Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

До Риги 80 километров!

До Риги 65 километров!

До Риги 50 километров!

До Риги 40 километров!

До Риги 35 километров!

На всех дорогах, по которым продвигались войска трех Прибалтийских фронтов, можно было читать эти надписи. Острия указателей, как стрелка компаса, были направлены в сторону столицы Советской Латвии. С севера, с востока, с юго-востока и юга устремлялись к ней взоры советских воинов. По всем дорогам двигались замаскированные зеленью машины, орудия, грузовики и повозки с боеприпасами. Едва сгущались вечерние сумерки, как нескончаемые войсковые колонны начинали далекие таинственные переходы. Передвижение всех этих войск в действительности имело одну общую цель — освобождение Риги.

Многие нетерпеливые в своем ожидании люди не могли понять, почему командование медлит с началом решающего удара, — им казалось, что Красная Армия уже в августе могла бы вступить в непосредственные бои за освобождение Риги и прямым ударом в лоб овладеть городом. Но в Москве, в Кремле, в тихие ночные часы, когда на короткое время прекращались телефонные звонки и доклады командующих фронтами, — у огромной карты собирались руководители партии и правительства. Они не были такими нетерпеливыми. Их заботы простирались за пределы сегодняшнего дня в дали будущего, и еще тогда, когда на дорогах Латвии, не были установлены указатели «До Риги 100 километров», им было ясно, как действовать, чтобы Ригу не только освободить, но и сохранить. Когда танки генерала армии Баграмяна прорвались к побережью Рижского залива и отрезали пути отступления северной группе немецких войск, завершился первый этап плана освобождения Риги. Когда генерал армии Еременко вел свои дивизии через труднопроходимую Лубанскую низменность и Видземскую возвышенность — это был непосредственный нажим на Ригу, удар в грудь армии генерал-полковника Шернера, которая уже выбивалась из сил. Когда от Пскова до Рижского залива и далее вдоль побережья через болота, озера и реки с бешеной скоростью понеслись на юг дивизии генерала армии Масленникова и генерал-лейтенанта Романовского — это было заключение, то есть то, чего меньше всего ожидал противник.

В конце сентября латышский корпус получил приказ передислоцироваться из района Крустпилса на новый участок фронта к юго-востоку от Риги. У Кокнесе латышские полки переправились по Понтонному мосту через Даугаву и форсированным маршем по левому берегу достигли Яунелгавы. Там части корпуса повернули к югу, вышли на Вецмуйжское шоссе и по нему направились далее к Баллоне.

— Только пятьдесят километров до Риги! — как о каком-то чуде говорили друг другу стрелки, хотя это ни для кого уже не было новостью.

— Чем-то знакомым пахнет! Кажется, березовыми бревнами с фанерной фабрики, что на Баускской улице.

— Нет, это плоты у Заячьего острова!

— Эй, старик, встань на пень, не видать там церковь Мары? Жаль, что старого Петра сожгли — того бы давным-давно увидели.

Сорок пять километров… сорок.-., тридцать пять…

— Если так пойдет, мы сегодня вечером поспеем на бал в Гильдию! — шутила молодежь. — Только сапоги надо будет почистить.

— С кем ты будешь танцевать! Твоя Оттилия, наверно, провальсировала с фрицами до самой Германии.

— Оставь в покое Оттилию, она порядочная девушка и встретит меня ровно в шесть у киоска с колоннами. Смотри, как бы твоя Мелания не выписала тебя из домовой книги. Куда тогда денешься?

Они зубоскалили, поддразнивали друг друга, но за легкомысленной шуткой нередко скрывалась тревога: «Ждут ли меня? Есть ли кому ждать? Что с ними было за эти годы?»

У Балдоне Петер Спаре узнал, что освобождена волость, где находилась усадьба его тестя. Да, ведь и Аустра Закис оттуда родом.

— Плохо, что это за Даугавой, — сказал он ей. — А то бы съездить кому-нибудь из нас, узнать хоть, живы ли они там.

— Поедем втроем — ты, я и Аугуст, — ответила Аустра. — Только не сегодня. После того как освободим Ригу.

— Да, конечно, сначала надо освободить Ригу. С гостинцем приедем.

Они весь вечер ходили как в воду опущенные. Аустра иногда незаметно бросала взгляд на Петера и вздыхала. А у него сердце сжималось от необъяснимой жалости. Хотелось погладить девушку по щеке, сказать ей что-нибудь хорошее. «Ты добрый, верный друг, я хочу, чтобы ты всегда была счастливой…» Но слов не было. Он и сам не знал, кого же ему так жаль. Себя ли, ее ли? Того, что подходит к концу их общая дорога? Или просто он подумал о своем будущем?

…9 октября началось наступление. Латышские стрелки дрались с тем самым врагом, в тех самых местах, где двадцать девять лет тому назад дрались их отцы. Заболоченные луга и торфяные болота у Елгавского и Баускского шоссе. Кекава, Олайне, Остров смерти… Вперед, товарищи, — Рига уже близко!

И пока они прокладывали дорогу к воротам родного города, к северу и северо-западу, начался сказочно быстрый бросок армии Романовского — через Гаую, через болота и озера до устья Даугавы, до Киш-озера. Советские войска, не останавливаясь, форсировали Даугаву в самом широком и глубоком месте; на плотах и в рыбацких лодках переправились через реку и очутились в тылу у противника — там, где он менее всего их ожидал. Но еще неожиданнее было появление советских танкеток в Межа-парке.

Среди немцев началась паника.

А вечером 13 октября приказ Сталина возвестил советскому народу об освобождении Риги. В Москве гремел салют, и ему вторил несмолкаемый салют на фронте. Стреляли из всякого оружия — из револьверов, пистолетов, винтовок, автоматов, пулеметов.

В ту ночь в Латвии не спал ни один человек, узнавший о совершившемся.

В темные октябрьские ночи далеко было видно зловещее пурпурно-красное зарево над Ригой. Глядя издали, можно было подумать, что там свирепствует огромный пожар, что он охватил весь город. Взрывы не прекращались ни днем, ни ночью.

— Что делают, как разрушают! — качая головой, мрачно говорили бойцы. — Останется только куча золы…

14 октября в переполненной людьми грузовой машине Айя Рубенис и Мара Павулан выехали в Ригу.

Дорогой они радовались каждой уцелевшей крестьянской усадьбе, каждой железнодорожной будке, каждому телеграфному столбу. И вот на горизонте показались фабричные трубы, красивый корпус «Квадрата» и ряды домов окраины.

Не доезжая нескольких километров до города, машина свернула вправо от шоссе Рига — Даугавпилс, так как Задвинье еще занимали немцы, — они забрасывали район Московской улицы и набережную минами и артиллерийскими снарядами.

Железнодорожный переезд на Гертрудинской улице… Еще зеленеют липы вдоль нетронутых красивых домов. Улица Свободы… Дворец юстиции, Музей искусств, опера, университет… Что из того, что на улицах зола и сажа, что повсюду висят порванные провода, что город в грязи и копоти, — он закоптился в пламени боев!

— Цела! Все-таки Рига цела!

Потом они увидели разрушения. Пылала гостиница «Рим», еще дымилось выгоревшее здание военного министерства на углу улиц Валдемара и Кирова. Везде стоял запах гари. Из-за Даугавы время от времени долетали зажигательные снаряды: немцы упорно пытались поджечь Центральный универсальный магазин и Дворец финансов, но рижские пожарные вместе с частями Красной Армии успевали вовремя тушить возникающие пожары.

На Эспланаде расположился целый дивизион «катюш», и многие рижане видели их за работой. Реактивные снаряды, как огненные стрелы, неслись через Старый город, падали за Даугаву, где-то в районе Дзегужкална и Илгуциема. После такого залпа там надолго наступала тишина.

Старый город лежал в развалинах. По вечерам над улицами качались темные и безжизненные электрические фонари, в водопроводных трубах не было ни капли воды, все важнейшие нервы города были перерезаны. И все же он был жив! Он был спасен неожиданным и быстрым ударом Красной Армии.

Грязная, израненная, искалеченная Рига — как ты была счастлива в тот день!

Быстро, захлебываясь впечатлениями, Айя и Мара обежали центр города. Им не терпелось попасть скорее к родным. Это было нелегко: трамвай не ходил, не видно было извозчиков.

Обеих ждал грустный вечер. Мара не застала в живых матери; отец Айи давно покоился на Лесном кладбище.

«Какой он старенький, измученный», — думала Мара, поглаживая руку Екаба Павулана и слушая его рассказ о том, как ему с товарищами удалось уберечь свой завод от разрушения.

— А ты, дочка, как будто даже выросла, право, — сказал он улыбаясь. — Ну, я рад, что довелось свидеться. Жалко, что мать не дождалась. А как она ждала; бывало, каждое утро, каждый вечер только и разговоров у нее: «Как там наша Мара?..»

Первые слова, которыми встретила Айю мать, были о Петере:

— Где он, Айя? Ты одна вернулась?

И Айя должна была рассказать, где он, что он все это время делал, здоров ли. Затем последовали подробные расспросы о Юрисе.

Айя чуть не обиделась:

— Скажи, мама, а я тебя совсем не интересую? Обо мне ты не спрашиваешь, только про Петера и Юриса.

— Что мне про тебя спрашивать, — спокойно возразила старушка. — Своими глазами вижу, что жива-здорова. Еще успеешь все рассказать. А они… — голос ее задрожал, и мамаша Спаре на мгновение замолчала. — А они еще воюют. Бог знает, что их еще ждет.

Занавески на окнах стали серыми, комнаты — словно еще более тесными и низкими, воздух — спертым. Зеркало на комоде как будто заволокло туманом: отражавшиеся в нем предметы казались далекими и расплывчатыми.

И, однако, как здесь было хорошо! Из каждого угла улыбались воспоминания детства и юности. Тот же стол с отломанным углом, та же этажерка, на которой уже не осталось старых книг, та же истоптанная дорожка на полу — все здесь было мило и о многом говорило сердцу.

Мать уже думала о будущем устройстве.

— Вы с Юрисом первое время поживете у меня. Мне хоть будет о ком позаботиться.

— Как живет Элла? — спросила Айя, разглядывая в альбоме фотографию брата и невестки.

— Господь ее знает. За все эти годы Лиепини ни разу про нас не вспомнили. Раз они так, мы тоже оставили их в покое. В трудные времена такая простая родня никому не нужна. Может, Петер им будет больше по душе… он же офицер теперь. Они до почета всегда были падки.

— Так ты не знаешь даже, кто у тебя растет в Лиепинях — внук или внучка! — удивилась Айя. — Ведь уже больше трех лет, если жив.

— Слыхала, будто девочка, а хорошо не знаю, — ответила мать.

Айя с грустью замечала, что мать уже не та сильная, деятельная женщина, которая вырастила их с Петером, которая своим ничтожным заработком помогала мужу учить детей и поддерживать их, когда они были в тюрьме, у которой всегда был свой смелый, ясный взгляд на все события. Дряхлеющая, апатичная старушка, точно одинокое, высохшее дерево. С ней уже нельзя было говорить обо всем, как раньше, она все воспринимала с какой-то старческой ребячливостью. «Рано ты постарела, милая, добрая мамочка, — думала Айя. — Но ты еще должна вынянчить внуков. Может быть, с ними и сама помолодеешь?»

…Несколько дней спустя Айя с Марой встретились на улице. То был незабываемый день цветов, знамен, улыбок и встреч. В Ригу вступал латышский корпус. У Сортировочной станции полки построились в походную колонну, затем двинулись по Лубанскому шоссе и через Московский район направились к центру города.

— Помнишь ночь тридцатого июня? — спросил Жубура Петер Спаре, когда колонна стала подходить к городу.

Жубур молча кивнул ему. По этим же вот полям он уводил своих рабочегвардейцев в ту страшную ночь.

«Как хорошо вернуться домой большим, сильным, работать на благо народа!»

Любуясь, смотрел он на своих товарищей.

Со строгим юношеским лицом шагает впереди своего батальона майор Закис. Скоро он станет подполковником и начальником штаба полка — приказ уже есть. Капитан Рубенис не старается блеснуть особо бравой выправкой, он улыбается во весь рот, и от этой улыбки искреннего, цельного человека всем становится весело. Капитан Спаре выделяется среди роты своим ростом. Он держится прямо, а сам делает вид, что не замечает, как за его спиной расстраиваются четкие ряды гвардейцев. В строй вливаются с тротуаров мужчины и женщины — братья, сестры, невесты, друзья латышских стрелков. Улыбается полковник Соколов, улыбается генерал: на их глазах нарушен воинский устав, но у командиров не находится резкого повелительного слова.

— Пусть! Ведь это бывает только раз в жизни!

Звенит мостовая, гудит весь город: его сыны вернулись! В их руках самый бесценный дар — победа и свобода! В ритм шагов, в гул приветствий, проникнутых любовью народной, вплетаются сотни рассказов, тысячи радостных и горьких вестей.

Под липами бульвара Свободы стоит человек с костылями. Пустая штанина подвернута и заколота выше колена. На груди у Эвальда Капейки два ордена и медаль партизана Великой Отечественной войны.

— Привет! Привет! — Он машет рукой, с силой опираясь другой на костыль. Друзья тотчас замечают его, хотя вокруг волнуется человеческое море. От колонны отделяются молодой подполковник и два капитана, они подходят к нему, обнимают и отдают ему свои цветы. Гвардейцы сажают его на орудие, и Эвальд Капейка едет вместе с теми, кого чествует сегодня благодарный народ.

В первое воскресенье после прихода в Ригу Петер Спаре, Аугуст Закис и Аустра получили на два дня отпуск и собрались съездить к родным. Полковник Соколов сам предложил им свою трофейную легковую машину. Суббота у Аугуста прошла в непривычных хлопотах: ему хотелось повезти родителям и младшим братьям и сестренкам гостинцев, но ничего подходящего в городе достать не удалось. Тогда он уложил несколько плиток шоколада, бутылку хорошего вина и собранные за время войны вещички, по большей части сделанные руками стрелков: трубку, мундштук, коробку из плексигласа, любительские фотографии; не забыл захватить и все деньги, которые накопились у него за несколько месяцев.

— Не думай о таких мелочах, — говорила брату Аустра. — Мы для них дороже всяких подарков. Особенно ты — подполковник!

Аугуст действительно вчера только надел подполковничьи погоны.

Выехали они до света. Аугуст устроился рядом с шофером, Аустра с Петером сидели сзади. Ветер обжигал их лица, но что он мог им сделать после московских морозов и метелей, после ильменских ветров и туманов. Мимо них скользили рощи, голые поля и темные еще крестьянские дворы. Изредка выскакивал на дорогу пес и удивленно лаял на ранних путешественников; еще реже встречались подводы.

«А мой завод все-таки цел, — думал Петер, когда машина проехала мимо штабеля прошлогодних — бревен. — Хорошо, что Мауринь вернулся. Вначале он приглядит, чтобы все шло как следует, а потом… ох, и дел же! А может быть, меня после демобилизации не пустят на прежнюю работу? Впрочем, это еще видно будет, когда я сниму военный мундир. Повоевать еще придется».

— Тебе не холодно, Аустра?

Погрузившись в мысли, девушка смотрела в сторону.

— Нет, спасибо, — ответила она тихо, не оборачиваясь к Петеру.

— О чем ты все думаешь?

Аустра еще больше отвернулась и стала глядеть на тонкие березки, стоявшие вдоль дороги.

— О тебе, — ответила она наконец. — Ты, наверно, сегодня чувствуешь себя ужасно счастливым. Тебя ожидают любящие люди… ты в первый раз увидишь своего ребенка. А воспоминания об окопах, о тяжелых боях, о виденных за эти годы лицах забросишь в угол, как старые изношенные сапоги, и наденешь мягкие домашние туфли. Ведь, наверно, это очень приятно, правда?

— Почему ты думаешь, что я хочу забыть самые важные годы моей жизни? — сказал Петер. — Нет, Аустра, я не властен сделать это, даже… даже если бы хотел.

И он подумал о том, что ожидание встречи скорее гнетет его, чем радует. Чем ближе к цели, тем больше хотелось думать о том, что происходило за последние три года, а не о том, что его ждет сегодня, завтра, послезавтра. Суровая красота и мудрость были в той жизни. Если у тебя был друг — он был им на жизнь и на смерть. Что-то большое, просторное наполняло каждый день, каждую минуту. И скоро это кончится. Домашние шлепанцы… теплая постель. «Почему ты никогда не придешь обедать вовремя? Суп остывает… Мне нужны новые туфли… У Рубенисов квартира лучше, чем у нас, ты не умеешь устраиваться».

Неужели все это начинать сначала? От широкого, овеваемого ветрами простора вернуться в тесную, затхлую нору?

Петер посмотрел сбоку на Аустру. «Неужели и ты такая? Суп и туфли, квартира и соседи?»

Нет, ты не такая. Ты не утонешь в утином пруду, отважный мой друг. Если бы нас было только двое, если бы я сейчас был таким, каким вышел в сороковом году из тюрьмы… Но что же в конце концов больше: десять месяцев или три года? Мы встретились в бурю и были три года друзьями, а сегодня между нами встанет другой человек — женщина, жена. Она будет недовольна, она потребует, чтобы я не встречался с тобой. «Далась тебе эта женщина, Петер! Думай больше о семье».

Еще не совсем рассвело, когда машина свернула на усыпанную галькой дорогу, которая заворачивала к усадьбе Лиепиней. Они вышли из машины. В окнах было темно: воскресенье, люди спят дольше, чем в рабочие дни.

— Пусть машина остается здесь, — сказал Аугуст. — Мы дойдем по берегу пешком. Там и не проедешь.

— Хорошо, я потом зайду к вам, — сказал Петер. — Передайте своим привет.

Они обменялись взглядами с Аустрой. Девушка хотела ему улыбнуться, но получилась лишь неловкая, жалобная гримаса. Петер поглядел, как они не спеша шли по тропинке, и ему стало завидно — почему, он и сам не знал. Когда они скрылись за кустарником, Петер взошел на крыльцо и постучался. Ждать пришлось недолго. В окне появился свет, потом скрипнула дверь кухни, и старческий голос неприветливо спросил:

— Кто там?

— Впускайте, не бойтесь… Гости.

Может быть, ему так показалось — горница у Лиепиней была темная, а керосиновая лампа давала мало света, — но Петер увидел в глазах стариков страх. Лиепиниене стояла посредине комнаты, прижимая руки к груди, и молчала, а старый Лиепинь все развязывал и никак не мог развязать кисет из свиного пузыря.

— Здравствуйте, — еще раз поздоровался Петер. — Неужели вы меня не узнаете? Разве уж так сильно изменился? Только вот что в военном…

Наконец теща обрела дар речи. Подбежав мелкими шажками к Петеру, она стала гладить ему руки.

— Петерит, милый мой! Милосердный боже, домой вернулся, живой, здоровый! А нам чего только про тебя не рассказывали. Живого человека похоронили! У мостов будто, Петерит, возле рыночных павильонов… Своими глазами будто видели. А ты все не приходишь — ну, поневоле и поверили. Боже ты мой, боже!.. Снимай шинель, Петерит, жарко здесь. Сейчас завтрак приготовлю. Видел ты кого-нибудь?

Петер снял шинель и обдернул новый, недавно сшитый китель. Широко открытыми глазами Лиепини осматривали его с ног до головы, как что-то невиданное. За три года войны Петер приобрел военную выправку и теперь казался еще выше. Но изменился он мало, только выражение лица стало строже, взгляд острее и серьезнее.

— Что Элла, спит еще? — спросил он.

Старый Лиепинь сделал движение, чтобы шмыгнуть в кухню, но жена властно остановила его.

— Куда?.. Садись, отдохни, Петер, поди ноги устали. Столько дорог исходил, а теперь вон что получается. Человек домой вернулся — жить бы да жить, а что от этой жизни осталось?.. И кто бы подумал? Никто ведь худа не желал… Наверно, судьба такая…

За стеной заплакал ребенок. Лиепиниене воспользовалась этим и перевела свою туманную речь на другое:

— Расма проснулась. Ты поговори, отец, с Петером, а я одену ребенка. Ведь дочка твоя, Петер. Такая хорошенькая да шустрая девочка выросла…

Она вышла в соседнюю комнату и занялась девочкой. Одела ее в праздничное платьице, причесала светлые волосики и шепотом учила, как надо себя вести:

— Папа приехал. Он тебя еще ни разу не видел, и ты его не видела. Ты не бойся, он хороший папа. Подойди к нему, хлопни ручкой и скажи: «Доброе утро, папа. Я тебя ждала. Возьми меня на колени».

Мужчины сидели за столом и разговаривали о чем придется.

— Осень выдалась хорошая, — рассудительно сказал Лиепинь. — Иначе вряд ли успел бы хлеб убрать.

— Вот как?

— Раньше у меня работали двое пленных, а потом они удрали в лес, — продолжал Лиепинь. — Должно быть, к этим, к партизанам. Теперь опять самим приходится управляться со всеми работами. Мне, как-никак, скоро стукнет шестьдесят. Мечемся со старухой, как голый в крапиве.

— Разве Элла не помогает вам?

— Помогала, пока могла. Да, так я насчет волостного исполкома хотел сказать. Правда, будто председателем хотят поставить Закиса? Разве такому справиться? Никогда он на большой работе не работал. У самого двор спалили, — лучше бы он дом себе строил, чем чужими делами заниматься.

— Скажите мне ясно, что с Эллой? — прервал его болтовню Петер. — Больна она или еще что случилось? Зачем вы скрываете?

— Эллы здесь больше нет… — пробормотал Лиепинь.

— Где же она?

В этот момент вошла Лиепиниене с маленькой Расмой. Девчурка серьезно и недоверчиво смотрела на чужого.

— Ну, иди, деточка, дай папе ручку, — понукала ее Лиепиниене, — поздоровайся.

Девочка несколько мгновений стояла в нерешительности, затем подошла к Петеру и положила маленькую ручку на его большую ладонь.

— Здравствуй, папа. Я хочу к тебе.

Взволнованный Петер взял на руки дочурку и долго-долго, ничего не говоря, прижимал к груди. Сердце его внезапно наполнилось горячей нежностью. Он осторожно гладил волосы Расмы, перебирал ее пальчики и, сам не сознавая этого, шептал какие-то ласковые бессвязные слова.

Склонив голову на плечо, умиленная Лиепиниене наблюдала за ним.

— Такая славная и послушная девочка, Петер… Вот и нам с отцом утешение на старости лет. Помог бы только господь вырастить. Ну, поговорите, поговорите, а я пока приготовлю завтрак…

Но выйти ей не пришлось: то, чего они с мужем так ловко избегали до сих пор, высказала маленькая Расма.

— Почему ты не приходил, папа? А мамочка говорила, что папа не придет. Сказала, папа умер. Мамочка ушла с немецким дядей… Ту-ту… машина убежала по дороге.

Петер Спаре еще крепче прижал к себе дочь. Через плечо Расмы его взгляд уперся в стариков Лиепиней.

— Что это значит? Почему же вы не сказали правду?

— Так оно и есть, Петер, — вздохнула Лиепиниене. — Не позволили Эллочке остаться, подъехали на машине и приказали собираться. Ослушаться нельзя — знаешь ведь, как немцы поступают. Насильно угнали, и одному богу известно, где она скитается.

— И зачем говорить глупости? — встрепенулся вдруг старый Лиепинь. — Зачем болтать, чего нет? Все равно Петер узнает.

— Да я разве что плохое… — пролепетала Лиепиниене.

Петер ничего не сказал, рука его машинально гладила головку Расмы.

— Твоя жена тебя обманула… Бросила, — выговорил, наконец, Лиепинь. — Плохая жена была. Жила с немцами и убежала с немцем, — боялась, что ты приедешь. Вот какова она, Петер.

— Да ведь все думали про Петера, что убит, — начала объяснять Лиепиниене. — Иначе разве бы получилось так…

И горечь и облегчение почувствовал Петер. В нем заговорила оскорбленная гордость, и в то же время он понял, что свободен. То, что уже давно стало ему чужим, сейчас само засвидетельствовало это.

Он не донимал стариков расспросами, а им тоже не о чем было больше рассказывать. Они позавтракали вчетвером — Петер попросил накормить и шофера. Через час он надел шинель и ушел к Закисам — сказать, что сегодня же возвращается в Ригу.

Янцис и на этот раз первым увидел их, но не узнал, поэтому не спеша подошел к сенному сараю, где жила теперь семья Закиса, и спокойно объявил:

— Там идут два красноармейца, наверно к нам.

Потом он сконфузился: как же это не заметил, что у брата погоны с двумя просветами и с каждой стороны по звездочке. Но сегодня никому не приходило в голову подымать на смех мальчугана. К тому же старший брат держался так просто, обнял его за плечи и разговаривал, как со взрослым. Валдынь, конечно, залез к Аугусту на колени и ощупал все ордена.

Когда Закис увидел старших детей — красивую, веселую Аустру и статного, несколько мрачноватого Аугуста, — он отнюдь не поступил так, как его жена, которая с места в карьер пустилась плакать. Но когда Аугуст и Аустра сняли шинели, когда засияли их ордена, медали и гвардейские значки, — что-то растаяло и в груди Индрика Закиса. Он зашмыгал носом и закусил кончик левого уса, но губы у него дрожали все сильнее и сильнее и, откуда ни возьмись, из глаз брызнула соленая влага. Эх, чего уж тут стесняться… пусть видят. Это от радости, от гордости это, что у него такие дети. Стоило растить! Он смахнул тыльной стороной ладони лишнюю мокроту со щек и, взяв сына за плечи, стал поворачивать к свету то лицом, то спиной, пока не осмотрел со всех сторон.

— Ничего, кости довольно крепкие, только мяса могло быть побольше. Верно, все время на ногах?

— Знаешь ведь, какая у солдат жизнь, — засмеялся Аугуст.

— Какой же ты солдат — с золотыми погонами, целый подполковник. Слышь, мать, мальчишка почти полковник, а давно ли мы с ним в лесу пилили бревна и пели песню: «Пилу тяну, буду с хлебом». Ну, а ты, егоза? — он обернулся к Аустре. — Поди сюда, дай на тебя посмотреть. Ты что же, тоже воевала?

— Пришлось, отец, — сказала, улыбаясь, Аустра.

— Как же это без родительского позволения? Где это видано? Из чего же ты стреляла? Из винтовки или из другого какого оружия?

— Из настоящей снайперской винтовки. Знаешь, есть такая — с оптическим прицелом. Ее дают только самым лучшим стрелкам.

— У немцев тоже такие были, я видел, — поспешил вставить Янцис.

Гостей негде даже было усадить как следует. В одном углу сарая стоял кухонный стол, несколько скамеек, ящик с посудой. В другом углу на ворохе сена были устроены постели, у двери стоял таган с котелком. Изо всех щелей дуло — сарай оставался сараем. Лошадь с коровой стояли под навесом, пристроенным сбоку.

— Как вы дошли до этого и долго ли думаете так жить? — спросила Аустра.

— За это мы должны благодарить Макса Лиепниека, — ответил Закис. — Перед самым уходом немцев пришел с целой бандой и спалил нашу хибарку. Если бы мы вовремя не ушли в лес, не видать бы тебе нас. Всех подряд перебили бы.

— Где сейчас этот зверь? — спросил Аугуст.

— В лесу, наверно, или с немцами в Курземе, — где же еще? — ответил отец. — Старые Лиепниеки тоже удрали. Помчались, как ошпаренные. Сейчас старый Юкум с Лиеной одни разгуливают по усадьбе.

— Слушай, отец, ты что, всю зиму собираешься здесь мерзнуть? — спросил Аугуст. — За какие грехи? За то, что бандит спалил нашу лачугу? Взгляни на Янциса — какой он худущий и бледный. Тебе хочется, чтобы он кашлять начал? Взгляни на Мирдзу, на Валдыня — у них уже сейчас руки синие. А что с ними в декабре будет?

— Уж если только советская власть не отведет какой-нибудь уголок… — пробормотал Закис. — Пока не к кому обратиться, исполком еще не работает.

— Тебе никуда не надо обращаться. — Аугуст каждое слово как топором отрубал. — Сегодня же запряжем лошадь и переедем со всем скарбом на гору. В усадьбу Лиепниеки, черт побери! Старый Юкум с Лиеной пусть остаются в своей комнате, а вы займете хозяйскую половину. Нехорошо оставлять такую большую усадьбу без хозяина. Вот на некоторое время ты и возьмешь на себя ответственность за Лиепниеки. Вот именно, отец. И пусть кто-нибудь скажет, что это неправильно! Телега в порядке? Выводи лошадь.

— Слишком ты круто берешь, Аугуст.

— Конечно, Аугуст правильно говорит, — присоединилась к брату Аустра. — Лиепниеки разорили наше гнездо, так теперь пускай сами ищут крова. Больше ни одного часу не оставайтесь в этом сарае. Довольно уж эти негодяи поиздевались над вами.

— А если потом в исполкоме станут спрашивать, кто позволил? — сомневался еще Закис. — Не хочется так, самовольно-то.

— А твою хибарку разве не самовольно спалили? — крикнул Аугуст. — Спрашивать будут, кто разрешил? Хорошо, пусть спрашивают. — Голос у него срывался от волнения. — Разрешил я, гвардии подполковник Аугуст Закис. По моему распоряжению! Ты что же, против Красной Армии идешь?

— Сдаюсь, сынок, сдаюсь! — Закис поднял вверх руки. — Ну, а теперь захотелось и мне покомандовать, хотя я и не полковник и даже в унтер-офицерах не состоял. Твоя мать меня иначе как рядовым и не считает. Слышь, мать, а что будет, если мы петуха — того? Хоть раз пообедаем за все эти годы. Семья опять в сборе, какой еще нужен праздник?

— Я и сама хотела сказать, — зашептала Закиене. — А петуха еще вырастим. Это дело недолгое.

— Сделаю. Позаботься только о клецках.

Когда отец вышел, Аустра подошла к матери:

— Мама, а где же у нас Майя? Почему ее не видать?

Закиене снова расплакалась.

— Третий год в земле лежит… истаяла, как свечечка, когда без отца оставались. Даже на кладбище не разрешили похоронить — мол, у пастора не крестили. Пришлось, как собачонку, у ограды зарыть. Хорошо хоть остальные выжили.

Полчаса спустя под таганом уже горели щепки, а в котелке варился разрубленный на куски петух. Янцису поручили следить за огнем. Подложив щепок, он снова и снова вынимал из кармана красивый перочинный нож — подарок Аугуста — и оглядывал его со всех сторон.

Только сейчас матери пришло на ум спросить, как дети добрались до дому.

— Поезда-то не ходят — все рельсы поснимали.

— Мы на машине, — сказала Аустра. — Машина осталась на дворе у Лиепиней, с нами Петер Спаре приехал. Да, он ведь велел передать вам всем привет. Наверно, вместе и обратно поедем. Он мой… мой ротный командир.

Старый Закис смущенно крякнул.

— Зря он приехал. Разве из-за ребенка вот.

— А что? — Аустра нетерпеливо глядела на отца. Отсвет огня ложился на ее щеки золотыми бликами.

— Да чего тут говорить, — в сердцах сказала Закиене. — Понять не могу, где была голова у этой Эллы, где разум. Петер такой приличный и приятный человек… и характером хороший и работящий. Она и с самого начала не стоила Петера, а когда немцы пришли… Стыдно при детях говорить. Пожила с одним, пожила с другим, под конец бросила ребенка и убежала с немцем в Германию.

— Да, — веско сказал Закис, — там все рухнуло. Вроде как у нас. Но мы-то себе хибарку опять построим, может еще получше прежней, а вот как Петер построит свою жизнь, этого я не знаю.

— Может, и он построит лучше прежней. — Голос Аустры прозвучал так уверенно, что Аугуст невольно оглянулся на сестру.

Все замолчали, потому что снаружи послышались шаги. Аугуст Закис, сидевший на разостланном поверх сена одеяле, встал и подошел к двери.

— А, это ты? — радостно сказал он. — Заходи, заходи, Петер. Мы только что про тебя говорили.

Аустра покраснела, вскочила, как ужаленная, и ушла в самый дальний угол. Этот Аугуст прямо с ума сошел — говорить сейчас о таких вещах! Никакой чуткости.

Петер Спаре вошел в сарай, осмотрелся кругом, покачал головой и стал здороваться со всеми по очереди. Он казался совсем спокойным, будто с ним ничего не произошло.

— И когда ты только, Индрик, покончишь с этой цыганской жизнью?

— По приказу начальства, с сегодняшнего дня, — весело сказал Закис, показав на сына. — Приказано до вечера переселиться в усадьбу Лиепниеки.

— Правильно, — сказал Петер. — И притом справедливо. Довольно ты спину гнул за Лиепниека. Тебе от них законная часть причитается.

— Если хорошенько подумать, так оно и есть, — согласился Закис. — Значит, сегодня устраиваем Юрьев день. Съедим этого старого петуха и — за работу. Шутка ли — перевезти такое большое хозяйство! Хорошо, что сегодня столько толочан наехало. А ты… уже нагостился?

— Хорошего понемножку, — ответил Петер и горько усмехнулся. — Если бы знал… Нет, дочку навестить все равно надо было.

— А ты голову не вешай, Петер, — просто сказал Закис. — Не с тобой одним такая беда. Солома — она солома и есть, и нечего о ней тужить!

— Я и не тужу, — сказал Петер, глядя то на одного, то на другого, словно желая, чтобы все удостоверились в этом. — Только ребенка жаль. Не хочется долго оставлять у Лиепиней. Когда Айя устроится, можно у нее…

Так они незаметно перешагнули через щекотливый вопрос. И больше его уже не касались. Когда петух сварился, Петера тоже заставили сесть ради компании, хотя он недавно завтракал.

После трапезы Закис запряг лошадь и стал укладывать на телегу имущество. Чинно, будто какая процессия, поднялись они на холм и со всем возом остановились перед домом.

— Тебе, Юкум, придется малость потесниться, — сказал Закис старику, когда тот вышел во двор. — Красная Армия делает, чтобы я жил здесь. Погляди сам, сколько здесь офицеров.

Юкум только шамкал и глубокомысленно кивал головой.

— Ну что ж… Если так надо… разве армии можно перечить?

Таким образом крепость Лиепниеков была сдана.

— До чего мне здесь не нравится, — недовольно поджимая губы, повторяла Закиене. — Все не так, как дома.

— А мне очень даже нравится, — поддразнивал ее Закис. — Подумай только — сегодня можно спать разувшись-раздевшись. У Валдыня перестанут зубки болеть. Ничего не скажешь, целые палаты мы Лиепниеку построили. Кто бы мог подумать, что самому в них придется жить.

Аугуст остался еще на один день у родителей, чтобы оформить в законном порядке переезд отца. Петер с Аустрой в тот же вечер уехали обратно в Ригу.

Когда они проехали немного, Аустра заговорила.

— Прости, что я так глупо выразилась… относительно счастья и теплоты. Я ведь не знала, что так выйдет. Как будто в насмешку. Но я ведь, ты же знаешь… мне хочется, чтобы ты действительно был счастливым.

— А почему ты считаешь меня несчастным? — весело возразил Петер. — Или я должен лицемерить и строить печальное лицо потому, что мне не придется возвращаться туда, где я уже давно начал задыхаться? Из чувства долга я бы еще вернулся. И опять бы стал задыхаться… Конечно, это лицемерие, но у меня не хватило бы духу развязать этот узел. Теперь даже не надо этого делать. Понимаешь ты, что я чувствую?

— Если так, то могу вообразить.

— И еще что-нибудь можешь вообразить?

— Не знаю, о чем ты…

— Я думаю, что ты такая хорошая, такая чудесная и — черт возьми! — как раз такой друг, какой мне нужен. Чтобы уж один раз попасть в настоящие руки, из которых не хочется освобождаться. Но ты ведь этого не можешь вообразить, тебе кажется, что все это выдумал. К тому же ты терпеть меня не можешь.

— Почему?

— Потому что я твой ротный командир и тебе кажется, что я всю жизнь буду командовать… даже своей женой.

— Ну, тут ты ошибаешься, — засмеялась Аустра. — Я тоже сумею командовать, если будет необходимо. Надо только найти, кем командовать.

— А ты бы согласилась командовать мною? — тихо спросил он и покраснел, как мальчишка.

— Тобой? — она погладила Петеру руку и, нагнувшись к самому уху, сказала:

— Тобой — нет. Тебя я буду любить.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 27 28 293031 32 Следующая ⇒