Климов Григорий - Песнь победителя 26 страница

Дальше следовало предисловие к русскому издателю за подписью Поля де Крюи. Оно было настолько своеобразно, что я зачитал его вслух одному из моих товарищей. Там было написано буквально следующее: “Я не могу считать себя пролетарием, вернее всего я самый настоящий буржуа, изнеженный и избалованный всеми благами моего социального положения. Мне трудно, держа в одной руке крылышко куропатки, а в другой стакан бургундского вина, рассуждать о социальных язвах и наболевших проблемах современного общества. Но я все-же восхищаюсь великим советским экспериментом, поднимаю свой правый кулак (с куропаткой или с вином?) и говорю – “Рот фронт!”

На этом месте мой товарищ Семен не выдержал и с проклятьем шварканул книгу изо всей силы о стенку. Оба мы горько сожалели, что наивного Поля нет с нами в этой комнате. Может быть кому и доставляет научный интерес смотреть на вспоротого подопытного кролика, но сам кролик вряд-ли разделяет это удовольствие.

Конечно, Поль де Крюи ничего не лгал, он вполне правдиво и искренне описал недостатки современного американского общества. Он преследовал этим лучшие цели и его книга в американских условиях послужила стимулом для облегчения участи многих людей, возможно она даже способствовала проведению некоторых социальных реформ.

В книге с искренним возмущением констатировались факты, что американские безработные, получая пособие по безработице, вынуждены жить в исключительно тяжелых условиях, питаясь только лишь жареной картошкой да ужасно соленой свининой. Дети этих безработных в порядке благотворительности получают ежедневно только-лишь несколько литров обычного коровьего молока, хотя и пастеризованного, но не витаминизированного. После этого Поль де Крюи восклицает: “Стоит-ли им жить?”

Конечно, понятия хорошо и плохо – понятия относительные. Может быть Поль де Крюи и прав, что такое положение – это очень плохо по сравнению с американскими условиями.

Советскому же человеку при этом хочется спросить: “А как же с теми советскими рабочими, которые работая до седьмого пота и получая жалованье, а не пособие по безработице, очень-очень редко могут позволить себе такое лакомство, как свинина, соленая или только просоленная? Как же с детьми этих советских рабочих, которые, даже в лучшие годы советской власти, видят меньше молока, чем дети американских безработных? Что же тогда можно сказать об этих детях – стоило ли им рождаться!? Какому эксперименту радуется тогда мистер Поль и кому он приветственно поднимает свой правый кулак с кличем – “Рот фронт!”?

Теперь мне снова приходит в голову эта книга, в особенности дети на ее обложке и вопрос автора “Стоит ли им жить?” Ведь теперь мы имеем возможность своими глазами видеть детей демократического мира, причем в обстановке побежденной Германии, обстановке более тяжелой, чем в большинстве других демократических стран. Теперь мы имеем возможность сравнения.

Однажды майор Дубов и я сидим у подъезда дома. У забора, в нескольких шагах от нас, копошится соседский мальчик Коля. На нем, несмотря на теплую погоду, толстое ватное пальто. На голове у мальчугана взаправская офицерская фуражка с красной эмалевой звездой, переделка из отцовской.

Коля сосредоточенно ковыряет прутом грязь на земле. Ему и не скучно, и не весело – просто безразлично. Мать послала его на улицу поиграть, ну вот он и играет. Комки земли летят от Колиного прутика во все стороны и падают у наших ног.

“Эй, клоп!” – говорит майор Дубов. – “Как тебя зовут?”

Коля не смотрит на нас и делает вид, что не слышит вопроса. Он продолжает свое занятие и еще усерднее ковыряет землю.

“Иди-ка сюда”, – продолжает Дубов. – “Ты что – глухой?!

“М-м-м...” мычит в ответ Коля и недружелюбно косится на нас.

“Ты что – немой?” – настаивает майор.

“М-м-м...” – следует тот-же неопределенный звук. Коля, как пугливый зверек, отворачивается в сторону и опускает глаза вниз.

“А что ты такой грязный?” – не унимается майор. – “Поди скажи матери, чтобы она тебя умыла”.

“М-м-м-...” – реагирует Коля, на этот раз уже с некоторой враждебностью и хлещет прутиком по забору.

“Ну, если ты и глухой и немой и грязный – тогда убирайся подальше, не бросай в нас грязью”, – заканчивает майор, исчерпав все попытки вступить в дружеские отношения с Колей.

Тут, до сей поры безмолвный, Коля разражается диким ревом и стремглав бежит жаловаться матери, что мы его обидели. Лакмусовая бумажка советского воспитания. Коля не реагировал на дружелюбность, но подсознательно уловил даже невысказанную угрозу в словах майора, преломил ее в чувство страха и это на него подействовало. Обратная реакция – жаловаться. Сегодня он жалуется матери, когда вырастет – будет хорошим информатором НКВД.

“Посмотришь вот на такое создание – и жалко становится и досадно”, – смущенный такой развязкой, бормочет вполголоса майор, смотря вслед Коле.

Здесь в Германии нам болезненно колет глаза разница между детьми двух систем. Сначала мы замечаем только внешнее различие. Пожив в Берлине и больше понаблюдав, мы убеждаемся в другой, гораздо более глубокой разнице. Эта разница не внешняя, а внутренняя. Советские дети кажутся маленькими бездушными автоматами, у которых выхолощена детская жизнерадостность, непринужденность, своеобразное детское очарование, свойственное только ребенку. Это результат многолетнего разложения семьи государством, результат отрыва ребенка от семейной среды. Иногда мы пытаемся оправдать это тяжелыми условиями последних военных лет. Но это слабая отговорка. Мы прибегаем к ней уж слишком часто, чтобы войти в компромисс с собственной совестью.

Советские дети подрастают в атмосфере замкнутости, недоверия, подозрительности. Вступить в разговор или дружеские отношения с ребенком кого-либо из советских офицеров, который живет рядом с нами и нас прекрасно знает, для нас гораздо трудней, чем с любым немецким карапузом на берлинских улицах.

Немецкие дети, родившиеся в эпоху Гитлера и растущие в годы после капитуляции, не могут быть эталоном образцового ребенка. Они родились в тоталитарном государстве, пережили кошмарные трудности тотальной войны в современном тылу, сегодня они вместе со своими родителями на каждом шагу чувствуют на себе все тяжести проигранной войны. У нас нет другого сравнения перед глазами. Тем тяжелее наблюдать эту огромную внешнюю и внутреннюю разницу в детях двух систем. Ведь дети – это наше будущее!

Ребенок и его воспитание в дошкольном возрасте – это почти исключительная функция матери. Советская мать не имеет времени для ребенка – она или на службе, или в вечных очередях в погоне за куском хлеба, за каждым пустяком, необходимым в жизни.

Характерная деталь – у немцев не принято держать тещу в доме, это считается семейной катастрофой. Да и сами немецкие тещи, выдав дочку замуж, считают, что им теперь еще можно “пожить” – они взапуски катаются на велосипедах, ходят в кино и живут в свое удовольствие. В советской семье, где есть ребенок, явление как раз обратное. Теща в доме – это счастье для матери и, в особенности для ребенка. Советские дети обычно подрастают на руках у бабушки. Если у немецкой женщины после сорока лет и после выдачи дочки замуж часто начинается “вторая молодость”, то русская женщина в сорок лет практически не имеет личной жизни и полностью посвящает себя “второй семье” – своим маленьким внучатам. В этих случаях можно ожидать нормального воспитания ребенка.

Если говорить обобщенно: немецкая женщина принадлежит семье, американская – society, а советская – государству. Теперь спрашивается – что больше соответствует самой женщине и интересам общества в целом? Результат можно лучше всего видеть по естественной биологической функции женщины – рождению и воспитанию потомства. Женщина атомного века остается такой же матерью и продолжателем рода, как и женщина – самка каменного века.

Советская женщина может быть водителем локомотива, шахтером, каменщиком. Кроме того ей дается почетное право голосовать за Сталина и быть заложницей за своего мужа, если им интересуется НКВД. Ей не дано только одно маленькое право – право быть счастливой матерью. Женщина уравнена в правах с мужчиной – и Ваня и Маня пекутся под одним и тем же сталинским солнцем.

В советской педагогической науке долгое время боролись две противоположные теории формирования ребенка. Одна из них, теория наследственности, говорила, что в развитии душевных качеств ребенка основная роль принадлежит задаткам, данным ребенку от родителей, так называемым наследственным генам. Эта теория получила особое распространение в педагогике после появления теории Дарвина и оформления самостоятельной науки о наследственности видов – генетики. Вторая теория, теория среды, утверждала, что душа ребенка – это tabula rasa, чистая восковая дощечка, на которой окружающая среда пишет законы его развития. Это теория ставила психическое развитие ребенка в исключительную функцию влияния окружающей среды. Обе теории не новы, они существовали в благополучном содружестве еще во времена Песталоцци, натуралистическую теорию среды проповедовал Жан-Жак Руссо, о ней же упоминал Аристотель. Все великие мыслители были одновременно педагогами, нельзя мыслить о жизни, не думая об эмбрионах человеческого развития – детях.

Советская педагогика, по прямой указке Политбюро, решительно признала своей отправной базой теорию среды. Тоталитарное государство ревниво борется за душу и тело своего гражданина, оно не хочет признавать в области формирования гражданина никаких конкурентов, никаких наследственных ген. Советская педагогика коротко, но ясно и безапелляционно, заявляет, что советский ребенок – это стопроцентный продукт коммунистической среды.

В этом я вполне согласен с Политбюро. Это освобождает нас от крайне неприятных поисков причины колоссальной разницы советских детей и их немецких сверстников. Мне, да и не только мне, а многим из нас – советским офицерам в Германии, чертовски больно и обидно делать неблагоприятные выводы о наших советских детях, мы их запросто считаем русскими детьми. Политбюро, устами Министерства Просвещения, избавляет нас от этих мрачных мыслей, само признавая, что советские дети – это продукт тоталитарного государства, а не русских ген .

Сделаем маленький экскурс в область сталинской “кузницы кадров”.

В период искания новых форм в области педагогики Политбюро строило систему воспитания советского гражданина на тенденциозной программе школ и на политических организациях молодежи – пионеротрядах и Комсомоле. Уже здесь начиналось служение государству. Духовным героем советских детей был сделан пионер Павлик Морозов. Его подвиг заключался в том, что он донес на своего отца в НКВД, где отец был расстрелян. Когда Павлика убили его же собственные братья, то верного слугу государства причислили к лику советских мучеников, поставили ему памятник в полной пионерской форме. Другим детям усиленно предлагалось следовать его примеру.

Идут годы. Советское государство все больше сужает разницу между своей формой и содержанием. После многолетних экспериментов по орфографии самого Политбюро от “методов убеждения” диалектически переходят к более стабильным “методам принуждения”. В 1940 году создается Комитет по Делам Трудовых Резервов при Совнаркоме СССР, организуются Фабрично-заводские и Ремесленные Училища. Набор в эти Училища производится с 14-летнего возраста в принудительном порядке, в виде мобилизации трудовых резервов.

В 1943 году очередным Указом создаются Суворовские и Нахимовские Военные Училища. Задача этих Военных Училищ, – а количество их около сорока, – с восьмилетнего возраста на казарменном положении подготовлять детей для военной карьеры.

Однажды мне пришлось побывать в Калининском Суворовском Военном Училище. Это училище ближайшее к Москве и поэтому самое привилегированное. Характерно, что в Москве Суворовских Училищ нет. В Калининском Суворовском Училище я имел счастье познакомится почти со всеми внучатами дедушек из Политбюро. Петька Орджоникидзе сидел на кровати без штанов, так-как его форменные брюки с широкими красными лампасами находились в ремонте, а штаны по регламенту полагаются только одни и в этом вопросе не помогает даже слава знаменитого дедушки. Капитан-воспитатель жаловался на щекотливое положение с младшим отпрыском Микояна – снабжает все училище контрабандными папиросами, а посадить его в карцер неудобно, дедушка его еще не умер и пока прочно сидит в Политбюро. Пострелята с удовольствием отбивали строевой шаг и козыряли на каждом шагу. Некоторые из двенадцати-тринадцатилетних учеников носили на груди военные медали, они проявили себя в военных действиях среди партизан.

Вблизи все это выглядит не так страшно – Суворовские Училища считаются привилегированными учебными заведениями, там одевают и кормят за счет государства, кандидатов избыток и попасть туда обычному ребенку не так просто. В Калининском Суворовском Училище около половины воспитанников были отпрысками генералов и советской аристократии.

Детям пролетариев трудно попасть в Суворовские Училища, их удел – быть такими же пролетариями как и их родители, для них есть Ремесленные Училища.

В свою очередь суворовцы не имеют права по окончании Суворовского Училища поступить куда-либо кроме как в Офицерскую Школу. Судьба и карьера ребенка решается с восьмилетнего возраста. Бесклассовое общество еще с колыбели начинает разделяться на строго замкнутые касты – привилегированная каста воинов и каста пролетариев, задача которых производительно работать, в меру плодиться и молча умирать во славу Вождя.

Тоталитарное государство пришло к своим законченным формам. Теперь едва-ли можно ожидать отказа от этих двух основных советских институтов – кузницы кадровых солдат и профессиональных рабов. Корни пущены глубоко, в одном случае с 14-летнего возраста, в другом случае – с 8-летнего. Это политика дальнего прицела... Это не этап, а конечная станция.

Один попутный штрих. В немецких газетах западных секторов Берлина пишется о таинственном и бесследном исчезновении сотен немецких детей, указывается, что эти дети “уведены” советскими властями. Немцы ломают себе голову – для чего?

В своем романе “Человек, который смеется” Виктор Гюго описал банду средневековых бродячих циркачей – компричикосов, которые занимались кражей детей и затем приучали их к своему ремеслу. Этим детям средневековые хирурги делали специальные пластические операции лица, которые превращали детей в уродов и навсегда приковывали их к презренной профессии паяцев на подмостках.

Сегодня кремлевские компричикосы сотнями воруют детей в Германии и Греции. Этим детям путем долгих лет коммунистического воспитания в специальных детских интернатах Советского Союза делается соответствующая пластическая операция души. Когда придет время, птенчики из кремлевского инкубатора будут играть свою презренную роль политических паяцев на мировой арене.

В 1937 году, когда провалилась советская авантюра в Испании, тысячи испанских детей были привезены в СССР. Генерал Франко наверное забыл о них, но это самое сильное оружие Кремля в будущем решении испанской проблемы. Когда пробьет час и когда Кремль протянет “руку освобождения” к Пиренейскому полуострову, сотни и тысячи прекрасно выдрессированных квислингов с испанскими именами и говорящие на чистейшем испанском языке займут все ключевые позиции в стране.

Эта политика уже оправдала себя в большинстве стран Восточной Европы, находящихся сегодня в сфере советского влияния. Теперь паяцы сторицей выплачивают Кремлю капитал, который был вложен в это предприятие. Немного неудобно, что премьеры Новых Демократий имеют в карманах советские паспорта и советское подданство. Но это не беда. Скоро народы этих стран единодушно попросят присоединить их в великую семью народов СССР и тогда премьерам не потребуется еще раз менять паспорта.

Недавно в кабинете Начальника Политуправления Штаба СВА было созвано экстренное совещание по вопросу улучшения педагогической работы в русских школах Карлсхорста. Поводом этому послужили некоторые нездоровые явления среди школьников старших классов. Это наделало много шума за шлагбаумами берлинского Кремля, хотя подробности и держались в строжайшей тайне.

Месяц тому назад один из учеников 9-го класса застрелил в квартире своего отца и его молодую сожительницу. Отец – член партии, подполковник юстиции и работник Правового Отдела Штаба СВА. Привычки военного времени видимо пришлись по вкусу партийному пастуху от юстиции. Его не смущало то обстоятельство, что все происходило на глазах взрослого сына и дочери, мать которых осталась в России.

Семнадцатилетний сын, член Комсомола, после безрезультатных разговоров, просьб и споров с отцом, решил обратиться за помощью в Парторганизацию. Он подал официальный рапорт на имя Начальника Политуправления Штаба СВА, начальство его отца по партийной линии. Когда обвиняют партийца в бытовом или уголовном преступлении, то парторганы обычно руководствуются принципом: “Сор из избы не выметать”. Политуправление Штаба СВА постаралось замять дело и ограничилось тем, что передало рапорт... отцу. Последствия были как и следовало ожидать. Взбешенный отец, совместно с сожительницей, предприняли активные меры против взбунтовавшегося сына. Кончилось тем, что сын выхватил служебный револьвер отца и уложил наповал обоих.

Не успел еще стихнуть шум, поднятый трагическим убийством, как комендант Карлсхорста полковник Максимов отправил целую роту солдат комендантской охраны в полном вооружении на несколько необычайное боевое задание. В поросших лесом пустошах и песчаных дюнах вокруг Карлсхорста, – как указывалось в плане боевой операции: квадрат Kahtarinen-Spital, ипподром Карлсхорст и южная оконечность Кепеник, – орудовала таинственная шайка разбойников, наводившая панику на окрестности. Солдатам был дан строжайший приказ не стрелять без особого распоряжения командующего экспедицией, а постараться выловить разбойников живьем. Ведь лесные пираты были школьниками старших классов школы Карлсхорста во главе с сыном одного из генералов Штаба СВА. Вооружены были разбойники довольно солидно – отцовскими пистолетами, некоторые даже автоматами.

Подозрительную местность прочесали по всем правилам военного искусства, штаб-квартиру разбойников нашли в подвале разрушенного дома и устроили форменную осаду. Только после длительных переговоров через посредство парламентеров, где на помощь были призваны смущенные родители и учителя, атаман разбойников согласился на капитуляцию.

Характерно, что первым условием со стороны потомков Робин-Гуда было требование гарантии, что их в наказание не отправят домой в Советский Союз. Командующему Экспедицией пришлось посылать связного в Штаб СВА с затребованием соответствующих инструкций. Это было очень характерное условие капитуляции, порядком взволновавшее Политуправление СВА.

Успеваемость в старших классах школы Карлсхорста понизилась по сравнению с учебой в СССР, зато прогулы пропорционально повысились. Улучшились только отметки по немецкому языку, чему дирекция школы не особенно радовалась. Это было доказательством контакта с немецкой средой и могло иметь неприятные последствия для дирекции.

Комендантские патрули вылавливают школьников Карлсхорста из темноты берлинских кинотеатров, куда они предпочитают ходить в учебное время. Немецкие кинофильмы их интересуют больше, чем история Парижской коммуны и уроки по изучению Сталинской Конституции. Обыск, произведенный в партах школьников старших классов, обнаружил переписанные от руки листки с запрещенными стихами Сергея Есенина и аморальные куплеты Константина Симонова, ходившие по рукам солдат во время войны. “Нажимай на все педали – спишет все вой-на-аа..!” Видно война не списала, а еще пишет свой послевоенный счет молодежи.

В довершение всего госпиталь СВА доложил Начальнику Штаба о нескольких зарегистрированных случаях венерических заболеваний среди школьников старших классов. В госпиталь была доставлена шестнадцатилетняя школьница с тяжелым кровотечением в результате неудачного аборта. Несколько месяцев в госпитале боролась между жизнью и смертью другая школьница, почти ребенок, после безуспешной попытки отравления светильным газом на почве неудачной любви.

Все это вместе взятое привело к созыву чрезвычайного совещания в кабинете Начальника Политуправления, где было решено принять радикальные меры по улучшению коммунистического воспитания советской молодежи в Германии. Самым действенным было признано испытанное лекарство ото всех болезней – ввести в школах дополнительные часы по изучению “Краткого Курса Истории ВКП(б)” и специальные часы по детальному ознакомлению школьников с детскими и юношескими годами вождей мирового пролетариата – Ленина и его верного друга, соратника и ученика Иосифа Виссарионовича Сталина. Попутно было принято решение о возможности отправки неисправимых грешников в Советский Союз. До сего времени это наказание распространялось только на взрослую часть населения Карлсхорста.

Хотя кинотеатр “Капитоль” теперь закрыт для немецкой публики и там показываются только сугубо идеологически выдержанные советские фильмы, хотя трамвайную остановку и перенесли подальше от Карлсхорста, все равно – яд послевоенной Германии просачивается сквозь заборы и шлагбаумы берлинского Кремля. Все это пахнет атмосферой “Дневника Кости Рябцева” и “Собачьим переулком”, наделавшими много шума в педагогических кругах в 20-х годах. Тогда молодежь находилась в духовном тупике или на идеологическом распутье, когда старые идеалы были втоптаны в грязь, а новые еще не были созданы. Чем это можно объяснить теперь?

“Молодежь – это барометр нашей Партии”, – сказал в свое время Троцкий. Он сказал это по отношению к Комсомолу, но его слова имеют более широкое значение. Молодежь – это барометр народа. Стрелка барометра после войны пошатнулась. На что она показывает?!

“Ну, как – понравилось?”

“Да. Своеобразная вещь!”

“Спора нет – действительно шедевр...”

В темноте сплошной человеческий поток несет нас через задний выход из зала кинотеатра Офицерского Клуба в Карлсхорсте. Невидимые люди на ходу обмениваются мнениями о картине.

Сегодня Надя, секретарь Парторга Управления Промышленности поразила всех своей вежливостью. Она обошла поочередно все комнаты и раздала каждому билеты в кино. Даже любезно спрашивала кто сколько билетов желает. Обычно билеты в кинотеатр достать не так просто. Когда у кого-либо появлялось желание пойти в кино, то приходилось заранее звонить Наде по телефону с просьбой заказать билеты.

“А, Наденька, солнышко ясное! Что там сегодня за картина?” – спросил я, тронутый таким необычным вниманием.

“Очень хорошая картина, Григорий Петрович. “Клятва”! Вам сколько билетов?”

“А-а! Клятва?!” – произнес я с уважением. – “Тогда давай два”.

Об этой картине много писали в советских газетах, превознесли ее до небес как новый шедевр подлинного киноискусства. Хотя я и отношусь критически ко всяким шедеврам, но пойти все-таки решил. Вокруг картины создавалась такая назойливая слава, что не посмотреть ее было бы просто опасно.

После пяти минут пребывания в зале, мы с капитаном Багдасарьяном не столько смотрели на экран, как на часы. Уйти из зала было бы самоубийством, а смотреть...

“Пойдем выйдем – вроде в уборную”, – шепчет Багдасарьян.

“Сиди лучше, смотри ради научного интереса”, – успокаиваю я его.

Если в довоенных советских фильмах наряду с Лениным усиленно выпячивалась фигура Сталина, то в “Клятве” Ленин служит только декорацией. Крестьяне, узнав о тяжелой болезни Ленина, приходят из далеких деревень в Горки. Оказывается они пришли в Горки специально затем, чтобы со слезами на глазах умолять Сталина быть ихним Вождем. На целом километре пленки они клянутся ему в верности.

Я тоже клянусь. Клянусь, что еще никогда в жизни, даже в довоенные годы, не видел такой глупой, грубой и нахальной стряпни. Сам фильм и вся шумиха вокруг него не случайны. Недаром уже несколько месяцев в нашем клубе перестали показывать заграничные фильмы.

“Знаешь, что все это значит?” – говорит капитан Багдасарьян, когда мы идем домой. – “Это значит – цурюкк!”

“Клятва” – это же не искусство”, – продолжает он. – “Заграницей такую вещь покажи, так люди подумают что все русские действительно дурачки”.

“У них тоже дрянных картин хватает”, – пытаюсь я успокоить расходившегося приятеля.

Те немногие заграничные фильмы, которые показывались в СССР, были действительно шедеврами мирового киноискусства. Конечно, показ этих фильмов был только кратковременной уступкой каким-то высшим интересам и всегда соответствовал зигзагам советской внешней политики.

Благодаря этому у советских людей создалось преувеличенно восторженное мнение о заграничном киноискусстве. Попав в Берлин, мы имеем богатую возможность досыта насмотреться кинопродукцией всех держав. Нередко мы до слез смеемся после просмотра душераздирающего американского боевика, где больше выстрелов, чем разговоров, где кровь течет рекой с экрана прямо в зал, и где невозможно понять кто, кого и за что, собственно, убивает. Характерно, что эти фильмы не доставляли удовольствия даже простым русским солдатам, если уж позволить себе говорить у вкусах “плебса”.

Недалеко от Карлсхорста, в Кепенике, находится кинофабрика “Кодак”. Как-то некоторые сотрудники СВА, находящиеся в деловом контакте с этой фабрикой, пронюхали, что там есть зал для закрытого просмотра кинокартин и богатые возможности пользоваться архивами всей европейской кинопромышленности. Они отнеслись к своему открытию с подобающей осторожностью и ревниво хранили заманчивую тайну, втихомолку наслаждаясь созерцанием запретного мира за все тридцать лет назад. Но в мире нет ничего абсолютного, в том числе и абсолютных тайн. Под страшным секретом с торжественной клятвой молчать до гроба тайна “Кодака” ползла по Карлсхорсту.

Вскоре закрытые просмотры у “Кодака” стали неофициальным клубом для многих сотрудников СВА. Там можно было увидеть все документальные и художественные фильмы, которые после капитуляции были запрещены для демонстрации даже немецкому зрителю. Там мы громко “возмущались” при демонстрации европейских фильмов антисоветского содержания, показ которых мы сами-же заказали дирекции “Кодака” с целью “технического просмотра”. Фильмы эти по существу были безобидны, в некоторой мере наивны. Но они в какой-то мере отражали взгляд Европы на Советскую Россию. Нас интересовало смотреть на свое собственное изображение глазами окружающего мира. В этом было своеобразное удовольствие. Кроме того было приятно ощущение свободы, сознание, что мы смотрим “запрещенную” вещь.

Как это ни странно, но немецкие кинофильмы нравятся русским больше, чем какие другие. Если сравнить музыку, литературу, кино искусство, – эти духовные проявления жизни нации, – то немецкая душа более понятна русским, чем все остальное. Здесь чувствуется та же сентиментальность, легкая грусть, поиски глубинных причин явлений. Недаром Достоевский пользуется в Германии большим успехом чем среди русских, а “Фауст” был и остается коронным номером на русской сцене.

Часто приходится слышать, как русские оживленно дискутируют о немецком кино и театре. Бросается в глаза необычайный для советского человека интерес к деталям, фактам, самим артистам. Здесь есть о чем спорить. О “Клятве” спорить не приходится.

“У них искусство пассивное, а у нас – активное. У них искусство показывает, а у нас – приказывает”, – говорит капитан Багдасарьян. – “Ты “Суд Народов” видел?”

“Да”.

“Ну как?”

“Сильная вещь”.

“Я ее недавно смотрел в американском секторе. Они дали совершенно другой монтаж под названием “Нюренберг”. Та-же самая тема, а никакого впечатления”.

В свое время мы видели в нашем Офицерском Клубе документальный фильм по материалам Нюрнбергского Процесса. Фильм был смонтирован исключительно искусно. Кадры из боевой кинохроники переплетались со сценами из зала Суда, в темноте звучала зловещая текстовка в чтении Хмары. Когда мы сидели в кинозале – у нас сжимались кулаки, когда мы вышли из кинотеатра, то хотелось взять в руки автомат и косить всех немцев подряд. Таково было колоссальное впечатление от фильма. Этот же материал в американском монтаже “Нюрнберг” был абсолютно безобиден, это была только холодная хроника.

Мы пришли на квартиру Багдасарьяна. Под впечатлением только-что просмотренного фильма у нас завязывается разговор на тему о пропаганде с помощью средств искусства.

“Американцам еще сто лет учиться надо как из черного белое делать”, – лениво потягивается капитан, снимая китель.

“Припечет, так тоже научатся”, – говорю я.

“За один день тут ничего не сделаешь. Массы нужно воспитывать годами”.

“А чего ты, собственно, за американцев болеешь?” – спрашиваю я.

“Да просто так – с точки зрения абсолютной справедливости”.

“Кого она интересует – эта справедливость? Прав тот, кто силен. А справедливость – это сказки для простачков”.

“Ставлю Вам пятерку по диамату”, – иронически замечает капитан.

“Англичане снова подготовляют “Анну Каренину”, – говорит он, показывая на один из журналов – “Ее уже наверное десятый раз заграницей кинофицируют. А наши эту вещь еще ни разу на экран не поставили. Очередь не дошла. То Петра Великого изнасилуют, то Ивана Грозного в голубку перекрасят”.

“Что ты хочешь? Государственные интересы...” – пытаюсь возразить я.

Перед войной советская кинематография подняла подозрительную возню вокруг кинофикации исторических личностей русского прошлого. Сначала к удивлению зрителей Петр I предстал на экране не тираном и “эксплоататором”, а великим государственным деятелем. Затем еще больше шума, кончившегося прямым скандалом, наделала постановка Ивана Грозного. Даже для привыкших к фальсификации советских сценаристов и режиссеров заказ Политбюро оказался не под силу. Первый вариант подвергся резкой критике и был снят с экрана. Это было еще не так удивительно, такая судьба постигла уже не первый фильм. Удивительно было то, что приказали фильм переделать заново. Такая же история произошла с постановкой “Ивана Грозного” на сцене Московского Малого Театра. После первого спектакля весь руководящий персонал был разогнан, подвергся репрессиям и... был снова дан приказ – переделать заново.

⇐ Предыдущая 21 22 23 24 252627 28 29 30 Следующая ⇒