Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

— Как мне теперь быть? — спросила Элла Спаре родителей, когда стало известно, что Красная Армия заняла Крустпилс и Елгаву. О положении на фронте у них было самое смутное представление, так как немцы в своих сообщениях объявляли лишь то, что все равно ни для кого не было тайной.

— Что нам тебе сказать? — пробормотал старый Лиепинь, без всякой надобности возясь с трубкой. — Ты сама не малый ребенок, взрослый человек. Самой лучше знать, как быть.

— Посоветуйся с Фридрихом, — сказала мать. — Он человек серьезный, хороший совет даст.

— Фридрих говорит, чтобы я с ним ехала… — еле слышно сказала Элла. — Все немцы уже отправили свои семьи, пока есть путь через Тукум. А как же с Расмой — в такую тяжелую дорогу…

— Расма останется у нас, — ответила мать. — Неужели они такие безумные, что малых детей будут трогать?

— Меня, может быть, тоже не тронут, — вздохнула Элла. — Самой неудобно. Ведь поймите… если Петер жив, как я ему объясню? Станет ли еще он слушать, что я скажу? Подумает, что я так… ради баловства. Вы сами знаете, как все было. Копиц был такой хороший… Рейнхард еще лучше. Мне хотелось, чтобы и вам было хорошо.

— Ты это, дочка, оставь, — нетерпеливо махнул рукой старый Лиепинь. — Мы тебя не принуждали и не отговаривали. Если бы сама не захотела, ничего и не было бы.

— Выходит, я ради баловства? — Голос Эллы задрожал. — Почему же вы сразу не сказали, что так нельзя?

— Кто же знал, что так будет, — энергично вмешалась в разговор Лиепиниене. — Разве кто думал, что красные вернутся? Мне показалось, что это навсегда. Иначе разве бы мы тебе позволили невеститься за этих немцев? По всему выходило, что надо жить по-новому, зачем же тебе сидеть, как барсук в норе?

— Заварила кашу — теперь расхлебывай, — философски заметил Лиепинь.

— Не беспокойся, отец, тебе за меня расхлебывать не придется, — вскинулась Элла. — Но только я не забуду, как ты получал льготы по налогам. Тогда ты не говорил, что Копиц плох, а Рейнхард ничего хорошего для нас не делает. Тогда ты другое пел. Нет, это я навсегда запомню.

— Доченька милая, не принимай ты к сердцу пустые речи, — примирительно сказала мать. — Старик иной раз и сам не соображает, что говорит. Апостол какой нашелся! — внезапно набросилась она на мужа. — Судья какой! Кого ты трогаешь, старый шут! Свою родную дочь, вот кого ты грызешь. А сам виноват больше всех. Да, да, лучше не спорь. И ты виноват и я виновата, что дальше своего носа не видела. Все виноваты. Поэтому нечего молоть языком и корчить из себя святого… Лучше подумаем, как помочь Элле, как собрать ее в дорогу.

— Я разве что говорю… — Старый Лиепинь отступил.

Вечером приехал крейсландвирт Фридрих Рейнхард. Старики дипломатично исчезли с горизонта, чтобы «молодые» поговорили без свидетелей.

— Ну? Решила, что делать? — спросил Рейнхард.

— Здесь оставаться мне нельзя.

— Точно так же и я говорил. Тогда начинай собираться. Я уезжаю завтра утром — приказ начальства. За тобой заеду, только чтобы была готова. Не беспокойся, Элла, в Кенигсберге у меня хорошая квартира. Моя мать — славная старушка. Плохо, что малышку нельзя взять. Но мы заведем еще. Ха-ха-ха!

Рано утром во двор усадьбы въехала малолитражная машина, и рядом с чемоданами и мешками крейсландвирта уложили узлы Эллы Спаре.

Элла расцеловалась с родителями, в последний раз подержала на коленях и погладила по головке Расму, потом втиснулась в машину рядом с Рейнхардом — и началось путешествие в Германию. Если бы не было так светло, Элле было бы легче уезжать из родительского дома. А сейчас она стыдилась поднять глаза, смотреть по сторонам. Ей казалось, что каждый человек глядит вслед с укором и стыдит ее. Даже сама земля шепчет вслед:

— Позор… позор…

Когда машина въехала на пригорок, Элла не утерпела и бросила быстрый вороватый взгляд на хибарку Закиса. Там стояла кучка людей — взрослые и дети. Самый высокий — мужчина с большими усами — протянул руку в сторону дороги и показал на машину.

Элла отвернулась.

— Гляди, старуха, вон немецкая невеста уезжает, — сказал Закис своей жене.

— Бог с нею, Индрик, — ответила Закиене. — Какое нам до нее дело.

— Все-таки… Воздух чище будет.

…В тот же день в отцовскую усадьбу приехал Макс Лиепниек. Он недавно кончил курсы «Ягдфербанда» в Скривери и с разрешения начальства прибыл в район своей деятельности, приготовиться к предстоящим диверсиям.

— Вы еще на одном месте топчетесь? — закричал он, застав усадьбу отца в состоянии полного покоя. — Ни один здравомыслящий человек сейчас не раздумывает. Где лошади, отец? Телеги в исправности? Скорей подальше отсюда, пока тукумские ворота не захлопнулись!

После этого в усадьбе Лиепниеки началась суматоха, как в Юрьев день. Самое ценное — тюки материи, платье, серебро — было уже уложено в большие сундуки. Лошади подъезжали к дверям клети, мужчины выносили и укладывали на возы мешки с мукой и крупой, копченые окорока. Когда возы были нагружены, на один посадили Лиепниеце, на другой — хозяйскую дочь Розалию; к телегам привязали коров, по три к каждой, — и только тогда хозяин позвал прощаться своего дядю, старого Юкума, и его жену Лиену.

— Приглядывайте тут, чтобы ничего не растащили, — сказал Лиепниек. — Ты, Юкум, остаешься на правах доверенного. На это время все, что здесь остается, — твоя собственность. Оберегай и храни пуще глаз, пока не вернется хозяин. Большевикам ничего не отдавай. Я с тебя спрошу.

Старый Юкум шамкал беззубым ртом:

— С богом, с богом, путь добрый!

Лошади тронулись. Высокие, как башни, пышные возы, покачиваясь, выехали на шоссе. На первом возу некоторое время правил Макс. Пусть соседи раззвонят на всю округу, что молодой Лиепниек удрал в Курземе!

Но когда миновали столб, указывающий границу волости, Макс передал вожжи сестре и стал прощаться с родителями.

— Дуйте без остановки до самого моря, — сказал он. — В Дундагской волости вас встретят мои друзья. А обо мне вы скоро услышите разные новости.

Он сел на велосипед и поспешил к своей банде, которая ждала его в небольшом леске, километров на пять дальше усадьбы Лиепниеки.

По указанию немецких властей, они должны были кое-что предпринять в своей волости, где знали каждого человека. Хорошо разве будет, если большевики найдут целехонькими мельницы и народные дома, если люди, которые ждали их три года, выйдут с цветами встречать Красную Армию? Приказ полевого коменданта был краток и ясен: ничего не оставлять в целости. «Кто не с нами — тех уничтожать».

— Ну, попался, Закис… — шептал Макс Лиепниек, ведя группу эсэсовцев к хибарке Закиса. — Прежде времени радуешься Красной Армии. Не видать тебе ее, как ушей своих. Только старших стоит пристрелить… младших можно побросать в огонь.

Половина эсэсовцев была из немцев, половина — головорезы Макса Лиепниека, из которых ему поручили организовать целый батальон террористов.

Подойдя к хибарке Закиса, эсэсовцы окружили ее. Макс Лиепниек прикладом автомата постучался в дверь.

— Выйдите на минутку, господин Закис!

Внутри стояла тишина… Лиепниек еще раз постучался в дверь и уже нетерпеливо крикнул;

— Выходи, черт тебя возьми! Все равно вытащим!

Тогда два эсэсовца, с автоматами наизготовку, осторожно отворили дверь, вошли в кухню, в комнату. Макс Лиепниек и другие, оставшиеся снаружи, услышали возглас внезапного разочарования:

— Здесь никого нет! Все удрали!

— Вывернулся, косой!.. — прошипел Макс. — Понял, что его ждет. Ну, ничего… все равно попадешься.

За несколько часов до этого Закис со своей семьей перебрался в лес и теперь сидел в самой чаще, километрах в трех от дороги. Коровенку и домашнюю утварь он переправил туда еще прошлой ночью.

— Здесь и делать нечего — лачуга из щепочек да хлев с навозом, — заметил с сожалением один эсэсовец.

— Нечего рассуждать! — гаркнул Макс Лиепниек. — Поджигайте! Пусть горит большевистское гнездо.

Убедившись, что хибарка догорит и без них, они ушли. В ту ночь банда Макса Лиепниека собиралась поджечь еще шесть домов, перебить их обитателей, если только они не успели скрыться, как Закис.

Когда зарево пожара стало видно в усадьбе Лиепини, старый Лиепинь покачал головой и сказал жене:

— Это они зря. Только рассердят коммунистов.

«Кошечку» Никур услал в Курземе в конце июля, когда танки Красной Армии еще не перерезали тукумское шоссе. Вскоре после этого войска 1-го Прибалтийского фронта прорвались к Рижскому заливу, и Никур стал жалеть, что не эвакуировался вместе с женой. Впрочем, это не от него зависело. Лозе был недоволен его работой, а Дрехслер, во время редких аудиенций, отнюдь не старался воздерживаться от ядовитых замечаний:

— Скоро для вас наступит время жатвы. Подумали вы о составе будущего правительства? Скажите, господин Никур, почему упал тираж вашей газеты? Не хотят читать?

После таких замечаний неудобно как-то заводить разговор о новых ассигнованиях и видах на отъезд. А уехать Никуру очень хотелось. Артиллерийская канонада, которая в тихие вечера была ясно слышна в Риге, и налеты советской авиации пробуждали в сердце нетерпеливое желание быть где-нибудь подальше от этого шума. Поэтому Никур очень обрадовался, когда в конце сентября ему сказали, что его присутствие в Риге больше не является необходимым. Он быстро уложил чемоданы и устроил в своей квартире пожилую родственницу, сын которой служил в полицейском батальоне и был убит в Белоруссии. Знакомый нотариус составил акт купли-продажи, из которого явствовало, что меблировка и все имущество, оставленное в квартире, перешли во владение родственницы.

— Присматривайте хорошенько, чтобы ничего не пропало… В случае если в Ригу придут большевики, усиленно настаивайте, что все это ваше. Я не мелочен, вы это хорошо знаете, но мне будет приятно в деть возвращения найти все на своем месте. Ну, будьте здоровы!

Он уехал ночью, чтобы проскочить через узкое место с меньшими опасностями. Только у Слоки он вспомнил о Гуне Парупе. Но эта женщина принесла ему слишком много разочарований. Прошел какой-нибудь месяц после их возвращения из Швеции, а она уже нашла нового покровителя в лице генерала полиции…

«Найду другую…» — подумал он и стал мысленно вглядываться в будущее. Что оно ему сулит? Политический банкрот, он даже в глазах своих единомышленников перестал быть яркой фигурой, он уже не годится для вывески какого-нибудь политического предприятия. За такого ничего не дадут. «Но никто не должен почувствовать, что я побит. Пусть думают, что я еще многое могу. А там найдется какая-нибудь причина, объясняющая все неудачи».

В Курземе его ждала большая неприятность: организация «национального подполья» вкупе с немецкими опекунами предложила Никуру остаться в Латвии даже в том случае, если Красная Армия займет всю страну. Ему обещали главную роль, но Никур поспешил разыграть скромника.

— Это большая честь, господа, слишком большая… Но за последнее время мое здоровье настолько ухудшилось, что необходимо постоянное наблюдение квалифицированного врача.

Нет, остаться он не мог, как ни велика была честь. Другое дело — издалека, из-за моря, из какой-нибудь соседней страны посылать оставшимся ценные инструкции…

— Фани, как ты думаешь, долго еще нам придется торчать в этой темной норе? — жалобно спросил Джек Бунте, когда в миске не осталось ни одной крупинки вареного картофеля. — Ох, надоело!

— Молчи, Джек, — шептала Фания. — Как бы не услышали. Они теперь, наверно, ходят с собаками, ищут всех, кто прячется. Всех хотят угнать в Германию.

— А что они с нами будут делать?

— Откуда я знаю, Джек? Наверно, есть какой-нибудь расчет. Может, поставят на черную работу, может, просто так… чтобы здесь никого не осталось.

Уже третий день вся семья Бунте жила в тайном подвале своего дома. Джек провел здесь все лето, а Фания с Дзидрой переселились сюда, когда началась охота за людьми. Постепенно они перетащили в подвал все ценное имущество — одежду, посуду, приданое Фании и кое-какую мебель. Темный угол позади котельной центрального отопления был так заставлен вещами, что людям негде было повернуться. Маленькая Дзидра боялась темноты; Фания не спускала ее с колен и шепотом рассказывала сказки, чтобы девочка не плакала.

На дверь квартиры Фания приколола записку: «Уехали в Курземе».

— Что они со мной сделают, если найдут? — бормотал себе под нос Бунте. За целое лето сиденья в одиночестве у него это бормотанье вошло в привычку. — Определенно пристрелят. Ведь я дезертир.

— Почему ты все время об этом говоришь? — упрекнула его Фания. — Лучше тебе, что ли, от этого?

— Лучше не лучше, но и не хуже. Просто хочется знать.

На некоторое время установилась тишина. Слышалось ровное дыхание уснувшего ребенка. В углу осторожно скреблась мышь.

«Определенно мои сапоги грызет, — подумал Джек. Мысль, что он не может поднять шум и пугнуть зверька, наполнила его бессильной злобой. — Проклятая… так и не оставит их в покое. У-у!»

Но, поощряемая тишиной, мышь продолжала грызть. Где-то за этим мраком раздавались шаги пешеходов, сигналы машин, резкие свистки. Иногда были слышны выстрелы, потом крики, ругань и стоны. Лаяли собаки.

Охота продолжалась. Группы эсэсовцев разгуливали по улицам, заходили в магазины и мастерские, врывались в квартиры и ловили людей. Им помогали собаки. Повизгивая и лая, они прыгали вокруг подвальных люков, взбегали по лестницам на чердаки и подводили охотников к добыче.

Однажды их шаги послышались совсем рядом с подвалом Бунте. Двое эсэсовцев вошли в котельную и при свете карманного фонаря осмотрели все углы.

— Здесь ничего нет, — сказал один и пошел прочь. Другой порылся железным щупом в куче угля: не спрятался ли кто под ней.

Это посещение длилось не больше минуты, но чего оно стоило Бунте и Фании! Маленькая Дзидра только что проснулась и собиралась зареветь, но успела только пискнуть, и больше ее не было слышно до ухода немцев.

— Как ты заставила ее замолчать, Фани? — спросил Джек, когда опасность миновала. — Зажала рот?

— Что ты, Джек, так можно и задушить ребенка. Дала ей кусочек хлеба, она и замолчала.

— Хорошо еще, что ты хлеб захватила.

Так они просидели в подвале целую неделю.

…Гуго Зандарт метался по городу, одолевая всех своих знакомых стонами и жалобами. Однажды вечером он неожиданно заскочил к Саусуму.

Саусум уже полгода как распростился с редакцией и работал табельщиком на фабрике. Прамниек по-прежнему жил у него на квартире и малевал декорации в плохоньком театрике. Им так и не удалось связаться с партизанским подпольем, а организовать что-нибудь вдвоем они не были способны.

Зандарт вбежал в кабинет Саусума и бросился в кресло. И хозяин и Прамниек молча, недоумевающе смотрели на него: «Зачем он пришел?»

— Ну, теперь можете радоваться, теперь для вас праздник наступил, — возбужденно заговорил он. — Вам что теперь, будете зубоскалить, рассказывать анекдоты про Дрехслера и Лозе. А мне как быть? Прямо дурацкое положение: плохого как будто никому не делал… а если останусь в Риге, то мне крышка.

— А чего вы в таком случае волнуетесь, если никому не делали плохого? — спросил Саусум. Ему было и противно и смешно. «Странное сочетание наивности и подлости», — подумал он.

— Чего волнуюсь… В сорок первом и в сорок втором году шумел немножко больше, чем надо. Ну, там «хайль Гитлер» и тому подобное. Болтал… Водил знакомство с влиятельными особами. А спрашивается, что я видел от этих знакомств? Ни генерал-директором, ни старшиной города, ни префектом я не был… Ничем я не был. Получил, правда, орденок за заслуги. За какие заслуги — ей-богу, сам до сих пор не знаю. Может быть, за хороший кофе? И из-за таких пустяков приходится теперь бросать собственный дом, лошадей и все прочее. Ехать черт-те куда… Теперь с этим отъездом. Сами, как бароны, на хороших пассажирских пароходах, целые возы добра берут, а когда заикнешься, что и тебе местечко бы надо, — регистрируйся, отвечают, тогда посадят на какой-нибудь лихтер[24]. А этот лихтер — настоящий плавучий гроб. Паулина и слышать не хочет о такой поездке…

Посреди своего монолога он заметил, что его никто не слушает. Саусум внимательно рассматривал какой-то альбом, Прамниек, повернувшись спиной, чистил трубку. Зандарт вдруг пришел в ярость.

— Ах, так! — и выскочил из комнаты.

Он поспешил домой укладывать чемоданы. Работа была нелегкая, так как Паулина помочь отказалась. Собрав свое добро, Зандарт выполнил последнюю служебную обязанность, позвонил по телефону важному лицу и сообщил, что в Риге на такой-то улице в таком-то доме такие-то люди ждут не дождутся большевиков. Таких оставлять в Риге не стоит.

На другой день к Саусуму пришли несколько эсэсовцев и приказали всем обитателям квартиры собраться к отъезду в Германию. В чем были, с одними маленькими чемоданчиками в руках, Саусум и Прамниек вышли из дому. К счастью, мать Саусума была у своей знакомой — иначе увели бы и ее.

— Это работа Зандарта, — сказал Прамниек.

— Верен себе до конца, — спокойно заметил Саусум.

— Нет, неужели нас угонят? На самом деле? Погрузят, как баранов, на пароход и увезут неизвестно куда.

— А мы и так бараны. На нашем месте каждый разумный человек давно бы скрылся.

Их привели во двор таможни и несколько часов держали за проволочной изгородью. Там было уже несколько сот человек. Некоторых забрали прямо на улице или на работе, некоторые попались навстречу колонне, и их прихватывали без разговоров.

Мы, как мухи в чернилах,

Не выбраться нам,—

запел какой-то чудак, но никого не веселила его шутка.

Проходили часы, полные тоски, отчаяния и надежды. Вдруг отпустят… Вдруг не успеют угнать?

В порт спешит другая толпа. Это те, кому жжет подошвы земля Латвии. У них не хватает терпения дождаться своей очереди. Окруженные горами чемоданов, они толкаются на сходнях и не могут протискаться ни вперед, ни назад.

— Schneller, schneller![25] — сердито кричат немецкие чиновники.

Из лимузина выходит стройная брюнетка, Гуна Парупе. Услужливый адъютант идет впереди, освобождая дорогу. Несколько расстроенная, любовница полицейского генерала подымается на палубу и спешит скрыться в каюте.

Старик посыльный подкатывает тележку с вещами писателя Алксниса.

— Как, и вы здесь? — восклицает он, увидев Мелнудриса и Айну Перле.

Здесь же суетится Лина Зивтынь, какой-то балетмейстер и режиссер Букулт. Лица у всех перекошенные, бледные, потные.

Сходни подымают на палубу, и моряки становятся на вахту. Никого не отпускают больше на берег, хотя пароход уйдет только вечером, когда стемнеет.

А вот и Гуго Зандарт со своими чемоданами. Все пароходы уже переполнены, но он не может ждать, когда они возвратятся из рейса, — ему надо уехать сегодня же. Поэтому он не особенно морщится, когда приходится влезать в крытую морскую баржу, где нет ни лавок, ни нар, только темное холодное помещение, где все пропахло селедкой и ржавым железом. Зандарт ставит в угол чемоданы и садится на них. Как пингвины, толпятся здесь несколько сот людей, и все ждут с нетерпением, когда морской буксир возьмет караван лихтеров и поведет к земле обетованной. Как медленно тянутся часы и как быстро приближается к Риге фронт!

…Перед вечером Саусума и Прамниека вместе со всей толпой вывели на улицу и под охраной погнали к Экспортной гавани.

Возле анатомички Саусум увидел, как от колонны отделился молодой, хорошо одетый человек. Конвойные сделали вид, что ничего не замечают.

У сада Виестура из колонны ушли еще двое, а усатый фельдфебель что-то спрятал в карман.

— Прамниек, приготовься, — шепнул Саусум. — У нас еще есть шанс.

— Какой там шанс! Сейчас будет порт, и нас впихнут в трюм.

— Еще не все пропало, ты только не зевай. Я вижу, что за взятку это можно обделать.

— Мне нечего дать.

— Зато у меня есть.

Саусум отстегнул от жилета золотые часы с цепочкой. В первый же удобный момент он многозначительно подмигнул усатому фельдфебелю и показал ему часы. Фельдфебель тоже моргнул ему и утвердительно кивнул головой.

Через несколько минут золотые часы с цепочкой скользнули в широкую ладонь фельдфебеля, и у ложбины, где начинаются огороды портовых рабочих — немного не доходя до ворот Экспортной гавани, — Саусум с Прамниеком исчезли.

Ночь они просидели на огородах, а утром по узким улочкам пригорода добрались до Саркандаугавы. На следующий вечер они спрятались на Лесном кладбище.

…Всю ночь морской буксир шел с лихтерами по Рижскому заливу. К утру караван достиг открытого моря, и пассажиры сразу заметили это по усиленной качке. У горизонта можно было различить размытые контуры далекого берега, но скоро они пропали, и лихтеры со всех сторон обступил холодный морской простор.

Днем на буксире застопорили машины, убрали трос, и он по очереди подошел ко всем трем лихтерам. Команда лихтеров, захватив свои вещи, перебралась на буксир, затем капитан каравана махнул на прощанье рукой и увел судно в открытое море.

— Что это значит? — волновались пассажиры.

— Они нас оставляют посреди моря!

— Может быть, подводные лодки? Налет?

Да, в воздухе действительно слышался шум моторов, но пассажиры лихтеров вскоре убедились, что это немецкие самолеты. Они успокоились и с интересом стали наблюдать за странным маневром эскадрильи. Самолеты спустились очень низко и, описав грациозный полукруг, один за другим приближались к каравану. Когда первый самолет почти поровнялся с первым лихтером, от него отделилось несколько продолговатых предметов.

Налет продолжался минут пять. Когда эскадрилья улётала, ко дну шел последний лихтер. На волнах еще держалось несколько более сильных пловцов.

Гуго Зандарт отнюдь не был сильным пловцом, но когда все остальные уже исчезли под водой, он еще держался на поверхности, глядел на горизонт и проклинал немцев.

— Свиньи… каннибалы… своих жрут!.. Вывезли в море и утопили… Погоди, Эдит, как сама еще будешь тонуть!

Перед тем как пускаться в опасный морской путь, Гуго предусмотрительно надел под пиджак резиновый надувной жилет, поэтому он так хорошо и держался на воде.

Октябрь — месяц не из приятных, особенно для человека, который барахтается в море. Зандарт дрожал, синел, обрывки мыслей одна мрачней другой проносились в его голове.

«Вот так и погибают… Все пропадает, что было твоим. Выжали, как лимон, а под конец бросили в море. Тони, тони, верный слуга! Свиньи, свиньи… если бы я знал!.. Ах, лошадки мои…»

Откуда-то донесся стук мотора. Зандарт, насколько мог, высунулся из воды, — неподалеку шла серо-зеленая моторка. Она была полна людей.

— На помощь! Люди милые… тону!

Его услышали. Штурвальный повернул лодку и повел ее прямо на Зандарта.

Начиная с августа, Ансис Курмит направлял работу организации по одному руслу: поднять бдительность жителей Риги и сохранить от разграбления хозяйственные и культурные ценности. Организация выпускала новые листовки, которые призывали жителей противиться угону в Германию и заставляли рабочих подумать о том, как спасти свои предприятия в решающий момент, когда немцы начнут разрушать Ригу.

В начале сентября на металлообрабатывающем заводе, где работал Екаб Павулан, получили приказ подготовить продукцию и станки для отправки в Германию. Директор Лоренц вызвал самых старых рабочих — Павулана и Сакнита.

— Что нам теперь делать? — обратился к ним Лоренц. — Станки надо разобрать и упаковать в ящики. Электромоторы отвезти в порт… Одним словом, завод надо ликвидировать. Как вы на это посмотрите?

Старики переглянулись.

— Значит, ничего от завода не останется, — сказал Сакнит. — Одни голые стены.

— Ничего подобного. Стен тоже не останется, — сказал Лоренц. — Когда вывезут продукцию и оборудование, заводские корпуса будут взорваны. Это приказ генерал-комиссариата. На этом месте, где мы с вами сидим, останется куча развалин.

— А потом нам самим же придется все это убирать, — вздохнул Екаб Павулан. — Будем потеть и корпеть годами. Чистое безумие!..

— Я тоже думаю — чистое безумие, — повторил за ним Лоренц. — Потому-то и позвал вас. Надо решить, как нам это безумие предотвратить… Попытаемся придумать что-нибудь сообща.

— Когда велено начать эвакуацию? — спросил Сакнит.

— Немедленно. Через несколько дней начнут подавать автомашины.

— А разборку, упаковку — это мы сами должны… или как? — спросил Павулан.

— Кто же еще? Сами рабочие.

— Ну, тогда нам можно будет кое-что сделать, — продолжал Павулан. — Только уж тут надо быть всем заодно. Благо немецкие мастера уехали. Неужели старые рижане не столкуются между собой?

— Надо столковаться, — сказал директор. — Надо спасать завод. Что нам с вами скажет народ, если мы вернем ему развалины?

— Стыдно будет людям в глаза глядеть, — сказал Сакнит.

— Погодите, я так думаю… — оживленно заговорил Павулан. — Немцы не так уж хорошо соображают. Хватают, что под руки попадется. Вот я думаю… станки ведь будем паковать в ящики? Снаружи не видать, что под досками, так? Главное, чтобы был вес, так?

— Да, нужен порядочный вес, — согласился Лоренц.

— Камень — вещь тяжелая, тяжелее не бывает, — обстоятельно объяснял Павулан. — Наложим мы в эти ящики камней, и пускай везут их с божьей помощью в фатерланд, если у них этого добра в Германии не хватает. А станки мы зароем в землю. Когда придет Красная Армия, опять выроем, и они у нас заработают.

— Отлично, Павулан, — засмеялся Лоренц. — Но так как нам понадобится много камней и довольно большие ямы для станков, надо приступать к делу сейчас же. Я думаю, друзья, вас не стоит предупреждать о том, что каждый из нас рискует головой. Кто боится, пусть лучше не берется за это.

На заводе началась бесшумная, но яростная возня. Рабочие рыли ямы в помещениях, где был земляной пол. Они рыли их и в углах двора и в складе, и каждую ночь часть демонтированных станков, агрегатов и электромоторов уходила под землю. А на дворе завода громоздились большие ящики с надписями:

«Не кантовать! Осторожно! Ставить отдельно!»

У каждого ящика был свой номер, и по особой спецификации можно было определить, какие дорогие и ценные предметы отправляются за этим номером. Как обычно, когда имеют дело с хрупкими механизмами, рабочие с помощью рычагов и талей осторожно поднимали ящики на грузовики и отчаянно ругались, если кто-нибудь слишком грубо обращался с ценным грузом. Сам Лоренц и Павулан длинно и пространно объясняли шоферам, что ехать надо осторожно да чтобы в порту с ящиками обращались поделикатнее.

Когда на заводе не хватало камней, рабочие выезжали на грузовике за город и собирали их по обочинам дороги.

Постепенно «эвакуация» завода подходила к концу. Так же или немного иначе действовали и на других предприятиях. Рабочие Риги готовы были на все, чтобы сохранить Советской Латвии ее добро.

А когда пришли решающие дни октября, многие заводы, типографии и склады превратились в маленькие крепости. С ручными гранатами и винтовками в руках защищали рижские рабочие свое имущество, когда группы поджигателей и саперов делали набеги на какой-нибудь объект. Зоркие глаза следили за каждым шагом врага. Немецкие саперы не могли уложить ни одного килограмма взрывчатки так, чтобы об этом не стало известно жителям. Невидимые руки вовремя перерезали запальные шнуры, обезвреживали мины замедленного действия. Только крупным, хитро подготовленным диверсиям они не могли помешать.

Сердце обливалось кровью, когда в рижском порту стали раздаваться взрывы. Рухнула гордая гранитная набережная, разрушены были холодильники и портовые склады. Погибли все электростанции, новая насосная станция, главный почтамт и мосты через Даугаву. Когда немцам не хватило взрывчатки (нагруженный ею состав до Риги так и не дошел), специальные команды разрушителей обходили предприятия и мастерские и тяжелыми кувалдами разбивали зубчатки машин и другие детали.

Дым пожаров стлался над Ригой.

В эти дни старый Павулан и его товарищи не выходили с завода. Их было около двадцати человек вместе с директором Лоренцем. У них были две винтовки, автомат и полторы дюжины ручных гранат, а у Лоренца пистолет с двумя обоймами патронов. Четверо рабочих все время находились в охране и наблюдали, не приближается ли к заводу группа эсэсовцев. Несколько человек дежурило у пожарных насосов. Ворота завода были закрыты, окна со стороны улицы заделали кирпичом, и только в нескольких местах оставили бойницы.

11 октября, после обеда, появилась первая группа поджигателей: восемь эсэсовцев с засученными рукавами. Деловито осмотрели они завод снаружи, попытались открыть ворота, а когда это не удалось, начали возиться со своими разрушительными аппаратами.

Тогда защитники завода открыли огонь. Два убитых эсэсовца легли на мостовой; один, хромая, дополз до угла улицы и все время орал, чтобы товарищи его не бросали. Остальные пытались подобрать убитых, но один-единственный выстрел прогнал их обратно. Немного спустя наблюдатели доложили Лоренцу, что эсэсовцы ушли.

— Эти обратно не придут, — заверил Сакнит. — Это ведь не вояки, а шакалы. Шакалы — звери пугливые.

Когда стемнело, один молодой рабочий выполз на улицу и подобрал оружие убитых эсэсовцев.

…Ночью из города доносились взрывы, в небе стояло зарево пожаров. Пахло гарью. Вместе с осенними листьями на тротуары, на дорожки парков сыпались черные хлопья пепла. Все казалось грязным, закопченным, черным.

12 октября эсэсовцы снова пытались поджечь завод, но рабочие отбили и это наступление. Потеряв четырех солдат, гитлеровцы отступили и с тех пор больше не беспокоили Екаба Павулана и его товарищей.

Десятого октября, когда была освобождена станция Икшкиле, а армия генерал-лейтенанта Романовского в стремительном наступлении достигла устья Гауи, в Риге уже не было ни Лозе, ни Дрехслера. Накануне советская авиация бомбила Экспортную гавань, склады и эшелоны на товарной станции. После этого рижский воздух стал слишком вреден и для Ланге, и он срочно переехал со своим учреждением в один из уездных городов Курземе. Перед отъездом Ланге вызвал к себе нескольких офицеров СС, в том числе и хауптштурмфюрера Освальда Ланку и оберштурмфюрера Кристапа Понте.

— Вам выпадает великая честь последними покинуть Ригу, — объявил им Ланге. — Здесь еще не все сделано. По известным причинам мы не успели разрушить все важнейшие объекты. Многие ненадежные и враждебно настроенные элементы не эвакуированы, не уничтожены. Теперь они подымут голову и будут мешать нашим войскам до конца выполнить свой долг. От имени фюрера можете делать все, что найдете необходимым. Никакого либерализма, никаких сантиментов! Жгите и стреляйте до последнего момента! Желаю успеха. До свиданья в Курземе, господа.

Ланге уехал, а Ланка и Понте взялись за дело. Они объехали тюрьмы и другие места заключения. Убийц и воров-рецидивистов освободили, а политических перестреляли. Ланка разъезжал по улицам в бронированной штабной машине и проверял работу команд поджигателей. В его присутствии взорвали городскую автоматическую силовую станцию, которая была устроена под землей. Он проверил, правильно ли производят разрушение центральной телефонной станции. На улице он стрелял в каждого прохожего. Понте в поте лица помогал ему.

— Что здесь будет! — радовался Ланка, осматривая развалины. — Большевики останутся без воды и без света. Надвигается зима. Центральное отопление бездействует. Канализация бездействует! Начнутся эпидемии, смертность сразу повысится. А тут еще уголовный элемент — воры, убийцы, проститутки… Картотека уничтожена, — скажи теперь, кто преступник, кто честный человек!

— Замечательно тонко сработано, — восторгался за ним и Понте. — Им даже негде будет хлеб испечь.

— Здесь будет мрак и скрежет зубовный.

Во дворе дома, где жил Ланка, сутками дежурил маленький «мерседес-бенц» на тот случай, если бы Ланка не смог в последний момент заехать за Эдит. В сущности ей уже давно пора было уехать и ждать своего мужа где-нибудь в тихом уголке у самого моря, но она не могла расстаться с квартирой. И пока муж, как волк, рыскал по городу, его белокурая жена с утра до ночи рылась в шкафах, перебирала свои богатства и не могла решиться, что оставить, что взять с собой. Большая часть вещей была отправлена в Германию под охраной дальнего родственника, но сколько еще оставалось!

Что делать? В машину можно поставить только три чемодана — людям тоже надо оставить место. Освальд в свою штабную машину возьмет эти большие узлы. Сколько? Три… четыре? Нищенски мало. И почему Гитлер не шлет резервы? Почему Ригу не удержат еще несколько недель, пока она увезет в безопасное место свою военную добычу? А где это безопасное место? В Курземе? В Германии? А потом?

У нее ум за разум заходил. В таком состоянии застал ее муж.

— Собирайся скорей! — крикнул он ей с порога. — Надо уезжать отсюда.

— У меня еще ничего не упаковано… — бормотала, мечась по комнате, Эдит. — Я ничего не оставлю. Доставай машины.

— Одуревшая баба! — разозлившись, крикнул Освальд. Но именно этот грубый окрик привел в себя Эдит. Она оглянулась на мужа.

— Как ты сказал?

— Я сказал, что ты ведешь себя, как одуревшая баба! — отрубил Ланка. — Красная Армия может в любой момент ворваться в Ригу, а ты еще гадаешь, какую тряпку засунуть в мешок, какую оставить. У нас времени нет для споров. Через полчаса мы уезжаем.

— Хорошо, не будем спорить. Но эту бабу я тебе не забуду.

— Перестань, Эдит. Иди лучше подержи чемодан. Быстрей, быстрей!

Эдит что-то прошипела и бросилась ему помогать. И каждую минуту они заводили споры по поводу каждой оставляемой вещи. Освальд не слушал Эдит и делал по-своему. Он брал с собой только самые ценные и притом не требовавшие много места вещи.

— Ковры! — заикнулась Эдит.

— Пусть останутся! Ссыпай золотые вещи в ящичек, все в одну кучу.

— Картины!

— Подари дворнику, пусть истопит ими печь.

— Мой гарнитур рококо!

— Надевай пальто, — я пока позову шоферов и Понте.

Гулко хлопнула дверь подъезда, по лестницам шаркали ноги шоферов, перетаскивавших вещи. У обеих — машин моторы не были выключены, и они слегка вздрагивали, будто испуганные животные.

— Не возитесь столько времени! — прикрикнул Ланка. — Кладите как попало. После переложим.

Эдит посадили в «мерседес-бенц» и со всех сторон обложили узлами и чемоданами. Освальд Ланка сел рядом с шофером, а Понте с прочими вещами устроился в штабной машине.

У Понтонного моста им пришлось подождать полчаса, пока пропустили войсковую часть. Вплоть до Лиелупе ехали очень медленно — вся приморская дорога была запружена машинами, орудиями и солдатами. Только за Лиелупе можно было прибавить скорость. Молча сидели они на своих местах и смотрели в темноту, и хотя машины, выбравшись на свободную дорогу, продолжали прибавлять скорость, им казалось, что они едут слишком медленно.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 27 282930 31 32 Следующая ⇒