Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Примечания 6 страница



Я ухожу и слышу, как она кричит мне вслед:

— Будь осторожен…

Я ничего не отвечаю, поскольку не понимаю, что она имеет в виду. Я лишь останавливаюсь и киваю, но она все так же лежит с закрытыми глазами.

— … а то вдруг тебя лисы утащат!

— Хорошо! — кричу я.

Я иду по тропинке через лес Йона Бауэра. Смотрю на корни, которые мне теперь не составляет труда перешагнуть. Слегка пинаю их, словно те должны понять, что им тут не место.

Когда я прихожу на наше место, вижу, что уже созрела земляника. В той части луга, где ее особенно много, воздух пропитан сладким ароматом. Я вдыхаю его, вспоминаю, как пахло в прежние годы, и думаю, что если бы запахи можно было увидеть, то над лугом витала бы розоватая дымка, медленно разносимая ветром по округе.

Я присаживаюсь на корточки, достаю целлофановый пакет и принимаюсь собирать крепкие ягоды. Они похожи на маленькие клубнички. Когда я был маленьким, папа называл их «эльфийской клубникой».

Я набираю полный пакет. Сажусь на траву и съедаю несколько ягод. Луговая земляника слаще обычной. Мари-Лу ее тоже любит.

* * *

Вечером, когда Мари-Лу легла спать, я задерживаюсь в кухне. Сажусь у окна и делаю несколько набросков: двор в деталях, мостки и озеро в лучах заходящего солнца.

Когда я думаю, что она уже уснула, иду в кладовку, беру три яйца, взбиваю их, добавляю две чашки сахара, еще раз взбиваю, затем — две чашки муки и чашку молока, кусок маргарина, ванильный сахар.

Когда пирог уже в духовке, я вспоминаю, что забыл про соду. Пожимаю плечами, взбиваю сливки. Пирог вышел низкий, всего несколько сантиметров в высоту. Жаль, что не получится разрезать его на несколько коржей.

Я задумываюсь. Затем смазываю верх пирога густым малиновым киселем и покрываю толстым слоем взбитых сливок. Ягодами земляники выкладываю слова поверх сливок: «Поздравляю, Мари-Лу!»

Закончив, отношу пирог в кладовку. Раздеваюсь и заползаю под одеяло. И тогда, в полной тишине и темноте, раздается голос Мари-Лу:

— Адам, что ты там делаешь?

— Ничего.

— Это твое «ничего» вкусно пахнет.

Несколько минут царит тишина. Затем я кричу:

— Ты закрыла кур?

— Да-а.

* * *

День рождения Мари-Лу начинается хорошо. Я просыпаюсь рано утром, на цыпочках выхожу во двор и справляю нужду. Чувствую под ногами влажную от росы траву, думаю, что мне предстоит сделать сегодня. Всё под контролем, единственное, о чем я забыл, так это собрать на нашем лугу букет колокольчиков. Вместо колокольчиков будут цветы иван-чая. Я выбираю те, что растут как можно дальше.

Оставляю цветы на рампе, а сам спускаюсь к мосткам и умываюсь. Мне нравится споласкивать лицо холодной озерной водой и мыться твердым, как камень, мылом, шершавым от песчинок, прилипших к нему. Чищу зубы, сплевываю пену, смотрю, как она уплывает прочь по зеркальной глади озера.

«На твой день рождения, Мари-Лу, будет солнечно», — думаю я. Решаю, что это добрый знак.

Я ставлю кастрюлю с водой на плиту и, как только та закипает, приношу торт. Нахожу в шкафчике под мойкой поднос и накрываю его чистым кухонным полотенцем. Ставлю две чашки, баночку меда, два блюдца с чайными ложками. Подрезаю ножом стебли иван-чая и ставлю цветы в изящный пивной бокал с золотой надписью «Holsteinerbier».

Наливаю в одну чашку — чай, в другую — кофе, тихонько иду в комнату Мари-Лу, открываю дверь и с подносом в руках начинаю петь поздравительную песенку. Входя в комнату, я думаю, что отсутствие порога весьма практично. Мари-Лу лежит, отвернувшись к стене. Она медленно поворачивается и, едва открыв глаза, расплывается в широкой улыбке.

— Адам, — мурлычет она. — Неужели ты сделал все это ради меня?

Она садится в кровати, переводя взгляд с подноса на меня, с меня на поднос. Я слегка смущаюсь, потому что для меня нет ничего удивительного в том, чтобы поздравить своего друга с днем рождения.

— Адам, ты просто прелесть, — говорит она и кладет растрепанную голову мне на колени.

Я глажу ее по волосам.

— Какой же чудесный торт ты испек!

— Спасибо, — говорю я и провожу рукой по ее щеке.

— Нет, не так. Я хочу настоящий поцелуй на день рождения, — говорит Мари-Лу и поднимает голову.

Она закрывает глаза, я наклоняюсь и осторожно целую ее в губы.

— Так?

— Так гораздо лучше! Когда исполняется пятнадцать, чувствуешь себя по-особенному. По-взрослому. Начинаешь новую жизнь. Приходится брать на себя ответственность и, если все катится к чертям, винить только себя. Хотя ты уже давно это делаешь.

— Да, это так. Но ты права. Один период жизни заканчивается навсегда, а другой только начинается. Детство ушло. По-моему, оно заканчивается еще в двенадцать лет. Но в пятнадцать это заметнее. Ангелы, охранявшие человека с самого детства, начинают потихоньку его оставлять. Они улетают к маленьким детям, которые больше нуждаются в их заботе.

Мари-Лу ничего не говорит, и мне становится интересно, правильно ли она меня поняла. Она-то по-прежнему нуждается в своих ангелах. Может быть, они помогут ей изменить жизнь.

— Двенадцать, пятнадцать и восемнадцать лет — вот единственные даты, которые следует отмечать, — говорю я.

Мари-Лу кивает. Ей трудно оторвать взгляд от подноса.

— Какие прекрасные цветы! — восклицает она, словно только что увидела высокие, розово-красные, словно огненные всполохи, цветы в пивном бокале.

— Это иван-чай, — говорю я. — Самые приличные цветы в нашем дворе.

— Они всегда мне нравились, — говорит Мари-Лу.

— А я не знаю, нравится ли мне они, — говорю я. — Бритт любила их. Она называла их «последний шанс».

— Почему?

— Из-за яркого розово-красного цвета. Женщины в возрасте носят одежду такого цвета, когда хотят выглядеть по-настоящему красивыми. Чтобы их наконец заметили. Ведь это последний шанс подцепить какого-нибудь мужика. Так говорит Бритт.

Мари-Лу смеется:

— Такого я еще не слышала.

— Я пользуюсь этими цветами как календарем. Когда распускаются последние цветки на верхушке, значит, лето почти закончилось.

— Тогда стоит воспользоваться последним шансом и наслаждаться каникулами, — говорит Мари-Лу.

Она смотрит на высокие соцветия. Мелкие цветочки распустились едва на половину высоты. Еще есть время. Много времени. Прежде чем закончится лето.

— Так много глаз, — говорит она. — Я вспомнила, как ты сказал, что цветы — глаза земли. Здесь они видят ну очень хорошо.

— Да, я знаю.

— А знаешь, как мы обычно называли иван-чай?

— Нет.

— Лисий зад!

Мы смеемся.

— Хочешь кусочек торта? Это настоящая луговая земляника. А вот все остальное — полная халтура.

Мари-Лу кивает, и я отрезаю большой кусок для нее и почти такой же для себя.

— Очень вкусно, Адам, — говорит она, берет крупную ягоду и отправляет ее в рот. — Так значит, ты вчера ходил за земляникой?

— Да.

Мы с удовольствием едим торт, который оказывается довольно вкусным, несмотря на отсутствие соды. Вскоре я чувствую, что мы приближаемся к тому моменту, когда новорожденный должен наслаждаться подарками.

— Я ничего не купил тебе, — говорю я.

— Все это — больше, чем один подарок, — возражает Мари-Лу, указывая чайной ложкой на праздничный поднос.

— Но кое-что ты получишь.

— Что же?

— Подарком будешь ты, Мари-Лу. Я подарю тебе твой портрет. Это единственное, что я могу сделать. Но ты должна мне помочь. Тебе придется позировать. Возможно, несколько часов. Ты в курсе?

— С огромным удовольствием, — говорит Мари-Лу, и ее голос звучит немного взволнованно.

— Помнишь то лето, когда нам было двенадцать, и мы часто бывали на «нашем» лугу? Однажды ты попросила меня нарисовать твой портрет. Но тогда я отказался. Я не был уверен, что у меня получится. Я пообещал, что однажды я тебя обязательно нарисую, когда научусь. Теперь я хочу попробовать.

— Я этого не помню, — осторожно говорит Мари-Лу. — Но это чудесный подарок. Лучшее, что ты мне можешь подарить.

* * *

Мы почти не покидаем мостков. Сегодня самый жаркий день с тех пор, как началось лето. Северное солнце редко палит с такой силой. Мы лежим и жалуемся на зной — как обычно, когда наконец наступает лето. Слишком жарко, чтобы делать что-то, даже чтобы рисовать.

— Чем ты будешь заниматься потом? Станешь художником? — спрашивает Мари-Лу.

— Не знаю. Многие имеют талант к рисованию. Но чтобы стать художником, нужно отыскать свой собственный стиль, свой взгляд на вещи. Я не знаю, получится ли у меня.

— Кем же тогда ты станешь, если не станешь художником?

— Временами я думал, что неплохо бы стать ботаником и заниматься цветами, но пусть лучше это будет моим хобби, как у папы.

— Может, станешь журналистом, как Андерс?

— Не знаю, может быть. Или фотографом, это звучит веселее.

— Из тебя получился бы прекрасный фотограф, Адам.

— А ты? В детстве ты хотела стать певицей. Ты устраивала концерты в сарае. Помнишь? Ты так здорово пела.

Мари-Лу смеется и кивает:

— Я же все еще пою. Это единственное, что осталось от меня прежней. Я пою в хоре. Но уже давным-давно я перестала мечтать о том, что стану певицей. В таком случае лучше уж актрисой, но на актеров в инвалидных колясках спрос небольшой.

Некоторое время мы молчим. Я замечаю, что мы оба смотрим в сторону Нордена. Или, скорее, косо поглядываем, потому что, кажется, что смотреть туда запрещено.

— Ты не поддерживаешь контакт с Бьёрном?

— Он звонит иногда. Не так часто, как раньше. И это почти прекрасно. Он постоянно просит прощения. Иногда по голосу слышно, что он пьян в стельку.

— Ты не хочешь его навестить?

Мари-Лу качает головой:

— Он не хочет.

— Почему?

— Он сам так сказал. Думаю, ему стыдно за то, каким он стал.

— И ты не хочешь его навещать, потому что он не хочет?

— Примерно так.

Затем мы купаемся. Я спрыгиваю в воду и снимаю с мостков Мари-Лу. Беру ее на руки, несу к берегу и усаживаю на песчаное дно, где вода доходит мне до колен. Она ложится на спину и вытягивается.

— Как здорово! — говорит она. — Вода такая теплая!

Я киваю, отхожу туда, где поглубже, и ныряю с головой.

Потом иду за пенопластом и некоторое время упражняюсь в плавании. В этот раз получается хуже. Голова так и норовит уйти под воду.

— Не бойся, Адам! — подбадривает меня Мари-Лу.

Когда я поднимаю ее, она обнимает меня мокрыми руками и целует в губы.

— Спасибо за помощь, — говорит она. — Я впервые купаюсь в озере. Впервые за три года. Еще один прекрасный подарок на день рождения.

* * *

Вечером мы собираемся поужинать на мостках. Я нахожу в сарае переносной гриль, но он в таком плачевном состоянии, что проходит немало времени, прежде чем мне удается отчистить его от толстого слоя золы и ржавчины. Решетка вся в саже и остатках еды. Все-таки мой папа — неряха. Ничего не может без меня сделать.

— Посмотри-ка, парус для нашей лодки, — говорю я, сняв несколько коробок в поисках щетки с металлической щетиной.

Мари-Лу подъезжает и осматривает находку, которую я расстелил на бетонном полу. Некогда белый парус теперь серого цвета и пахнет затхлостью.

— Кажется, он целый, — говорю я.

— А кливер[8] есть?

— Думаю, да.

Я возвращаюсь к куче коробок и достаю парус меньшего размера. Он слегка заплесневел и еще темнее от грязи, чем первый.

— Конечно, он не очень красив, но еще вполне пригоден, — говорит Мари-Лу.

— Прокатимся по озеру? — спрашиваю я.

Мари-Лу качает головой.

Я выношу оба паруса на солнышко и вешаю на гвозди, вбитые в стену сарая, где раньше висела сеть.

— Позже постираю их с мылом, — говорю я.

Я тащу гриль на мостки, а потом мы прочесываем сарай в поисках угля, но ничего не находим. К тому же нет жидкости для розжига.

— Воспользуемся дедовским способом, — говорит Мари-Лу. — Шишки тоже подойдут.

Я беру пластмассовое ведро, иду к краю леса и набираю сухих сосновых шишек. Поверх шишек кладу немного сухих еловых веток.

Мари-Лу уже положила смятые газетные листы под решетку гриля. Вокруг бумаги я строю шалашик из сухих веток, а сверху — сосновые шишки. Раздвигаю прутики и поджигаю газету.

Потом иду в кухню, достаю из духовки противень и наполняю его крупно нарезанными кусками овощей: репчатого лука, помидоров, моркови, картофеля, сладкого красного перца. Добавляю банку консервированных шампиньонов, солю, перчу, сбрызгиваю все это растительным маслом и иду к Мари-Лу.

— Какой великолепный жар, — говорю я и ставлю противень на решетку с раскаленными докрасна шишками.

— Чуть не забыл про соус, — говорю я и снова исчезаю в доме.

Готовлю на скорую руку соус из банки нарезанных помидоров и ложки сметаны. Добавляю немного сушеных специй Бритт.

Затем захожу в кладовку, прохожу мимо полок с консервами, и еще дальше, к низкой стене, там, как мне известно, хранятся бутылки с вином. Выбираю бутылку белого вина с самой красивой этикеткой.

Когда я возвращаюсь на мостки, от противня с овощами поднимается пар и аромат еды дразнит ноздри. Мари-Лу переодевается. Она сняла верхнюю часть бикини и путается в штанинах джинсов. Лучи вечернего солнца придают ее коже мягкий красно-желтый цвет.

— Я обожгла ногу, — говорит она и, не стесняясь, поворачивается ко мне. У нее довольно красивая грудь, и, естественно, я не могу удержаться и глазею на нее. Мари-Лу смеется, словно только что вспомнила, что забыла одеться, и натягивает футболку.

— Ты пьешь вино? — спрашиваю я и протягиваю бутылку, которую держал за спиной.

— Редко, — отвечает она. — Но сегодня есть повод.

— Оно теплое, — говорю я и щупаю бутылку. — Папа говорит, что белое вино должно быть холодным, иначе это просто пойло.

— Сейчас устроим, — говорит Мари-Лу и забирает у меня бутылку.

Одним движением она кидает ее через плечо. Раздается громкий всплеск, и тяжелая бутылка камнем идет на дно. Мы запоминаем место, куда она упала.

— Хорошая идея, — говорю я и смеюсь. — Как там наша еда?

— Скоро будет готова, — говорит Мари-Лу и помешивает овощи прямой отполированной волнами палкой.

— Нам нужны тарелки?

— Нет, можно есть прямо из противня, а вот вилки пригодятся.

Я снова иду в дом.

— И фужеры! — кричит мне вслед Мари-Лу. — И мои цветы!

В кухонном шкафу я нахожу два целых фужера, беру вилки, штопор, пивной бокал с цветами и остатки торта.

* * *

Сегодня вечером над озером много миражей, и мы соревнуемся, кто больше насчитает причудливых образов. Они словно парят в нескольких метрах над поверхностью воды. Камни, деревья, мостки, лодки, острова — все это кружит в воздухе перед нами. Хотя вино тоже сыграло свою роль.

Я рассказываю Мари-Лу, что вижу один из районов Парижа с причалами вдоль берегов Сены, кафе с красными навесами-маркизами, длинные ряды ларьков, в которых продают старые книги.

— Ты был в Париже?

— Был, с папой на зимних каникулах. Его отправили туда в командировку на три дня, и он взял меня с собой.

— Там красиво?

— Да, но слишком много машин.

— Что вы делали?

— Провели пару часов в Диснейленде, осмотрели Триумфальную арку, и Эйфелеву башню, и «Мону Лизу». Твоя подруга права, в Эйфелевой башне и правда есть лифт.

Противень пуст и лежит на дне лодки у мостков. Вино почти допито, и я догадываюсь, что мы не совсем трезвы. По Мари-Лу это заметно, потому что она сопровождает хихиканьем почти каждое мое слово.

— «Мона Лиза», — говорит она и снова хихикает. — Ее зовут почти так же. Мона! Мона Лиза!

Тут она снова становится серьезной. Смотрит на озеро. Глубоко затягивается сигаретой и медленно выдыхает светлое облачко дыма.

— Похоже, мне теперь всегда будет неуютно в Париже. Я люблю, когда вокруг тихо и спокойно. Мне тяжело в Стокгольме. Я бы всю жизнь прожила в таком месте, как здесь.

— Каждый свой будний день? — спрашиваю я и вспоминаю наш недавний разговор на эту тему.

— Да. Попыталась бы отыскать мир в мире. Свой собственный мир.

— Как тот отшельник на Фьюке?

— Да. Почти как он. Но не в одиночестве. Нужно найти кого-то, с кем можно жить, кому можно довериться. А это чертовски трудно.

Я слегка вздрагиваю, потому что голос Мари-Лу внезапно становится жестким. Я больше ничего не говорю. Мари-Лу тушит окурок о мостки. Тишина подводит черту под ее словами.

Мы сидим и смотрим, как на темной поверхности воды всплывают и расширяются круги. Это очень красиво, почти волшебно. Слышен тихий щелкающий звук. Я знаю, откуда он идет. Это рыбы хватают насекомых у самой поверхности воды.

— Кажется, это был хариус? — спрашиваю я у Мари-Лу.

Она кивает:

— Ты мог бы порыбачить.

— Сетью?

— На муху, — говорит Мари-Лу и снова хихикает. — Или на шмеля. У вас их тут полно.

Я тоже смеюсь. Затем она внезапно садится на мостки и снимает футболку.

— Адам, я хочу искупаться. Вот было бы здорово! Неси меня! Пойдем!

Она протягивает руки.

Я поднимаюсь.

— Ты хочешь купаться в джинсах?

— Нет, сними их.

Я хватаюсь за штанины и стягиваю их, и когда джинсы съезжают с пяток, теряю равновесие и задом падаю на мостки. Мари-Лу снова хихикает.

Я складываю джинсы и вешаю их на спинку коляски.

— Это мне тоже больше не нужно, — говорит Мари-Лу, стягивает с себя трусики и бросает их в сторону. — Купаться нужно голым, что может быть лучше, правда ведь, Адам?

Ее трусики повисают на бутылке, и когда Мари-Лу обнаруживает это, с ней случается новый приступ хихиканья.

Я тоже раздеваюсь. Беру смеющуюся Мари-Лу на руки, но, понимая, что не совсем трезв, не рискую прыгать с ней на руках в воду прямо с мостков. Вместо этого решаю сойти по мосткам на берег, а потом — в воду.

Я иду осторожно, смотрю, куда ставлю ногу. Падение с рампы все еще напоминает о себе болью в ухе. Никогда мне еще не приходилось нести на руках голую девушку. Чувствую прикосновение нежной кожи Мари-Лу. Вот еще один повод сосредоточиться на ходьбе.

Внезапно со двора доносится кудахтанье. Мари-Лу кладет руку мне на плечо. Я резко останавливаюсь и прислушиваюсь.

— Кто-то есть во дворе, — совершенно трезвым голосом говорит Мари-Лу.

Я выглядываю из-за деревьев. Затем разглядываю дом. Никого не видно.

— Это может быть только Бритт Бёрьессон, — говорю я.

Мари-Лу снова начинает хихикать. Я чувствую, что ее теплое тело словно вибрирует.

Я тихо стою минуту-другую. Больше звука не слышно. «Это только в американских фильмах что-то происходит», — думаю я. Если бы это был фильм, то именно сейчас появился бы папа с Бритт Бёрьессон. Я стою с голой девушкой-инвалидом на руках, бутылка одного из лучших вин Бритт стоит пустая на мостках. Хотя вряд ли бы они ее заметили, потому что на ней висят женские трусики.

Я иду вперед. Наверняка это просто Сив и Рут поспорили из-за очередного червяка. Иногда они издают такие звуки. Я говорю об этом Мари-Лу.

— Все равно я кого-то слышала, — упрямится она.

Вода совсем теплая. Я несу Мари-Лу, пока вода не поднимается мне выше колен. Затем пытаюсь сесть на дно, не выпуская из рук Мари-Лу. Меня посещает странная идея, что нам нужно купаться как можно ближе друг к другу. Мы падаем в воду. Мари-Лу хихикает, в этот раз я тоже не могу удержаться от приступа дикого хохота, и мы оба оказываемся с головой в воде.

Затем Мари-Лу вскрикивает и бросается в сторону. Ей кажется, что кто-то прикоснулся к ее спине.

— Рыба, — говорит она.

Я молчу. Уж мне-то известно, что это была за рыба. Я смущаюсь, заметив, что она тоже все поняла.

* * *

Мари-Лу хочет ночевать под открытым небом. Прямо на мостках. По-моему, неплохая идея. Я приношу из дома наши одеяла и подушки и устраиваю уютные постели. Затем бегу во двор и закрываю Сив и Рут. Они, кажется, привыкли к вольной жизни и вечером сами возвращаются в фургон. Не понимаю, как мы раньше не додумались до этого. Я слышу, как они сопят в темном салоне, и желаю им спокойной ночи.

Вернувшись назад, я помогаю Мари-Лу лечь и сам укладываюсь рядом. Мы лежим на спине, голова Мари-Лу на моей руке, и смотрим на месяц, висящий над лесом, как сияющий бумеранг.

Здесь нет настоящей тишины. С озера доносятся звуки работающего мотора, я догадываюсь, что это парусная лодка, которая ходит на моторе в безветренную погоду. Время от времени издалека долетает приглушенная музыка с вечеринки в какой-нибудь избушке далеко от берега.

— Я люблю спать под открытым небом, — говорит Мари-Лу.

— Я тоже, — говорю я.

Над водой носятся полчища летучих мышей, дух захватывает лежать почти среди них. Они парят, как маленькие привидения, резко меняя направление своего полета. Одна летучая мышь пролетает так низко, что Мари-Лу с головой укрывается одеялом.

Я вижу, что забыл потушить в кухне свет. Входная дверь не заперта. «Ничего страшного, — думаю я. — Здесь всегда спокойно. Здесь можно доверять людям».

Я сообщаю об этом Мари-Лу, но не получаю ответа.

Я крепче прижимаюсь к ней, прислушиваюсь к ее глубокому, спокойному дыханию. Она дышит в такт волнам. Я пытаюсь дышать так же и засыпаю.

* * *

Я сплю беспокойно. Мне снится странный сон, в котором я стою посреди Парижа совершенно голый. Ко мне подходит Бритт Бёрьессон. Она тоже голая, ее тяжелые груди покачиваются в такт шагам. Она пристально смотрит на меня. Смеется. Затем хватает правой рукой за член и пару раз дергает, как бы проверяя его на прочность. Затем кивает и с вызовом смотрит на меня. «Что ты делаешь?!» — испуганно говорю я. «Вытяни вперед руки, сын мой», — говорит Бритт. Я хочу закричать, что я вовсе не ее сын, что она с кем-то меня путает. Но с моих губ не срывается ни звука. Я стою, широко открыв рот, словно мертвая рыба. Ощупываю руками глаза и понимаю, что это белые выпученные шары. «Я — мертвая рыба», — думаю я и чувствую, как накатывает паника. «Ну же, сын мой», — говорит Бритт, и я понимаю, что больше не могу сопротивляться. Она шарит руками по моему телу, обнимает, тянет за собой. «Нет! — кричу я. — Отпусти меня!» Рядом с нами появляется Бьёрн. Он полностью одет, на голове — серая кепка, сдвинутая на затылок. Он смеется надо мной: «Говори по-французски, парень, а то ни слова не понятно».

* * *

Я просыпаюсь словно от толчка, думая, что немного задремал. Но вокруг уже светло. Солнце выглядывает из-за верхушек деревьев и освещает нашу половину бухты. На другой половине вода темная, как гранит под черешней Мари-Лу.

На мостках сидит чайка и хнычет. Мари-Лу беспокойно возится под одеялом. Чайка взлетает и, возмущенно крича, кружит над нами.

— Что это? — спросонья бурчит Мари-Лу.

— Чайка.

Я осматриваюсь. Вижу пустую бутылку и два фужера с остатками вина. По мосткам разбросана одежда. Пивной бокал с красными цветами. Два окурка. Затылок слегка побаливает, и мне интересно: от вина или от жесткого ложа?

Я выползаю из-под одеяла, натягиваю джинсы, иду в дом и возвращаюсь с зубными щетками и тюбиком зубной пасты. Мари-Лу уже проснулась. Она лежит укрывшись и смотрит на меня. Я выливаю из одного фужера остатки вина, набираю в него воды и ставлю рядом. Выдавливаю пасту на ее щетку и протягиваю ей. Она ставит щетку в фужер.

— Паста падает, — говорю я и киваю на фужер.

Мари-Лу смотрит на него и тоже кивает.

— Как скажешь, мамочка.

Я несколько раз споласкиваю лицо озерной водой и чувствую, как исчезают последние остатки неприятного сна. Чищу зубы, поглядывая на Мари-Лу. Она все еще нежится под одеялом.

— Пойду, приготовлю завтрак, — говорю я.

По дороге к дому я думаю, что она права, я на самом деле веду себя как настоящая мамаша.

* * *

Мари-Лу хочет позировать.

— Адам, нарисуй меня сейчас! — говорит она мягким, но властным тоном, перед которым я не могу устоять.

Мне бы не хотелось приступать к этой деликатной работе сегодня.

— Ну, давай попробуем, — неохотно говорю я.

— Вот, здорово! Где мне лучше сесть?

Я часто размышлял о том, как буду рисовать Мари-Лу: с фоном или просто одно ее лицо. Сначала хотел отправиться с ней на «наш» луг, потому что именно там она впервые попросила нарисовать ее портрет. Но я предвижу, что это вряд ли получится.

— Может быть здесь, на мостках? — предлагаю я.

— В коляске?

Я задумываюсь. Мне хотелось изобразить ее без коляски. Теперь я сомневаюсь. Стоит ли приукрашивать ее образ, не будет ли это ложью? Или она интересна сама по себе, неважно, в коляске или без нее. Наконец я решаю, что с коляской будет честнее.

— Давай попробуем вон там, рядом с лодкой.

Мари-Лу доезжает почти до края мостков и поворачивается ко мне:

— Я хочу портрет с цветами.

Я качаю головой:

— Нет, Мари-Лу. В рисунке не будет естественности.

— Но я хочу.

— Почему?

— На память о вчерашнем дне. Это был самый лучший день рождения в моей жизни.

— Все равно получится не очень хорошо.

— Ну, хоть несколько цветочков. Ты же так здорово рисуешь цветы.

Она вытаскивает из бокала два стебелька иван-чая и ставит их в пустую бутылку из-под вина. Держит ее перед собой.

— Вот так, — говорит она. — Вместе с ними.

Я смеюсь над ней.

— Ну ладно, пусть будет по-твоему.

Я приношу из дома альбом для эскизов, карандаши и кухонный стул, чтобы быть на одной высоте с Мари-Лу.

— Такое захватывающее чувство, — говорит она.

Я сажусь на стул в нескольких метрах от Мари-Лу. Рассматриваю ее. Прищуриваюсь, затем медленно открываю глаза. Вижу, как на заднем плане у мостков покачивается лодка, блестит зеркально-гладкая поверхность озера, а вдалеке виднеется северный мыс. Я чешу лоб карандашом. Было бы лучше, если бы она сидела во дворе под деревом, свет был бы мягче. Здесь же солнце светит как прожектор.

— Здесь будет плохо, — говорю я.

— Почему?

— Свет слишком резкий. Все кажется плоским.

— Тогда на берегу, — говорит Мари-Лу и показывает ногой, где хочет сидеть.

Я оборачиваюсь и вижу заросли ольхи. Под деревьями свет будет более естественным.

— Давай попробуем там.

* * *

Я ставлю коляску с Мари-Лу под дерево, поворачиваю ее так, чтобы на заднем плане была видна лодка. Беру стул и сажусь в нескольких метрах от нее.

— Тут гораздо лучше, — говорю я довольным голосом, поскольку здесь и правда, другой свет. Лицо Мари-Лу наполняется красками и жизнью.

— Чудесно, — говорит она.

Я долго сижу и смотрю на нее. Снова прищуриваюсь и открываю глаза. Определяю тени и блики. Чувствую, что начинаю нервничать. Мне и раньше приходилось рисовать людей, но не так. Как-то раз я делал набросок своего одноклассника. Теперь я хочу большего. Я хочу поймать и нарисовать настоящую Мари-Лу. Уловить то, что прячется в глубине ее карих глаз. То, что три года назад заставило ее спрыгнуть с дерева.

Я вырываю из альбома пол-листа и складываю его вчетверо. В центре вырезаю прямоугольник, разворачиваю лист и смотрю в окошко.

Поворачиваю его то так, то эдак. Так я отмечаю для себя, где будет Мари-Лу, а где — задний план. Мари-Лу с удивлением смотрит на меня, но ничего не говорит.

Рука начинает свою работу. Я намечаю контуры головы и тела, коляски и правой руки на подлокотнике. Несколькими легкими штрихами обозначаю задний план.

— Я хорошо сижу? — спрашивает Мари-Лу.

Я киваю, останавливаю руку, задумываюсь, что делать с цветами в бутылке. Надеюсь, они скоро завянут и она про них забудет. Но на всякий случай намечаю и их контуры.

Думаю, мы сидим в тишине почти час. Я — на своем кухонном стуле, Мари-Лу — в коляске. Карандаш скрипит по бумаге. Прерываясь на мгновение, я беру бумажную рамку и смотрю через нее на Мари-Лу. Иногда она что-то говорит. Я киваю в ответ. По озеру проносится компания ребят на водных лыжах, но я отмечаю это лишь где-то на краю сознания. Я внимательно смотрю на бумагу. Уже есть контуры Мари-Лу. Я чувствую, что работаю с ней. Киваю самому себе. Но на месте лица я пока оставляю чистый овал. Оставляю все детали на потом. Я хочу работать медленно, чувствовать, как картина вырастает во мне самом. Так медленно я еще никогда раньше не рисовал.

— На сегодня хватит, — говорю я и потягиваюсь.

Я наполняю графин холодной лимонной водой, и мы молча выпиваем по нескольку стаканов. Никто из нас не голоден. Сегодня слишком жарко, солнце висит над нами словно огненный шар. Я вспотел, хотя просто рисовал.

У Мари-Лу щиплет ноги. Она берет мою рамку, и я объясняю, как нужно вращать ее и выбирать правильную композицию. Мари-Лу в восторге смеется и говорит, что, если смотреть через рамку, все становится совершенно другим. Словно смотришь слайды.

Я везу ее во двор и приношу книгу. Она садится под старой яблоней и погружается в чтение.

Я не чувствую усталости и волоку большой парус к берегу. Затаскиваю его в воду и оставляю намокать. Когда я иду за вторым парусом, кливером, вижу, что Мари-Лу заснула. Книжка выпала у нее из рук и, раскрытая, лежит на траве. Я поднимаю ее, закрываю и осторожно кладу рядом.

Первый парус некоторое время плавает в воде у берега. Затем я волоку его на мостки и начинаю намыливать. Не так-то просто выстирать такой большой кусок ткани: капли пота капают со лба мне на руки и на щетку.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.