Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Примечания 9 страница



— Кофе? — спрашиваю я, снимая кастрюлю с шипящего огня.

Мари-Лу кивает.

Я достаю пакетик растворимого кофе, открываю его зубами и высыпаю порошок в кружку Мари-Лу. В свою кружку я кладу пакетик чая «эрл грей». Пока вода закипает, я делаю бутерброды с маслом. Масло почти растаяло и само собой скользит по кусочку хлеба.

За едой я замечаю, что мои губы какие-то странные, словно стали толще, чем раньше. Вспоминаю почему и украдкой бросаю взгляд на Мари-Лу, осторожно отхлебывающую свой кофе с молоком.

— Вкусно?

Она снова кивает.

— Это новый сорт, во всяком случае, так утверждают в рекламе. По сниженной цене.

— Действительно вкусно, Адам.

Я беру свою кружку и сажусь рядом с Мари-Лу. Обнимаю ее одной рукой, но она отодвигается от меня.

После завтрака мы спускаемся к воде и чистим зубы. Я несколько раз споласкиваю лицо прозрачной холодной водой. Она творит чудеса. Я чувствую, как клетки мозга оживают, и возвращается жажда приключений.

— Что будем делать? — спрашиваю я Мари-Лу и вижу, что она понимает по моему голосу, что у меня много предложений.

— Тебе решать, — отвечает она.

— Давай исследовать остров. Посмотрим, остались ли какие-нибудь следы Отшельника.

— Можно поискать его дом.

— Хорошо. Поищем.

Я везу Мари-Лу, пока это получается, выбирая ровные участки берега. К счастью, мы вскоре находим фундамент дома. Из травы торчит рама из прочных прямоугольных камней. Внутри лежат рухнувшие камни. Хижина была маленькой, намного меньше одной комнаты в современном доме. Я говорю об этом Мари-Лу.

— Утверждают, что он жил в старом киоске, который купил в городе и перевез сюда на лодке. Где-то здесь был эллинг[13]. Он построил его из распиленных лодок. Но сейчас от эллинга не осталось и следа.

Мне стало грустно стоять и смотреть на то, что осталось от целой жизни. От пятидесяти лет на острове. Но возможно, именно так и должно быть. Не стоит ничего оставлять после себя. Деревья, посаженные Отшельником, целый лес, который шумит здесь многие годы, — вот лучшая память.

— Как ты думаешь, он был счастлив? — спрашиваю я.

Мари-Лу пожимает плечами:

— Не знаю. Может быть. Говорят, он был очень милым человеком. Иногда сюда кто-нибудь приплывал. Он всегда был вежлив с гостями.

— Интересно, у него были куры? — вырывается у меня.

Мари-Лу задумывается. После качает головой:

— Раньше на островах собирали яйца чаек.

— Интересно, каково это жить здесь? Всегда быть одному, слушать ветер и голоса птиц, волны и шорох деревьев. Всегда быть окруженным звуками природы. Питаться тем, что дает земля, а весной — яйцами чаек.

— Да, в городе все немного по-другому, — говорит Мари-Лу.

— А чем он занимался целыми днями?

— Думаю, у него было много дел. Намного больше, чем у одиноких людей в городе. Они сидят в своих квартирах и смотрят в окна. Ему же приходилось заботиться о тысяче вещей: о лодке, сети, огороде, уборке снега и хлебе насущном. А еще он присматривал за маяком.

— Присматривать за маяком — это его работа?

— Скорее всего. Хотя он это делал, потому что все равно был здесь. Так говорят. Собственно, этого не требовалось. Не так, как в прежние времена. В восемнадцатом веке здесь жило много смотрителей маяка с семьями. Почти двадцать человек населяли этот остров.

— Правда? — удивляюсь я. Мне трудно поверить, что на этом необитаемом островке сто лет назад кипела жизнь. Двадцать человек! В те годы остров был почти перенаселен.

Сперва мне кажется, что большая часть магии Фьюка исчезает из-за того, что здесь жило столько людей. Но вскоре я понимаю, что это делает остров еще более интригующим.

— А теперь здесь только ты и я, — говорю я.

— И нас, возможно, никто не потревожит, — говорит Мари-Лу и кивает на зеркальную гладь озера. — Вряд ли кто-нибудь доберется сюда в такой штиль.

* * *

Мы стараемся спастись от жары у воды. Не знаю, сколько сейчас градусов, здесь нет термометра, но думаю, сегодня самый жаркий день лета, градусов тридцать или даже больше. Потом я замечаю, что у меня нет и часов. Тогда я перестаю обращать внимание на такие мелочи.

Мари-Лу сидит в тени зарослей ольхи и что-то пишет в своей тетрадке. Я нахожу в палатке точилку, сажусь на берегу, скрестив ноги, и начинаю точить карандаши. Они пребывают в довольно плачевном состоянии, особенно мягкие. Я тружусь не торопясь, постоянно проверяю, достаточно ли они острые.

Здесь многое можно нарисовать. Мне хочется перенести на бумагу жизнь Отшельника, то, что он видел. Когда я выбираю сюжеты, понимаю, что это всего лишь выдернутые детали, осколки целого. В каком-то смысле я стою слишком близко, топчусь прямо посреди будущей картины. Нужно взять лодку, отплыть на некоторое расстояние и зарисовать остров таким, какой он есть, похожим на окаменевшее судно с белым маяком вместо трубы и сосновым лесом вместо паруса.

Но пока я рисую лодку, лежащую на каменистом берегу. Сначала использую очень мягкий карандаш, и графитный стержень почти тает на бумаге. Он оставляет жирные черные линии, которые удивительно хорошо соответствуют характеру лодки. Я сосредоточенно работаю пятнадцать-двадцать минут. Рисую просмоленные доски, мачту, веревку, тянущуюся по берегу, тихую бухту на заднем фоне. Я внезапно прекращаю рисовать. Чувствую, что картина готова. Вытягиваю руку с альбомом, рассматриваю свою работу и прихожу к выводу, что этот рисунок — один из лучших, сделанных мной.

* * *

— Искупаемся? — спрашиваю я, наклоняюсь к Мари-Лу и вытираю с ее лица несколько капелек пота.

— С удовольствием. Так жарко, что я, кажется, сейчас растаю.

Она закрывает альбом и отодвигает его от себя.

Я подвожу ее к воде и уже собираюсь взять ее на руки, но она просит меня завезти ее в воду прямо в коляске.

— Так ты сможешь потренироваться, — говорит она.

У меня нет никакого желания плавать. Это довольно нелепо. Разве Робинзон Крузо посещал курсы по плаванью? Я толкаю перед собой коляску и чувствую под ногами песчаное дно. Это удивляет меня. Интересно, откуда вообще берется песок на дне?

— Какая холодная, — говорит Мари-Лу, когда вода медленно поднимается вверх по ее ногам.

Когда она достигает сиденья, Мари-Лу внезапно встает и с криком бросается в воду. Изо всех сил бьет руками по воде. Брызги летят во все стороны, в том числе и на меня. Я начинаю вопить во всю глотку, пытаюсь отбежать в сторону, но уже поздно. Мари-Лу смеется надо мной. Вдруг я вспоминаю другой день, другое лето, когда она плескалась точно так же и точно так же брызгалась.

Я бросаюсь в воду, ныряю и делаю несколько спонтанных движений руками и ногами. Чувствую, что сегодня мне легче, чем раньше.

— Адам! — кричит Мари-Лу. — Ты же плывешь!

Я, смеясь, отвечаю:

— Если я несколько раз взмахнул руками, это еще не значит, что я плыву.

Но она не слушает меня:

— Сделай еще раз! Точно так же!

Я послушно разбегаюсь, бросаюсь в воду, взмахиваю руками и шевелю ногами. Прежде чем встать на дно, я делаю еще несколько гребков, поскольку у меня правда получается.

— Пять! — кричит Мари-Лу. — Адам, ты сделал пять гребков!

— Правда? — недоверчиво спрашиваю я. Пять гребков. О Боже! Это невероятно. Интересно, на какую оценку тянут пять гребков по шкале пловцов?

— Адам, ты можешь плавать. Давай еще раз, но чуть-чуть спокойнее.

Я стою как во сне, снова и снова считаю до пяти. Сначала я не слышу, что она говорит. Потом беру себя в руки и пытаюсь повторить. Разбегаюсь, но не так быстро, гребу руками, но стараюсь не торопиться. Вода сейчас теплее. Мари-Лу громко считает:

— …четыре… пять… шесть… семь! Не останавливайся! Вытягивай руки! Еще немного! Хорошо! Думай о Бритт Бёрьессон!

Я делаю, как она говорит. Еще несколько гребков ради нее. Затем я начинаю хлебать воду и вот-вот утону. Я встаю на ноги, голова идет кругом.

— Сколько?

— Четырнадцать.

— Четырнадцать?

— Адам, ты умеешь плавать!

— Четырнадцать? А ты не врешь?

— Нет, ты правда можешь. Ты прекрасно плывешь. Все правильно. Теперь нужно просто тренироваться. Ты же в этом эксперт. Чем больше ты тренируешься, тем увереннее ты будешь плавать. Могу поспорить, что в это лето ты сможешь проплыть пятьдесят метров.

— Пятьдесят метров! Ты с ума сошла.

Мари-Лу смотрит на озеро:

— Это примерно как отсюда до Меллён.

Я прикидываю расстояние до заросшего острова на другой стороне. Мне кажется, я понимаю, что произошло. Мой паралич прошел. Я забыл о том, что не умею плавать. Забыл, что боюсь. Это как научиться ездить на велосипеде. Едва подумаешь, что ничего не получится, сразу же падаешь.

— Нет, — говорю я. — Не так далеко. Не до Меллён.

* * *

— Хочешь помочь мне немного потренироваться?

— Конечно, — отвечаю я. — На берегу?

— Лучше в воде. Но поближе к берегу.

Мы немного перемещаемся. Я все еще взволнован своими быстрыми успехами в плавании. Но я рад, что Мари-Лу хочет тренироваться. Она впервые сама просит меня об этом.

Я помогаю ей сесть на дно, вытянув ноги. Она опирается на руки и начинает поднимать и опускать тело. Она делает пять подъемов с короткими перерывами. Повторяет упражнение. Потом переворачивается на живот и выполняет несколько серий отжиманий на руках. Я держусь рядом, в любой момент готов поймать ее, если она потеряет равновесие.

— Разве ты не будешь тренировать ноги? — спрашиваю я, когда она отдыхает, стоя на четвереньках.

— Руки важнее, — тяжело дыша, отвечает она. — Ведь можно сказать, что я хожу на руках. Вначале мне было очень трудно ездить на коляске. Я просто выбивалась из сил. До тех пор, пока я не натренировала мышцы. Большинство людей даже не представляют себе, что значит, когда вдруг верхняя часть тела начинает выполнять всю работу.

— Я никогда раньше об этом не задумывался.

— Я часто тренировалась в бассейне. Плавала, но только на руках. Это полезно.

— Так вот почему ты так хорошо учишь плавать!

— Возможно.

— Больше года я была завсегдатаем клуба в торговом центре Фрёсунда.

— Клуба для инвалидов?

Мари-Лу кивает:

— Я хотела сделать упражнение «велосипед», но здесь немного глубоко.

Мы перемещаемся ближе к берегу, туда, где глубина не превышает десяти сантиметров. Мари-Лу ложится на спину и начинает работать правой ногой. Она сгибает ее, я удерживаю ногу в согнутом положении, чтобы увеличить нагрузку, затем Мари-Лу распрямляет ее.

— Так достаточно?

— Посильней.

Я сильнее нажимаю на ногу. Мари-Лу снова вытягивает ее. Пот течет по ее лицу.

— Хорошо, — говорю я. — Еще немного. Затем меняем ногу.

Мы делаем упражнение то правой, то левой ногами. Затем она приступает к чистому «велосипеду» обеими ногами. Это великолепное упражнение, даже для меня. Она старается изо всех сил. К моему удивлению, я понимаю, что у неё довольно сильные ноги.

* * *

Я варю спагетти и разогреваю готовый соус из помидоров, лука и сладкого перца. Мы едим в тени одного из деревьев, посаженных Отшельником. Я размышляю о его жизни, о тех временах, когда его еще не было, а остров был почти перенаселен, как город. Возможно, когда Отшельник приплыл на остров, здесь было уже пустынно. Люди пустили все, что тут росло, на топливо и стройматериалы. Раньше так делали. Вырубали леса, потому что иначе не выживешь. Вереск, разросшийся повсюду, подтверждает это. Он пускает корни там, где земля истощена, и другие растения не могут расти.

Я рассказываю о своих мыслях Мари-Лу. Она говорит, что не знает, как тут было раньше.

Интересно, что искал здесь Отшельник? Тишину и спокойствие? Возможно. Но мне кажется, он искал нечто большее. То, что мы все ищем в глубине души. Думаю, он нашел это среди скал Фьюка. Иначе не остался бы здесь на пятьдесят лет.

* * *

Вечером Мари-Лу сидит и пишет в своей тетради, а у меня появляется желание заняться ее портретом. Я листаю свой альбом и нахожу незавершенный набросок. Сажусь, скрестив ноги, и начинаю незаметно рисовать. На ее губах играет легкая улыбка. Я узнаю ее. Так Мари-Лу иногда смеется про себя над тем, что читает или думает. В такие минуты она улыбается как Мона Лиза. Через некоторое время она поднимает на меня взгляд и удивленно спрашивает:

— Ты меня рисуешь?

— Я просто дополняю.

— Ты и правда так можешь? Ведь я сижу не так.

— С лодкой и бухтой на заднем плане даже лучше. Все равно я еще не приступил к фону.

— А цветы?

— С тетрадкой как-то естественнее.

— Ты так считаешь?

— Вот именно. Так ты выглядишь самой собой. И положи тетрадь на колени, как ты это обычно делаешь.

— Я хочу портрет с цветами, — упрямится Мари-Лу. — Нарисуй их поверх тетради.

— Ну ладно, — вздыхаю я.

Я стираю легкие контуры бутылки, но оставляю цветы. Намечаю тетрадь. Поздравляю себя с тем, что решил работать так медленно. Чувствую, что достаточно созрел для самого сложного. Для лица Мари-Лу. Ее пытливых глаз. Прямого носа.

Я рисовал сотни глаз, носов и губ. Мне известно, как правильно придать им форму линиями, изгибами и тенями. Вот что самое сложное. Если умеешь делать это, то легко нарисуешь какой угодно нос.

Я стискиваю зубы. Работаю молча и сосредоточенно. Затем даю руке отдохнуть и рассматриваю рисунок.

— Мне бы тоже хотелось создать что-нибудь бессмертное, — говорю я. — То, что обогатит души людей, принесет пользу земле. То, что Отшельник сделал своим лесом, да что там — всей своей жизнью. Его образ жизни был таким простым и естественным. Он заставил нас задуматься, хотя сам уже давным-давно умер. Так ведь?

Мари-Лу смотрит на меня:

— Ты действительно умеешь рисовать. Ты станешь художником и напишешь картину, которая заставит всех людей понять, что в нашей жизни самое важное.

— Ты и правда так считаешь?

Мари-Лу кивает.

— Конечно, — говорит она, словно это проще простого. — Ты будешь писать красивые и грустные картины, которые заставят людей остановиться и задуматься.

— А почему грустные?

— Потому что жизнь — невеселая штука. Через все бытие проходит минорный мотив. Большинство людей отмахиваются от него. Утешают себя сладостями, чипсами, сериалами и прочими подобными вещами. Но ты, Адам, слышишь этот мотив. Ты осмеливаешься слышать. Ты умеешь рисовать жизнь. Видишь, каково все на самом деле.

Я размышляю над ее словами, а потом понимаю, что она имеет в виду.

Минорный мотив. Уныние. Меланхолия. Грусть, всплывающая на поверхность, когда меньше всего ее ждешь. Я иногда чувствую это, когда остаюсь один в квартире, и синие сумерки опускаются на Стокгольм. Как блюз, который любит слушать папа. Как самые лучшие мелодии в рок-музыке, например «Imagine». Да, я понимаю. Я спрашиваю Мари-Лу, это ли она имеет в виду, и она утвердительно кивает.

— Что может быть лучше, чем рисовать печальные и красивые картины?

— Однажды из этого вырастаешь. Из такой музыки, книг и таких картин. Они лишь заполняют пустоту вокруг нас. Это помогает нам познать самих себя. Это нужно знать. Иначе жизнь превратится в пустой пакет из-под конфет, который однажды лопается прямо перед носом, заставляя обратиться к психиатру или съесть банку маленьких белых таблеток, — говорю я, а потом добавляю: — Я бы действительно хотел стать художником.

Я сам удивляюсь, когда слышу свои слова: наконец-то я знаю, чего я хочу! Я хочу создавать картины. Мои собственные картины. И показывать их людям. Подумать только, зарабатывать таким образом!

Некоторое время я сижу молча, работаю над лицом, пока мозг обдумывает то, о чем мы говорили. Если смогу, обязательно стану художником-графиком. Теперь я осторожно накладываю тени. Думаю, глаза и нос получились неплохо. У рта странные складки, но я оставляю его на потом. Беру карандаш помягче и быстро рисую задний план. Я стараюсь вспомнить, как я делал набросок лодки, отдыхающей в бухте. Стараюсь передать то же настроение, которое я уже однажды передавал. Я хочу, чтобы задний план на портрете Мари-Лу был именно таким.

* * *

Мы рано засыпаем, но несколько раз за ночь я просыпаюсь от жары и духоты в палатке. Наконец я выползаю наружу и вытаскиваю свой спальный мешок, он волочится за мной, словно длинный хвост. Я ложусь рядом с палаткой и сразу же погружаюсь в сон.

Когда я просыпаюсь, солнце стоит высоко. Неподалеку сидит Мари-Лу и курит. Она в своем черном бикини, с волос капает вода.

— Доброе утро, соня, — говорит она.

— Ты давно проснулась?

— Я уже успела окунуться и немного потренироваться.

— Сейчас приготовлю завтрак, — говорю я и, спотыкаясь, бреду за кастрюлей, лежащей под деревом.

Я зажигаю примус, нагреваю воду, намазываю для Мари-Лу бутерброд с плавленым сыром со вкусом креветок.

— Масла нет, оно выглядит ужасно.

— Сойдет и без масла.

— Пойду окунусь.

Я бегу к воде, возвращаюсь через несколько минут, когда вода уже вскипела, а Мари-Лу заварила мне чай, а себе кофе.

— Кофе и правда вкусный. Представь себе: сидишь на необитаемом острове и попиваешь кофе с молоком…

— И куришь «Мальборо»…

— Я знаю, что это очень глупо. Но это не всерьез. Я обязательно брошу. К тому же осталось всего три сигареты.

Мы долго сидим и молчим, как супруги, прожившие вместе уже много лет и знающие наизусть все реплики друг друга.

Затем она внезапно говорит:

— Помнишь, как мы встретились весной, у «Макдоналдса»?

Я киваю.

— Наверное, это звучит глупо, только не обижайся, Адам, но я тогда так толком и не вспомнила, кто ты такой. Хотя ты назвал свое имя и все такое.

— Возможно, в этом нет ничего странного, учитывая, что тебе пришлось пережить.

— Дело даже не в этом. Я просто тебя не помнила. Я помню многих друзей. Я же со многими дружила, а ты бывал у нас не так часто.

— Каждое лето.

— Да, но всего лишь неделю. Когда твой папа был свободен, так ведь?

— Но ведь каждое лето.

— Ты думаешь, это было глупо с моей стороны сказать тебе такое?

— Нет, не глупо, но как-то странно. Для меня ты была всем. Я почти постоянно о тебе думал. Когда я скучал по хутору, я скучал по тебе. И потом… Когда ты переехала, мне казалось, что там все напоминает о тебе.

— Мне пришлось крепко задуматься, кто же этот стокгольмский парень, страдающий головокружением. И тут я вспомнила — головокружение, потом — тебя, дом, в котором ты жил, и только лишь потом — как ты выглядел.

— Я бы смог нарисовать тебя с закрытыми глазами.

— Конечно же, странно, что можно так по-разному переживать события, — говорит Мари-Лу.

— Да, — соглашаюсь я.

* * *

Время течет медленно. Мы живем как отшельники тихой и спокойной жизнью на Фьюке. Жара совсем нас одолела. Мы мало двигаемся, в основном сидим на берегу. Я насвистываю «Imagine» Джона Леннона. Эта мелодия, как крючок, впилась в мой мозг, особенно отрывок: «You may say I am a dreamer, but I am not the only one…»[14].

Портрет Мари-Лу медленно становится все более четким, но странные складки у рта остаются. Сливочное масло давно растаяло и растеклось, и в кладовке, которую я соорудил из камней под деревом, поселились мелкие красные муравьи.

Я подцепил клеща, Мари-Лу хотела убрать его, но я решил оставить его в покое. Ночью в палатке я почувствовал, что клещ отвалился. Я вынес его и выкинул в заросли малины. Клещ стал большим, как шмель.

На острове не так много животных. Утром Мари-Лу сказала, что слышала, как в траве шуршала полевая мышь. Но мы так и не увидели ее. Скорее всего, слишком жарко. Ветер слабее птичьего вздоха.

Полный штиль. Я спрашиваю, куда делись все ветра? Вдруг они все утекают в какую-нибудь озоновую дыру?

Мари-Лу смеется надо мной. «Ветра образуются постоянно, — говорит она. — Это связано с повышением и понижением атмосферного давления. Из-за этой разницы потоки воздуха перемещаются и создают ветер».

Вероятно, где-то в другом месте бушует ураган, потому что здесь ветра нет вообще. Листва на деревьях обвисла. Я начинаю скучать по звукам. По шороху, всегда окружавшему нас, к которому мы так привыкли, когда ветер дотрагивается до крон деревьев. По тихому колыханию штор в открытом окне. По шелесту волн. Все эти повседневные звуки сейчас отсутствуют, все эти звуки порождает ветер.

— Я читал один стих о том, почему мы слышим дуновение ветра, — говорю я. — Потому что умершие люди превращаются в траву и деревья. Их-то мы и слышим, когда дует ветер.

— Ты любишь стихи?

— Этот стих я прочитал в некрологе.

— Ты читаешь некрологи?

— Это был некролог о моей бабушке. Она умерла в прошлом году.

Мари-Лу выдерживает минутную паузу в память о моей бабушке и затем говорит:

— Как ты считаешь, это правда?

— Не знаю. В каком-то смысле мы составляем единое целое со всем живым на земле. Ведь те, кто умер, куда-то уходят.

— Да, я тоже так думаю, — говорит Мари-Лу.

Мы наслаждаемся тишиной, теплом и спокойствием. Поверхность озера такая гладкая и блестящая, что кажется, по ней можно прокатиться на роликах.

Я учусь плавать каждый раз, когда купаюсь. После нескольких неудачных дней начинает получаться все лучше и лучше. Я установил новый рекорд Фьюка — семнадцать гребков — и горд этим, как петух.

Иногда мы с Мари-Лу ходим по тропинке к маяку. Мы проходим лишь небольшой отрезок пути. Разворачиваемся, пытаемся идти назад. Я крепко держу ее за талию. Она делает маленькие неуверенные шажки. Часто отдыхает, наваливаясь на меня всей тяжестью своего тела. Но, тем не менее, она идет сама! Я принимаю то, что есть, и больше не тороплю ее. Меня не покидает мысль, что она смогла бы ходить лучше, если бы чаще тренировалась. Не могу удержаться и указываю ей на это.

— Ты прекрасно ходишь, — угодливо говорю я. — Нам следовало бы делать это ежедневно. А лучше всего утром и вечером.

— Для меня это не так важно, Адам.

— Я лишь имею в виду, что тренироваться раз в неделю — это пустая трата времени. Нужно тренироваться чаще. Иначе тело просто не успевает понять, что ты от него хочешь. Если чистить зубы лишь раз в неделю, они постепенно выпадут. Если пить воду только раз в неделю, тело усохнет. Понимаешь? Твои ноги не успевают понять, чему их учат.

— Да отстань ты, доктор Адам!

Я закрываю эту тему, потому что слышу по ее голосу, что она вот-вот разозлится.

* * *

Мы делаем самое глупое, что только могут сделать два человека на пустынном острове, — мы ссоримся.

Все начинается с того, что я принимаюсь готовить еду на примусе. Мари-Лу подъезжает к палатке и по пути нечаянно опрокидывает бутылку с денатуратом. Я не сразу это замечаю, но через несколько секунд чувствую резкий запах. Подбегаю и поднимаю бутылку. Осталась лишь четверть. Остатки впитались в землю.

Видимо, наш спор о том, как часто нужно заниматься, тоже сыграл свою роль. Это была единственная причина нашего разногласия. Но мы так и не высказали его друг другу. А теперь я сожалел, что не сделал этого.

К тому же мы проголодались. Время обеда могло уже давно пройти. Возможно, было уже без пятнадцати пять, а не десять минут второго, как мы думали. Можно было бы определить по солнцу, но в эти жаркие дни мне кажется, что солнце весь день стоит посреди неба.

— Ты могла бы быть осторожней, — срывается с моих губ.

— О чем это ты? — не поворачиваясь, отвечает Мари-Лу.

— А вдруг все бы вытекло.

— Ну и что?

— Как бы мы готовили еду?

— Держи в порядке свои дурацкие бутылки.

— А тебе обязательно надо было ехать прямо по кухне?

— Кухне? Какой еще кухне?

Тут кресло разворачивается. Лицо Мари-Лу побелело от гнева.

— Здесь, где я готовлю, — отвечаю я и обвожу руками вещи, разложенные вокруг. — Это кухня, здесь надо стараться смотреть себе под ноги.

— Прости, я такая неуклюжая!

Мари-Лу решительно крутит колеса, и коляска проезжает прямо по «кухне». Одно колесо опрокидывает кастрюлю с картофельным пюре, другое разрезает последний батон на две ровные части.

— Пока, мамуля! — фыркает она.

— Мари-Лу! — кричу я ей вслед.

Но она не отвечает. Это наша третья настоящая ссора. Гражданская война на Фьюке.

* * *

— Адам, смотри, круизный теплоход!

Я бросаюсь к берегу. Выкрашенное в белый цвет, немного старомодное судно медленно и величественно скользит по воде, как железный лебедь. Это «Диана». Она останавливается, чтобы туристы могли насладиться видами Фьюка. Корабль меньше чем в сотне метров от острова. Странное чувство. Эти люди словно подглядывают за нами. Из громкоговорителя слышна английская речь, и я понимаю, что речь идет об Отшельнике, о том, что он прожил здесь более пятидесяти лет в полном одиночестве. До нас доносится: «Не lived here for more than fifty years, all by himself…»

В голову приходит мысль, что это почти невероятно, что американским туристам рассказывают о нашем Отшельнике. Или это просто случайность? Мне известно, что круизные теплоходы всегда проходили мимо по пути из устья Муталы в Карлсборг на другой стороне озера.

Как он это переживал? Появлялось ли у него желание помахать им рукой?

Я рассматриваю судно с трубой и шведскими флажками. Оно довольно узкое и высокое. Туристы стоят на двух палубах, кольцом опоясывающих весь корабль. Легко понять, что «Диана» построена для того, чтобы ходить по каналу Гёта, который не шире обычной речки. Мне становится интересно, как такое судно справляется с сильным ветром, так часто дующим на озере. Наверное, туристы свешиваются через перила, и их тошнит.

Некоторые пассажиры машут нам руками. Мы машем им в ответ. Еще больше рук приветствуют нас. Тут из трубы вырывается столб дыма, и включается двигатель. Судно набирает скорость, туристы возвращаются внутрь. Они уже забыли про нас.

Мы стоим на берегу и смотрим, как «Диана» исчезает на юге, я чувствую себя потерпевшим кораблекрушение. Расстояние между нами и пассажирами на борту увеличивается. Не только из-за того, что это в основном богатые американцы. Нечто большее разделяет нас. Вот стоим мы с Мари-Лу, мы живем на Фьюке. Мы останемся здесь. Мы ищем что-то другое. Другой смысл. Мы — дети Отшельника. «Мы — его дети!» — хочется мне крикнуть по-английски вслед уплывающей «Диане».

Тут меня осеняет: а вдруг мы никогда не вернемся отсюда? Вдруг эта странная безветренная погода продолжится несколько недель?

Я делюсь своими опасениями с Мари-Лу, но она считает, что нам не о чем беспокоиться. Иногда, когда плывешь под парусом, на озере появляется свой внутренний ветер. И тогда приходится лежать и ждать, пока он стихнет. А иногда стоит полный штиль. Но он тоже проходит.

— А если штиль не закончится? Что нам тогда делать?

— Придется плыть самим, без лодки, — говорит она.

Я слышу, как ее переполняют ирония и сдержанная злость.

* * *

«Диана» заставляет меня вспомнить другое прогулочное судно, которое ходило по такому же маршруту, — «Пер Браге». Однажды давным-давно осенней ночью этот корабль попал в шторм и затонул. Я рассказываю об этом Мари-Лу.

Среди утонувших той ночью был Йон Бауэр, его жена Эстер и их трехлетний сын Бенгт. Потом говорили, что судно было перегружено. Оно везло из Хускварны швейные машинки. В Грэнне, где села семья Бауэр, на борт погрузили бочки с яблочным пюре.

Через несколько часов судно перевернулось и камнем пошло на дно вместе со всеми пассажирами, швейными машинками и всем остальным. Никто не выжил. «Пер Браге» пролежал на дне четыре года, прежде чем его подняли. Йон Бауэр стал легендой этой катастрофы. Людям казалось, что они видят связь между его трагической смертью и странными картинами.

Можно ли назвать его картины печальными? Честно говоря, не знаю. Да, возможно, они немного грустные. И очень неоднозначные. Они словно затягивают тебя внутрь и заставляют задуматься о том, что на них изображено на самом деле.

— Помню, когда я была маленькой, в моей комнате висела репродукция одной из его картин, — говорит Мари-Лу. — Маленькая принцесса верхом на гигантском лосе. Ее звали Тувулль.

— Нет, Тувстарр, — поправляю ее я. — Это была Тувстарр, принцесса Осока. Он написал много картин про нее. Одна из них использовалась в рекламе шампуня несколько лет назад. Это картина, где маленькая принцесса сидит обнаженная на берегу лесного озера и любуется отражением своих длинных волос в темной воде.

— Эту картину я, кажется, не видела, — говорит Мари-Лу.

— Вот бы научиться так рисовать, — вздыхаю я.

* * *

Специально для Мари-Лу я сооружаю туалет из веток, которые собрал на берегу. Сам стульчак — это деревянный ящик, некогда бывший садком. К нему я приделал раму из жердей и веток, чтобы было удобно сидеть и держаться за них, когда встаешь. Я скрепил их кусками веревки. На это ушло некоторое время, было нелегко найти достаточно веревок. Готовый стульчак похож на старое плетеное кресло.

Туалет расположен в зарослях малины. Оттуда открывается прекрасный вид на озеро. Когда Мари-Лу решает опробовать его, я слышу, как стульчак трещит. Затем из кустов доносится смех.

— В чем дело?

— У меня такой запор, что я сейчас помру! Я так тужилась, что туалет треснул! Сломалась одна ветка. Мне очень жаль.

— Ничего страшного, — говорю я.

Через некоторое время из малиновых зарослей снова доносится хихиканье.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.