Примечания 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 14Следующая ⇒

— Что случилось?

— Это куры.

— Что с ними?

— Они вовсе не меняют оперение.

— Как так?

— Да, они прекрасно себя чувствуют. И вовсю несутся.

— Правда?

— Да. И они неслись все лето.

— Откуда ты знаешь?

Мари-Лу кивает на автофургон.

— Только не в автомобиле, а под ним.

Я слежу за ее взглядом, встаю на колени и заглядываю под фургон. Там сразу обнаруживаю большую чашеобразную яму, вырытую в земле. В яме полно яиц.

— Да тут несколько килограммов! — удивленно восклицаю я.

Мари-Лу ничего не говорит.

Лишь смеется.

* * *

Эти яйца — волшебство. Конечно, их не несколько килограммов, но двадцать пять штук — это тоже неплохо. Деревянная решетка в кладовке почти заполнена.

Волшебство в том эффекте, который они оказали на Мари-Лу. Благодаря им раскололась ее собственная скорлупа, в которой она до сих пор пряталась от мира. Благодаря этим яйцам Мари-Лу снова стала смеяться. Хотя я понимаю, что дело не только в них. Купание в коляске тоже сыграло свою роль. Оно потрясло Мари-Лу, заставило взглянуть на себя с другой стороны. Выходка Сив и Рут послужила неким пусковым механизмом.

Но, по-моему, дело даже не в купании. Долгое время смех был глубоко заперт в потемках ее души и просился наружу. Поэтому-то она и приехала.

Я стою в кухне и взбиваю четыре яйца с восемью столовыми ложками воды в пластмассовой миске. Солю, перчу и добавляю немного кетчупа. Выливаю половину смеси на горячую сковородку. Масло шипит и брызгается.

На другой конфорке я растапливаю две столовые ложки сливочного масла, добавляю горсть пшеничной муки, стараясь не засыпать всю плиту. Постепенно вливаю молоко и даю подливе закипеть, затем добавляю еще немного молока и банку консервированной спаржи.

Когда первый омлет становится золотистым, я переворачиваю сковороду над тарелкой. Омлет элегантно приземляется, я выкладываю сверху на одну половину тушеную спаржу и накрываю другой половиной. Ставлю тарелку перед Мари-Лу. Она нюхает блюдо и говорит:

— О, как вкусно пахнет! Ты настоящий повар, Адам.

— Люблю готовить, — скромно отвечаю я.

За едой мы решаем, что скоро можно сходить за грибами. После такого дождя их будет немало.

— Омлет с тушеными лисичками — это чертовски вкусно! — мечтательно говорю я.

Мари-Лу кивает. Она собирает кусочком белого хлеба подливку с тарелки и с аппетитом съедает его.

— Или с опятами, — продолжаю я. — На «нашем» лугу их много.

Мари-Лу снова начинает смеяться. Я буквально слышу, как смех начинает зарождаться где-то в глубине, поднимается вверх и вырывается подобно искрящемуся фонтану.

— В чем дело? — спрашиваю я.

Мари-Лу не в силах ответить. Она закрывает руками лицо, все ее тело трясется, по щекам текут слезы, наконец, она берет себя в руки, вытирает глаза и отвечает:

— Я вспомнила, как ты искупал меня. Молодец, Адам! Здорово придумал.

— Ты правда так считаешь?

Мари-Лу кивает:

— Я была просто невыносима. Но ты тут ни при чем. Это сложно объяснить. Мне пришлось надеть маску, чтобы найти в себе силы приехать сюда.

— Я не хотел пугать тебя, Мари-Лу. Я просто сильно разозлился.

— Я не испугалась.

Записывая в дневник погоду, я чувствую, что Мари-Лу заглядывает мне через плечо и читает: «Температура +15 °C, ливень, ветер слабый, северо-восточный. Двадцать два яйца!»

— Жаль, что у вас до сих пор нет осадкомера, — говорит Мари-Лу.

— Поверить не могу, что куры могут быть такими хитрыми, — говорю я.

* * *

Я просыпаюсь и слышу какой-то звук, доносящийся из кухни. Сначала я цепенею от страха, но вспомнив, что здесь Мари-Лу, успокаиваюсь. За окном светло, я понимаю, что уже утро, но не знаю, который сейчас час. Лежу в теплой постели, балансируя на грани сна и яви, и пытаюсь понять, чем она занимается.

Несколько раз скрипнула дверь кладовки, но в основном звук идет от стола. Кажется, она что-то взбивает. Может, яйца? Скорее всего. Спустя некоторое время я слышу, как по полу кухни ездит ее коляска, открываются и закрываются дверцы кухонного шкафа. Через полуоткрытую дверь в моей комнате я вижу Мари-Лу с пакетом сахара в руке. Снова взбивает. «Она что-то печет, думаю я. — Похоже, пирог». И я беспомощно проваливаюсь в страну сна.

* * *

Меня будит звонок телефона. Долгие упрямые сигналы режут слух, разносясь по дому. Я сажусь в кровати, чувствую, что проспал слишком долго; так спят после сильного напряжения, за которым следует слабость. Едва я собираюсь встать, как вспоминаю, что в доме нет никакого телефона. Когда приезжает папа, то пользуется своим мобильным телефоном.

Я остаюсь в постели и пытаюсь проснуться. Телефон все так же звонит, до меня доходит, что это Мари-Лу.

— Да-а-а, слушаю! — кричу я.

— Это «Такси Адама»?

Я улыбаюсь самому себе. Понимаю шутку.

— Да, слушаю вас?

— Мне нужно доехать до «шмелиного домика».

— Принимаю заказ: поездка до «шмелиного домика». Я уже снова готов заснуть, как вдруг понимаю, что Мари-Лу нужно в туалет. Вскакиваю с кровати, натягиваю джинсы и, спотыкаясь, вбегаю в кухню. Мари-Лу сидит и смеется надо мной. На столе беспорядок: миски, упаковка из-под маргарина, мешочки из-под сахара и яичная скорлупа. Пахнет свежей выпечкой.

— Ну, ты и соня! Уже пол-одиннадцатого.

— Правда?

Мари-Лу кивает:

— Я испекла персиковый пирог.

— Вкусный?

— Скоро попробуешь.

Мари-Лу выезжает в прихожую, открывает дверь и осторожно спускается по рампе. Я иду следом, беру тачку, прислоненную к стене, и помогаю Мари-Лу сесть. Замечаю, что мне стало намного легче справляться с ней. Наверное, я уже привык. Кажется, она каким-то образом помогает мне, чего не делала раньше.

— Держись, — говорю я и несусь в гору по каменистой тропке.

* * *

Мы завтракаем персиковым пирогом. Пирог удался на славу и исчезает на глазах, и, когда мы наедаемся до отвала, от него остается лишь узкий треугольник. Мари-Лу решает скормить его курам.

— Научишь меня потом, — говорю я, потому что мне понравился ее рецепт — тесто такое же, как для яблочного пирога, но если нет яблок, подойдет все, что есть на кухне: бананы, дыня, даже огурец или любые сласти. Мари-Лу добавила банку консервированных персиков из папиных припасов.

Пока я мою посуду, Мари-Лу отправляется в курятник. Я наливаю в ее чашку кофе, выношу на улицу и ставлю на скамейку около дома. Я заметил, что, в отличие от меня, она не прочь выпить после еды несколько чашек.

— Сив и Рут остались довольны, — кричит она в открытую дверь.

— Хорошо!

Я вытираю насухо стол и подметаю с пола рассыпанный сахар, прилипающий к подошвам. Мари-Лу кричит в окно:

— Адам!

— Да.

— Пойдем погуляем?

— Куда?

— Ну, не знаю, может, на «бронзовый век», если, конечно, получится добраться туда.

* * *

Мы идем по лесу, и меня наполняет предчувствие чего-то особенного. Солнце пробивается сквозь верхушки могучих елей и освещает мох и те немногочисленные растения, которым удается выжить в тени раскидистых лап. В солнечном луче, словно живое облако, танцует комариный рой.

— Чувствую себя маленькой, как муравей, — говорит Мари-Лу и, прищурившись, смотрит на верхушки деревьев, подпирающие небо.

«Маленький рабочий муравей толкает перед собой инвалидную коляску с другим муравьем», — думаю я.

Под ногами много корней, двум маленьким муравьям приходится преодолевать эти препятствия. Корни, словно толстые руки, тянутся через тропинку. Я никогда раньше их не замечал. Никогда я даже не мог представить себе, что буду везти по этой тропинке инвалидную коляску.

— Ты как? — спрашиваю я, когда нам попадается особенно трудный участок пути и мой альбом для эскизов падает на землю.

— Здесь так прекрасно, Адам. Я люблю этот лес.

— Да, тут красиво, — соглашаюсь я, поднимаю упавший альбом и даю его в руки Мари-Лу.

— Этот лес — словно с картины Йона Бауэра[7], — киваю я на древние деревья.

Когда я был младше, Йон Бауэр был моим кумиром. У папы есть целый ящик со старыми рождественскими газетами, журналами и открытками с его иллюстрациями. Несколько лет я пытался научиться рисовать как он. Пробовал имитировать его картины с темными древними лесами, населенными большими симпатичными троллями и милыми красавицами-принцессами. Я накладывал на картину кальку и перерисовывал ее. Позже старался обойтись без кальки. Наконец я стал чувствовать, что попал в его мир, в его древние леса. И даже, кажется, понял, как он добивался такого эффекта. Именно его картины заставили меня мечтать стать настоящим художником, таким как он.

Мне хочется поделиться с Мари-Лу своими мыслями:

— Он действительно мог передать в своих картинах, насколько мал человек по сравнению с природой.

— Кто?

— Йон Бауэр. В его лесу каждый пенек оживает. Он открывает новые измерения, творит новые миры.

Путь до луга занимает у нас гораздо больше времени, чем я предполагал. Я беру на себя трудную задачу навигации, просчитываю самый подходящий и удобный путь по лесу. Чувствую себя капитаном корабля. Иногда резко сворачиваю в сторону от тропинки, чтобы объехать корень или камень. Иногда приподнимаю передние колеса коляски, как если бы взбирался на бордюр тротуара. Это как в компьютерной игре, где нельзя падать, иначе тебя подстрелят.

Лес заканчивается, и перед нами открывается луг, тянущийся до горизонта. Первое время все кажется нереальным. Мы словно совершили путешествие на машине времени. Когда Мари-Лу была здесь в последний раз, ей было двенадцать. Она словно летний ветерок носилась среди цветов и курганов. Она была такой жизнерадостной, такой непоседливой. Я все еще помню, какой она была тогда: ее голос, ее стремительные движения, ее смех. Все это осталось в моей памяти. Все это осталось здесь, на лугу. И вот теперь я привожу ее сюда в инвалидной коляске. Калеку, живого мертвеца. Впрочем, нет, уже не мертвеца. Ограниченную в движении, словно бабочку без крыльев.

— Как красиво, — говорит она. — Все осталось таким же, как я помню.

* * *

Сегодняшний день — особенный. Внешне все как обычно. И все же кое-что происходит. Во всяком случае, для меня.

Начинается все с того, что луг предстает передо мной как застывшая когда-то давным-давно движущаяся картинка. Это случилось в тот день, когда Мари-Лу бросилась с черешни в своем саду. С тех пор ничего не изменилось. Ни убавилось, ни прибавилось. Все словно замерло на своих местах. Я благоговейно ступаю на траву.

Похоже, что Мари-Лу вовсе не разделяет торжественности момента, которую чувствую я. Для нее это скорее встреча со старым милым другом. Мы останавливаемся у цветущего куста шиповника, и Мари-Лу восклицает: «О, как красиво!» Я срываю цветок.

— Это для самой красивой девушки на лугу, — говорю я и вручаю цветок ей. Она, смеясь, принимает мой подарок, закрывает глаза и вдыхает сладковатый аромат.

— Помнишь, как я подарил тебе рисунок с таким же цветком? — спрашиваю я.

— Нет, — удивленно отвечает Мари-Лу. — Совершенно не помню.

— Я нарисовал полураспустившийся бутон шиповника и подписал «Для Мари-Лу». Ты взяла его.

— Как жаль, что он не сохранился.

— Хочешь, я нарисую еще один? Теперь у меня получается гораздо лучше.

— Ты все так же часто рисуешь цветы?

— Только когда приезжаю сюда. Здесь особенные цветы. Они такие живые, у них есть душа. Почти как у людей. Но это не сразу заметишь. Сначала нужно научиться видеть их и только потом — рисовать.

Я делаю паузу, оглядываю луг и затем говорю:

— Цветы — это глаза земли.

— Что ты имеешь в виду?

— Оглянись вокруг, Мари-Лу. Разве ты не замечаешь, как они смотрят на нас? Они наблюдают за нами с тех пор, как услышали наши голоса на тропинке. Обрати внимание на колокольчики вон там, в тени, и на ромашки около твоей коляски. Они видят нас.

Мари-Лу молчит. Наверное, она размышляет над моими словами. Может быть, она думает, что это просто красивая фраза. Романтичная. Как в старой мечте, что живет в нас еще с древних времен. Мечте о лучшем мире.

— Как ты думаешь, они узнают нас? — спрашивает Мари-Лу.

— Еще бы. Цветы могут быть очень старыми. Встречаются и такие, которым несколько сотен лет. Они цветут на одном и том же месте каждый год. Это те же самые растения, что цвели, когда мы были здесь последний раз. Конечно же, они узнают нас.

— Привет, — говорит Мари-Лу и кивает нескольким подмаренникам, растущим неподалеку от нас. — Простите нас за эту колымагу.

— Я не шучу, Мари-Лу. Я уверен, что это так. Бытие — это нечто большее, чем мы можем осознать. Цветы — лишь малая часть этого. Но они живые, так же как и мы. Они видят, чувствуют. Боль, которую мы причиняем другим живым существам, ранит их.

Я замолкаю, Мари-Лу тоже ничего не говорит. Я беру альбом и начинаю рисовать. Чувствую, что все сказанное — чистая правда. Передо мной — живые натурщики. Каждый цветок индивидуален.

Мари-Лу ездит зигзагами по лугу. Выбирает места со скудной растительностью и утоптанной землей. Объезжает вокруг одного кургана и возвращается ко мне.

— Нашла что-нибудь? — кричу я.

Мари-Лу непонимающе смотрит на меня:

— Что?

— То, что еще никто не находил.

* * *

— Что ты имел в виду, сказав «то, что еще никто не находил»? — спрашивает Мари-Лу, когда мы лежим на траве у обрыва.

— Ты всегда так говорила, когда мы бывали здесь. Бегала по лугу, заглядывала в курганы и кричала, что сделаешь великое открытие. Найдешь то, что еще никто не находил. И что ты станешь археологом, вернешься сюда и устроишь настоящие раскопки.

— Правда? — удивляется Мари-Лу. — Археологом?! Я лишь помню, что играла здесь с камнями. Ты сидел где-то поблизости и рисовал цветы. Потом мы лежали у обрыва, смотрели на озеро, а ты всегда боялся смотреть вниз. Ты все еще боишься высоты?

— Да. К сожалению, это само по себе не проходит. Даже стало еще хуже. Мне стыдно, что я не умею плавать. Во всем виновата эта Бритт Бёрьессон.

Мари-Лу молча наблюдает за мореходной яхтой с голубым парусом, скользящей по воде далеко под нами. За яхтой тянется белый пенный след.

— Жизнь — странная штука, — говорит она. — Когда я была здесь последний раз, мне было двенадцать лет, я гоняла на яхте так, что паруса не успевали высыхать. У меня была мечта — обойти на ней вокруг света.

Я молчу. Не могу подобрать подходящие слова. Мари-Лу продолжает:

— А теперь мне пятнадцать, и я сижу в инвалидной коляске. Не будет никакого кругосветного путешествия. Многого уже не будет. Помню, я мечтала забраться на Эйфелеву башню. Папа с мамой обещали мне на каникулах съездить в Париж. Видимо, мне не суждено там побывать, не суждено подняться на Эйфелеву башню. На такие вещи у меня не осталось сил. Словно часть меня увяла…

Она молчит. Я чувствую, что должен что-то сказать.

— Но ведь ты — все тот же человек. Просто на три года старше. Ты — обычная пятнадцатилетняя девчонка, А вот это, — говорю я и слегка пинаю колесо коляски, — ничего не значит.

— Для тех, кому она не нужна, — да. Но ты в чем-то прав. Я начинаю привыкать. Уже не думаю без конца, что я прикована к этой коляске. Бывает, мне в голову приходят вполне обычные мысли, о мальчиках, например. Я даже думаю, что однажды смогла бы выйти под парусом. Проблема в том, что я больше этого не хочу. Я знаю, что в Эйфелевой башне есть лифт. Моя одноклассница Мона постоянно твердит об этом. Почти все приспособлено для инвалидов. Можно объехать в коляске всю эту чертову Землю. Но это не то. Инвалид может спокойно попасть в автобус, в магазин, в туалет. Все это решаемо. Но проблема во мне. Мои ноги не ходят. И мой мозг не может с этим смириться. Иногда на меня нападает такая тоска, что я ничего не могу с собой поделать. Через некоторое время тоска проходит. Я не всегда такая вредная, какой казалась, приехав сюда.

Мари-Лу замолкает. Делает глубокий вдох и выдыхает вместе со словами:

— И кстати, мне еще нет пятнадцати. На следующей неделе исполнится.

— Значит, устроим праздник, — говорю я.

— Как хочешь, — отвечает Мари-Лу.

* * *

Я медленно везу пустую коляску по двору, стараясь не съезжать с дорожки, но она заросла травой еще сильнее, чем газон. Еду дальше, становится немного легче. «Так и должно быть, — мысленно говорю себе я. — Вот что бывает, если регулярно не стричь траву». Я устраиваю передышку, руки совсем затекли. Затем снова берусь за ручки коляски и еду к сараю. Иногда колесо проваливается в едва заметную в нестриженой траве ямку, а в какой-то момент я чуть не переворачиваю коляску на ходу. Никогда не думал, что в траве столько неровностей. Футболка на спине взмокла от пота.

В сарае я ищу папину газонокосилку и нахожу ее под пакетами с пустыми бутылками, которые давно пора сдать в винный магазин. Газонокосилка — настоящая громадина, ей не меньше двадцати лет. Старая и самоходная, она режет все, что попадается на пути: крапиву, кусты, белье, упавшее с веревки, пакет угля для барбекю, пару тапочек и другие вещи, прячущиеся в траве. Она великолепно подходит для газона, который стригут лишь несколько раз в год. Папа любил ее. Он обнаружил ее в кладовке редакции «Дагенс Нюхетер». Косилку списали и подарили папе.

Я ищу канистру с бензином, как вдруг на полке неожиданно нахожу осадкомер. Засовываю его в карман.

Когда я заправляю газонокосилку, мне в голову приходит идея, которую я не могу не испробовать. Если соединить газонокосилку и коляску, то можно ездить и управлять ею. Как современной моделью, сейчас все такими пользуются. Но мое изобретение будет еще круче. Первая в мире газонокосилка для инвалидов! Подходящая работенка для «Универсальной службы Адама».

Я пробую различные варианты крепления, прежде чем нахожу самый надежный. Просто привязать коляску к газонокосилке веревкой или цепью, как я сделал сначала, не получится. Требуется что-нибудь более надежное.

Наконец я нахожу четыре широких металлических троса, наверное, от какой-то старой книжной полки. Прикрепляю их шланговым хомутом, затягиваю так сильно, что шляпки винтиков едва не выворачиваются. Два троса ставлю как можно ниже, думаю, самая большая нагрузка будет там.

Вывожу газонокосилку на испытание на бетонный пол, и коляска прекрасно следует за ней.

Завожу стартер. Мотор кашляет. Еще раз, но результат тот же. «Она всегда заводится с третьей попытки», — обычно говорил папа. Он верил, что в этой старой машине живет какой-то загадочный дух. Я почти вижу его перед собой — вот он стоит с довольной ухмылкой рядом с ревущей газонокосилкой. «Ладно, папа», — мысленно говорю я и дергаю за шнур. С адским грохотом мотор заводится и извергает облако сажи. Я сбавляю газ до предела и на минутку оставляю машину работать на холостом ходу. Устраиваюсь в коляске поудобнее, наклоняюсь вперед, увеличиваю газ до максимума, ставлю регулятор тяги на «вкл.» и еду по траве.

Газонокосилка послушно движется вперед. Она скашивает всю траву, какая только попадается на пути. Я сижу как на иголках, но убедившись, что она и правда работает, опускаюсь на сиденье. В кухонном окне видна Мари-Лу с книгой в руке, она смеется и показывает на меня пальцем. Я машу ей рукой. Затем мне становится интересно, сама ли она встала, ведь когда я уходил, она лежала на кровати и читала.

Должно быть, я задумался, потому что внезапно коляска накреняется и падает. Я лежу на траве, а газонокосилка продолжает свой путь по двору.

Когда я бросаюсь за ней в погоню, слышу сильный стук в кухонное окно. Мари-Лу просто корчится от смеха.

* * *

Некоторое время уходит на то, чтобы отсоединить коляску. Справившись с этой задачей, я смотрю в окно.

Показываю пальцем на коляску, затем на Мари-Лу, но та качает головой, и я оставляю коляску под вишнями.

Продолжаю стричь траву. Тяжелая машина передвигается по двору без проблем. Я просто иду рядом, стараясь заглядывать вперед, чтобы не наехать на что-нибудь. Однажды летом папа наехал прямо на грядку со священными пряностями Бритт. После этого случая он воткнул в землю шест с белой футболкой. Но теперь шеста нет. Насколько я знаю, больше Бритт ничего не выращивала. Да и сама бывала здесь редко.

Я приближаюсь к каменному ограждению, отделяющему газон от дикой природы, как вдруг, откуда ни возьмись, появляется целый рой шмелей. «Вот, значит, где вы живете», — думаю я. Когда я возвращаюсь и делаю последний виток вдоль ограждения, количество шмелей увеличивается. Они встревожены, но не агрессивны, как осы. Несколько шмелей подлетают к газонокосилке, я разворачиваюсь и еду во двор.

Около дома я глушу мотор, и словно кто-то включает лето опять. Звенящая тишина повисает над двором. Я слышу, как из дома доносится тихая музыка, перебранку чаек на мостках и вечный шелест волн, набегающих на берег.

Издалека газон выглядит отлично. Там, где трава была влажной, газонокосилка просто выдергивала ее. В дальнейшем я воспользуюсь небольшой ручной косой Бритт. Она прекрасно подойдет там, где трава низкая.

— В следующий раз у меня должно получиться гораздо лучше! — кричу я Мари-Лу.

Она сидит у окна и захлопывает книгу, когда я вхожу.

— Жаль, что твое изобретение не проработало долго, — говорит она и улыбается.

— Скорее, какая удача, — возражаю я. — Я чуть не оглох.

Я уже хочу сказать, что голоден как волк, но обращаю внимание, как что-то оттягивает карман.

— Кстати, посмотри, что я нашел.

Старый грязный осадкомер приводит Мари-Лу в полный восторг, словно это долгожданный подарок на день рождения.

* * *

Мы сидим на мостках и едим простоквашу и бутерброды с помидорами и огурцами. Хлеб кончился, и надо успеть съездить в магазин, пока тот не закрылся. Мы кормим окуней и смеемся, глядя, как они снуют в темной воде под каменными опорами и подхватывают крошки. Солнце припекает, и мы расслабляемся. Я сбегал домой и переоделся в плавки и теперь вижу, что тело постепенно приобретает более темный оттенок. Я раздумываю, не сходить ли за книгой, но кое-что вспоминаю. Открываю глаза и, прищурившись, смотрю на озеро. На горизонте, словно мираж, виднеется Фьюк, кажется, будто остров висит в нескольких метрах над водой.

— Когда я был маленьким, верил, что Фьюк — заколдованный остров. Что он движется, погружается в воду и выныривает на новом месте, — говорю я.

Мари-Лу смеется:

— Заколдованных островов не бывает, Адам. Но если бы были, то Фьюк был бы одним из них. Однажды я плавала туда. Это довольно примечательное место. Кажется, что время там остановилось. Так же как на нашем лугу. Когда-то на острове в маленькой избушке жил один человек. Отшельник с Фьюка.

— Прямо как я.

— Нет, ты не один.

— Был один.

— Отшельник прожил там всю жизнь. А не только приезжал летом.

— Странное имя, — говорю я. — Отшельник. А как его звали на самом деле?

— Не знаю. Никогда не слышала, чтобы его называли иначе, чем Отшельник. Мне кажется, это красиво.

Мари-Лу потягивается, как разбуженная кошка, которая думает, заснуть ли ей опять или нет.

— Может, искупаться? — лениво говорит она.

— Искупайся. Я тебе помогу.

— Да, ты можешь, — говорит Мари-Лу и гримасничает.

— Мне самому не мешало бы потренироваться, — говорю я. — В это лето я собирался научиться плавать.

— Я помогу тебе, — предлагает Мари-Лу.

— Как?

— Буду давать инструкции. Научиться плавать в одиночку довольно трудно.

— Я знаю, как это делается.

— Ну-ка, посмотрим!

Я встаю прямо, делаю несколько гребков руками по воздуху. Мари-Лу прерывает меня:

— Неплохо, но руки нужно поднимать выше. А ты поднимаешь только на половину высоты. Смотри!

Мари-Лу делает несколько круговых движений руками.

— Ты просто выбрасываешь руки вперед, — говорит она. — Так не годится. Пойдешь на дно камнем.

— А вот так? — я пытаюсь изобразить круговые движения, как у Мари-Лу.

— Вот так гораздо лучше. А теперь попробуй в воде.

Я прыгаю с мостков в воду. Она доходит мне до пояса.

Вода холоднее, чем я думал, и я некоторое время стою и привыкаю, и лишь потом бросаюсь вперед и ныряю. Делаю несколько быстрых гребков руками и снова встаю.

— Ты видела?

Мари-Лу хохочет:

— Тебе нужна надувная подушка!

— У меня ее нет.

— Тогда придумай что-нибудь.

— Доска?

— Может, с доской и получится.

Я выхожу на берег и иду к сараю. Помню, что там должны быть обрезки досок, а также несколько белых пластин пенопласта, оставшихся после того, как Бритт утепляла прихожую. Одна пластина была шириной почти двадцать сантиметров и больше метра в длину.

Возвращаюсь к Мари-Лу с куском пенопласта и захожу в воду. Осторожно ложусь животом на пенопласт. Пластина выдерживает мой вес, и я начинаю быстро грести руками.

— Помедленнее, Адам! — кричит Мари-Лу.

Я немного успокаиваюсь, снова делаю несколько гребков, затем встаю на ноги, потому что едва не ухожу с головой под воду.

— Молодец! Продолжай!

Я чувствую себя немного глупо, стою тут и играю в школу плавания. Несмотря ни на что, мне все-таки пятнадцать. Но еще унизительнее — не уметь плавать.

Я достаточно настрадался из-за этого, поэтому готов потерпеть. Снова ложусь на пенопласт и тренирую взмахи руками. Кажется, что это не я двигаюсь вперед, а пенопласт со мной медленно кружит по воде. Я набираюсь смелости и заплываю немного дальше, но вскоре опять чувствую головокружение.

— Прекрасно, Адам! — кричит Мари-Лу, когда я встаю на ноги. — Последние метры были особенно хороши. Ты просто ложись на пенопласт, плескайся или делай что хочешь. Так ты привыкнешь, и страх пройдет.

— Да я и не боюсь.

Я иду к мосткам, подкидывая пластину перед собой. Забрасываю пенопласт на мостки рядом с Мари-Лу.

— Как считаешь, я смогу научиться?

— Если тренироваться понемногу каждый день, ты скоро будешь плавать как рыба.

Ее слова заставляют меня вспомнить одну вещь, о которой я совсем забыл.

— Моя сеть! — вскрикиваю я так громко, что Мари-Лу вздрагивает. — Я совсем забыл про сеть! Она уже давно лежит в воде. Вот черт, в ней, наверное, полно дохлой рыбы.

— А где она?

— За мысом, немного южнее.

— Вода там ледяная, рыба долго остается в сети живой.

— Ты так считаешь?

Ни о чем другом я уже не могу думать. Хочу сразу же отправиться туда, где я оставил сеть, но Мари-Лу говорит, что можно не торопиться, теперь сеть никуда не денется. А она, Мари-Лу, тоже хочет купаться. Хотя, подумав еще немного, заявляет, что передумала.

— Поедешь со мной на лодке?

Мари-Лу качает головой:

— Нет. Но сегодня вечером должен быть неплохой улов. Может, и голец попадется.

* * *

Я плыву в лодке вдоль мыса и чувствую, как портится мое настроение. Мне стыдно, меня гложет чувство вины. Вспоминаю беспечную болтовню Мари-Лу о гольце. Ей так свойственно ни о чем не беспокоиться. Она всегда была такой. Или, скорее, она была такой раньше. Уж если в сети что-нибудь есть, так это не голец, а тухлец.

Думаю, я и правда склонен делать из мухи слона, поскольку через некоторое время в моей голове готов настоящий видеоролик. Это жуткая история о покалеченной рыбе, застрявшей в дырявой сети, которая неприкаянно дрейфует по озеру. Белые невидящие глаза рыб остекленело смотрят в никуда. Часть рыбешек растерзана нейлоновыми нитями, глубоко врезавшимися в красное мясо, другие уже гниют, и их плавники начинают отваливаться от тела. Сеть-призрак — так называют бесхозные сети. Я читал в «Дагенс Нюхетер», что тысячи брошенных сетей плавают по морю в самых рыбных местах. Кто-то забывает о них, либо их уносят волны во время шторма. Но это — моя сеть-призрак, это я, Адам О., виноват.

Первая проблема — найти сеть. Вряд ли она там, где я ее оставил, поскольку я не потрудился наметить себе ориентиры на берегу.

Я бесцельно кружу вдоль мыса, иногда привстаю и вглядываюсь в зеркальную поверхность озера. Время идет, я уже готов сдаться. Может, какой-нибудь рыбак заметил, что сеть лежит уже давно, и достал ее? Существует неписаный закон, позволяющий так поступать. Я уже подумываю о возвращении, как вдалеке что-то мелькает. Подплыв ближе, я, к своему удивлению, понимаю, что это пластмассовый поплавок. Я почти уверен, что он оторвался и был унесен волнами, поскольку в этом месте я его точно не оставлял.

Я вытаскиваю красный поплавок и вижу, что веревка, которой он прикреплен к сети, цела. Дрожащими руками я начинаю вытаскивать сеть. Несколько раз для пробы дергаю ее, кажется, чувствую какую-то тяжесть. Сердце замирает. Представляю, как вытягиваю сеть, полную гниющей рыбы: сиги, щуки, хариусы и окуни… От такой мысли мне становится дурно.

Когда первые ячейки показываются над водой, я вижу, что они чистые. Ни следа дохлой или раненой рыбы. Я собираюсь с духом и начинаю вытаскивать сеть. Складываю ее в кучу посреди лодки, потому что, нервничая, забыл взять пластмассовый багор.

Метр за метром сеть поднимается из темной воды. Ячейки пусты, капельки воды на веревках блестят как жемчужины. Я не верю своему счастью. Когда папа возвращался домой с пустой сетью, а это случалось довольно часто, он всегда ворчал, что кто-то украл его улов. Ничего удивительного, ведь папа частенько отправлялся проверить сеть не раньше полудня.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒