Четырнадцать

Четырнадцать

Апрель в Фэрбанксе переменчив. В этом году месяц выдался не по-весеннему морозным, мел снег, птицы не прилетели, реки не вскрылись. Жаловались даже старожилы, а уж они-то провели не один десяток лет в городе, который считался самым холодным в Америке.

После тренировки Мэтью возвращался с катка с клюшкой на плече. Он понимал, что в насквозь промокшей от пота хоккейной форме и унтах выглядит обычным семнадцатилетним пареньком, но ведь внешность обманчива. Он это знал, и это знали ребята, с которыми он учился вот уже несколько лет. Нет, они относились к нему вполне приветливо (здесь, вдали от цивилизации, никто никого не судил, каждый жил как хотел), но все же сторонились. Слухи о его «расстройстве» распространились быстрее пожара в горах Кенай. Он только-только сел за парту на первом уроке в девятом классе, а о нем уже составили мнение. Старшеклассники — стадные животные, даже в дебрях Аляски. Они чуяли, что в их компанию затесался слабый.

В ледяном тумане, тяжелой серой дымке, пронизанной застывшими частичками загрязняющих примесей, Фэрбанкс казался пародией на самого себя, как в комнате смеха, где нет ничего плотного, ни одной четкой линии. Пахло стоялыми выхлопными газами, как на гоночном треке.

Приземистые двухэтажные домики на другой стороне улицы, казалось, цеплялись друг за друга, заблудившись в тумане. Как и многие здания в городе, их выстроили наспех, словно временное жилье.

Людей в сумерках точно углем рисовали — прямые и косые черты: бездомные, ютившиеся у подъездов, пьяницы, которые глубокой ночью вываливались на улицу из кабаков и замерзали насмерть. Не все, кого Мэтью видит сейчас, протянут еще день или неделю, не говоря уже о том, чтобы выжить в эти нежданные холода в городке, где зима с сентября по апрель и ночь по восемнадцать часов в сутки. Каждый день уносил новые жертвы. Все время пропадали люди.

Пока он шел к машине, стемнело. Стремительно, в мгновение ока. Теперь светили только фонари — рассыпанные тут и там пятна — да время от времени в тумане змеился след фар. Мэтью был в куртке, хоккейном свитере, теплом белье, хоккейных рейтузах и унтах. По меркам Фэрбанкса, не так уж холодно, чуть ниже нуля. Поэтому перчатки он не надел.

Автомобиль завелся практически сразу, как обычно в это время года, не то что в разгар зимы, когда бывает и минус двадцать пять. Тогда, отлучившись в магазин или по делу, не глушишь мотор.

Дядин большой двухдверный пикап медленно покатил по городу. Тут приходилось смотреть в оба — то чью-то машину занесет, то животные бросятся под колеса, то дети играют там, где нельзя.

Впереди выехал на дорогу побитый «додж». На заднем стекле у него красовалась наклейка: ОСТОРОЖНО. В СЛУЧАЕ ПОХИЩЕНИЯ АВТОМОБИЛЬ ЕДЕТ БЕЗ ВОДИТЕЛЯ.

Здесь, в глуши, вдали от туристических местечек на побережье или величественных пейзажей национального парка Денали, такого рода наклейки на автомобилях попадались очень часто. Аляска кишела маргиналами. Они верили во всякие странные штуки, молились суровым богам, запрещавшим то и это, и забивали подвалы одновременно и Библиями, и оружием. Аляска идеально подходила тем, кто мечтал жить в таких краях, где никто никому не диктует, что делать, не обращает внимания на припаркованный в чужом дворе трейлер или холодильник на крыльце. Тетя говорила, что индивидуалистов сюда влечет романтика приключений. Мэтью не был уверен, что тетя права (он вообще не тратил силы на то, чтобы размышлять о подобных вещах), но точно знал: чем дальше от цивилизации, тем больше странностей. Большинство, пережив в Фэрбанксе темную суровую зиму длиной восемь месяцев, сбегали с визгом. Те немногие, кто оставался, — неудачники, искатели приключений, романтики, одиночки — почти никогда уже не покидали пределов штата.

Минут пятнадцать он ехал до дорожки к участку и еще пять — до того места, которое последние два года называл домом. Два десятка лет назад, когда семья его мамы обосновалась на этой земле, участок был на отшибе, но за эти годы город растянулся, подступил ближе. И пусть Фэрбанкс расположен черт-те где, менее чем в ста двадцати милях от полярного круга, однако это второй по величине город штата и быстро растет благодаря нефтепроводу.

Мэтью проехал по длинной извилистой дорожке в обрамлении деревьев и припарковался в огромном, обшитом досками гараже (он же мастерская) между вездеходом и снегоходом дяди Рика.

Стены в доме были обиты грубо отесанными досками, которые казались неряшливыми. Тетя с дядей собирались обшить их гипсокартоном, да как-то все руки не доходили. Кухню делили на части Г-образные высокие столы с деревянными столешницами и зелеными шкафчиками; дядя с тетей забрали их в заброшенном доме в Анкоридже, одном из «домов мечты», выстроенных приезжими, которые сбежали, не дотерпев до конца первой же здешней зимы. Кухню от столовой отделяла барная стойка с тремя высокими табуретами. За столовой была гостиная: широкий клетчатый раздвижной диван с пуфиками и два уютных потрепанных кресла у окна, выходившего на реку. Повсюду шкафы, битком набитые книгами, фонари и светильники на случай, если отключится электричество, а отключалось оно частенько: погода скверная, огромные деревья падали на провода. В доме были свет, водопровод и даже телевизор, а вот смывного туалета не было. Впрочем, никого из Уокеров это не смущало, все они с детства привыкли ходить в уборную во дворе, и это их вполне устраивало. На Большой земле понятия не имели, что если такой сортир регулярно мыть, он будет чистым-пречистым.

— Привет. — Сидевшая на диване Али подняла на брата глаза. Судя по всему, она делала домашние задания.

Мэтью бросил у двери сумку со снаряжением, прислонил клюшку к стене в холодной прихожей — увешанном одеждой, уставленном сапогами коридоре, который отделял крыльцо от жилой части дома. Повесил куртку на крючок, сбросил унты. Он так вытянулся — уже шесть футов и два дюйма^[55], — что в дверях приходилось пригибать голову.

— Привет. — Мэтью плюхнулся на диван рядом с Али.

— От тебя козлом пахнет. — Она закрыла учебник.

— Между прочим, этот козел сегодня забил два гола. — Он откинулся назад, положил голову на спинку дивана и уставился на массивные деревянные поперечные балки, пересекавшие потолок. Сегодня он отчего-то нервничал, слишком остро все чувствовал, — сам не знал почему.

Мэтью выстукивал пальцами арпеджио на потертом подлокотнике дивана. Али впилась в него взглядом. Она, как обычно, красилась, да недокрасилась, словно в процессе ей надоело. Светлые волосы убрала в небрежный хвост, который чуть съехал. А может, она специально их так завязала. Алиеска была красива естественной, грубой красотой, как типичная девушка с Аляски, которая на выходных скорее отправится на охоту, чем в кино или по магазинам.

— Вот ты опять, — сказал он.

— Что опять?

— Смотришь на меня. Как будто я сейчас взорвусь или еще что-нибудь.

— Нет, — она выдавила улыбку, — я не поэтому. Просто… у тебя, наверно, был тяжелый день?

Мэтью закрыл глаза и вздохнул. Старшая сестра его спасла, в этом он не сомневался. Когда он только-только сюда переехал, когда его захлестывала скорбь и мучили кошмары, Али подставила ему плечо, единственная сумела до него достучаться. Хотя, конечно, далеко не сразу. Первые три месяца он вообще ни с кем не разговаривал. Психолог, к которому его отправили, ничем не помог. Мэтью с первого же визита понял, что чужому не доверится, в особенности такому, который обращается с ним как с ребенком.

Так что спасла его именно Али. Она не сдавалась, постоянно спрашивала, как он себя чувствует. И когда он наконец сумел подобрать слова, чтобы описать свое состояние, скорбь его оказалась пугающей, бездонной.

Он до сих пор поеживался, вспоминая о том, как рыдал.

Сестра обнимала его, когда он плакал, укачивала, как мама. За эти годы у них появились свои выражения для скорби, они научились говорить о потере. Мэтью и Али так много разговаривали о боли, что в конце концов исчерпали слова. Еще они подолгу молчали, стоя бок о бок на берегу реки, рыбачили нахлыстом, бродили по нехоженым тропам Аляскинского хребта. Со временем его скорбь превратилась в гнев, потом в печаль и, наконец, в неотвязную грусть, которая его не оставляла, но уже и не захватывала целиком. И лишь недавно они начали говорить о будущем, а не о прошлом.

Оба понимали, что это серьезная перемена. Али нашла убежище в учебе, пряталась за ней, как за щитом, от тягот сиротской жизни. В Фэрбанксе она осталась ради Мэтью, а до гибели матери у Али были большие планы — она мечтала перебраться в Нью-Йорк или Чикаго, туда, где по городу ходят автобусы, есть театры и опера. Но и ее, как Мэтью, потеря совершенно переменила. Она осознала, как много значит семья, как важно не расставаться с теми, кого любишь. Последнее время она то и дело заводила речь о том, чтобы вернуться жить к отцу, может, работать вместе с ним. Мэтью понимал, что сестра не уезжает из Фэрбанкса только из-за него. И если он не примет меры, так может продолжаться вечно. В глубине души ему этого и хотелось, но ему же почти восемнадцать, и если он сам не вылетит из гнезда, сестра будет нянчиться с ним до старости.

— Я хочу закончить учебный год в Канеке, — сказал он, отвечая на ее невысказанный вопрос. — Нельзя же всю жизнь прятаться.

Али испугалась. Она видела его в худшие времена, и Мэтью понял: сестра боится, что он снова погрузится в липкую депрессию.

— Но ты же любишь хоккей, у тебя неплохо получается.

— Сезон кончается через две недели. А в сентябре я пойду в колледж.

— Лени.

Мэтью не удивился, что Али сразу его поняла. Они ведь говорили обо всем, в том числе и о Лени, о том, как много ее письма значат для Мэтью.

— Что, если она уедет учиться в какой-нибудь колледж? Я хочу с ней увидеться. Мало ли, вдруг другой возможности не будет.

— Ты уверен, что справишься? Там ведь все будет напоминать о маме.

Серьезный вопрос. По правде сказать, Мэтью не был уверен, готов ли вернуться в Канек, к реке, которая поглотила маму, увидеть папину скорбь так ярко и близко. Но он знал одно. Письма Лени очень для него важны. Может, они тоже спасли его, как забота Али. Несмотря на то что их с Лени разделяли многие мили, да и жизни их текли по-разному, ее письма и фотографии подсказывали ему, каким он был прежде.

— Мне и здесь все о ней напоминает. А тебе разве нет?

Али медленно кивнула.

— Я как будто все время вижу ее краем глаза. Разговариваю с ней по ночам.

Иногда, проснувшись поутру, он на долю секунды забывал, что жизнь пошла наперекосяк, ему казалось, будто он обычный парень в обычном доме и сейчас мама позовет его завтракать. В такие утра тишина становилась невыносима.

— Хочешь, я поеду с тобой?

Разумеется, ему этого хотелось. Ему хотелось, чтобы Али была рядом, держала его за руку, подставляла плечо.

— Нет. Ты же учишься до июня. — Голос дрогнул, и он понял, что сестра это услышала. — Да и мне кажется, что я должен сам через это пройти.

— Папа тебя любит, ты же знаешь. Он будет счастлив, что ты вернулся.

Он это знал. Как и то, что порой любовь замерзала, превращалась в тонкий опасный лед. Последние годы им с отцом было трудно общаться. Их искорежили скорбь и вина.

Али взяла его за руку.

Он ждал, что Алиеска еще что-то скажет, но сестра молчала. Оба понимали почему: говорить было нечего. Чтобы двигаться вперед, иногда приходится возвращаться. Как ни молоды были оба, а уже это знали. Но было тут и кое-что другое, чего они избегали, от чего старались друг друга защитить. Порой возвращаться мучительно больно.

Что, если все это время скорбь ждала, пока вернется Мэтью, подстерегала его в темноте, в холоде? Что, если в Канеке вся его внутренняя работа пойдет насмарку и он снова сорвется?

— Ты стал сильнее, — заметила Али.

— Вот и проверим.

* * *

Две недели спустя Мэтью на дядином гидросамолете пролетел над мысом Оттер-Пойнт, заложил вираж, снизился и сел на синюю водную гладь. Заглушил мотор и подплыл к высокой серебристой деревянной арке с надписью: БУХТА УОКЕРОВ.

Отец стоял на краю причала, уперев руки в бока.

Мэтью спрыгнул с поплавка на причал и привязал самолет. Помедлил, наклонившись, на секунду дольше необходимого, собираясь с силами, перед тем как снова увидеть свой дом.

Наконец выпрямился и обернулся.

За спиной стоял отец. Он крепко обнял Мэтью, так что кости захрустели, и не отпускал, пока тот едва не задохнулся. Потом отстранился, взглянул на сына, и обоих окутала любовь — пусть смешанная с горечью, печальными воспоминаниями, но все-таки любовь.

Последний раз они виделись несколько месяцев назад. Отец старался выбираться на хоккейные матчи Мэтью и приезжал в Фэрбанкс всякий раз, как позволяла погода и домашние заботы, однако обычно они болтали о пустяках.

Отец постарел, на лице прибавилось морщин. Он улыбнулся широко, от души, — как жил: без оправданий, без сожалений, без подстраховки. С первого же взгляда на Тома Уокера становилось ясно, что это за человек, он сам открывался вам. Было сразу понятно: он всегда говорит что думает, даже если кому-то это придется не по вкусу, он живет по собственным правилам и другие правила ему не важны. Мэтью не слышал, чтобы кто-то смеялся так же громко, как отец, а плакал он на памяти сына и вовсе один раз. В тот день на застывшей реке.

— Да ты еще выше, чем когда мы виделись в прошлый раз.

— Я Халк. На мне одежда трещит.

Папа подхватил чемодан и повел Мэтью по причалу, мимо рыбацкой лодки, натягивавшей швартовы; над головой кричали морские птицы, волны плескали о сваи. Мэтью учуял запах нагретых солнцем ламинарий и прибитого к берегу взморника.

На верхней ступеньке Мэтью наконец увидел опоясанный верандой большой бревенчатый дом с парящим над землей фасадом, похожим на нос корабля. Фонари освещали висевшие на карнизе кашпо с засохшей прошлогодней геранью.

Мамины цветочные горшки.

Мэтью остановился, перевел дух.

Он и подумать не мог, что время способно отмотать годы твоей жизни назад, и вот на миг тебе опять четырнадцать, ты плачешь в бездонной пропасти, которая словно появилась на свет еще раньше тебя самого, и отчаянно мечтаешь об исцелении.

Папа шел впереди.

Усилием воли Мэтью двинулся за ним. Миновал посеревший от непогоды стол для пикника, поднялся по деревянным ступенькам к входной двери, выкрашенной в фиолетовый цвет. Возле двери висел вырезанный из железа бобр с надписью: БОБРО ПОЖАЛОВАТЬ! (Подарок Мэтью; мама над этой фигуркой всегда смеялась до упаду.)

На глаза Мэтью навернулись слезы. Он смущенно вытер их, чтобы не увидел стоик-отец, и вошел в дом.

Внутри все было по-прежнему. Старинная и отремонтированная мебель в гостиной, посередине — покрытый ярко-желтой скатертью старый стол для пикника, на нем ваза голубых цветов. Вокруг вазы, точно хижины в средневековой деревне, толпятся свечи. Повсюду заметна мамина рука. Мэтью даже показалось, что он слышит ее голос.

Интерьер дома — бревенчатые стены с почерневшей корой, высокие окна, в которых открывается пейзаж, пара коричневых кожаных диванов да пианино, привезенное бабушкой с Большой земли. Мэтью подошел к окну и сквозь водянистое отражение собственного лица увидел бухту и причал.

Сзади подошел отец.

— С возвращением домой.

Дом. Как много смыслов у этого слова. Место. Ощущение. Воспоминания.

— Она ушла вперед, — проговорил Мэтью и услышал, как дрожит его голос.

Папа тяжело вздохнул. Неужели он попросит Мэтью замолчать, прекратит разговор, который они ни разу не отважились завести?

Повисло молчание, пауза короче вздоха, а потом папа положил тяжелую руку Мэтью на плечо:

— Твою маму никто не мог удержать. Ты ни в чем не виноват.

Мэтью не знал, что ответить. Ему столько хотелось сказать, но они ведь никогда это не обсуждали. С чего вообще начинают такие разговоры?

Папа крепко обнял Мэтью:

— Я чертовски рад, что ты вернулся.

— И я, — хрипло сказал Мэтью.

* * *

Середина апреля. В седьмом часу землю заливала заря. Когда Лени в первый раз открывала глаза, даже если затемно, ее охватывала радость при мысли, что наконец пришла весна. Как истинная жительница Аляски, она чувствовала нарождавшийся свет, видела его в небе, менявшем цвет с чернильного на темно-серый. Рассвет приносил надежду, что день прибавится и все изменится к лучшему. И отец тоже исправится.

Но надежды не сбывались этой весной. День прибавлялся, а отец с каждым днем становился злее. Напряженнее, раздраженнее. И все больше ревновал к Тому Уокеру.

В душе у Лени крепло предчувствие, что того и гляди стрясется беда.

В школе ее весь день мучила головная боль. Когда Лени на велосипеде возвращалась домой, у нее разболелся живот. Она пыталась убедить себя, что просто начинаются месячные, но сама понимала, что дело не в этом. Ей было плохо от напряжения. Тревоги. Они с мамой снова все время были настороже. То и дело переглядывались, передвигались осторожно, стараясь не попадаться отцу на глаза.

Лени привычно катила по ухабистой дороге, стараясь держаться посередине и не попадать колесами в грязь по обочинам.

Во дворе, превратившемся в болото из-за потоков талой воды, красного фургона не было. Значит, отец либо охотится, либо поехал к Харланам.

Она прислонила велосипед к стене дома и отправилась хлопотать по хозяйству: покормила скотину и птицу, проверила, есть ли у них вода, сняла с веревки высохшее постельное белье и бросила в корзину из ивовых прутьев. Пристроила корзину на бедро, услышала тоненькое дребезжание лодочного мотора и, приставив ладонь козырьком ко лбу, взглянула на море. Прилив.

В их бухту свернула алюминиевая плоскодонка. В тишине монотонное тарахтение двигателя разносилось на мили. Лени оставила корзину с бельем на крыльце и пошла к лестнице на берег, которую они за эти годы подлатали. Почти все ступеньки заменили, лишь кое-где серели старые доски. Пересчитала грязными сапогами ступеньки, которые зигзагом вели на пляж.

Лодка медленно плыла к берегу, гордо разрезая волны острым носом. Какой-то мужчина подвел лодку к берегу.

Мэтью.

Он заглушил мотор, спрыгнул в воду, доходившую едва до щиколоток, и взялся за потрепанный белый линь.

Лени смущенно пригладила волосы. Утром она и не подумала ни заплести косу, ни просто причесаться. Вдобавок на ней была та же одежда, в которой она ходила в школу и сегодня, и вчера. От фланелевой рубашки, должно быть, так и несет дымом.

О господи.

Мэтью вытащил лодку на берег, бросил швартов и направился к ней. Она годами представляла себе этот миг и в мыслях всегда находила верные слова. В ее сокровенных мечтах они принимались дружески болтать, словно он и не уезжал.

Но она-то представляла себе Мэтью четырнадцатилетним мальчишкой, который показывал ей лягушачью икру и орлят, писал ей письма каждую неделю. «Милая Лени, учиться мне здесь тяжело. По-моему, в классе меня не любят…» А она ему отвечала: «Я знаю, каково это — быть новичком. Противно до ужаса. Я бы на твоем месте сделала вот что…»

Этот… мужчина был другой, она его совсем не знала. Высокий, с длинными светлыми волосами, чертовски красивый. Что же сказать такому Мэтью?

Он выудил из рюкзака книгу — потрепанную, рваную, с пожелтевшими страницами. «Властелин колец». Лени прислала ему на пятнадцатилетие. Она помнила, что написала на книге. «Друзья навеки, как Сэм и Фродо».

Это написала другая девушка. Та, которая не знала, какая у нее на самом деле ненормальная семья.

— Как Сэм и Фродо, — сказал Мэтью.

— Сэм и Фродо, — повторила за ним Лени.

Она понимала, что это бред, но ей казалось, будто они общаются без слов, говорят о книгах, о вечной дружбе, о том, как справиться с непреодолимыми трудностями. А может, они говорили вовсе не о Сэме и Фродо, а о самих себе, о том, что выросли, но все равно остались детьми.

Мэтью достал из рюкзака коробочку в подарочной обертке и протянул ей:

— Это тебе.

— Подарок? Но у меня же не день рождения.

Трясущимися руками Лени разорвала обертку. Внутри был тяжелый черный фотоаппарат «Кэнон Кэнонет». Лени удивленно подняла глаза на Мэтью.

— Я по тебе соскучился, — признался он.

— Я тоже, — тихо ответила она, понимая, что все изменилось. Им уже не по четырнадцать лет. Но самое главное — изменился ее отец. Так что теперь дружить с сыном Тома Уокера небезопасно.

Лени пугало, что ей на это плевать.

* * *

На следующий день Лени никак не могла сосредоточиться на учебе. То и дело косилась на Мэтью, словно хотела убедиться, что он и правда здесь. Миссис Роудс даже пришлось несколько раз прикрикнуть на нее, чтобы привлечь внимание.

После уроков они вместе, бок о бок вышли из школы на залитое солнцем крыльцо и спустились по деревянной лесенке на грязный двор.

— Я потом вернусь за вездеходом, — сказал Мэтью, когда Лени забрала свой велосипед, стоявший у забора из рабицы. Забор установили года два назад, после того как на школьный двор забрела в поисках пищи свинья с поросятами. — Хочу проводить тебя до дома. Если не возражаешь.

Лени кивнула. Она словно лишилась голоса. За весь день не сказала Мэтью и двух слов: боялась опозориться. Они уже не дети, и она понятия не имела, как общаться с парнем-ровесником, особенно если тебе важно, что он подумает.

Крепко сжимая пластмассовые ручки руля, Лени катила по гравийной дорожке позвякивавший велосипед, который собрали из найденных на помойке деталей. И рассказывала Мэтью о работе в магазине — просто чтобы не молчать.

Она физически ощущала его присутствие, чего прежде с ней не бывало. Его рост, широкие плечи, уверенную легкую походку. Изо рта у него пахло мятной жвачкой, а от кожи и волос — сложной смесью покупного шампуня и мыла. Лени подстроилась под него, между ними возникла странная связь, как между хищником и добычей, опасная, как круговорот жизни и смерти, и совершенно ей непонятная.

Они свернули с Альпийской улицы и вошли в городок.

— Да, тут все переменилось, — заметил Мэтью. У салуна остановился, прочел написанные краской слова на обугленном деревянном фасаде. — Хотя некоторые не желают меняться, я так понимаю.

— Да уж.

Он посмотрел на нее:

— Мне папа сказал, что твой папа разнес салун.

Лени скрутило от стыда. Она и рада была бы соврать Мэтью, да не смогла. Но и сказать правду не сумела, ведь это значило предать отца. Все и так уверены, что это сделал он. А уж они с мамой знают это наверняка.

Мэтью двинулся дальше. Лени поспешила его нагнать, обрадовавшись, что салун, который в гневе разнес отец, остался позади. Когда они проходили мимо магазина, на крыльцо вышла Марджи-шире-баржи, вскрикнула от радости, бросилась обнимать Мэтью, похлопала по спине, потом отстранилась и окинула взглядом их обоих.

— Смотрите в оба. Ваши отцы не очень-то ладят.

Лени пошла дальше. Мэтью за ней.

Из-за разгромленного салуна и предупреждения Марджи-шире-баржи Лени стало не по себе. Мардж права. Она играет с огнем. Папа может проехать здесь в любую минуту. И если увидит, что она идет домой с Мэтью Уокером, добра не жди.

— Лени!

Она осознала, что Мэтью пришлось догонять ее бегом.

— Извини.

— За что?

Лени не знала, что ответить. За то, о чем он понятия не имел, за будущие неприятности, в которые он наверняка влипнет из-за нее. Вместо этого она промямлила что-то о книге, которую недавно прочитала, и остаток пути они болтали о пустяках — о погоде, о фильмах, которые он смотрел в Фэрбанксе, о новомодных блеснах для чавычи.

Время пролетело незаметно, хотя они шли почти час, и вот впереди железные ворота с коровьим черепом. Мистер Уокер стоял возле большого желтого экскаватора у ворот, обозначавших въезд в его владения.

Лени остановилась:

— Что он делает?

— Расчищает участок. Хочет построить несколько домиков. А над воротами сделает арку, чтобы гости знали, где нас искать. Собирается назвать это «Парк приключений в бухте Уокеров». Или как-то так.

— Гостиница для туристов? Прямо здесь?

Лени почувствовала взгляд Мэтью так же явственно, словно он к ней прикоснулся.

— Ну да. Мы на этом неплохо заработаем.

Мистер Уокер направился к ним, на ходу снял бандану и почесал мокрые волосы; на лбу белела полоска кожи.

— Папе эта арка не понравится, — сказала ему Лени, когда он подошел ближе.

— Да твоему папе вообще ничего не нравится, — улыбнулся мистер Уокер и вытер лоб скомканной банданой. — И в первую очередь ему не понравится, что ты дружишь с моим Мэтти. Ты же это понимаешь?

— Да, — ответила Лени.

— Пойдем. — Мэтью взял ее за локоть и повел прочь от отца. Велосипед позвякивал. Наконец они дошли до поворота к дому Лени. Она остановилась и посмотрела на затененную деревьями дорожку.

— Тебе лучше уйти, — сказала Лени и отодвинулась от него.

— Но я хочу проводить тебя до самого дома.

— Не надо.

— Из-за твоего отца?

Лени кивнула. Она готова была сквозь землю провалиться.

— Ему не понравится, что мы с тобой дружим.

— Да и черт с ним, — ответил Мэтью. — Не может же он запретить нам общаться. Никто не может. Папа рассказывал мне об их дурацкой вражде. Какая разница? Нам-то что?

— Но…

— Я тебе нравлюсь? Ты хочешь со мной дружить?

Она кивнула. Настала торжественная минута. Серьезная. Они заключили пакт.

— Ты мне тоже нравишься. Значит, все. Решено. Мы будем дружить. И никто нам ничего не сделает.

До чего он наивен, подумала Лени, и как же ошибается. Мэтью ничего не знает о том, как нелогично и злобно порой ведут себя родители, о том, как ударом кулака ломают носы. И о вспышках ярости: сперва разгромленный салун, а там кто знает, до чего дойдет.

— Папа порой ведет себя непредсказуемо, — сказала Лени, не придумав ничего лучше.

— И в чем это проявляется?

— Если узнает, что мы друг другу нравимся, может тебя побить.

— Ничего, я с ним справлюсь.

Лени едва удержалась от истерического смеха. Не хотелось даже думать о том, как именно Мэтью надеется «справиться» с папой.

Разумнее всего было бы уйти, сказать Мэтью, что им нельзя общаться.

— Лени?

Его взгляд растопил ее сердце. Разве кто-нибудь когда-нибудь смотрел на нее так? Лени задрожала — то ли от тоски, то ли от облегчения, то ли от возбуждения. Она сама не знала. Она знала лишь, что не может от него отказаться после стольких лет одиночества, несмотря на то что чувствовала, как опасность бесшумно скользнула в воду и плывет к ней.

— Папа не должен узнать, что мы дружим. Никогда. Ни за что.

— Как скажешь, — согласился Мэтью, но Лени видела, что ничегошеньки он не понял. Ему знакомы горе, боль и муки утраты, это читалось в его печальных глазах. Но о страхе он не знает ничего. Думает, она сгущает краски, устраивает спектакль.

— Я серьезно. Он ничего не должен знать.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒