Глава девятая

Глава девятая

В начале февраля 1944 года семью Джека Бунте постигло несчастье: прохворав много лет сахарной болезнью, умерла его теща. Последние месяцы она лежала в лечебнице, и Фания через день ходила навещать ее. Она тащила из дому все, что можно было обменять на продукты, и Джек не без основания опасался, что после тещи не останется никакого наследства, — все съест ее болезнь. Поэтому известие о смерти капризной и требовательной старухи доставило ему радость, но он не был настолько опрометчив, чтобы выражать эту радость открыто. Наоборот, в присутствии Фании и Индулиса Атауги Джек ходил с печальным лицом и время от времени вздыхал.

«Тевия» поместила извещение о смерти домовладелицы Атауги, место для могилы купили на самом лучшем, «избранном», участке Лесного кладбища, и 5 февраля черные лошади, запряженные в черный катафалк, повезли старуху на кладбище. Провожающих было немного: прежние друзья и знакомые за годы войны разбрелись кто куда, а новых не заводили. За гробом шагал Индулис Атауга в офицерском мундире войск СС и с траурной лентой на рукаве. Он вел под руку сестру; с другой стороны ее поддерживал муж, и так они должны были идти два или три километра от лечебницы до кладбища. Индулису было скучно, неудобно, он старался не замечать любопытных взглядов прохожих и уже начал чертыхаться про себя по поводу того, что похоронная процессия движется слишком медленно. Если к семи часам не удастся освободиться, может расстроиться интересное свидание. Дело в том, что один из друзей Индулиса, унтерштурмфюрер Дадзис, который был сейчас на фронте у Острова, просил его передать жене посылку. Посылку он передал, и молодая скучающая по мужу женщина не стала возражать, когда он попросил позволения навестить ее еще раз — именно сегодня, в семь часов вечера. Дадзис все равно ничего не узнает, да и сам он едва ли проводит время на фронте в постах и молитвах.

На кладбище Фания наплакалась вволю, как подобает в таких случаях, а когда гроб опустили в землю, Бунте пришлось крепко держать за руку жену, чтобы она не подходила слишком близко к могиле.

Обратно они ехали на машине: один из начальников Индулиса любезно предоставил в его распоряжение пятиместный «опель-капитан». Поминального обеда не было, но Фания все-таки пригласила брата выпить чашку черного кофе с домашним печеньем.

Индулису было неловко отказываться: ладно, раз такой особенный день! Безо всякой охоты он поднимался за Фанией и Джеком по лестнице и с полчаса посидел с ними за столом. Дзидра сразу заинтересовалась дядиным мундиром: блестящие пуговицы, погоны, значки… Она взобралась к нему на колени, ощупывала каждую пуговицу и поминутно спрашивала: «Дядя, это что? Где ты это взял? Мне тоже хочется…»

Фании было неприятно, что ребенок так лезет к Индулису. Кто его знает, где он сегодня был, с какими людьми встречался… Еще, чего доброго, болен какой-нибудь скверной болезнью.

Чтобы не сидеть молча, стали говорить о том, как украсить могилу матери. Самым компетентным в этом вопросе оказался Джек. Он сразу оживился, в первый раз за весь день.

— Могилу надо залить цементом или шлакобетоном, тогда она десятки лет продержится. Сверху землю можно не заливать, чтобы посеять травку. А вокруг — поставить каменную ограду. Тогда уж на целую вечность. Я знаю одного каменщика, недорого возьмет.

— Да, да, — согласился Индулис. — Надо так отделать, чтобы сохранилась на все времена. Даже если не останется родных и некому будет убирать.

— И крест надо поставить, — напомнила Фания. — Дзидра, иди сюда, ты не даешь дяде попить кофе.

— Нет, нет! — затрясла головой девочка и еще крепче вцепилась в мундир Индулиса. — Мне тоже хочется такую пуговку.

— И крест можно поставить, — сказал Джек. — Хороший мастер может вделать в ограду. С разными там пальмовыми ветками. Фани… можно одну рюмочку? За мамину память?..

— Ну, хорошо.

Джек достал из буфета бутылку и рюмки, и мужчины стали пить коньяк. Теперь можно было взять с братниных колен Дзидру. Фания облегченно вздохнула и незаметно вытерла платком личико и руки девочки.

Выпив несколько рюмок, Индулис немного оттаял и сбросил неудобную скорлупу официальности. Ему захотелось попугать сестру и Бунте.

— Читали вы сегодняшний номер «Вестника распоряжений»? — будто невзначай спросил он.

— Что там нового? — спросил Бунте. — Какие-нибудь новые правила или взыскания?

— На, прочти. — Индулис достал из кармана сложенную газету.

Бунте развернул газету и стал читать. Фания заглянула через его плечо.

— «Отчизна взывает… — забормотал Бунте. — В час роковых событий самоуправление латвийской земли снова призывает к оружию новые контингенты. Значительная часть призванных должна вступить в ряды защитников отчизны и поспешить к восточным границам Латвии, находящимся под угрозой. Близко трубит труба войны… решающие дни в истории латышского народа…» Это кто же написал? А, сам Данкер. Что это означает?

— Прочти дальше, тогда поймешь, — улыбнулся Индулис.

В глазах Бунте появилось беспокойство. Медленно прочел он распоряжение о призыве всех мужчин, родившихся за период с 1906 по 1914 год, в латышский легион. Распоряжение было подписано генерал-инспектором легиона генералом Бангерским.

— Мобилизация… Значит, не хочешь, а воюй? Да ведь они проповедовали, что будут брать только добровольцев.

— От этого мы отказались еще в конце ноября, когда стало ясно, что из этого добровольчества ничего не выйдет. Ну вот, Джек, твой год тоже включен. Пусть Фания скорее приготовит рюкзак. Отказался, когда я тебя звал к себе в команду, а теперь придется служить в легионе. У меня тебе было бы легче.

— Да, мой год тоже призывается, — констатировал без всякой радости и гордости Бунте. — Что же они с нами станут делать?

— Что делать? Обучат на скорую руку и пошлют всевать.

— Разве в этом есть необходимость? — встрепенулась Фания.

— Когда Красная Армия стоит у самых границ Латвии, вероятно есть необходимость, — ответил Индулис. — Весной начнутся бои непосредственно за Латвию. Если вам безразлично, кто будет управлять страной, тогда можно рассуждать, а для меня это дело ясное. Это начало последнего акта.

— Не мы же начали войну, — возразила Фания. — Почему мы должны воевать и отвечать за чужие грехи?

— Ты хочешь сказать — за мои грехи?

— Еще могут забраковать, — бодро сказал Бунте. — Я ведь не особенно здоровый.

— Тогда придется или рыть окопы, или ехать на работу в Германию. Теперь мы никому не дадим бездельничать. Мало ли что другие грешили — отвечать всем придется. Так-то. — Индулис встал из-за стола и начал прощаться. — Не обессудьте, милые родственники, но к семи я дол жен быть в одном месте по служебному делу.

Никто его и не удерживал. Индулис Атауга прямо от скромного поминального стола направился на Гертрудинскую улицу, к жене унтерштурмфюрера Дадзиса.

— Вот история, будь она проклята! — причитал Бунте после ухода шурина. — Почему? За какие грехи я должен проливать за них свою кровь? Пусть Индулис со своей бандой сами отвечают за свои дела. С какой стати мирному гражданину спасать их?

— Их никто уж не спасет, — сказала Фания. — Ясно, что ни в какой легион ты не пойдешь.

— А куда деваться, Фания? Слышала, что он сказал? Рыть окопы или на работу в Германию.

— Пускай сами и роют. — Фания понизила голос. — Неужели во всем доме не найдется такого укромного уголка, чтобы спрятаться человеку?

— А как же — мне тогда никуда нельзя будет показываться…

— Тебе приятнее умереть на фронте за Гитлера?

— Пусть он идет к дьяволу со всей своей компанией! А как ты объяснишь, когда начнут спрашивать про меня?

— Это позволь мне знать.

Бунте с восхищением посмотрел на Фанию. Они совсем позабыли о том, что час назад стояли у могилы мамаши; жизнь требовала забот о настоящем, а не о прошлом. Они улыбнулись, и Фании это не показалось предосудительным.

— Ужас до чего ты у меня умная, — сказал Джек Бунте.

Летом 1941 года, когда Индулис Атауга вступил в зондеркоманду Арая, он, конечно, не думал, что через полтора года этот шаг может показаться ему неосмотрительным и неверным; но даже если бы он знал и тогда, что к концу 1942 года гитлеровские армии постигнет ужасная катастрофа где-то у Волги и Дона, то едва ли поступил бы иначе, потому что все его воспитание, все его взгляды неизбежно подводили к этому пути. Свою жизненную мудрость он почерпнул из программы «перконкрустовцев», которая была не чем иным, как латышским вариантом фашистской программы Муссолини и Гитлера. «Раса господ», «нордическая кровь», «право на преступление» — да среднему корпоранту, который мечтал лишь о том, чтобы занять в жизни место побольше и повыше, иной философии и не требовалось. Не испытывая никаких сомнений, вступил он в зондеркоманду, которую ни в какие времена нельзя было бы назвать иначе, как бандой убийц, и стал идеальным участником этой банды — идеальным в понимании Арая, Екельна и Гиммлера. Индулис Атауга старался выдвинуться, и это ему удавалось довольно легко, так как зондеркоманда и была той средой, в которой могли развернуться все его задатки.

После сталинградской катастрофы он кое-что понял. Понял, что его хозяевам, а вместе с ними и ему придется расплачиваться за все свои дела. К этому времени он настолько запятнал себя, что выхода для него уже не могло и быть. Ему оставался один путь: вместе с гитлеровской шайкой идти до самого конца. А потом? Потом хоть потоп, хоть конец мира! Единственное, что еще могло как-то утешить его при такой перспективе, это если бы немецким оккупантам удалось запачкать как можно больше людей. Индулису Атауге хотелось, чтобы в Латвии не осталось ни одного чистого человека. Пусть не один он отвечает! И когда Данкер с Бангерским начали организовывать латышский легион, он потирал руки от удовольствия: нашего полку прибывает.

Когда в ноябре объявили мобилизацию, он прямо ликовал, потому что даже самым ловким людям нельзя было отвертеться от каиновой печати, которой немцы хотели заклеймить каждого латыша. Особенно же обрадовало его последнее распоряжение о дополнительном призыве в латышский легион. «Теперь и ты, Фания, не увильнешь — твой муженек наденет мундир. Одна у всех у нас дорога, но в компании все-таки веселей».

В то же время, пока еще можно было, он хватал все доступные ему удовольствия.

С этой именно целью и был затеян сегодняшний визит к жене унтерштурмфюрера Эрика Дадзиса. Может быть, Эрик Дадзис уже протянул ноги и никогда больше не увидит Ригу, а может быть, он еще вернется и проживет дольше, чем оберштурмфюрер войск СС Атауга, но какое это имело сейчас значение?

Аусма Дадзис была в квартире одна. Сев на диван рядом с гостем, она спросила:

— Расскажите, господин Атауга, как вы жили на фронте?

Индулис на настоящем фронте никогда не был, но, не сморгнув глазом, в течение получаса рисовал ей батальные картины, в которых центральной фигурой был он сам. Когда это ему надоело, он спросил:

— А как вы живете, пока мы воюем?

Она сделала капризную гримаску и вздохнула.

— Скучаем и тревожимся. Что же нам еще остается?

— А зачем? Жизнь проходит; что упустишь сегодня, не наверстаешь завтра.

— Что же поделать?

— Надо брать от жизни…

— Что, например?

«Ах ты, шельма, девочку из себя строит! Я, как учитель, должен все ей объяснять?»

— Например? Например, любить. Влюбляться, позволять другим любить себя. Это все равно, что мечтать. Разве это дурно — мечтать?

— Я не знаю.

— А я хорошо знаю, что мечтать имеет право каждый, потому что это не зависит от нашей воли. То же и с любовью. Человек встречает человека, оба загораются, и начинается пожар.

— И оба сгорают? — Аусма Дадзис засмеялась.

— Зачем? Только горят и светятся, как две яркие лампы. Одна греет и освещает другую, и обеим тепло.

— А потом?

— Они горят, пока не разрядится аккумулятор. После этого его снова надо заряжать.

— И надо встретить другого человека, снова загореться?

— Конечно. Иначе жизнь становится темной, холодной и скучной.

— Вы уже много раз так загорались?

— Я не знаю, что в этой области много, что мало. А вы?

— Мне еще надо научиться мечтать…

— Хорошо, я помогу вам научиться.

Научил. Выполнил свое обещание в тот же вечер. Утром, когда Индулис Атауга собрался уходить, Аусма Дадзис шутливо погрозила ему пальцем:

— Попробуй только сказать Эрику!

— Почему ты думаешь, что я буду рассказывать?

— Мужчины любят хвастаться своими победами.

— Как знать, кто из нас победитель? — лукаво улыбнулся Атауга. — Что же будет дальше? Можно мне прийти сегодня вечером? Через несколько дней я должен уехать из Риги.

— Сегодня нет. Но если ты не придешь завтра вечером, тогда не приходи совсем.

— Почему так решительно?

— Просто так. Хочу, чтобы ты меня немного слушался. Иначе не стоит.

— Я буду очень послушен, Ата.

Быстро выскользнул он на лестницу, чтобы никто не заметил, из какой квартиры он вышел. В сущности никакой надобности в этом не было, но так было интереснее, это придавало всему приключению отпечаток таинственности.

Придя домой, Индулис Атауга узнал от дворника, что вчера его искал какой-то чиновник. Уходя, он оставил номер телефона и велел обязательно позвонить.

Индулис набрал нужный номер и, когда ему ответили, назвал свое имя.

— Господин Атауга? Будьте так любезны, сегодня не позже четырех часов обязательно явитесь на улицу Тербатас, номер… к доценту Гринталю. Для чего — вам скажут. По распоряжению начальства. Всего хорошего, господин Атауга.

Индулис побрился и пошел на улицу Тербатас.

Доцент Гринталь — высокий, средних лет мужчина с горбатым носом и гладко выбритым черепом — поправил роговые очки и в упор посмотрел на вошедшего.

— Господин Атауга? Если не ошибаюсь, вы когда-то были моим студентом.

— Да, господин доцент. Я слушал у вас курс статистики. Кроме того… мы ведь члены одной корпорации. В последнее время я имел честь быть олдерменом корпорации.

— Припоминаю, припоминаю…

Гринталь крепко пожал руку Индулиса и пригласил в кабинет. Он сам закрыл дверь, потом сел за круглый столик и предложил Индулису папиросу. Они закурили и, прежде чем перейти к главной теме, обменялись ничего не значащими фразами о погоде, здоровье и жизни вообще.

— Мы живем в необычайно сложное время, — сказал Гринталь, — среднему человеку трудно ориентироваться, он не знает, что делать сегодня и что ему готовит завтра.

— Это верно, — согласился Индулис. — Но средние люди историю не делают. Они только движутся с ее потоком. Для них всегда остается тайной, кто и как приводит в действие механизм великих событий.

— Вам после сорокового года пришлось, кажется, очень жарко? — задал вдруг вопрос доцент. — Мне кое-что рассказывали.

— Да, разное случалось. Пожил и в лесу, затем… в армии. Никто не скажет, что я стоял в стороне, был наблюдателем.

— Это потому, что вы не принадлежите к разряду средних людей. То же самое Я сказал бы и о себе, если бы это не показалось хвастовством. В начале войны я чуть было не погиб. Вы помните ночь на двадцать второе июня сорок первого года — накануне войны? Что за волшебная ночь — тихая, полная ожидания. Я объезжал на Взморье дачи наших друзей… у которых надо было прятать парашютистов. Объехал Приедайне и собирался проверить Лиелупе, Булдури и Дзинтари. В ту ночь большевики проводили учебное затемнение, а я забыл выключить фары. У моста через Лиелупе ко мне придрались. Я немного погорячился и послал их к черту. Тогда они разбили у моей машины фары и подошли проверить документы. И тут выяснилось, что я налетел на известного большевистского деятеля Силениека. Он, кажется, даже был членом их Центрального Комитета. Так вот он меня и узнал. Хорошо, еще не арестовал и не отправил в милицию, — тогда бы я не сидел здесь сегодня. После этого я целую неделю прятался у одного своего друга и только первого июля осмелился выйти на улицу. С тех пор я научился владеть собой. Терпение, выдержка в игре решают многое. Есть ли у вас эти качества, господин Атауга? Умеете ли вы притворяться?

— Это я доказал в сороковом и сорок первом годах.

— Гм… А можете ли вы не говорить правду даже лучшим друзьям, со стороны которых вам ничто не грозит? Держаться так, чтобы люди думали про вас одно, а на деле было бы совсем иное?

— Все зависит от того, какова цель такой игры. Если это на пользу нашему делу, почему бы и нет? Я не ребенок.

— Знаю. — Гринталь отечески улыбнулся. — Арай в свою команду детей и не принимал.

Наступила пауза.

«Куда он клонит? — думал Индулис. — Что за конспирация?»

«Этот подойдет», — думал доцент Гринталь.

Лицо его стало серьезным, он понизил голос.

— Разговор этот останется между нами, независимо от того, каков будет его результат. Я разговариваю с ведома соответствующих учреждений Остланда, армейского командования и латышских национальных организаций, так что ни вам, ни мне не надо пугаться. Только в обществе не должны об этом знать. Положение на фронте изменилось к худшему. Если бы наступление Красной Армии на территории Прибалтики было изолированным явлением, немецкая армия без всяких сомнений отбила бы его и нам достало бы времени подумать о судьбах нашего дела в другой раз. Но большевики нажимают по всей линии фронта; нажим прямо фантастический. Гитлер больше не имеет возможности маневрировать резервами, перебрасывать силы с одного фронта на другой. Поэтому… откровенно говоря, нам надо рассчитывать на то, что немецкая армия будет вынуждена летом оставить нашу территорию и воевать на своей земле. Верховное командование заинтересовано в том, чтобы на оставленной территории, в тылу Красной Армии, большевики не могли ни одного дня работать спокойно, чтобы им не удалось восстановить разрушенное и быстро повысить жизненный уровень населения. В тылу Красной Армии необходимо создать постоянный очаг беспорядков. Это с одной стороны. С другой стороны, мы можем рассчитывать и на то, что в конце войны Гитлеру удастся столкнуть лбами Советский Союз с Англией и Соединенными Штатами Америки. В этом случае мы тоже понадобимся англичанам, с которыми — вам это можно сказать — у нас снова наладились связи. Пока они будут драться, мы в нужный момент подымем на ноги своих айзсаргов, бывших полицейских — словом, всех, кто в этой войне открыто стал на сторону немцев, — и захватим власть в Латвии. Стихийно это произойти не может, поэтому к предстоящей борьбе мы начнем готовиться сегодня. Возможно, что нашим кадрам некоторое время придется оставаться в подполье, а отдельные боевые группы будут орудовать самостоятельно. Но для того чтобы все действовали в одном направлении и по первому знаку свыше слились воедино — надо заранее подготовить эти кадры и вовремя указать каждому район его деятельности и характер его действий. Вы меня хорошо поняли, господин Атауга?

— Кажется, понял… — Индулис кивнул газовой. — Мысль великая и глубокая.

— Вы согласны помочь нам реализовать ее?

— С величайшей готовностью. Каковы будут мои обязанности?

— Вы сейчас же поедете в Скривери. Там мы организовали специальные курсы, на которых будем обучать командиров для будущих нелегальных групп, диверсантов и организаторов. Там соберутся самые способные и полезные люди из всех округов. Их будут обучать первоклассные специалисты — они найдутся и у нас самих, а некоторых пришлют из немецкой разведки. Окончившие эти курсы разъедутся по своим округам и скомплектуют из испытанных людей боевые единицы, а командование немецкой армии даст оружие и боеприпасы. Покидая Латвию, немцы во многих местах оставят тайные склады военного имущества, радиостанции, медикаменты и все необходимое для продолжительной борьбы.

— Солидно, солидно задумано, — возбужденно повторял Индулис. — Повторение плана Никура, только в более широком масштабе.

— Наш план гораздо конкретнее, и он открывает определенные перспективы, чего нельзя сказать о плане Никура. Между прочим, он тоже присоединился к нам, но официально возглавлять организацию будет генерал Курель.

— Не слишком ли стар?

— Работать будем мы — молодые, но фирме нужна вывеска.

Они, как по команде, засмеялись.

— Хорошо. А что я буду делать на курсах? — спросил Индулис Атауга. — Учиться?

— Сначала будете учиться. Насколько мне известно, вам хотят поручить подпольную группу в одном из районов Видземе — вы будете чем-то вроде командира полка. Поэтому вам не помешает в течение нескольких месяцев познакомиться с методами штабной работы, тактикой и всеми премудростями разведывательной службы. Этому вас будут обучать немецкие штабисты. Но так как у вас уже есть богатая практика, в дальнейшем вы будете обучать командиров батальонов, рот и взводов, вместе с которыми вам впоследствии придется воевать.

— Ясно, господин доцент.

— Итак, вы согласны?

— Да, конечно. Мне, правда, приятнее было бы уйти из Латвии вместе с немецкой армией.

— Еще бы, это безопаснее. Но мы с вами не принадлежим к людям средней руки. Мы должны взять на себя все труды и весь риск.

— Когда я должен явиться в Скривери?

— Чем скорее, тем лучше.

— Я еще должен разделаться со службой. Что мне сказать своему начальству?

— Ничего. Вам об этом не надо заботиться. Все формальности уладят мои сотрудники. Завтра после двенадцати придете ко мне за документами.

Так Индулис Атауга стал одним из членов «Ягдфербанда». По существу это была организация немецких диверсантов, шпионов и террористов, которую для благообразия снабдили националистической вывеской.

Индулис на скорую руку устроил свои личные дела, провел еще одну ночь у Аусмы Дадзис и уехал в Скривери. Там он нашел много знакомых и по «зеленой гостинице» Миксита и из той компании, с которой он орудовал по «мокрым» делам. Командир роты айзсаргов Зиемель привел с собой Макса Лиепниека, которого тоже нашли вполне годным.

Они начали готовиться.

Элла Спаре не могла решиться, на какую дорогу ей свернуть — на ту ли, которая вела мимо занесенного сугробом поля к хибарке Закиса и представляла собой узкую пешеходную тропу, или на ту, что вела к усадьбе Лиепниеки. В Лиепниеки идти удобнее, и с тамошними хозяевами Элла чувствовала себя проще, но сейчас ей там нечего было делать. Макс недавно уехал в какую-то школу, старик опять примется рассуждать об этой войне, а в последнее время ей эти разговоры как нож острый. Немецкая армия отступает. Отступает армия Бруно Копица… Элле казалось, что войну ведут два человека. Каждый из них вошел в ее жизнь, и каждый требует, чтобы она безраздельно принадлежала ему — и Петер Спаре, чье имя она до сих пор носит, и жандармский капитан Бруно Копиц… Может быть, первый уже мертв (вот бы хорошо!), но ведь он не одинок, у него товарищи, сотни, тысячи товарищей, они продолжают воевать вместо него, и они хотят победить, чтобы потребовать с Эллы ответа за все, что она натворила в эти годы. Она не хочет отвечать перед ними — это тяжело, стыдно, унизительно, поэтому она всеми силами желает победы Копицу. Но разве это зависит от ее желания? Разве бедный Бруно в состоянии что-нибудь изменить или на что-нибудь повлиять? С ним самим начальство обходится, как с вещью — его поднимают, передвигают, ставят куда им вздумается. Может быть, это и правильно, но каждая такая перемена отрывает их друг от друга, разъединяет их — как клин, как забор, как река. Прошлой весной Копица уже совсем было отправили на фронт, но он вовремя успел заболеть гриппом и избавился от этой опасности. Второй раз за него замолвил словечко влиятельный друг. В третий раз ничто не помогло.

Три дня назад Бруно пришел проститься. Он успокаивал и ободрял Эллу, обещал писать письма и при первой возможности приехать. Но сейчас ей совсем не он нужен. Нужно, чтобы он победил, чтобы ей не пришлось отвечать… Пусть не пишет, не приезжает, пусть только воюет, не позволит возвратиться Петеру Спаре. Крейсландвирт Фридрих Рейнхард — мужчина еще интереснее, чем Копиц, хоть и занимается только сбором хлеба, масла и свиней… И отцу с матерью от него будет больше пользы, чем от Копица. Место все равно пустым не останется. Но разве теперь это поможет? Да и в состоянии ли они теперь что-нибудь поделать с Петером и его товарищами? И вдруг он появится — грязный, запыленный, усталый после долгого пути… Что тогда будет?

Вот почему она так долго стояла на дороге и все поглядывала на хибарку Закиса. Они там, наверно, знают… Ведь они заодно с Петером.

Элла с прошлой осени ни разу не встречалась ни с кем из Закисов. Как же теперь идти без дела? О чем с ними говорить? Подумают, подъезжает, а ей только хочется узнать…

Под февральским солнцем снег блестит, слепит глаза, точно кусает этим блеском. Огромными метлами темнеют голые кусты на берегу. Голодная ворона разгребает лапами кучу навоза на поле Лиепниеков — поклюет-поклюет и остановится с печальным и глубокомысленным видом. За пригорком, в хибарке Закиса, скрипнула дверь — сейчас кто-нибудь выйдет и увидит, как она здесь стоит. Нет, так нельзя.

Элла свернула по узкой тропинке к Закисам.

— Добрый день, добрый день, барышня…

Закис, по обыкновению, усмехнулся в усы, а у жены сразу нашлось неотложное дело в самом темном углу кухни. Пока она там передвигала и переворачивала утварь, будто разыскивая что-то, все молчали. Янцис, — ему уже было двенадцать лет, — принес гостье табуретку.

— Спасибо, Янцис, — пролепетала Элла. — Ты что, в школу больше не ходишь?

— Как же ему ходить в школу? — быстро повернувшись, ответила Закиене. — Ближнюю школу заняли немцы; босиком, что ли, бегать мальчишке через всю волость?

— Так не учится?

— Ну да, не учится, — отрубила Закиене. — Нагонит потом, когда придут… — Она замолчала на полуслове, заметив предостерегающий жест мужа. — Вот так-то. Пусть хоть зиму посидит дома. Довольно он за лиепниековой скотиной побегал.

— Значит, вы думаете, что скоро вернутся… наши? — заикнулась Элла.

Закиене опять отвернулась, чтобы гостья не видела, как она сердито сжала губы. «Наши! Вот еще своя нашлась!..»

— А вы как думаете? — вопросом на вопрос ответил Закис. — Вы газету получаете, вам и радио удается послушать, — вам больше известно.

— Разве из этих газет что-нибудь узнаешь, — сказала Элла. — Пишут одно, а люди говорят совсем другое. Не знаешь, кому больше верить.

— В том-то все и горе, что теперь остается верить только своему сердцу, — ответил Закис. — Каждый верит тому, чего ему больше хочется.

— Наверно, все же придут? — Элла все направляла разговор на затронутую ею тему. — Говорят, совсем близко от Латвии.

— Поживем — увидим, — ловко уклонился от прямого ответа Закис.

Закиене одного за другим отвела детей в комнату и села у плиты. В котелке варилась картошка.

«Тяжело им живется, — подумала Элла. Ей стало даже стыдно: не могла принести детям гостинцев — хоть бы яблочек. — Закис все лето проработал у Лиепниеков, гоняли-гоняли его по разным повинностям, а самому оставили земли только на огородик. И чем они живут? Как еще эти малыши на ногах держатся? Если бы моей Расме пришлось так жить…»

— Вы, наверно, обо мне очень нехорошо думаете… — заговорила Элла. — Из-за того, что к нам иногда немцы приходят… А что мы можем поделать? У них вся власть в руках. Разве нам это приятно?

Закис вспомнил туманный летний вечер, копну сена и двух человек возле нее. Он вздохнул.

— Не наше это дело. Каждый сам управляется со своей совестью. Если она чиста, тогда все равно, что другие думают. А если что-нибудь не так, то весь свет не поможет, хотя бы одно хорошее говорили.

Закиене хмуро глядела на огонь и по временам поправляла хворост.

Элла почувствовала ее отчужденность. «Осуждает… Даже разговаривать не хочет». А ей хотелось, чтобы ей задавали вопросы, — тогда бы она рассказывала, и рассказывала до тех пор, пока не убедила бы их, что ничего плохого не сделала. Их обязательно надо переубедить, хотя это лишь маленькие, забитые, полуголодные людишки, которых никто не боится. А Элла боялась: их скупые, уклончивые ответы сильнее самых суровых слов выражали осуждение: ты — недостойная, мы не хотим с такой разговаривать…

Если бы хоть сказали что-нибудь, пристыдили, изругали — и то бы легче. Тогда можно спорить, защищаться, — вдруг бы смягчились, простили ее. Но они молчат, они дождаться не могут, когда уйдет непрошенная гостья. Может быть, они ее боятся, думают, что она пришла шпионить за ними и потом все передаст немцам? Элла покраснела от стыда. Здесь и правда делать ей нечего.

Она встала.

— Я только так зашла, мимоходом. Хотелось узнать, все ли здоровы.

— Большое спасибо; что навестили, — сказал Закис, отворяя дверь. Дальше провожать он не пошел.

Опустив глаза, Элла шла по узкой дорожке вдоль поля. Горечь переполняла ее грудь, накапливалась, как дым в овине, превращалась в злобу. «Почему я не мужчина? Наплевала бы на то, что эти люди обо мне думают. Ушла бы в легион и стала воевать. Почему столько мужчин не делает этого… скрываются, прячутся? Чего хотят от меня эти люди? Почему они не дают мне покоя?»

Она забыла, что ее никто еще не трогал.

Сконфуженно и озабоченно вздыхали старики Лиепини: «Скорее всего, немцы не удержатся. Нет, видно, той силы, что вначале. Но откуда она берется у большевиков?» Втихомолку обдумывали они будущее дочери. «Если Красная Армия придет сюда — пожалуй, и неловко получится, очень уж долго она с этим Копицем… Что поделаешь, сама заварила кашу, сама и расхлебывай. Может, Петер не придет, — тогда все будет гораздо проще. Хорошо бы не пришел. Столько порядочных людей убито за войну, почему он должен остаться в живых?»

Продолжалась серая, смутная жизнь. И если на лице Закиса с приближением весны все чаще показывалась улыбка, все веселее блестели его глаза, то в усадьбе Лиепини все чаще слышались вздохи. Только Элла не вздыхала. Подобно многим людям, которые, слишком далеко зайдя по неправильному пути, не видят возврата к прошлому, она отдалась мутной волне, которая несла ее все дальше и дальше, прочь от родного берега. Может быть, она выбросит ее на другой далекий берег, — и пусть он будет не так мил, как покинутый, только бы там можно было жить.

За целый месяц от Копица не пришло ни одного письма. Тогда Элла Спаре стала благосклоннее улыбаться крейсландвирту, и обрадованный Фридрих Рейнхард стал кружить подле нее. И с крейсландвиртом можно жить, хоть он и не офицер и имеет дело только с хлебом, маслом и свиньями.

Мутная волна уносила ее все дальше.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒