Глава десятая

Глава десятая

Марина Волкова уже с полчаса трудилась над расшифровкой последней радиограммы. Шифр был известен, ошибки она не могла допустить, — когда окончила прием, проверила текст, но что-то странное было в этой радиограмме.

Может быть, Акментынь поймет, — подумала девушка. — Вероятно, у него есть дополнительный шифр. «Прекратить действия… немедленно направиться в Елгаву… ждет командир бригады. Место встречи Католическая улица, номер…»

«Почему прекратить действия? Почему направиться в Елгаву? Странный приказ».

Она переписала радиограмму, сожгла черновик и пошла к Акментыню. Лагерь находился в большой роще, вокруг которой тянулась поросшая кустами равнина. Их батальон нигде не задерживался на продолжительное время. Целый год прошел в непрерывном движении и маневрировании, в постоянных стычках. Просто удивительно, что Акментынь ухитрялся здесь держаться. Если бы крестьяне не помогали, не сообщали о приближении отрядов шуцманов и эсэсовцев, партизан давно бы разогнали и выловили по одному. Но Акментынь сумел установить дружеские отношения с окрестными жителями.

«Славный, простой парень. Немного неловкий и застенчивый, но с орлиной душой».

— Шила в мешке не утаишь, — смеялся он каждый раз, когда разведчики доносили о приближении новой карательной экспедиции к месту их непродолжительной стоянки. Достаточно было им зашевелиться, и немцы наступали им на каблуки, рыскали по их следам, как стая голодных волков. То была почти открытая война. Трижды окружали их немцы, но каждый раз оставались в дураках, потому что Криш Акментынь всегда находил какую-нибудь лазейку — реденький кустарник, почти незаметную на однообразной равнине ложбинку, в которую можно было ускользнуть. Мелкие отряды карателей партизаны вообще не принимали в расчет и позволяли им до поры до времени бродить по следам батальона.

— Теперь у нас надежный арьергард, — посмеивались бойцы. Но это не могло продолжаться до бесконечности. Достигнув удобного района, Акментынь молниеносно разворачивал батальон к бою и так разделывал обнаглевших следопытов, что у них живо пропадала охота преследовать хозяев лесов и кустарников. Если сражаться было невыгодно, он внезапно поворачивал батальон в другую сторону и быстрым переходом отрывался от преследователей. Но надолго ли? Первая операция, первое нападение на какое-нибудь осиное гнездо — и сразу обнаруживался новый район действий партизанской части, и не проходило суток, как снова появлялась стая шакалов. Скверный район для партизанской войны. Недаром Акментынь приказал кое-кому из своих людей, главным образом местным, легализоваться и жить у себя дома. В случае нужды у них можно было приютиться, а это значило не меньше, чем помощь оружием.

— Эх, Земгалия, пшеничная Земгалия, почему ты так бедна лесами? — часто вздыхал Криш Акментынь. — Разве не знала, что нам придется здесь воевать? Как же тебе помогать, когда ты сама не хочешь нам помочь? Был бы хоть кустарник погуще или болото какое-нибудь.

«Славный парень. Немного портят его усы, но сейчас, наверно, так надо. Но в тот день, когда партизаны выйдут из лесов и кустарников, — тогда парикмахеру хватит работы. Если сам не догадается, я ему напомню. А если и тогда не сделает, возьму ножницы и отрежу один ус. Куда в таком виде денешься? А вдруг рассердится. Нет, так решительно действовать нельзя».

Пора березового сока шла к концу. Везде, где только можно, лезла из земли молодая травка, уже распускались деревья, и в природе стал преобладать зеленый цвет. Теперь можно сбросить старую дырявую обувь и ходить босиком. Совсем другая походка.

В роще расщебетались птицы. Нежилась в лучах майского солнца свежевспаханная земля, а воздух был такой густой, словно парное молоко, — вдохнешь поглубже — и голова закружится.

«Славный парень этот Криш Акментынь… Какое у него непривычное имя — Криш…»

Акментынь сидел на траве в кучке партизан, они общими усилиями чинили трофейный автомат.

— Сплошной эрзац, — сердился Акментынь. — Чуть посильнее ударишь фрица по голове, и разом что-нибудь испортится. А легче бить тоже нельзя — тогда фрицу ничего не сделается. Что там у тебя, Марина?

— Мне нужно кое-что показать тебе, — и издали помахала бумажкой. — Только что приняла. Но я не все понимаю. Может быть, ты сам…

— Разбирайтесь без меня, — сказал Акментынь, отдавая автомат. — Радиограмма? От кого?

— Как будто из штаба бригады.

— Как будто?

— Прочти сам, тогда увидишь.

Они отошли немного в сторону. Сначала Акментынь быстро пробежал глазами строчки, потом сморщил лоб и второй раз уже внимательно прочел каждое слово.

— Что такое? Разве мы ликвидируемся? Какая их там в штабе муха укусила? Только что началось раздолье, думали, что настоящая жизнь пришла, а они посылают на пенсию. «Прекратить действия… немедленно направиться в Елгаву…» А это уж совсем ерунда. Марина, а ты чего-нибудь не наврала? Может, шифры перепутала?

— Но тогда вообще получилась бы полная бессмыслица. Шифр правильный.

— Тогда радиограмма неправильная. Нет, нет, ни в какую Елгаву я не пойду. Ты вот что: сейчас же свяжись со штабом бригады и запроси, посылали они такую радиограмму или нет. Только поскорее, Марина. У Ванага в Латгалии однажды случилась такая история. Парень чуть в беду не попал. Оказалось, немцы достали наш код и стали заманивать в западню.

— Хорошо, товарищ Акментынь, я свяжусь со штабом бригады.

— Живей, живей, белочка…

Когда Марина ушла, Акментынь снова взялся за автомат, и за полчаса неисправность была устранена. Недаром он из Лиепаи. «Эх, когда же ты, старик, покачаешься опять на морских волнах? Может, этим летом, а может — никогда…»

Когда Ояр рассказал ему о несчастье с Эвальдом Капейкой, Акментыню показалось, что ногу отняли у него самого. Теперь Эвальд ходит по Москве на костылях, а его ребята дерутся, как черти. Все сейчас дерутся. Ванаг гуляет в Латгалии, как хозяин по своему дому. Весной с Освейской базы всех женщин, детей и стариков переправили в тыл, — предполагают, что в том районе скоро развернутся бои. Зато теперь руки развязаны, можно драться не оглядываясь.

Ояр всю зиму и весну работал не покладая рук: то командовал операциями с базы полка, то переходил из батальона в батальон и сам участвовал почти во всех отчаянных предприятиях. «Только одно никуда не годится: везде он водит с собой эту радистку. Ребята болтают, будто это не от него зависит. Девица с характером, Ояр не может ей отказать… Смешно, — думал Акментынь. — Почему не может отказать? Кто же тогда командир? Пусть бы со мной кто-нибудь попробовал так разговаривать. Например, Марина. Гм… Собственно, как бы это получилось? Нет, погоди, Акментынь, собственно, как это получается? Разве у тебя не то же самое? В каком походе ты был один… без нее? Но она не навязывается, это я сам. Гм… Может, в том-то вся и штука, что ты делаешь то, что она хочет, и ей ничего не надо говорить. Как они эти вещи тонко устраивают, мы даже ничего не замечаем. Гм… Интересно…»

Два часа спустя он снова разговаривал с Мариной. Ей удалось связаться со штабом бригады. Оказалось, что сегодня оттуда ни одной радиограммы не давали.

«Это провокация. Действуйте по ранее полученным указаниям. Меняем код».

— Оказывается, у нас обоих хорошие носы, — сказал Акментынь. — Сразу почуяли что-то неладное.

— Но как немцы заполучили наш код? — удивилась Марина.

— Может быть, выдал кто-нибудь или сами расшифровали. В разведке ведь специалисты сидят. Им достаточно поймать кончик нити, и сразу тебе весь клубок размотают.

Он и сам все время пытался поймать конец какого-то запутанного клубка. Искал в глазах Марины, в каждом ее слове, в улыбке. Но он был плохой шифровальщик и ничего не мог обнаружить. Тогда он применил один простой способ.

— Марина, нам придется разбиться на две группы и каждой действовать порознь, — сказал как можно серьезней Акментынь. — В здешних лесах слишком тесно. Такая толпа всем в глаза бросится.

— Это верно, — согласилась Марина. — Мы со штабом и частью людей могли бы действовать оперативнее, нам совсем не надо так много народу.

«Мы со штабом… ах ты, хитрунья!» — обрадовался Акментынь.

— Тебе со штабом придется остаться в этом районе, а я с другой группой направлюсь в соседний уезд, погонять там комендантов и крейсландвиртов, — сказал он.

Марина прикусила губу и стала нервно теребить веточку молоденькой березки.

— Как же это? Командир должен оставаться со штабом. Кому же я буду показывать секретные радиограммы, которые приходят на твое имя?

— Передавай замполиту или начальнику штаба.

— По инструкции я этого делать не могу. Тогда уж лучше ликвидировать радиосвязь и отпустить меня обратно в полк. Связь потеряет всякий смысл. Мне придется складывать радиограммы в кучу, а отвечать сама я не могу. Я не имею права хранить их. Они могут попасть в руки врагу. Нет, товарищ Акментынь, из этого ничего не выйдет. Сам подумай…

— Гм, да… ты, видно, права. От штаба я уйти могу, а от тебя — никогда. Теперь для меня это ясно.

— Разве не правда? — Марина заметно оживилась и перестала теребить веточку березки, — ведь деревце ни в чем не провинилось.

«Вот оно как с нами получается, — думал Акментынь, поглаживая свои густые усы. — Думаешь, ни от кого не зависишь, а на деле…»

Около полуночи наблюдатели донесли, что к роще приближается немецкая войсковая часть. Выделив арьергард для прикрытия отхода, Акментынь поднял своих людей и двинулся к другому перелеску, километров за восемь от старого места. Дорогой одна группа партизан разгромила полевую комендатуру.

И снова пришел в движение весь огромный фронт. От Баренцова моря до Черного — в Карелии, у Ленинграда, в Белоруссии и на Украине — Красная Армия громила, раскалывала на части и гнала с советской земли гитлеровские войска. Каждый день приносил новые радостные вести с полей битвы, почти каждый вечер мир облетали слова сталинских приказов, возвещая человечеству о новых победах советского оружия, об освобожденных городах. Москва салютовала победителям, превращая ночь в день.

18 июня войска Ленинградского фронта прорвали третью линию обороны финнов — линию Маннергейма — и заняли город Бьеркэ у Финского залива.

20 июня алое советское знамя поднялось над Выборгом.

26 июня Москва салютовала освободителям Витебска.

29 июня враг был изгнан из столицы Карело-Финской ССР Петрозаводска и из Кондопоги.

2 июля была освобождена Вилейка, 4 июля — Полоцк, 8 июля — Барановичи.

3 июля белорусский народ вновь обрел свою столицу — Минск.

10 июля войска 1-го Белорусского фронта форсировали реку Шара на участке протяжением 60 километров и заняли Слоним. В этот же день были освобождены уездные города Советской Литвы — Новые Свенцяны и Утена. В своем стремительном движении советские войска перерезали шоссе Даугавпилс — Каунас.

12 июля войска 2-го Прибалтийского фронта перешли в наступление из района северо-западнее и западнее Новосокольников, прорвали оборону немцев и за два дня продвинулись на 35 километров, расширив прорыв до 150 километров по фронту. В ходе наступления войска фронта заняли большой железнодорожный узел и важный пункт обороны немцев — город Идрицу и более 1000 населенных пунктов.

13 июля войска 3-го Белорусского фронта освободили столицу Советской Литвы — Вильнюс.

14 июля были освобождены Волковыск и Пинск.

16 июля — Гродно.

17 июля — Себеж, Освея, Свислочь.

И тогда…

…В конце весны латышская дивизия выросла в корпус. Командир гвардейской дивизии генерал Бранткалн был назначен командиром нового корпуса и сразу получил приказ направиться со своими частями на запад, — на этот раз к границам Латвии.

Наступила великая долгожданная пора. То, о чем три года мечтал латышский воин, — исполнилось! Через день, через несколько часов начинается сражение на земле Латвии.

Ты слышишь нас, дорогая Родина? Твои сыны стоят у порога! Они не одни, — вместе с ними пришли друзья и братья со всех концов советской земли, они несут в своих сильных руках, как самое драгоценное сокровище, твою свободу и счастье!

Много светлых минут пережито за эти три года, много отпраздновано побед, но никогда сердце латышского стрелка не трепетало таким торжественным чувством, как в эту ночь. Это был тот же священный трепет, который охватил сынов Украины, когда они увидели перед собой воды Днепра, то же глубочайшее душевное волнение, которое испытал белорусе, когда он ступил на свою многострадальную землю, или ленинградец, когда над городом Ленина расцвели яркие созвездия салюта победы, возвещая конец блокады. Этих чувств человек не забывает до последнего своего вздоха;

Войска шли темными освейскими лесами до старой границы близ Шкауне. Позади, в глубокой низине, остался недавний партизанский район с мраком и тишиной первобытных лесов, а перед глазами открылась латгальская возвышенность с ее своеобразными крестьянскими дворами, лугами и мелкими полосками пашен.

17 июля в 4. 15 утра латышские гвардейцы ступили на землю Советской Латвии. Только что кончилась теплая июльская ночь, брызнули первые солнечные лучи, как золотые копья.

Что тут произошло — не описать словами.

Петер Спаре глядел на запад, — там, на пригорке, сверкало на солнце белое здание костела. В загоне паслась лошадь, где-то пели петухи, только не слышно было лая собак. Тихая, немая, еще дремала впереди униженная Латвия, не зная, что пришло время пробудиться для новой жизни.

«Вот и опять дома, — думал Петер. — Вернулся все-таки. Ждет ли тебя кто-нибудь на этой земле? И есть ли кому пролить за тебя слезу любви и горя, если бы ты не вернулся?»

Стрелки обнимались, подбрасывали в воздух пилотки, целовали землю и поздравляли друг друга, как в большой праздник. Стихийно возникли митинги. Над крышей ближнего дома взвилось и затрепетало на утреннем ветру алое знамя, и жители — сначала боязливо, потом все смелее и доверчивее — начали выходить из домов. Они изумленно прислушивались к речи стрелков.

— По-латышски говорят! Красноармейцы, а латыши… Даже офицеры!

Они все еще не верили, все еще чего-то боялись. На лицах застыло выражение забитости. Картины вчерашних ужасов еще стояли перед их глазами. Так вышедшего из темноты человека ослепляет солнечный свет.

Некоторые стрелки встретились с родными, и радость встречи сливалась с чувством горя. «Твоей матери уже нет… Немцы убили твоего брата… Сестра неизвестно где, угнали в Германию, и бог знает, увидишь ли ты ее…»

Но сейчас нет времени горевать, наступил час расплаты. Вперед, советские гвардейцы! На Ригу! На Берлин! Враг еще не добит.

Петер Спаре, гвардии капитан и командир третьей роты, снова становится в голове колонны, и стрелки идут дальше.

На Дагду… На Вишки… через пустоши Латгалии к синим лесам и просторам Видземе. Со снайперской винтовкой за спиной шагает гвардии старший сержант Аустра Закис, и ее каштановые волосы буйной волной выбиваются из-под пилотки.

Пылит дорога, грохочет канонада, в воздухе гудят самолеты. Советская Армия наступает.

Что чувствует человек, который три года подряд жил среди постоянных опасностей, в постоянном окружении, который, подобно преследуемому зверю, укрывался в лесах и сам преследовал своих преследователей; что чувствует он, прожив столько времени, как на острове, в тот день, когда впервые слышит за лесом поступь приближающейся армии-освободительницы, слышит артиллерийскую канонаду? Его охватывает нетерпение, он уже рвется к друзьям, он готов сейчас же выйти из чащи навстречу великой армии и слиться с нею — снова стать полноправным, свободным и неприкосновенным советским человеком. Выйти на шоссе и ходить на виду у всех людей: вот я, красный партизан и народный мститель, — кто мне сегодня может угрожать?

Все это чувствовали — Ояр Сникер, Рута, Имант Селис, Акментынь, Марина… все те, кто в это время воевал в немецком тылу, — и прислушивались к приближающимся шагам Красной Армии. Целые годы они терпеливо жили «на острове», а теперь им не хватало сил подождать еще несколько дней, которые их отделяли от долгожданного мига. Паул Ванаг со своими людьми уже соединился с Красной Армией, лейтенант Миронов со своей группой уже сменил невзрачное одеяние партизана на мундир советского офицера. Волнение охватило почти все партизанские отряды. Только Акментынь еще энергично действовал в Земгалии, а бывший батальон Капейки был по-прежнему повернут против Риги. Руководство дало приказ партизанам: оставаться в своих районах до последнего момента и не позволять немцам производить разрушения.

— Терпение и спокойствие, — десятки раз повторял своим партизанам Ояр. — Мы еще не все сделали.

А у самого радость бушевала в груди, когда он слушал сообщения Совинформбюро.

23 июля войска 3-го Прибалтийского фронта освободили Псков. В тот же день войска 2-го Прибалтийского фронта выгнали противника из Лудзы и Карсавы и перерезали шоссе Резекне — Даугавпилс.

27 июля освободили Резекне и Даугавпилс; 28 июля фронт продвинулся еще дальше на запад мимо Прейлей и Вилан.

30 июля полки генерала армии Баграмяна выбили немцев из Бауски и заняли станцию Глуда, а днем позже Москва салютовала освободителям Елгавы. Еще день — и наши в Тукуме, а авангард 1-го Прибалтийского фронта прорвался до берега Рижского залива, отрезая все пути отступления Балтийской группе немецкой армии. Паника в Риге!

7 августа — Лубана, 9 августа — Ляудона, 13 августа — Мадона!

Теперь Ояр Сникер сказал:

— Мы выполнили указание правительства. Дольше здесь оставаться нет смысла. Сослужим еще раз нашей Родине партизанскую службу.

Никто не знал так хорошо каждую лесную тропинку, как они. Разбившись на несколько групп, партизаны Ояра блокировали все второстепенные дороги и не позволяли отступающим немецким войскам сворачивать с главных шоссе. Когда команды немецких факельщиков пытались поджечь или взорвать важную постройку, достаточно было только дать несколько автоматных очередей или бросить ручную гранату, и они без оглядки кидались прочь. Таким образом удалось спасти от разрушения десятки школ, народных домов, мельниц и молочных заводов.

Но у Ояра был план куда лучше. Он подробно объяснил его своему начальнику штаба Мазозолиню, и тот вместе с капитаном Эзеринем и небольшой группой партизан вышел навстречу войскам Красной Армии. Надо было провести через фронт по тайным лесным тропинкам какую-нибудь регулярную войсковую часть — сколько уж командование найдет нужным выделить для этой операции, — а затем общими силами нанести немецким частям удар с тыла в самую уязвимую точку. Если это удастся, то в немецких полках должно возникнуть замешательство, даже паника, — будет создано впечатление окружения, а со времени Сталинграда немцы стали чрезвычайно чувствительны к таким вещам. Они попытаются форсировать отступление, но в том районе для тяжелой техники был только один путь отступления — через небольшую речку, по единственному мосту возле Упескрога.

Этот самый мост Ояр давно облюбовал. Здесь он хотел дать последний, самый большой бой. Только бы Мазозолинь с Эзеринем успели…

Ночью они миновали густой, запущенный лес и заняли позиции по обе стороны моста. Главные силы — около двухсот человек — укрылись на западном берегу реки, а полсотни партизан под командой Ояра Сникера расположились на восточном берегу в небольшой, но густой роще. Охрану моста они ликвидировали без большого шума…

— С этого момента не пропускать через мост ни одного немца! — прозвучал приказ командира. — Мы закупорили бутылку.

Через десять минут уже им пришлось пустить в ход оружие. По шоссе быстро приближалась со своими орудиями немецкая артиллерийская часть. Немцы очень спешили. Здоровенные кони были все в мыле, а ездовые, не переставая, нахлестывали их. Подпустив немцев метров на двадцать, партизаны открыли перекрестный огонь по прислуге первого орудия.

Впечатление было потрясающее. Несколько верховых упали с лошадей, раненые лошади бились на пыльной дороге. Началась паника. Немцы попытались повернуть орудия, но образовалась толчея, и за облаками пыли ничего нельзя было различить.

— Русские! Мы окружены! Назад! — кричали гитлеровцы.

Партизаны пустили в дело пулеметы, и крупная цель принимала каждую пулю. Когда утихла суматоха и пыль улеглась, оказалось, что вся дорога усеяна трупами. Вдоль и поперек ее, в канавах — везде были брошенные орудия. Только несколько упряжек перебрались через канаву и бешеной рысью мчались поперек поля, в сторону от дороги.

После этого подошла пехота, но быстро откатилась назад, заметив, что путь прегражден. Чтобы создать впечатление, будто против немцев стоят крупные силы, Ояр расположил по обеим сторонам дороги на протяжении километра по одному автоматчику через каждые сто метров.

Восемь часов они удерживали подходы к мосту, и ни одна машина противника, ни одно орудие или танк не прошли по нему. Все они остались на берегу или завязли в болоте.

К вечеру прибыли Эзеринь с Мазозолинем, а с ними целый батальон легких танков. Ближе и ближе подступал с востока грохот боя. Немецкие части отчаянно рвались из тисков окружения, но уже было поздно. Заметив советские танки, немцы метались во все стороны, а более сообразительные подымали руки и сдавались в плен. Еще несколько жарких часов, и с восточной стороны показались советские войска. Партизаны вышли им навстречу и выстроились. Ояр Сникер сдал важный стратегический мост в полной сохранности командованию Красной Армии. Ни на минуту не задерживаясь, по мосту нескончаемым потоком двинулись танки, орудия, тягачи, грузовики и пехота, не давая противнику опомниться и перестроиться для обороны.

…Итак, работа окончена. Партизаны стирали белье, варили сытный армейский обед и отдыхали. Не сразу привыкли они к новому положению, к тому, что больше не надо оглядываться на людей, что можно ставить палатки хоть возле дороги.

После того как Ояр повидался с руководящими работниками республики и узнал, что сталось с другими партизанскими отрядами, партизанскую молодежь призывного возраста направили в латышский корпус. Женщины и пожилые мужчины разошлись по своим дворам, а у кого дома не были еще освобождены, те остались работать в восточных уездах Латвии. Каждому находилось место, никто не был лишним.

Как-то Ояр с Рутой отправились навестить латышских стрелков. Дивизия вела бой, и разыскать всех друзей не удалось. Поговорили только с Петером Спаре.

— Вот ты какой стал, — улыбался Петер Спаре, вглядываясь в загорелое, будто высушенное солнцем лицо Ояра. — Воскрес из мертвых!

— А сам? Бывший каторжанин, потом директор завода, тишайший парень, — теперь лихой гвардии капитан и командир роты. Скоро на груди места не хватит для орденов. Старый Спаре не узнает, скажет: идите своей дорогой, молодой человек, мы ждем сына. Жена — та сразу к фотографу потащит.

Пока они шутили, стараясь скрыть под мужской грубоватостью чувство нежности, Рута вдоволь наговорилась с Аустрой. Она узнала о гибели Лидии и Силениека, и у обеих на глазах показались слезы. Аугуст сейчас майор, думает остаться в армии после войны. Жубур уже подполковник, его назначили начальником штаба полка. Айя в Даугавпилсе, работает в ЦК комсомола.

— Кто это? — спросила Аустра, показав глазами на Ояра. — Твой начальник?

— Бывший командир нашего партизанского полка, — ответила Рута и слегка покраснела. — Помнишь, мы говорили… Он, оказывается, не погиб.

«Значит, это и есть он, — подумала Аустра и уже более пристально посмотрела на Ояра. — Ничего. С этим можно смело пойти в самую дальнюю дорогу. Так же, как с…»

— Да, скоро совсем будем дома, — сказала она.

Мара Павулан сошла с поезда на станции Резекне. Вид разрушенного города, который она знала и до войны, произвел на нее удручающее впечатление. Взорванные дома с провалившимися крышами скорбной вереницей тянулись через весь центр, они напоминали огромных искалеченных животных с переломленным хребтом. Горы развалин, мрачные пожарища, закопченные стены с черными провалами вместо окон и везде — битый кирпич, исковерканное дерево и металл.

Из Резекне она поехала на грузовике в Даугавпилс. Дорогой было все то же — взорванные пути, сожженные станционные постройки, разрушенные мосты. Не были пощажены и крестьянские дворы. Ветер носил по полям хлопья остывшего пепла. Но человек работал. Строил новые мосты, засыпал ямы на шоссе, возил из лесу бревна для новых построек. На полях стояли копны хлеба, везде звенели косы.

В Даугавпилс Мара приехала под вечер и, едва устроившись в общежитии художественного ансамбля, пошла на берег Даугавы. Снова развалины, целые кварталы развалин! Мосты через Даугаву были взорваны, но тысячи рабочих уже строили новый железнодорожный мост. Тихо и устало текла родная река, будто нехотя несла она свои воды к устью, которое еще было в руках врага. По низкому понтонному мосту шли военные машины. На станции маневрировали паровозы, и гудки их казались голосом жизни среди развалин.

Вечером в кинотеатре «Эден» был концерт. Мара вспомнила довоенные гастроли в великолепном Народном доме. Новой сцене даугавпилсского театра завидовали тогда даже рижские театры. Сейчас приходилось довольствоваться плохонькой эстрадой в длинном, похожем на сарай помещении. Одно крыло Народного дома было взорвано, а остальная часть здания сохранилась только благодаря счастливой случайности: из его подвалов саперы извлекли большое количество взрывчатки.

После концерта к Маре Павулан подошла Марта Пургайлис — в военной шинели, подобранная, свежая.

— Опять все в кучу собираемся? Давно в Даугавпилсе, товарищ Павулан?

— Первый день, Марта. Полна впечатлений, как улей — пчелами. Все жужжит и гудит, не могу в себя прийти.

— Я скоро уезжаю отсюда, — рассказала Марта. — Несколько недель проработала в Илукстском уезде — помогала восстанавливать в нескольких волостях советскую власть. Сейчас меня хотят направить в Тукум.

— Трудно, да?

— Начинать все трудно, но я, по правде говоря, думала, труднее будет. Сейчас главное — найти подходящих людей. А эти подходящие люди большей частью на фронте. И запаздывать нельзя. Уборочная… Скоро надо начинать молотьбу, пора и о севе озимых думать.

Мара видела, что Марте уже трудно говорить о чем-нибудь другом, — так ее увлекала будущая работа.

— Что, Петерит с вами?

— Нет, куда же его сейчас. Приедет с детским домом, но это не скоро еще. Хорошо, если успеют перевезти до холодов.

— Не забывайте меня, Марта, — сказала Мара на прощанье. — Когда Рига освободится, будете, наверно, приезжать по делам. Обязательно навестите… Я вам и адрес дам, да и в театре можно узнать… Никогда я не забуду, как мы с вами встретились.

— И я не забуду, Мара. — Марта в первый раз назвала ее так. — Время-то какое было.

Марта ушла к своей оперативной группе, а Мара в общежитие.

— Тебя гость ждет, — сказала ей в коридоре артистка ансамбля и соседка по комнате. — Уже с полчаса сидит. Заходи, я там свечу зажгла.

Когда Мара открыла дверь в тесную комнатку, где помещались только две железные койки, столик и два стула, навстречу ей поднялся Жубур.

— Не дадут тебе и обжиться как следует на новом месте, сейчас же являются непрошенные гости. Что, хорошее у меня чутье?

— Милый, ты сам хороший! — Мара уткнулась лицом ему в грудь. — Как ты меня нашел? Я ведь только сегодня приехала.

— Я тоже только сегодня, а завтра утром уже надо быть в полку. Встретил Айю, она сказала, как тебя найти.

— Да я сама не видела Айю.

— Не забудь, что она жена разведчика.

— И ты из-за меня приехал сюда?

— Нет, родная, еще не настали те времена, когда начальник штаба полка может отлучаться из части по семейным обстоятельствам.

— Если бы и настали, ты бы не приехал. Тебе просто пришлось нечаянно натолкнуться на меня.

— Посчастливилось, Мара. Сегодня мне вообще неслыханно везет. Все свои дела устроил в каких-нибудь полчаса. Я набрал всяких материалов к предстоящему дивизионному празднику, и мне еще пообещали прислать правительственную делегацию.

— Может быть, и мне подать заявку?

— Приглашаю от имени полка.

— Благодарю вас, товарищ подполковник, вы так любезны. А теперь станем опять серьезными, — сказала Мара, садясь на кровать против Жубура. — Скажи мне, но только честно: ты меня еще хоть чуточку… любишь?

…На улице накрапывает дождик. Жубур отворяет дверцу маленькой трофейной машины. Стоя на крыльце, Мара сквозь темноту чувствует его улыбку. Заработал мотор, машина трогается с места.

Мара долго не уходит с крыльца, смотрит вдаль.

«Неужели настанет такой день, когда нам больше не надо будет прощаться?»

В тот самый вечер, когда полки Красной Армии начали бои за Резекне и Даугавпилс, в Саласпилском концентрационном лагере поднялась суматоха. Всех женщин, которые еще там остались, согнали в четвертый барак. Никто не знал, что это значит, выпустят ли их на свободу, ушлют ли в Германию, или посадят на грузовик и повезут в лес, как это было со многими заключенными.

Первый транспорт с женщинами отправили в Германию в апреле. Время от времени целыми партиями отвозили на расстрел больных и неработоспособных.

Рейниса Приеде не услали с первыми партиями мужчин, потому что комендант лагеря Краузе обратил внимание на то, как он ловко моет его любимую немецкую овчарку — породистого Рольфа. Такого полезного человека отсылать не стоило. И вот благодаря этому Приеде выполнял в лагере разную работу и раз в неделю мыл Рольфа. Когда в Саласпилсе появились так называемые «красногрудые» — то есть легионеры, которые дезертировали с восточного фронта и затем попали в лапы немцам, — у Приеде появился опасный конкурент в лице одного лесника. Раньше у него самого водились собаки, и он знал, как с ними обращаться. Теперь Рейнису Приеде дали отставку и с первой же партией отправили из лагеря. Анна Селис больше его не видела.

Легионеры — «красногрудыми» их прозвали потому, что на груди у них был нашит красный полумесяц, — несли в лагере вспомогательную службу: охраняли остальных заключенных, наблюдали за рабочими группами. Но и тех и других держали за двойной изгородью из колючей проволоки, и никто не мог сказать, какая судьба ожидает их всех.

— Держись, пока можешь, а там где-нибудь в лесу ликвидируют и нас, — рассуждали между собой легионеры.

Вести извне проникали в лагерь самыми разнообразными путями. Заключенные были довольно хорошо осведомлены о многих событиях и даже узнавали кое-что о родных. Так, Анна Селис еще осенью 1943 года узнала, что Имант находится у партизан.

«Крепись, сынок, — мысленно подбадривала она его. — Теперь тебе одному за всю семью приходится бороться. Узнаю ли я тебя, если нам суждено еще свидеться? Наверное, перерос свою мать на целую голову, милый мой мальчик. А мать твоя совсем высохла и старенькая стала — безо времени состарилась. Не узнаешь ты ее, Имант…»

И она и другие заключенные знали о приближении Красной Армии. Но вместе с радостью в сердцах росла и тревога: дадут ли дождаться?

Ночью все думали только об одном: что принесет завтра? Но наступало утро, и ничего не случалось. Может быть, еще не прибыли вагоны? Может быть, в лесу, еще не вырыт большой ров? Никто ничего не говорил.

Прошло еще несколько дней. Однажды вечером всех женщин выгнали из барака. Матерей оттаскивали от детей и выталкивали во двор. Надрывающие сердце крики и плач слышны были далеко за пределами лагеря, они не давали спать администрации. Краузе долго ворочался в постели, но, наконец, не выдержал и вызвал своего помощника Видуша.

— Заткните рты этим потаскухам! Что они мычат, как коровы!

— Это у которых отнимают детей, — объяснил Видуш. — Плачут дети, орут матери. Силой здесь ничего не поделаешь. Когда у женщины отнимают ребенка, она ничего не боится.

— Тогда оставьте их до утра. Всю окрестность на ноги подымут, еще подумают, что мы их приканчиваем. Пусть еще одну ночь проведут со своими щенятами.

В пять часов во двор въехали грузовые машины, и женщинам приказали взбираться в кузова. В каждую машину сажали по тридцать пять человек. То, чего палачи не сделали ночью, они довели до конца сейчас. Грубые руки снова вырывали у женщин детей. Над лагерем снова стоял сплошной плач. Снова нервничал комендант Краузе. Впрочем, в то утро у него были другие заботы: он отправлял в Германию своего чистокровного Рольфа; неизвестно еще, как ему потом придется эвакуироваться самому.

Когда машины тронулись, Анна Селис подумала: «В какую сторону повернут, когда выедут из ворот? Если направо, значит — конец, если налево…»

Она не знала, что их ждет налево.

Передняя машина, чихая отработанным газом, медленно выехала за ворота. На миг остановилась, будто охваченная теми же сомнениями и неизвестностью, которые мучили Анну Селис. Потом мотор фыркнул, машина подпрыгнула так, что женщины попадали от толчка друг на друга, и повернула влево.

«Еще нет», — подумала Анна. Но она и сама не знала, к лучшему это или к худшему.

Машины быстро катили по гладкому асфальту мимо лагеря. Многим матерям плач их детей слышался до самой Риги и еще дальше. Он звучал в их ушах долгие месяцы подряд.

Анна смотрела на старые деревья, на бараки, на двойную изгородь из колючей проволоки, за которой она провела два года. Было бы счастьем, если бы можно было забыть все это, как забывают кошмарный сон в момент пробуждения.

Через полчаса колонна машин въезжала в Ригу. Редкий пешеход наблюдал в то утро эту мрачную картину. У таможенного двора караван остановился, заключенным приказали слезать. Дальше их погнали пешком — по Экспортной улице в порт.

Весь день они простояли на берегу, под жарким августовским солнцем, и вооруженная охрана, как изгородь из колючей проволоки, окружала эту густую толпу оборванных людей, которые ждали решения своей участи. В порту гремели подъемные краны, грохотали лебедки, и грузовые машины нескончаемым потоком везли сюда из города награбленные в Латвии богатства. Фабрично-заводское оборудование, станки, электромоторы, мебель, груды одежды, промышленные изделия, бочонки со сливочным маслом — здесь было все, и все пожирали голодные трюмы пароходов. Грабитель старался вовремя укрыть награбленное в надежном месте, а заодно прихватить с собой и толпу рабов.

В шесть часов вечера заключенных женщин загнали в межпалубное пространство большого серого парохода. Идя по сходням, Анна Селис услышала собачий лай: чистокровный Рольф стоял рядом с матросом, который держал его на поводке. Узнав по запаху прибывших, пес ощетинился и стал рваться с поводка.

Матросы закрыли люки, и женщины остались в темном, тесном и душном помещении. За железной стеной вскоре монотонно заработали машины.

Пароход отчалил. Для Анны Селис начался новый, полный неизвестности путь через море — в чужую, ненавистную страну.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒