Глава 5 3 страница

Они нас голыми руками не возьмут! — он зарылся в куче хлама под столом, — Казанова, Казанова. Зови меня так…

Таксисты продают водку в любое время дня и ночи. Преимущественно ночи. «…мне нравится слово. Ты — моя женщина…»

Симпатичная квартирка. Югославская мебель, польская сантехника. Телефончик поставил вне очереди. Надо списать номер.

Стасик составил нам компанию на две стопки. Потом извинился, и ушел спать — завтра на работу. Победа осталась за мной, что и понятно — у Паши был фальстарт. «…я — твой мужчина. Если надо причину, то это причина».

Утро началось с Пашиной головной боли.

— Я щас сдохну! Мама, почему ты в 59-м не сделала аборт?

Папа, почему ты не удавил меня в колыбели? Нет, с такой головной болью не живут.

— Ребята, — Стасик уже собрался, весь такой свеженький и гладко выбритый.

— Сам затащил фуй знает куда, а теперь бросает.

— Просто захлопните дверь. Только не забудьте.

Паша дежурант. Графика на май не знает, но уверен, что сегодня свободен.

Я позвонил Юлику. В данной ситуации разумнее использовать посредников.

— Доброе утро, Юлии Григорьевич. Мальский беспокоит.

— Если оно доброе…

— Вы не передадите Нелли Алиевне, что меня сегодня не будет?

Трубу прорвало, соседей снизу затопило. Сижу дома, жду сантехников. Не могу дозвониться на кафедру.

— Ладно, передам.

— Спасибо, до-свидания, — Удачной охоты.

Я заварил чай — не очень крепкий, чтоб не блевануть. Нашел в буфете бульонные кубики и развел на два литра.

— Паша, не мне тебя учить. Обычная ликворная гипотензия.

Пили вчера гиперосмолярные растворы, вот мозги и сели на основание черепа.

— Представляешь, какой сейчас разброд по секторам! — он всегда берет шире.

Через час мне удалось вывести Пашу из критического состояния и — потихоньку — на улицу. После долгих расспросов и тщательной ориентировки на местности мы вышли к винному магазину с деморализующей толпой у входа.

Объяснять народу, что тут человек помирает, бесполезно — по утрам всем хреново.

Опять нашлось доброе сердце, правда, сверху попросило больше и пристроилось третьим. Мы глотнули по двести пятьдесят «сухого» и разбежались.

В запруженном потным мясом метро меня посетила агораклаустрофобия[33] Я порывался изъять у Паши ампулу реланиума — «последние патрон» он всегда носит с собой — с тем, чтобы безотлагательно разгрызть ее зубами.

Друг молча боролся со мной, народ молча косился на двух гомосеков.

На улице Горького мы купили картошку и пачку креветок. До позднего вечера пили «портвейн» и закусывали диазепамом. Вареная картошка и креветки сохли на своих тарелках. Оказывается, ни не только не гармонируют с «портвейном», но и совершенно не сочетаются друг с другом.

Посидим часок, поспим парочку. Потом все сначала. Нас посетила Ее Величество Депрессия. Можно сказать, «соображали» на троих.

В промежутках между комами мы перебрасывались короткими фразами и курили.

— Устал зверски. Дежурства, запои, снова дежурства. Просвета не видно.

— Заведи себе нормальную бабу.

— Где ж ее взять?

— А что «покойная»?

— Видимся… На прошлой неделе был у нее на даче.

Потрахались в роще среди ландышей. Романтика!

— Может, она тебя любит?

— Сама подавала на развод.

— Ты не подарок.

— Какой есть.

— Пока есть, потом сопьешься.

— Смотрите, какой правильный! Мое присутствие в этом мире ничего не меняет. Моего отсутствия никто не заметит.

— А родители?

— Ты забыл сестру и деверя. Перечисляй всех, раз уж начал.

— Это ты забыл. Про дочь.

— Спасибо, что напомнил. Дочь ходит в садик. Собирается в Израиль вместе с мамой. Насовсем.

— Ну и езжай вместе с ними.

— Звали… А что мне, православному, там делать?

— А чего тебе, православному, делать здесь?

— Ждать.

— Чего?

— Твоего возвращения из Германии. Приглашение получил?

— Паспорт оформляю.

— Приедешь, расскажешь. Везунчик ты наш. И за что тебя бабы любят?

— А тебе завидно?

— Не угадал. На Запад я не рвусь — это рай для зажравшихся дебилов. «Хау ду ю ду?» — «О'кей!» — и дебильная ухмылка на всю рожу.

— А кому ты там нужен? Мы то есть…

— Ну валяй, расскажи мне про чудеса ихней медицины, про сто пятьдесят восемь экзаменов, которые нужно сдать на пути к Олимпу. Сказки бабушки Батыр…

— Но это правда.

— А работать без мониторов, без лекарств — на слух, на нюх, чем Бог пошлет — это просто? И, в общем-то, морим не больше, чем они… Если там такие крутые, чего им бояться? Запустили бы пару сотен советских врачей — пусть весь мир увидит, какие мы бездари. Нет, конкуренция никому не в кайф.

— Вполне понятная политика.

— Политика? Но причем тут «хреновая система образования, неконвертируемые дипломы»? Ты в самом деле веришь, что мы хуже как специалисты?

— Мы — нет. Но кого это волнует?

— Нас.

— Нас? Ну, давай сами установим себе зарплату.

— И установим! Почему шахтеры, авиадиспетчеры, даже водители троллейбусов качают права, а мы носимся с клятвой Гиппократа, как курица с яйцом? Надо бастовать: отделениями, больницами, рай- и облздравами. Отменять плановые операции, сворачивать экстренную помощь…

— Ну, это ты загнул!

— Загнул? Да они пользуются «святостью» нашей профессии.

Любой торгаш может прочитать тебе мораль на тему «то бензин, а то дети», причем не краснея.

Тогда мы не подрались, а то ходить бы мне со сломанной челюстью. Или ребрами.

Завтракали мы чаем и «Беломором». Паша собирался на сутки, я снова отпросился — на этот раз в ОВИР.

По «телику» крутили «Маугли». Багира учила мальчика бегать.

Балу отстал, скатился с пригорка и, хватая пастью воздух, прохрипел: «Ну почему…»

— …я маленьким не сдох? — раздалось у меня над ухом.

В ОВИРе на Варшавке, свиваясь в клубок, завихряясь водоворотами (врагонародами?), перешептываясь и переругиваясь, кишела очередь.

Собственно говоря, очередь прослеживалась слабо — несколько сот человек на тридцати квадратных метрах площади потели, воняли и лезли вперед.

После двух часов активного стояния меня затрясло. Дрожью внутренней и окружающим незаметной. Я вспомнил Балу и опрометью кинулся к выходу. Нет, Москва даст Киплинговским джунглям сто очков фору.

В телефонной будке меня уже откровенно колотило: головой о стекло, зубами о трубку.

— Лен, мне очень плохо.

— Что случилось?

В ее голосе чувствовалась обеспокоенность моей судьбой.

Звучало очень по-матерински.

— Я должен с тобой встретиться.

— Ты же знаешь…

Вечера у Лены расписаны на год вперед: спортивные танцы и свеженанятый учитель английского. Глупенькая! Спутала причину со следствием.

— Я умоляю!

Договорились на послезавтрашний вечер. Завтра мне дежурить в «нейрореанимации», куда меня снова взяли после того, как Силанский намылился в UCLA[34] на стажировку (доцента — в аспирантуру). Языка не знает-с, а корреспонденцией заниматься кому-то надо.

* * *

— Олег, Олег! Мальский, ты заснул что ли? — Покрохин встряхнул меня за плечи, — Твой выход.

— Вы заставляете себя ждать, — скрипуче поприветствовал очередного претендента на булку с толстым слоем масла Дартанян.

Конклав в полном составе: Дартанян, Булавян, Рядов, Аленсон, Батыр. Отсутствуют только малоактивные или второразрядные. У всех кислые фейсы — шестой час сидят.

Аленсон потушил сигарету и закурил новую.

— Извините.

— Надеюсь, это ваше последнее русское слово в этой комнате, — подбодрила меня шефиня, — Сначала представьтесь и коротко о себе, — и указала на стул рядом с Экзаменатором.

Джефф оказался мужчиной лет пятидесяти с добрыми серыми глазами. Рыжие волосы торчали в разные стороны, костюм в серо-бурую клетку слабо гармонировал с ярко-красным галстуком.

Перед Джеффом, между стаканом «минералки» и пустой бутылкой из-под «пепси» лежал листок с пометками напротив фамилий конкурсантов (он закрыл это место рукой) и…рисунками лошадей. Берущих барьер. Сбрасывающих жокея. Заваливающихся в канаву. Довольно правдоподобно.

Я почувствовал необъяснимое облегчение, нет, легкость…

И в самом деле институтская программа. Только не нашенских институтов. А «копает» совсем неглубоко. Убеждается, что собеседник знаком с терминологией. Но прошелся по всем разделам: основам физики, профвредностям, фармакокинетике и фармакодинамике, физиологии автономной нервной системы, мониторингу, правилам техники безопасности, газам крови, водно-электролитному обмену, свертывающей и противосвертывающей системам, лечению хронической боли, реанимации и интенсивной терапии. Задержался на эпидуральной, спинномозговой и проводниковой анестезии. Для них это крайне важные, незаменимые методики.

Для нас тоже, хоть и втаптывали их в грязь присутствующие отцы советской анестезиологии, тридцать лет назад поднявшие на щит общий наркоз[35]. Нанизав все остальное на штык. К вящей радости отцов советской хирургии — когда больной спит, матюкаться сподручнее.

Первой спохватилась шефиня, как мать советской анестезиологии, а также самая выездная и восприимчивая к веяниям. Если за морем до семидесяти процентов урологических и ортопедотравматологических больных оперируются под регионарным обезболиванием, то мы тоже не лыком шиты!

Для начала разрешили упражняться в соответствующих отделениях и только на плановых вмешательствах. Потом мы с Таней Сомаковой протащили «эпидуралку» и блок по Куленкампфу в 14-й корпус, сломав устоявшееся мнение о «неотложке» как о «грязной» и «неприспособленной» для таких манипуляций. Приспособили.

Теперь мы с Борей Мамчиным заново внедряем в «урологии» спинномозговую анестезию. Я нашел литературу, Боря — иглы. Ни обструкции, ни поддержки не встретили. Коллектив молча созерцает, набрав камней за пазуху.

Впрочем, эта мышиная возня вокруг выеденного яйца цивилизованному миру неинтересна. Мы поболтали на общие темы. О теме моей диссертации разговор даже че зашел.

Час без малого пролетел незаметно. Меня сменила девочка из Свердловска — последняя по списку.

* * *

Домой я приехал задумчивый. Или замудчивый. На ковре надрывался телефон.

У нас с Пашей особый код для идентификации своих и чужих.

Звонок, отбой, два звонка, отбой, три звонка. Паша пользуется им, когда хочет покоя, я — чтобы не выяснять отношения с Пашиной мамой. Та уверена, что я резко отрицательно влияю на ее сына. Кстати, моя мать думает то же самое о Паше.

Я поднял трубку, не загибая пальцев.

— Здравствую, Олег.

— Здравствуй, папа.

Посчитал бутылки в баре.

— У тебя крупные неприятности…

Оказывается, мне предстоит дача свидетельских показаний по факту наступившей 14 сентября 1987 года в балашихинской «реанимации» смерти больного Н. Быть послезавтра в 10–00 у кабинета главного врача.

Я лег на ковер и раскинул руки. Разве можно вот так, сразу, вспомнить больного Н., прошедшего через твои руки на рядовом дежурстве три года… пардон, тридцати три месяца назад? Но свое маленькое кладбище я знаю как… да лучше, чем свои пять пальцев. Все могилки сосчитаны. Нет, осень 1987 года выдалась тихой и спокойной. Без проколов и «черных полос». И все же…

Перерыв всю квартиру, я обнаружил бутылку «Русской», отложенную в свое время до худших времен. Кажется, они настали.

Глоток, пауза, затяжной глоток, пауза, серия глотков… Без закуски меня порядком развезло.

Я набрал номер Посата. Через час мы сидели в Саянах. Аркаша слушал о моем первом столкновении с законом и отхлебывал пиво. Неразбавленное — здесь его тоже знают.

— Старик, я твою проблему понял. Страшно. Несправедливо. «За что?» Со всеми бывает. Хоть раз в жизни, да бывает. Не бывает только у курортологов. Хочешь историю?

В восьмидесятом Аркашу вызвали к одному уникальному токарю.

Точил из титана какие-то наконечники для баллистических ракет. Допуск мизерный, чуть ошибешься — заготовку можно выкидывать, в переплавку не идет. В общем, специалист, каких мало. Зарплата по индивидуальному тарифу. Пил запоями. Не молодой — сердчишко пошаливало. Затем и вызвали. Приехали — желудочковая тахикардия, потом фибрилляция[36]. Аркаша его дефибриллировал семь раз, с того света вытащил. Под утро повез в «кардиологию» в стабильном состоянии. Жена счастлива, у двери конверт сунула. Сто пятьдесят рублей (я вспомнил и поморщился). Через неделю вызывает Савелин.

— Кто это?

— Какой ты, оказывается, серый. Таких людей знают в лицо.

— Ни разу не видел.

— Тогдашний шеф московской «скорой» и «неотложной» помощи.

Дает мне письмо — жалоба на взяточника Посата от жены воскрешенного. Не подумай, он не умер в «кардиологии». Здравствует по сей день. С Савелиным у нас были теплые отношения. Без кавычек. Спрашивает, что делать. «Выкинуть?» — «Зачем, — говорю, — наверняка послала копию прокурору» — «Наверняка» — «Ну и не связывайтесь. Отсылайте свой экземпляр по тому же адресу». Начинается следствие. Следователь попался фуевый. Запер как-то вечером в своем кабинете и оставил там на всю ночь. Якобы забыл. Психобработка. Утром заявляется бодренький, веселенький. «Ну, как вы тут поживаете?» — «Спасибо, ничего. А ссать пришлось в ваш фикус, уж не обессудьте». По факту — не ссанья, конечно — я написал заявление на имя прокурора. Официальный ответ должны в течение трех дней вручить лично в руки. Я скрылся у любовницы. Жена, молодчина, не выдала.

По ихним законам нельзя игнорировать права граждан, даже подследственных.

Заменили следователя. Потом для распространения слухов и сбора сплетен подослали на работу двух ментов. С подстанции их выгнали, и рапорт в легавую контору. Получили выговорешники. Новый следователь оказался более гибким.

Намекнул, что сведет с людьми, которые могут наклонить непреклонную суровость пролетарского закона. Стоило это мне четыре «штуки». Год снимали по двадцать рублей в месяц, но права заниматься врачебной деятельностью не лишили.

— Г-гады, — голова моя еще соображала, но поднять эту двухпудовую гирю хотя бы на дюйм от стола не представлялось возможным.

— Просто жизнь. Где люди творят зло. Чтобы выжить. Чтобы насолить друг другу. Чтобы просто позабавиться. Тебя вызвали на дачу свидетельских показаний. Формальность. Надеюсь, ничего больше. Не бесись, не дури, не болтай лишнего. И потребуй историю болезни. Изучи ее основательно.

Впрочем, ты уже лыка не вяжешь, — Аркаша встал и кинул на стол фиолетовую бумажку, — Отвезу тебя домой.

В машине я заваливался ему на плечо.

— Пристегнись ремнем. Нет, этот рычажок трогать не надо…

Стоило напиваться в зюзю по столь незначительному поводу!

Он втащил меня на шестой этаж и нашарил в кармане моих брюк ключи.

— Ладно, отдыхай.

В кабинете «главного» я появился ближе к одиннадцати. Не хрена, и так отказался от положенной после тяжелого дежурства партии в настольный теннис.

Другие свидетели — насмерть перепуганный молодой хирург, который 14 сентября 1987 года дежурил по «приемнику» и заведующий операционно-анестезиологическим отделением Филарет Илларионович Минеев — интенсивно трепали пожелтевшую историю болезни.

Следователь — сухонькая с виду добренькая старушка — изложила суть дела.

Тем вечером алкаш сорока восьми лет, сирота и разведенный к тому же, нарвался на компанию местной «золотой» молодежи. Мальчики в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет, желая порисоваться перед сверстницами, замесили его в кашу. Арматурой по голове и кроссовками по почкам — наверное, смотрелось очень эффектно. Принимал его я вместе с молодым хирургом (или тогда он был еще интерном?) Через двое суток установили смерть мозга и, по существующим правилам, вызвали трансплантологов. На Минеевском дежурстве выездная бригада из Моники забрала почки.

Злодеев поймали и судили. Учли нежный возраст. Но высокопоставленным родителям мера пресечения показалась слишком суровой. Наняли лучших адвокатов, которые подняли дело из архивов и выяснили, что умер пострадавший не от тяжелой черепно-мозговой травмы, а от неквалифицированной медицинской помощи. Дело на пересмотр!

Я нашел свои записи, убедился в отсутствии пунктуационных и стилистических ошибок и сделал пометки в блокноте. Для разучивания — свидетельские показания давали по памяти.

В полдень я уже втиснулся в 337-й автобус и, потратив в ресторане «Радуга» последний четвертак, к обеду был дома.

* * *

Девочку из Свердловска давно отвязали от «столба пыток», и она нервно курила в уголке. Конклав принимал решение. Из-за двери долетали отрывки оживленной двуязычной дискуссии. Претенденты напрягали слух.

* * *

Я выставил на стол две бутылки шампанского и курицу-гриль.

Несмотря на скромное угощение, я был почти уверен, что Лена останется довольна.

В кармане лежал позаимствованный в операционной флакон кетамина.

Травматолог Гриша Волопаев потребляет кетамин с давних пор и в диких количествах, Завидя Гришу, коллеги прячут початые и непочатые флаконы в наркозный столик — запросто может скоммуниздить и, сковырнув металлическую пробку зубами, прямо в коридоре выпить содержимое. Б-р-р, ведь горький!

Гриша не стесняется своей слабости. Говорит, сейчас не то.

Раньше улетал от двух «кубиков», а если взять меньшие дозы… Но это как раз и предстояло проверить.

Лена опоздала на полчаса и сразу отправилась звонить Иде.

Я сервировал стол и отмерил шприцом полтора миллилитра в первую бутылку. Болгарская «Тройка» горька от природы — не заметит. Потом раскопал в своей фонотеке Сандру.

Мы выпили. Никакого эффекта.

Я пригласил Лену на медленный танец. И медленно, очень медленно, начал ее раздевать.

Руки скользили по нежной молодой коже. Под пальцами проскакивали искры. Мы кружились по паркету и трахались — без имиссий и эякуляций. Что-то незримо переливалось из меня в нее и наоборот. Как в сообщающихся сосудах.

Эрекцию скорее увидел, чем почувствовал. Не без сожаления — никогда и ни с кем так не танцевал — повел партнершу в сторону заранее застеленной кровати.

Комнату заволокло красным горячим туманом. «Только не в меня», — прошептала Лена и обняла ногами мою поясницу. Я тихо кончил, покинул ее восхитительную пещеру и театрально застонал.

Мы извивались, прыгали, вращались, ползали — друг на друге, друг под другом, друг за другом. Сбивали простыни, роняли подушки и сами падали на пол. Катались по полу, опрокидывая стулья.

Глотнув шампанского, меняли кассеты и продолжали. Уже под «Дип пёрпл», «Блэк саббат» и «Роллин Стоунс». С каждым разом поднимаясь все выше от земли.

На четвертом небе Лена забыла про контрацепцию. Или просто внимательно читала «Ветви персика».

На пятом я неожиданно получил затрещину.

— Почему?

— Не трудно запомнить, как меня зовут. О, я идиот! Кажется, назвал ее Венерой.

— Извини. Это шампанское какое-то ненормальное.

Лена надула губки. Но естество взяло свое, и вскоре она опрокинула меня на спину.

В Эмпирее я потерял счет.

Спали часа четыре.

Утром Лена разбудила меня нежным поцелуем.

— Ты знаешь, сколько… раз вчера?

— Не считал.

Лена назвала какую-то неправдоподобную цифру.

— Но ты ни разу не кончила.

— Я никогда не кончаю.

— Может, я что-то не так делаю?

Она прижалась ко мне — уже одетая по всей форме.

— Ну что ты! Я так тебе благодарна.

— Благодарна? Ничего не получив?

— Дурачок! Мне хорошо с тобой. Если честно, мне никогда ни с кем не было так хорошо. Какое-то сумасшествие… Что на нас нашло?

— Я подмешал в шампанское конский возбудитель.

Лена засмеялась.

— Пошли завтракать, Казанова!

Я сладко потянулся.

— У меня наркоз во вторую очередь. Ты иди, я еще посплю.

Лена стянула с меня одеяло.

— Вставай, соня! Мне скучно ехать одной.

Я встал, поднял с пола одеяло и снова рухнул в кровать, накрывшись с головой.

— Сказал не поеду, значит, не поеду.

— Ну и оставайся, грубятина такая.

Из квартиры я вышел часов в девять. Лифт не работал, пришлось спускаться по лестнице, что в домах подобной конструкции не очень удобно — на каждом этаже делаешь крюк, выходя на балкон. На балконе третьего этажа мне повстречались трое бугаев с лицами, не слишком отягощенными интеллектом. Самый мелкий и старый из них (лет сорока) преградил мой путь и произнес:

— Ну что, доктор, будем драться или оставишь Ленку в покое?

Даже если он прихватил двух других в качестве секундантов, заявиться на экзамен с бланшем не входило в мои планы. Sic transit gloria mundis[37].

* * *

Наконец вышла профессорша — вылавливать счастливчиков.

Только сейчас я заметил, что толпа наполовину поредела.

— Олег, что ж ты в угол забился? Покажись. Всем покажись!

Я подчинился.

Нелли Алиевна сверкнула вставными зубами.

— Поздравляю! Честно говоря, не ожидала.

За откровенность…

— Спасибо.

— Тебе спасибо. Поддержал честь кафедры.

Профессорша подозвала Костю, Андрюшу, Покрохина и девочку из Свердловска.

За большим зеленым столом в креслах зеленой кожи сидели позеленевшие отцы советской анестезиологии. Всех блатных прокатили.

М-р Джефф раздал нам желтые картонные анкетки, назвав их «предконтрактными формами». Мы заполнили формы и записали в блокноты адрес, домашний и рабочий телефоны Джеффа.

— Будем держать связь. Отъезд предположительна в конце августа — начале сентября.

Шефиня на колесах. Предложила свои услуги. Мне надо на «Измайловский», Покрохину на «Речной вокзал». Сошлись на «Проспекте Маркса».

Я воспользовался министерским телефоном.

— Па? Добрый вечер.

— Здравствуй.

— Извини за беспокойство, но не мог бы ты меня встретить? — машина на ходу, раньше одиннадцати он спать не ложится, — Есть новости. Важные и хорошие.

— Что, успешно апробировался? — папа мечтает о сыне-кандидате наук, — Или нашел очередную…

— Ни то и ни другое. Это не телефонный разговор, — об экзамене никто из домашних не знает.

— Ладно. Сейчас… пять минут восьмого. Где прикажете ждать?

— А где тебе удобно?

— Курский вокзал. На обычном месте. С восьми до четверти девятого. И попрошу не опаздывать!

— Договорились.

Красный «жигуль» Нелли Алиевны знают все, потому что он самый ржавый в больнице. В гараже у шефини стоит новенький «Мерседес», но иномарка, по-видимому, достанется одному из племянников — своих детей нет.

— Просто здорово, что прошли оба претендента от Боткинской.

Но, Ростислав Альбертович, ваше «коротко о себе» заняло больше получаса…

Покрохин любит вспоминать тяжелое детство, службу в Туркестанском военном округе и пять лет в рыбацком поселке под Хабаровском.

Наверное, «отцы» посочувствовали. Джефф скорее всего, не понял, о чем идет речь.

— Вы только начинаете жить, и вот — вытянули свой счастливый билет. Вам представилась такая возможность! Вырваться из нищеты, встать на ноги. Не транжирьте там. И, Ростислав Альбертович, не вызывайте семью, а ты, Олег, не увлекайся прекрасным полом. Год можно потерпеть.

Насчет семьи я с ней полностью согласен.

— Но чем тебе удалось так очаровать Джеффа? — и пояснила для моего товарища по счастью, Процедура отсева практически свелась к обсуждению кандидатуры Олега. Посылать его в Англию первым или сразу выписать все необходимые дипломы.

Покрохин закусил верхнюю губу. У Нелли Алиевны особое чувство юмора.

— Наверное, он увидел во мне фенотипического анестезиолога, — как можно туманнее ответил я и подкрутил усы.

— Не-ет… Тут не обошлось без биополей.

Еще и экстрасексом обозвали.

Уже у метро Батыриха напомнила о своем 65-м дне рождения, который ожидается через неделю, но планируется к обмыванию завтра. Следующую неделю профессорша собирается провести в Тунисе на съезде арабских анестезиологов. Удружил Ибрагим Нузейли — наш палестинский друг.

Отец приехал без пяти восемь — мрачнее тучи — и сразу приступил к промыванию мозгов.

— Ну что, все гуляешь, кобель несчастный! Ничего не подцепил? — и дальше в том же духе про эпоху СПИДа, про извращенца, с которым я сожительствую, и которому он обязательно все ребра переломает.

Это Паше-то с его черным поясом!

Я привык к отеческим внушениям, но перед людьми стыдно. Папа имеет обыкновение постепенно набирать децибелы. Его голос легко пробивает ветровое стекло «двадцатьчетверки» и перекрывает шум пригородных поездов.

Думаю, броня «Т-80» и турбины «Руслана» — не предел.

Когда перешли к проблемам злоупотребления спиртным и «всякой гадостью» (угадал или дедуктивный метод) в нашем «притоне», вокруг машины начала собираться толпа. Мы тронулись с места.

— Па, я в Англию еду.

— Подбросить прямо сейчас?

— Серьезно.

Я не любитель глупых розыгрышей, и отец это знает. Поверил.

Выслушал. Переменился в лице.

— Что ж. Первый путевый поступок за три года. Поздравляю.

Через двадцать минут мы поделились своей радостью с мамой и бабушкой.

Женщины суетились на кухне. Отец вынул из бара початую бутылку «Гордона» и две банки «тоника».

— Ничего, что теплый?

— Да я не хочу…

— Ладно ломаться. Здесь можно.

Проверяет.

— Хватит, хватит. Ну, за успех этого безнадежного предприятия!

Интерес к противоположному полу, медицине и противоестественному состоянию, бесцветно именуемому алкогольным опьянением, проснулся во мне почти одновременно. На этой самой квартире. В шестом классе я впервые попробовал «Шартрез» и «Бенедиктин» — из этого самого бара. Тогда же начал потихоньку таскать Большую медицинскую энциклопедию из книжного шкафа в коридоре — том за томом. Листал, ничего толком не понимая. За тридцать четвертым томом обнаружил колоду игральных карт эротического содержания. После чего регулярно запирался в своей комнате и оживлял неуемным воображением прекрасных див в «техноколоре». Пигмалион и пятьдесят четыре Галатеи.

Мама стелила мне в маленькой комнате.

— Не надо, мам, я домой поеду.

— Не выдумывай, останешься сегодня у нас.

Пришлось соврать, что позавчера в мою квартиру ломились трое неизвестных, пока сосед не вызвал милицию. Недалеко от правды.

Дома не было ни единого градуса. Я зашел к соседке с десятого этажа, которая с небольшой наценкой торгует водкой удовлетворительных органолептических качеств. Засунув бутылку в морозилку, принялся выкладывать на кухонный стол гостинцы из отчего дома: буженину, маринованные грибы, пирожки с капустой, вареники (ха, вареники!) От ноги под стол что-то закатилось. Я нагнулся. Початый флакон кетамина. Рядом лежал листок бумаги. Я поднял его, положил на стол и пристроился по соседству. Пододвинул к себе пепельницу и закурил.

Ты висишь в уголке на крючочке,

В пятнах крови помятый халат.

Позади наша бурная ночка,

Ухожу, наконец, как я рад!

Ухожу, я вам больше не нужен,

Ухожу, а куда мне идти?

Вы поставьте ворота поуже

И побольше мостов на пути.

Я вздохну, проходя за ворота,

Стану маленьким, стану простым,

И забуду про эту работу,

Поглощая дукатовский дым.

Молча я постою над рекою

Между грязных ее берегов.

Никогда ты не станешь такою,

Потому что я сам не таков.

Я не знаю, смеюсь или плачу,

Перепутав вперед и назад,

Только утром я снова упрячу

В сумку белый хрустящий халат.

Хорошо, что Лена его не заметила.

Утром на мой телефон поступили два вызова. Оказалось, что обрывали его всю ночь (но я ничего не слышал).

В октябре Женя Ломов перетащил меня в свой кооператив — тамошней стоматологической службе требовался анестезиолог. «Панацея» занимает помещение нерентабельной хозрасчетной поликлиники. Мне выделили пустой кабинет с раздолбанным креслом без поджопника.

Я засучил рукава.

Поджопник нашел на помойке рядом с соседней парикмахерской.

Дернулся было выбить наркозное оборудование по официальным каналам.

Председатель Юрий Иосифович Разумовский сначала обещал помочь, потом бессильно развел руками.

Помогла Марфа — старшая медсестра все того же операционно-анестезиологического отделения все той же балашихинской ЦРБ. По старой дружбе запустила меня на склад медицинского металлолома. Металлоломом дело не ограничилось. Я прихватил новые баллоны для закиси и кислорода, ларингоскопы, редукторы и много того, что совсем не предназначалось для списания. Аналогичную активность развернул в подвалах Боткинской ГБО и кафедры.

Вскоре кабинет заполнился. Дома громоздились сумки и коробки. Вешали, прибивали, собирали и подсоединяли все сами — я и Женя. Через неделю над входом красовалась кварцевая лампа — от Марфы. На стойке для баллонов закрепили: сверху английскую наркозную приставку от Батыр, чуть ниже — отечественный адсорбер (от нее же). На ножку прикрутили немецкий пневматический респиратор от Чикеса. Уникальный наркозный аппарат не только удивлял всех сотрудников кооператива своим экстерьером, но и работал. Сверху присобачили стальную полочку с чешской «Хираны» от Юлика. На ней разместились дыхательные аксессуары — от него же. Кстати пришелся крючок неизвестного предназначения — прицепили мешок «АМБУ» от Силанского. Рядом на цепочке для унитаза подвесили дедов златоустовский секундомер.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒