Кормак почувствовал себя песчинкой — маленькой и незначительной. Если смотреть с этой точки зрения, то бомба, взорвавшаяся в его двадцать первый день рождения, представлялась соб<

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒