Климов Григорий - Песнь победителя 27 страница

Загадка нашла свое объяснение, когда на закрытых собраниях партактива лекторы ЦК ВКП(б) безо всякого смущения объявили: в иностранной печати часто проводятся исторические параллели между днями царствования Ивана Грозного и эпохой сталинской России. Теперь все понятно – поскольку нельзя изменить настоящее, то нужно постараться фальсифицировать прошлое. Надо еще заметить, что ни в какой “иностранной печати” эти параллели не проводились. Они сами созрели в воспаленном мозгу Политбюро.

Двадцать пять лет советские учебники истории или вообще молчали о Грозном или упоминали его царствование, как пример самого зверского и кровавого абсолютизма. Теперь тень Ивана Грозного не давала Сталину покоя.

“Глянь, как звали любимую жену Грозного?” – спрашивает Багдасарьян.

“Не помню”, – отвечаю я. – “Знаю, что седьмая по счету”.

“Раз один солдат божился, что Сталин своими руками удушил Алилуеву. Говорит, что она была против его политики коллективизации. А недавно я слыхал, что он такую же штуку проделал со своим сыном Яшкой. Тот ведь был в плену у немцев, а потом вернулся домой”.

“Вот видишь – тут и нужен фильм “Иван Грозный” – говорю я. – “Посмотришь – и сразу тебе станет ясно, что все это необходимо для блага народа. Иван Грозный тоже жен душил и сына убил ради государственных интересов”. “Хорошо было во время войны”, – вздыхает капитан. – “Помнишь какие американцы для нас картины делали?”

“Да, хорошие картины. Забавно только, до чего они жизни нашей не знают. В “Полярной Звезде” у колхозника в избе стол так накрыли, как сейчас Соколовский не кушает”.

“А на полянке хороводы ведут – как в доброе старое время”, – усмехается Багдасарьян.

С 1943 года в СССР показывались фильмы американского производства на русские темы. Нам особенно запомнился фильм “Полярная Звезда”. Несмотря на массу наивности и незнания советской действительности, там сквозила искренняя симпатия к русским. Часто приходилось слышать, как русские зрители после этого фильма говорили “Молодцы американцы!”, хотя на экране были показаны только русские. В своем положительном изображении зрители чувствовали симпатии американского народа.

“Там какие-то консультанты были с русскими фамилиями”, – говорю я. – “Они России наверное тридцать лет не видали, если не больше. Понасадили развесистой клюквы. А “Миссия в Москву?” Х-а!”

“Комедия! Помнишь как Карл Радек заходит в кабачок, а там семерки из “Яра”, самовары, сам он в пушкинской накидке. А самое главное – никакого вывода”.

“Механика у них хороша, а идеологии никакой”, – констатирую я. – “Они наверное вообще не знают, что это за штука”

“Сталин их кроет почем зря, а они только глазами лупают”, – размышляет Багдасарьян. – “Не знают, что делать. Теперь-же начинают Ивана ругать – он и рябой, он и косой, и зубы у него кривые. Дурачки! Ведь последние тридцать лет истории России – это белое пятно, это неисчерпаемый колодец. Обработай все это как надо. Ведь Сталина можно в один миг до гола раздеть – так показать, что весь мир только плюнет. Да и мы б не возражали. А когда они Ивана, начинают ругать...”

Капитан многозначительно хмыкает. Ему досадно, что американцы не могут додуматься до такой простой вещи.

Нас поражает, насколько окружающий мир, действительно, не знаком с истинным положением вещей в советской России. Тридцатилетняя ложь государственной машины и герметическая изоляция свободной информации сделали свое дело. Миру, как маленькому ребенку, твердят о исторической обреченности капиталистической системы. В этом вопросе советские люди не занимают твердой позиции. История движется вперед, и требует новых форм. Но историческая обусловленность коммунизма, фраза что “все пути ведут к коммунизму”, – это параметр в уравнении со многими неизвестными и отрицательными величинами. Причем для нас, для советских людей, это уравнение уже приняло иррациональную форму.

Нас соединяет не внутреннее единство государственной идеи, а внешние формы материальной зависимости, личной заинтересованности или карьеры. Надо всем этим господствует страх. Для одних это непосредственный физически-ощутимый предмет, для других – только неотвратимое последствие, если они будут действовать или даже мыслить в ином направлении, чем этого требует тоталитарная машина.

Если какой-нибудь немец подойдет к советскому солдату и попробует ему сказать “Иван – шлехт”, солдат без разговоров даст ему в зубы. Если этот же немец будет ругать последними словами Сталина, советскую власть и коммунистов, то солдат наверняка отдаст ему свои последние папиросы. Это автоматическая реакция. Таким же образом будет реагировать русский солдат и в другом случае, более серьезном случае...

Позже, уже находясь на Западе, мне довелось посмотреть американский фильм “Железный Занавес” на тему о провале советского атомного шпионажа в Канаде. До этого я читал массу критики о “Железном Занавесе”, яростные нападки коммунистической прессы. Меня интересовало – в каком же виде обработали американцы эту благодатную тему. После просмотра у меня осталось два впечатления.

С одной стороны чувство удовлетворения – типажи были подобраны исключительно удачно, жизнь советских официальных представителей заграницей и роль местной компартии были показаны совершенно правильно. Я еще раз переживал в душе мои годы в берлинском Кремле. Это была абсолютно беспристрастная, даже вежливая картина. Против такого показа не возразит никто из русских. Не удивительно, что заграничные компартии подняли вой по поводу “Железного Занавеса”, – ведь самая грязная роль в этой игре принадлежит им. То, что для персонала военного атташе – служебное поручение, для коммунистических наймитов – это измена своей родине.

С другой стороны у меня осталось необъяснимое ощущение легкой досады. Не сумели все-таки американцы использовать все возможности. Это было то же, что в свое время ощущал Капитан Багдасарьян. Советские люди привыкли к политической заостренности фильма, где зрителю предлагается сделать соответствующий вывод. Сценарий “Железного Занавеса” был явно слаб.

Я уверен, что капитан Багдасарьян, переодевшись в гражданское, с большой опасностью пробрался в какой-нибудь из блокированных секторов западного Берлина, чтобы посмотреть “Железный Занавес”. Просто “ради спорта”. Я уверен, что он не мог отказать себе в этом удовольствии. Вернувшись из рискованной экспедиции домой в Карлсхорст, он, конечно, опять ругал наивных американцев, которые не могут сделать правильного антисоветского фильма.

Находясь здесь в Берлине мы, советские люди заграницей, имеем возможность сравнения двух миров. При этом иногда бывает интересно сопоставить впечатления действительной жизни с теми фикциями, которые советское государство создает и поддерживает вокруг себя. Непосредственными творцами этих фикций являются работники пера, по советской терминологии – “инженеры человеческих душ”.

Нас больше всего, конечно, интересуют писатели, занимающиеся в той или иной мере проблемами советской России. Их можно подразделить на три основных категории: советские писатели – рабы “социалистического заказа”, иностранные писатели, отвернувшиеся от сталинизма, и, наконец, те проблематичные существа среди иностранной интеллигенции, которые и по сей день пытаются искать жемчужное зерно в навозной куче.

Рассмотрим их глазами советского человека.

Однажды я нашел на столе у Белявского пеструю книжку на французском языке. Увидев на обложке фамилию автора – Илья Эренбург, я немало удивился.

“Ты что – разве не читал это на русском языке?” – спросил я. “Пока что эта книжка на русском языке не издавалась”.

“Как-так?!”

“Очень просто”.

Советское литературоведение утверждает, что в современной литературе лучшими представителями жанра журналистики являются Эгон Эрвин Киш, Михаил Кольцов и Илья Эренбург. Спору нет – все они талантливые писатели. Литературная карьера Михаила Кольцова в 1937 году оборвалась благодаря вмешательству НКВД. Говорят, что сейчас он пишет свои мемуары в СТОНе. Так называется Сибирская Тюрьма Особого Назначения, Алексеевский равелин сталинской эпохи, где люди погребены заживо без права сношения с внешним миром.

Илью Эренбурга долгое время классифицировали как “попутчика”. Имея в кармане советский паспорт, он благоразумно предпочитал жить заграницей на почтительном расстоянии от Кремля. Климат Западной Европы казался ему безопасней для здоровья. Это позволяло ему некоторую независимость. Книги его в советских издательствах появлялись с большим отбором и только после тщательной редакционной обработки. Неудивительно, что я встретил на французском языке его книгу, неизвестную в Советском Союзе. Свою литературную окраску Илья Эренбург менял соответственно политической погоде, но только-лишь гитлеровское вторжение во Францию загнало его в конце-концов на долгожданную родину.

Илья Эренбург прежде всего космополит. Многие рассматривают его как коммуниста. Он с большой тонкостью и умом критикует все недостатки Европы и капиталистического мира. Но для этого не нужно быть коммунистом. Современный мир действительно не является идеалом и многие писатели показывают его недостатки вовсе не будучи коммунистами.

Писатель, даже самый талантливый, в какой-то мере является ремесленником – он продает свой товар и должен думать о рынке сбыта. Илья Эренбург стоял перед дилеммой. Обличать Сталина и коммунизм было для него, во-первых, не безопасно, даже живя в Европе, а, во-вторых, не рентабельно. Если же накинуться на противную сторону, то это не страшно под сенью демократических законов, и, кроме того, гарантирует обширный рынок сбыта как в СССР так и в окружающем мире. Трансакция рублей в иностранную валюту гораздо выгоднее, чем наоборот. А убеждения? Убеждениями сыт не будешь! Эренбург пошел на гешефт с собственной совестью, оставив для себя открытой заднюю дверь – в его писаниях редко можно встретить слово “коммунизм” и прямое утверждение этого предмета. Эренбург вскоре стал коммивояжером от литературы, специалистом по взлому общественного мнения.

Предусмотрительность Эренбурга пришлась ему очень кстати, когда в 1940 году блудный сын вынужден был вернуться в родное лоно. Хотя его и не считали совсем “своим”, но и против него не было каких-либо улик.

Прочистив горло после остервенелой площадной ругани по адресу фашистских захватчиков, Илья Эренбург садится за пишущую машинку и бойко строчит слащавые статейки о прекрасной изнасилованной Франции, о стойком британском льве, о демократической Америке. Во время войны нам приятно было читать эти статьи, но дело пахло анекдотом, когда внизу красовалась подпись Ильи Эренбурга. Сегодня, повинуясь голосу хозяина, он с пеной у рта мечет чернильные громы и молнии на головы американских империалистов.

Мало вероятно, чтобы Эренбург получил теперь постоянный заграничный паспорт. Да он и сам едва ли совершит такую неосторожность. У всех еще в памяти судьба Максима Горького. После революции у Горького были большие расхождения с большевиками. Долгие годы он прожил в Италии, затем вернулся в Москву. Поговаривали, что он снова просил визу на выезд, но ему отказали. Когда во время Московских процессов официально объявили, что он вместе с сыном был-де отравлен “троцкистско-бухаринской бандой”, то для каждого советского человека было ясно как день, чья рука приготовила ему яд. Его вина заключалась в том, что после возвращения в Москву он практически не написал ни слова. Понятно, против кого этот молчаливый протест был направлен и для кого была целесообразна его смерть. Советские люди привыкли толковать все официальные сообщения наоборот, – этим путем можно узнать некоторую истину.

Таким образом, Илья Эренбург, в начале пользовавшийся некоторой независимостью, был полностью приведен к кремлевскому знаменателю.

Карьера и судьба Ильи Эренбурга очень характерны для многих советских писателей. Выбор один – или писать то, что требует Политбюро, или быть литературным трупом. Если бы Лев Толстой, Александр Пушкин или Лермонтов жили в сталинскую эпоху, то эти имена не были бы известны в пантеоне человеческой культуры. Разве что в списке одного из лагерей НКВД. Литературная смерть писателя в Советской России обычно сопровождается его физической гибелью.

В студенческие годы мы из рук в руки зачитывались книгами: “Девять точек” Казакова, “Тяжелый дивизион” Лебеденко, “Капитальный ремонт” Соболева. Имена эти мало известны широкой публике – книги были изданы искусственно малым тиражом и достать их было трудно, хотя это были талантливые произведения талантливых писателей. Характерно, что все они охватывали период 1917-21 годов, когда в массах был порыв, призыв, надежды. О более позднем времени этим писателям не позволяла писать собственная совесть – там нужно было или лгать или молчать.

Мы имеем свою прекрасную национальную литературу, принятую и признанную культурой Запада. Но нам самим наше собственное творчество преподносится с большим отбором – чистка культурного наследия прошлого и искусственное направление современного творчества в желаемое для диктатуры русло.

Даже Пушкину, в первые после революции годы, пришлось ожидать долгое время на задворках Гослитиздата, пока сталинские цензоры признали его политически безвредным. Рассказывает там какието сказки про золотых петушков. Какая от этого польза для мировой революции? То-ли дело Маяковский – тот прямо во все горло горланит:

“Кто там шатает правой?

Левой, левой!

Такие петухи нам нужны!

“Бей пар-р-рабелум

по ор-р-робелым,

пули погущ-щ-ще

в гущ-щ-щу бегу-щ-щ-щим!”

Жаль только, что Маяковский пустил себе пулю в лоб, когда убедился, что кричал он и надрывал глотку попусту. По его собственному выражению – “захлебнулся коммунистической блевотиной”. В предсмертной записке он перефразировал слова своего великого предшественника – “И дернул же меня черт родиться в СССР с душой и талантом...” Трудно быть советским писателем – подлинный талант не может творить в клетке. Даже сапожники от пера типа Демьяна Бедного и те в конце-концов ломают шею.

На советских писателей нельзя обижаться. Человек создан из плоти, а плоть слабее, чем свинец и колючая проволока. Кроме того заманчивое искушение: с одной стороны – смерть творческая и физическая, с другой – все блага привилегированного положения. Может быть многим покажется странным, что в стране коммунизма существуют миллионеры? Да, самые настоящие миллионеры, у которых счет в Госбанке и стоимость имущества превышают миллион рублей. Примером является Алексей Толстой, автор фальсификаций “Петра I” и сценариев к “Ивану Грозному”. Кто может обвинить человека поставленного перед таким выбором?! Поставьте себя на их место, прежде чем бросить камень.

Советские писатели – это птички в позолоченной клетке. Они могут петь или молчать, но улетать им некуда. Сложнее обстоит дело с писателями Запада. Западным писателям доверять нельзя. Даже мертвым нельзя. Когда-то Джон Рид руководил американской секцией Коминтерна. Жил он, правда, в Москве, но это в порядке вещей. Добросовестно написал солидную книгу. “10 дней, которые потрясли мир”. Сам Народный Комиссар Просвещения – Луначарский и жена Ленина – Надежда Константиновна Крупская в предисловии к этой книге подтвердили, что сие есть самое правдивое описание коммунистического переворота в России. Джон Рид догадался своевременно сыграть в ящик, а его бренные останки были замурованы в кремлевскую стену – почетная квартира для особо отличившихся коммунистов.

А потом скандал! Не предусмотрел Джон Рид, что история в сталинской России задним числом выворачивается наизнанку. Умудрился во всей революции уделить великому Сталину только две строчки, да и то попутно. Превознес до небес Троцкого и других делателей революции, которые после смерти Ленина начали наперебой умирать от насморка и прочих подобных болезней.

Пришлось посмертно вытрушивать честного Джона из кремлевской стенки.

Можно было-бы указать на десятки людей с мировой известностью, которые в поисках новых путей увлекались коммунизмом. Познакомившись с советской действительностью, эти люди навсегда излечились от своих про-советских увлечений. Достаточно назвать одного из последних в этой категории.

Теодор Пливье, – автор “Сталинграда”, немецкий писатель и коммунист, долгие годы проживший в Москве, – бежал из Советской зоны в Западную Германию. В интервью, данном представителям печати, он заявил, что в сталинской России нет и следа коммунизма, что все коммунистические идеи там задушены, что все социалистические институты превращены в орудия тоталитарного режима Кремля. Он понял это вскоре после своего прибытия в Москву, но должен был молчать и мириться с окружающей действительностью поскольку фактически он был пленником.

Теодор Пливье не отрекается от коммунизма, но его признание для Сталина более опасно, чем прямая критика коммунизма. Судьба Теодора Пливье – это судьба значительной части коммунистической интеллигенции Запада, увидевшей сталинскую Россию собственными глазами. Не все имеют физическую возможность или моральную честность совершить подобное признание, многие предпочитают служить Кремлю за счет своей совести. Совесть – это понятие абстрактное, а есть много вещей и понятий более реальных.

Кремлевских адвокатов трудно обвинить в прямой лжи. Существует утонченная форма лжи – односторонее освещение предмета. На этом поприще кремлевские фокусники и их коммивояжеры достигли особенного искусства. Абсолютно замалчивать или остервенело ругать одно, одновременно превозносить до небес другое. На языке шулеров это называется “передергивать”.

Здесь в Берлине нам попадают в руки забавные книжонки. Очень забавные. Они написаны заграничными авторами и изданы заграничными издательствами, они истошно восхваляют Сталина и сталинскую Россию. Очень характерно, что эти книги или вообще не издаются на русском языке или издаются ничтожным тиражом, который не поступает в обращение. Эти книги предназначены только для внешнего употребления. Кремль предпочитает не показывать подобные книги русским – ложь слишком наглядна.

Недалеко от Бранденбургских Ворот есть магазин “Международная Книга”. Это советский магазин, специально торгующий литературой на иностранных языках и рассчитанный на заграничных покупателей. Мы часто бывали там. Конечно, мы покупали не труды Ленина, а обычные граммофонные пластинки. То, что ни за какие деньги невозможно достать в Москве, – в избытке предлагается иностранцам. Вот в этом то магазине и торгуют книгами типа писаний декана Кентерберийского.

Что могло побудить “красного декана” писать подобные вещи? Может быть декан задним умом думает, что в случае если Сталин доберется до Британских островов, то он своими заблаговременными “социальными” молитвами спасет свою шкуру от Сибири? Или назначит архиепископом Всея Английской ССР? Советский человек не может дать другого объяснения этим слугам кремлевской пропаганды.

Пропаганда! Только советский человек понимает что это такое. Говорят что “Кока-Кола” стоит 5 центов: два цента стоит само месиво, а три цента – реклама. Американцы убеждены, что на свете нет ничего вкуснее, полезнее и благодатнее. Людей убедили с помощью рекламы.

Подобно этому обстоит дело с коммунизмом для советских людей. Их убеждали и убеждают, что коммунизм – это самое лучшее, самое непревзойдённое достижение. Смесь более сложная, чем “Кока-кола”. Она насквозь пронизывает человека со дня его рождения. То, что в Америке делает реклама, в СССР делает пропаганда. Человек ходит голый, голодный, поставленный на уровень безмолвного робота. При этом его уверяют как раз в обратном. И что самое удивительное – он верит. Вернее – пытается верить. Так легче переносить трудности, когда нет возможности избавиться от них или бороться с ними.

Кремль знает чудовищную силу пропаганды на души людей, он знает опасность, если мираж будет разрушен. В тоталитарной гитлеровской Германии слушание вражеских радиостанций во время войны было запрещено, но радиоприемники не были отобраны. То-ли Гитлер считал, что его государственную систему бесполезно критиковать для немцев, то-ли он больше доверял своим подданным. Во всяком случае его кремлевский партнер поступил иначе. В СССР все абсолютно радиоприемники были конфискованы в первые дни войны. Кремль прекрасно знает свое уязвимое место. Если тридцатилетние труды кремлевской пропаганды будут поколеблены, – эфемерное духовное единство Кремля и народа распадется как карточный домик от первого порыва ветра.

Советских людей поражала примитивность немецкой пропаганды во время войны. Они говорили на русском языке, но не для русских. От их передач пахло нафталином или чужим немецким духом. Пропаганда – это пища для души, тут нужно знать рецепты и формулы, необходимые для русской души. Они ничего не говорили о будущем, они не могли дать разумной критики кремлевской диктатуры. Они надеялись на грубую силу – прусская тупость, известная уже раньше. Для души нужно искусство психиатра, а не крик фельдфебеля.

“Печать – это самое сильное оружие нашей партии,” – сказал Сталин. Иными словами: пропаганда – это самое сильное оружие Кремля. Пропаганда цементирует внутренние силы и разлагает внешние. Тем лучше для Сталина, если его противники не уяснили себе всей правоты и значения этих слов.

Глава 14. Диалектический цикл

Лето 1946 года клонилось к концу. Над Берлином изо дня в день стояло в небе солнце. Как раскаленный шар мерцало оно сквозь дымку висящей над городом известковой пыли. Эта же пыль густым слоем лежала на траве и листьях деревьев.

В мареве лета Карлсхорст жил своей обычной жизнью. Около комендатуры деловито сновали немцы, добивающиеся пропуска в Главный Штаб. В Управлениях и Отделах Главного Штаба СВА кипела лихорадочная работа. В водовороте работы люди с золотыми погонами на плечах подчас забывали, что Карлсхорст это лишь далекий остров, окруженный чужой и враждебной стихией. Зато когда подходил день отпуска и поездки на родину они с удвоенной остротой ощущали, что далеко на Востоке лежит огромная страна, их страна, интересы которой они призваны защищать за ее пределами.

Письма из Советского Союза сообщали о необычайной засухе на всей территории европейской части СССР. Откровенно высказывались опасения за судьбу будущего урожая. Хлеб, еще не созрев, осыпался на корню. Мелкие огороды, которыми жила основная масса народа, выгорели от солнца. Люди с тоской смотрели в безоблачное небо и опасались наступления голода еще худшего, чем они перенесли за годы войны. Письма с родины дышали безнадежностью и отчаянием.

Незаметно прошел год с того времени, как я прибыл в Берлин на работу в Советскую Военную Администрацию. Начинался второй. В конце лета подошел, наконец, срок и моего отпуска. На полтора месяца я мог отряхнуть с моих ног прах Берлина и отдохнуть на родине.

Андрей Ковтун взял отпуск одновременно со мной и мы договорились ехать вместе. Мы решили сначала остановиться в Москве, затем съездить навестить наш родной город на Юге и, наконец, отдохнуть где-нибудь на побережье Черного моря. Андрею обязательно хотелось организовать отпуск так, чтобы мы могли провести время среди воспоминаний нашего юношества.

На Силезском Вокзале Берлина толкотня и давка. Около воинской кассы оживленная торговля – меняют оккупационные марки на рубли. Приехавшие из СССР стремятся обменять пачки бесполезных червонцев на заманчивые марки. Уезжающие в СССР рады избавиться от марок, чтобы иметь советскую валюту на дорожные расходы.

Полагаясь на свою форму офицера МВД, Андрей отправился к военному коменданту вокзала и вскоре вернулся с двумя плацкартами в мягкий вагон. Его предусмотрительность оказалась очень кстати. Все вагоны переполнены до отказа. У большинства пассажиров масса багажа, с которым они ни в коем случае не желают расстаться, не доверяя услугам багажных вагонов. У нас с Андреем тоже по два чемодана, наполненных главным образом подарками родным и знакомым.

До Бреста наш поезд дошел без всяких приключений, хотя советские воинские поезда, курсирующие на линии Берлин-Москва, нередко являются объектом обстрела и даже нападений со стороны скрывающихся в лесах польских националистов. На советском погранично-пропускном пункте в Бресте производится первая проверка документов и багажа. Все пассажиры переходят в другой поезд. Погранохрана МВД особенно тщательно обыскивает багаж демобилизованных военнослужащих в поисках оружия, которое кто-либо вздумал бы провезти с собой домой в качестве трофеев.

Лейтенант погранохраны МВД в зеленой фуражке, проверявший документы стоящего впереди нас капитана, обращается к нему с вопросом:

“Почему Вы, товарищ капитан, не оставили личное оружие по месту службы?”

“Я не получил на это соответствующего приказа,” – отвечает тот, с досадой пожимая плечами.

“По прибытии в место назначения Вам придется сдать пистолет в местной комендатуре, где Вы будете регистрироваться,” – говорит лейтенант МВД, возвращая документы.

“Вот оно – порядки мирного времени,” – ворчит капитан вполголоса, когда мы выходим из помещения контрольного пункта. – “Все чего-то боятся.”

В ожидании отхода московского поезда мы с Андреем сидим в зале вокзала. Кругом нас много офицеров в польской форме с квадратными конфедератками на головах. Все они разговаривают между собой по-русски и польским языком пользуются лишь в случае ругательств. Это офицеры советских войск маршала Рокоссовского, стационированные в Польше и переодетые в польскую форму. Вскоре к ним присоединяется несколько офицеров, возвращающихся в Советский Союз из Германии. Завязывается разговор на местные темы.

“Ну, как там у вас в Германии,” – спрашивает офицер с безошибочным сибирским акцентом и польским орлом на фуражке, обращаясь к лейтенанту из Дрездена. – “Пошаливают немцы?”

“И – куда там!” – безмятежно отвечает лейтенант. – “Дисциплинированный народ. Им сказано – нельзя, значит нельзя. Мы сначала сами ожидали, что будут беспорядки или покушения. Ничего подобного!”

“Да неужели!” – удивляется сибиряк и качает головой. – “Зато наши паны жизни дают. Что ни ночь – или зарежут, или подстрелят кого-нибудь. И эта курица не помогает.” Он показывает на орла на своей конфедератке.

“Не умеете вы с ними обращаться,” – с видом превосходства говорит лейтенант.

“Не так это просто,” – вмешивается в разговор еще один советский офицер в польской форме. – “Рокоссовский во время войны от Сталина шестнадцать благодарностей в приказах получил, а за последний год в Польше – двадцать выговоров. Все из-за поляков! Они в тебя из-за угла стреляют, а ты их не имеешь права пальцем тронуть – иначе Трибунал. Политика!” Офицер тяжело вздыхает.

“Вот недавно в Гдыне дело было,” – говорит сибиряк в конфедератке. – “Там в порту стояла флотилия наших канонерок. Ну, моряки пошли себе погулять. Тут-же прямо на пристани к ним привязались поляки и давай задираться. Через пять минут сбежалась целая толпа. Тут тебе и ножи, и стрельба – что хочешь. В общем зарезали нескольких моряков прямо на глазах у остальной флотилии.”

“Ну, и как-же?” – интересуется лейтенант из Дрездена.

“Моряки-братишки, сам знаешь, что за народ,” – подмигивает сибиряк. – Не долго думая, развернули скорострельные пушки по борту и – всей флотилией ураганный огонь по набережной. Дали полякам перцу! Потом целую неделю панские потроха по крышам собирали.”

“Зато весь командный состав флотилии под Трибунал попал,” – скептически добавляет второй псевдо-поляк. – “А Рокоссовский еще один выговор получил.”

Разговор заканчивается, так-как проезжие офицеры встают, намереваясь идти в город. “Смотрите не задерживайтесь в городе после темноты,” – советуют им вслед офицеры в польской форме.

Вскоре после того, как наш поезд отошел от Бреста, по вагонам была произведена повторная проверка документов. Не проехали мы нескольких часов, как эта процедура повторилась еще раз.

За окном вагона медленно бежит чахлый пейзаж Белоруссии. По-прежнему, как и в годы войны, лежат в развалинах вокзалы. Уныло чернеют трубы печей на месте сожженных дотла деревень. Безжизненно смотрят в небо журавли над заброшенными колодцами. Редко где виднеются фигуры людей. Люди такие-же оборванные и жалкие, как и год тому назад. Как и десять лет тому назад. Безрадостна ты, серая и печальная, родная сторона!

Андрей сидит молча, прислонившись в угол. Он не обращает внимания на происходящее кругом и погружен в свои мысли. Время от времени дверь купе стремительно распахивается. Новый пассажир заглядывает внутрь. Увидев форму офицера МВД, человек делает вид что ошибся дверью и идет искать место в другом купе. Даже в мягком вагоне, где у каждого пассажира в кармане партбилет, люди предпочитают держаться подальше от МВД.

К вечеру Андрей, до того сохранявший молчание, немного оживает. Под впечатлением пейзажа за окном завязывается разговор о прошлом. Постепенно Андрей переходит к воспоминаниям о Галине. Он увлекается все больше и больше. Я с удивлением наблюдаю за ним. Видимо он все время вращался мыслями вокруг Галины, но только теперь решился заговорить на эту тему. Время и расстояние притупляли чувства. Теперь-же его сердце снова горит старым огнем.

История отношений Галины и Андрея была довольно своеобразной. Галина была на редкость красивой девушкой. В ея красоте было что-то возвышенное и чистое. И что самое главное – ее внутреннее содержание полностью соответствовало ее внешности. Она имела трепетную душу и благородное сердце настоящей женщины. Андрей боготворил девушку и служил ей как жрице. Долгое время Галина была холодна к ухаживаниям Андрея и не замечала его раболепные знаки внимания. Затем между ними установилась крепкая дружба. Может быть девушку покорили незнающие границ жертвенность и преданность Андрея, может быть она чувствовала, что любовь Андрея не похожа на ухаживания других молодых людей.

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 262728 29 30 31 Следующая ⇒