Голосовкер Яков Эммануилович 6 страница

Поглядел Пан сквозь раковину на солнце, передал ее змеиной голове -- и вдруг увидел титаниду. Разом вскочили все трое с пня -- и Пан, и козел-дракон, и лев-змея. Дивится титанида: вовсе не трое их, а всего только одно огромное, в рыжих мохрах, страшилище. И все трое на нем разместились: оно и Пан, и козел-дракон, и лев-змея. Тут как кинется то невиданное страшилище сверху по горной тропе к титаниде: впереди -- Пан, позади -змей. Да ведь это Сатир Аркадский!

Рассмеялись бесстрашная Чудодева. Решила позабавиться страшилищем: пусть погонится за ней смешной Сатир.

А Сатир уже сбежал с горы. Совсем близко он от титаниды. До чего же скор зверь! До чего же страшна образина!

Увидели звери, птицы и травы, что гонится за Чудодевой Страшный Сатир, и дают бегунам дорогу: что ж! Два титана играют друг с другом -- пусть их позабавятся. Но когда стал Страшный Сатир догонять Чудодеву, догадались звери, птицы и травы, что не игра перед ними, а погоня, что в беду попала титанида. Нет на свете зверя страшнее Страшного Сатира. Встали они все на защиту Чудодевы -- стеной выросли между титанидой и Сатиром.

Не отступает Сатир.

Тогда кинулись на него звери с клыками, копытами, рогами... Травы хватают его петлями за ноги, когтят и клюют его птицы.

Нипочем это чудищу: топчет, рвет, бьет, жалит все живое на свете. Нагнало бы оно Чудодеву, но чуть заметила Чудодева, что Сатир топчет и бьет все живое, обернулась она к нему лицом. Остановилась.

Грозна могучая титанида. Не всякий бог станет ей поперек пути.

Подумала: не связать ли ей Сатира чарами красоты?

Посмотрела на него чаровница. Ни к чему ее красота Сатиру. Налетел на нее с разбегу.

Приняла бой титанида. Ухватила она Сатира рукой за рог, пригнула к земле его человечью голову. Смотрит, новая голова перед нею, но уже не человечья, а пасть на змеиной шее, и держит она в зубах чудную раковину. Сжала титанида другой рукой змеиную шею, пригнула и вторую голову к земле. Но уже взвился изогнутый драконий хвост, охватывает туловище Чудодевы, и две львиные лапы с козьей мордой грозят ей, и дышат на нее ядом мохры рыжей шкуры. И вот вылезла из пасти змеиная голова, обернулась к Чудодеве, и уже у нее та раковина во рту.

Держит титанида Сатира, хочет сломить его силу, но бессмертен Сатир, молочный брат Зевса, выгибается, извивается, колесом вертится. Не вечно же ей держать его головы!

Что это?

Не яд брызнул из змеиного рта, где раковина, а странный звук. Все растет, все крепнет тот звук, все пронзительнее, все нестерпимее... Уже не слышит его титанида, уже врезается в нее этот звук, как нож, вырывает у нее дыхание изо рта, разъедает ей глаза, кожу сдирает с нее, убивает.

Не стерпела могучая титанида: выпустила из рук головы Страшного Сатира, оторвала от себя его драконий хвост и бросилась бежать, закрыв уши ладонями.

Никогда еще не бежали так ни от кого ни титаны, ни боги. А Сатир, перебросив раковину из змеиного рта в свой рот человеческий, еще сильнее задул-затрубил. Стоит, трубит и гогочет,-- да как!

Бежит опрометью титанида.

Не Сатир-страшилище гонит титаниду, а Звук-страшилище.

И тут все живое, звериное, обезумев от ужаса, понеслось ураганом от Сатира. И безумнее всех бегут бычьи стада.

Была там котловина с высокими отвесными стенами, где теперь огненное озеро. Говорят, будто загнал некогда в эту котловину звуком раковины Страшный Сатир горных титанов. Метнул в них Кронид из перуна молнию. Как мех кузни, раздул Страшный Звук молнию на лету в великое пламя, и стали гореть в этом пламени бессмертные титаны. Разлилось над ними пламя огненным озером, покрыло их, и горят в этом озере титаны и не сгорают. Верно, они из солнечного рода Гелиадов.

Немало обезумевших стад свергалось в это озеро, гонимых жестоким трубачом. А вслед за ними падали в него вольные звери и птицы. В пустыню обратилась там сожженная земля. И говорили, что это спуск в преисподнюю.

Видел Кронид борьбу Чудодевы со Страшным Сатиром и ее сверхмогучую силу. Видел и ее бегство от Звука.

Как слепая, неслась титанида к роковому озеру и сорвалась бы в него, если бы не принял Кронид образ огромного змея и не встал на ее дороге. Обвились кольца Змея вокруг тела и ног титаниды, задержали гибельный бег.

Умолк звук.

Тогда заглянула Владычица Змей в глаза спасителю Змею. Узнала в нем сразу бога. И под взглядом Чудодевы разомкнул Змей свои кольца. Даже мощь Кронида уступила силе ее взора.

Стоит снова титанида вольной, и перед нею на могучем хвосте взвился Змей-оборотень.

Сказал Змей Чудодеве:

-- Роди мне полубога-героя, который был бы могучее любого титана.

Ответила Чудодева Змею:

-- Отними раковину у Страшного Сатира и отдай ее мне. Гибнет от ее страшного звука все живое. Отдай ее мне, и поверит тогда титанида Крониду.

Но не мог Зевс-Кронид отдать страшную раковину титаниде и сделать ее сильнее всего живого мира на земле.

И отвергла титанида владыку неба.

Испепелить мог он Чудодеву, но не мог осилить ее титаново сердце...

Вот что вспомнила Змеедева на вершине скалы. Но не знала она о том, что случилось после.

А случилось неслыханное дело.

Ненавидела Гера Страшного Сатира, погубившего горных титанов. И когда поднялся Кронид на небо, сказала ему Гера:

-- Слишком силен Айгипан со своей раковиной. Когда-нибудь он заставит бежать и богов. Отбери у него эту игрушку.

Знал Кронид, что никому не отдаст Айгипан той раковины, победившей титанов. Но ответил лукаво Гере:

-- Пошли Аргуса. Пусть возьмет он у Сатира раковину. И предстал перед Герой звездный Аргус.

-- Отними у Страшного Сатира его раковину,-- повелела Гера,-- и отдай мне. Пусть умолкнет ее трубный звук. И без того силен Зевс. Что трубить во славу лютой злобы, ужасая стада и титанов! Но найдешь ли ты его, Панопт?

Ответил многоглазый Аргус:

-- Я увижу его.

И нашли Сатира глаза Аргуса.

Сидел он на краю утеса над морем, свесив к морю козлиные ноги, и блуждал человечье-козлино-змеиными глазами по земле, морю и небу, выискивая, кого бы ему ужаснуть.

Посмотрел звездный Аргус своими неисчислимыми глазами на Страшного Сатира Айгипана и увидел его всего и все в нем: каждый его волосок увидел, и его лютость, и жадность, и злобу, коварство и насмешку. Словно сорвал он с него мохнатую шкуру и оголил нутро: увидел Аргус и тройную душу, и тройные мысли, и всю тройную лживость Айгипана.

Хотел было Сатир спрятаться в свою шкуру, но сверху, снизу, с боков, спереди и сзади -- отовсюду смотрели на него глаза Аргуса, и некуда было Страшилищу деться -- весь открыт он для этих звездных глаз.

Обомлел, смутившись, лютый Дракон-Сатир. Выронил из рук раковину, издающую ужасающий Звук, и упала раковина в море.

Но опасно даже звездным глазам слишком пристально высматривать чужую злобу. Вытащишь ее на свет, а она уже не отстает: вцепится, въестся в тебя, вползет тебе под кожу.

Прилипчиво зло.

И вошел в Аргуса отсвет темной злой силы Сатира, стал сам Аргус с той ночи иным. По-прежнему звездно сверкали его глаза, но уже не сияли они, мерцая, а кровавым блеском тревожили с высоты неба землю.

Выполнял он прежде грозные веления Геры, не зная, зло ли он творит или добро и кому он служит: богам или титанам. Живой жизни сиял он и охранял богиню неба.

Но после встречи со Страшным Сатиром полюбил он грозные дела богов и увидел в них красоту и силу. Показалось всевидящему Аргусу Панопту, что красота и сила зла и есть высшее добро и благо.

Уже стоны прикованных богами титанов не трогали его сердца. Позабыл Аргус, что и он титан, только титан, вознесенный на небо. Стал он исполнителем жестоких велений богов. Стал он презирать с высоты небес обычное добро и зло, живущее на земле, как нечто низшее. Презирал он и слезы земных печалей, и теплую жалость, и нежность, и детскую радость, смотря на них, как звезды смотрят на смутное мерцанье светляков и гнилушек.

Вернулся Аргус на небо Кронидов, а упавшую раковину проглотила в море большая рыба. И побрел Страшный Сатир Айгипан на край света искать ту рыбу и чудную раковину. Не нашел он нигде раковины, зато нашел на краю земли Змеедеву Ехидну.

Не знала Ехидна, что потерял Сатир свою раковину. Думала: будет со мной Сатир -- будет у меня и Страшный Звук. Дуну на небо, и сбегут тогда Крониды с неба и Олимпа на землю: титаны взойдут на небо. Дуну на свой змеиный хвост и сбежит с него змеиная кожа: снова превратится хвост в вольные ноги титаниды.

Обманулась Змеедева.

СКАЗАНИЕ ОБ УБИЙСТВЕ МНОГОГЛАВЫМ АРГУСОМ ПАНОПТОМ СТРАШНОГО САТИРА АРКАДСКОГО И ТИТАНИДЫ ЗМЕЕДЕВЫ ЕХИДНЫ

Во мгле пещер над тартаром жили вместе Змеедева и Страшный Сатир. И от тоски одиночества показался Змеедеве даже Сатир красивым. Полузмеями были они оба. Лютой злобой и коварством дышал Сатир, и перетекала его лютость в сердце Ехидны. Но в нем не оставалась. Стала она порождать детей в подземной пещере от Страшного Сатира. Им передавала она его лютость. Чудовищами были дети Ехидны. Породила она в наследие от львиной части Сатира Льва-дракона, людоеда, прозванного Немейским львом. Породила она в наследие от змеиной части Сатира многоголовую Гидру, прозванную Лернейской змеей. Но первенцем ее была Химера.

Крохотным созданием родилась крылатая Химера. Сверкала она красотой звездного Аргуса и ужасала уродством Страшного Сатира: чудом была она и чудовищем. И любила ее Ехидна, как раковина любит скрытую в ней жемчужину, и любовалась, как порхает вокруг пещеры невиданное создание, сверкая переливами своих удивительных перламутровых чешуек.

Таила своих детей Ехидна от глаз богов. Ждала великой битвы богов с гигантами, подземными порождениями титанов. Но проведала обо всем богиня Гера.

Говорила Гера Крониду:

-- Разве не титановой крови дети Ехидны и Сатира? Разве не опасны они для богов своей мощью и ненавистью? Отними их у Ехидны.

Сказал ей Зевс:

-- Отними и забавляйся ими сама.

И решила Гера похитить у Ехидны ее любимую дочь, Химеру. Только в кого эта дочь, сверкающая и во мгле ночной, и при свете дня?

Знала богиня: не похитить Химеры, пока жив бессмертный Айгипан. Охраняет Сатир своих чудовищ. Убить надо Страшного Сатира, да Зевс не позволит. И спросила Гера совета у Мома.

Сказал ей Мом-насмешник:

-- Подари Сатиру раковину, видом сходную с той, что он утратил. Не будет он трубить близ пещеры. Захочет, по слову Ехидны, освободить древних подземных титанов и спустится к ним в тартар, чтобы поднять их Страшным Звуком. Тогда в ярость придет Кронид и отдаст тебе Айгипана. Только раковину сделай беззвучной.

И усмехнулся Мом, сын Ночи, правдивый ложью.

Нашел Айгипан на вершине скалы над тартаром раковину. Признал ее за свою утраченную. Но не затрубил, чтобы не устрашить Ехидны.

И все свершилось по слову Мома.

Спустился Айгипан в тартар. Подул в раковину перед медными воротами, где сидели Сторукие, стражи титанов. Но не раздался Страшный Звук. Не рухнули медные стены. Не поднялись древние титаны.

Вернулся Страшный Сатир в пещеру. А Гера понеслась к Крониду. Сказала:

-- Нашел Айгипан свою раковину. Захотел поднять Страшным Звуком титанов в тартаре и вернуть им власть над миром.

Разъярился Зевс. Позабыл, что молочный брат ему Айгипан, что даровал Сатир ему победу над горными титанами. Взгремел:

-- Быть без шкуры и головы Айгипану!

Ведь содрал же Зевс в юности со своей живой кормилицы Айги, матери Айгипана, козью шкуру-эгиду с головою-страшилищем.

И дал Зевс согласие Гере на умерщвление Страшного Сатира.

Призвала снова Гера звездного Аргуса. Сказала:

-- Ненавидит Ехидна все небесное. Отвергла тебя Ехидна. Порождает чудовищ-титанов от Страшного Сатира Айгипана для грядущих битв с богами. Похить у Змеедевы Химеру. С тобою сходно сверкающее чудо. Твое дитя. Я сама ее воспитаю. Но прежде убей Страшного Сатира.

Сверкнули люто глаза Аргуса и померкли.

-- Как только похитишь Химеру, явись, Аргус, к лунной Селене и скажи ей, чтобы увела она из пещеры Ехидны Льва-дракона. Пусть укроет его в Немее. Будут говорить потом, что упал он с луны на землю. Сослужит он нам еще службу. А многоголовая Гидра сама уплывет от Ехидны. Разорим все змеиное гнездо... Любишь ты сверкать на закате, так иди же на закат, к Змеедеве.

И дала Гера Аргусу волшебный серп матери-Геи со словами:

-- Убьешь и похитишь.

Безмолвно выслушал многоглазый Аргус богиню. Холоден и кровав был блеск его глаз и обманчиво их мерцание от мигания золотых ресниц. Иным стал звездный Аргус, страж Геры, после встречи со Страшным Сатиром.

Все исполнил, что она повелела. Надвое рассек серпом Геи Айгипана, отдыхавшего на вершине скалы, и забросил обе половины его тела в тартар. А затем похитил Химеру.

Все еще грудью кормила тогда Змеедева Химеру. По-прежнему порхала Химера диковинным крохотным созданием вокруг пещеры во мгле на прозрачных крыльях. И стал отманивать диковинную бабочку Аргус от пещеры, мигая золотыми ресницами своих неисчислимых глаз. Поймал ее в золотую сетку лучей и передал Гере. В тайном убежище укрыла Химеру богиня.

Исчез из пещеры и Лев-дракон. Увлекла его за собой лунной улыбкой Селена в горы Немей. Весь желтый, никогда не видал он существ цвета львиного золота. И вдруг увидел: катит титанида Луна-Селена по краю небес золотой диск и манит к .себе юного льва лунной улыбкой. Не отличить цвета диска от его львиных лап. Поскакал за катящимся лунным диском Лев -- не вернулся в пещеру. Не вернулась в пещеру и Гидра.

Снова осталась одна в мглистой пещере Ехидна. Снова выползла она полудевой-полузмеей на вершину скалы.

Ядом стало в ее груди молоко, и черными каплями падало оно на камень. Только ядовитые змеи, заползая к ней из пустыни, припадали порой к ее материнской груди и сосали лютую пищу, недопитую крошкой Химерой.

Вот когда поползли из страны в страну по земле полубогов-героев страшные рассказы о пещерной людоедке, о красавице-чудовище Змеедеве, живущей за дальним морем. Будто поджидала она отважных мореходов-героев, потерпевших крушение у морских берегов, зазывала их к себе в пещеру, приманивая своей красотой, и, когда усталые герои засыпали, баюкала она их, напевая чародейные песни, а затем пожирала.

Говорили, будто кормит она в подземной пещере детей черным ядом и растит из них мстителей смертным.

Проклинали ее матери и жены.

И никто на земле не знал о материнской скорби Ехидны по похищенной у нее маленькой дочери, по сверкающей, как Аргус, прекрасной Химере.

Только Аргус-похититель знал.

Заглянул он как-то в пещеру Змеедевы, осветил пещеру сиянием звездных лучей и увидел ее спящей. И в такой материнской скорбной красоте предстала спящая пленница Ехидна, что померкли на миг его звездные глаза -- и во мраке исчез лютый Аргус, небесный красавец.

Не укрылось от глаз Геры, что тусклее стали глаза ее верного хранителя, что таит что-то про себя Панопт и все чаще спешит уйти на закат. Там ложится он на горной гряде и смотрит, мерцая, куда-то вдаль, в сторону океана. Догадалась богиня, куда он смотрит. Звездной тоской томится холодный Аргус по Владычице Змей.

И решила Гера вырвать из его души титана чары красоты Змеедевы-титаниды. Да неужели красота титаниды-изгнанницы сильнее величавой красоты богини неба? Неужели верность ее хранителя уступит его звездной тоске?

Не она ли, Гера, властительница Олимпа? А что в мире сильнее власти? Красота?.. Погибнуть должна Змеедева. Вернет себе Гера своего верного стража.

И предстала Гера перед Зевсом. Сказала:

-- Племя гигантов шевелится во чреве матери Геи-Земли. Породила их темная, мятежная злоба свергнутых в тартар титанов. Но и на земле не иссякла у мятежных, непокорных титанов сила рождения. Во мгле пещер, на краю земли, порождают они змеиное потомство на помощь гигантам: драконов-чудовищ с бессмертными членами тела. Из них всех плодоноснее титанида Змеедева Ехидна. Чаровница она, сильнее любого титана. И бог ее не оборет. Из подземных глубин под ступнями гор к ней приходит Сторукий огнедышащий сын недр Тифоей. И растит она свирепое змеиное племя Эхионов. Не кровь в их жилах, а жгучая лава. Несравненно мощнее они богов. Берегись, Кронид! Лучше вырви самый корень рождений. Бессмертна их мать, Змеедева. Но и для бессмертных есть смерть.

Кивнул Зевс головой.

И предстала Гера перед Аргусом. Не позвала его, как бывало,-- сама явилась к его ложу на закате. И поведала ему владычица неба о черных вестях земли: как пожирает уснувших героев Ехидна, обольстив их отвагу красотой.

Но безмолвен был Аргус. И еще холоднее, чем прежде, был блеск его глаз. Сказала Гера:

-- Зло земли и богов Змеедева. Звездный Аргус, отвергла тебя дочь земли. Опасны ее змеиные чары. И вновь повелела Аргусу Гера:

-- Обмани и убей!

Вновь дала ему волшебный серп матери-Геи, который был сильнее бессмертия титанов, чтоб отсечь им тело девы от ее змеиного тела.

Равнодушно принял Аргус серп, лишь на мгновение люто загорелся один его глаз посреди высокого, как свод неба, лба. И, опустив звездные ресницы, унесся он к океану.

Ночь. Скала. И пещера -- близ океана.

Что за свет у ее порога?

-- Кто ты, гость?-- И хвост дракона преградил дорогу пришельцу.

Ослепил на мгновение Аргус Ехидну. Отвыкли ее глаза от сияния. И слышит пленница голос:

-- Я титан, как и ты, титанида. Я пришел вернуть тебя на землю, к живой жизни титанов и героев. Птицы зовут тебя. Звери и травы зовут. За порогом пещеры -- крылатые ветры. Над порогом -- горячие звезды. Ждут в ключах и ручьях тебя наяды и в полях и лугах -- веселые нимфы. Встань. Доверься титану. Понесут тебя ветры в сад Гесперид. Там ты вкусишь золотое яблоко Геи, и спадет твой змеиный хвост. Вновь отрастут у тебя вольные ноги, и омоешь ты их в ключе Бессмертия амброзийной влагой. У ключа ждет тебя брат наш, дракон Ладон. Титанида, встань навстречу посланцу титанов. Я несу тебе свободу, Змеедева.

И запел Аргус.

Но не звездную песню, а песню земли пел гость, и жадно впивала ту песню тоска пленницы-титаниды по свободе.

У порога пещеры мерцали звезды. Выгнувшись дугой, грозно шевелился огромный драконий хвост, преграждая пришельцу дорогу, и смотрели на гостя из мглы глаза Змеедевы.

Обольстителен был голос певца.

И вот стал тихо отодвигаться в сторону хвост дракона, открывая дорогу. Нежный, полный чар шепот прошел по пещере:

-- Я узнала твои золотые ресницы, Аргус.

Изменила ли змеиная мудрость Змеедеве и вторично поверила она обольстителю? Или отвечала коварством на коварство? Кто знает.

И кто знает: обмануть ли хотел ее Аргус или его звездная тоска ответила на земную тоску титаниды?

Ступил Аргус, и к его звездным ресницам протянулись руки Змеедевы, самой могучей из рода титанов.

Еще шаг сделал Аргус к титаниде. И вдруг взметнулся кверху драконий хвост и обвился вокруг звездного тела стража Геры. Сдавило его -- так сдавило, как предгрозье давит духотой и мукой день.

Что это сверкнуло алмазным блеском в полумгле? Что за стон расколол камни пещеры? К ногам Аргуса сполз безголовый огромный червь, драконий хвост, и замер, содрогаясь, на камне. И вот люто вспыхнули тысячи глаз, и кровавым было их мерцанье над недвижным туловищем Чудодевы, отсеченным от его змеиной половины.

Исчез Аргус.

Заглянула Луна-Селена в пещеру, побледнела и упала, оцепенев, в ночной океан.

СКАЗКА О ЛУННОМ СЕРПЕ И О КАЗНИ МНОГОГЛАЗОГО АРГУСА ГЕРМИЕМ ПО ВЕЛЕНИЮ ЗЕВСА

Поставила Гера многоглазого Аргуса стражем речной нимфы Ио, обратив Ио в полудеву-полутелку, чтобы не могла она родить Зевсу полубога-героя. И повелел тогда Зевс богу Гермию отсечь голову многоглазому Аргусу. Бессмертен был Аргус, и бессилен был волшебный земной серп Геи-Земли перед звездным титаном. Нужен Гермию небесный серп. Полетел Гермий на край земли, к океану, у которого днем титанида Луна-Селена укрывается с лунными конями.

Говорит хитрец Гермий Селене-Луне:

-- Убил многоглазый Аргус твоего любимца. Страшного Сатира, омрачил смертью Сатира сердце богов. Дай мне на одну ночь и один день твой сияющий лунный серп. Красива ты. Селена. Краше всех дневных богинь. Да только бледна. И хотя ты и чудно бледна, на зависть ночным теням, но все же бледна. Тянутся тени к тебе, но никак дотянуться не могут -- сами бледнеют. А какой была бы ты с румянцем!

Дай мне твой сияющий серп, и я сделаю тебя, как Эос-Заря, румяной.

Знает Селена, что Гермий лжив и лукав, что слова он из горшка с медом вынимает, а дела от тех слов в горшок с черной желчью погружает.

И все же ласкают Селену слова льстеца.

Да и как ей, титаниде-богине, не дать серп посланцу Кронида, олимпийцу!

Отдала Селена Гермию свой лунный сияющий серп, а сама осталась в венце с донышком. Запустила его, словно диск, на небесную ночную дорогу и, прянув из вод океана верхом на лунном коне, на всем скаку догнала венец и показала его донышком миру: круглое, ласковое, плоское, совсем не то, что сияющий лунный серп,-- насмешлив тот и остер. Только выйди на его зов, так он сердце разом и вырежет, обманщик!

Взял Гермий лунный серп, закутал его в колпачок фригийский и понесся к многоглазому Аргусу.

Хитер Гермий, лукав. Но и Аргус жестокий обманщик.

Просмотрел он Гермия насквозь глазами: нет ли при нем серпа Геи. Настороже был страж телки-девы. Не увидел у Гермия серпа Геи, но приметил: сияет у него что-то под фригийским колпачком.

Спросил Аргус Гермия:

-- Что сияет у тебя под колпачком?

Отвечает Гермий:

-- То сияют мои пастушьи песни. Дала их мне Селена-Луна. Их поет она лунным коровам. Хороши лунные стада Селены. Похожи ее коровы на твою белую телку. Ты теперь пастух. Хочешь, научу я тебя пастушьим песням Селены?

Вынул Гермий лунный серп, поднес его ко рту, словно серп -- не серп, а сюринга-свирель, ослепил сиянием серпа Аргуса Панопта со всеми его звездными глазами, и запел хитрый Гермий песню обманчивых Снов. Только он один среди небожителей знал песни обманчивых Снов, так как мог спускаться в царство Ночи, где жили Сны.

Пел Гермий, и стал засыпать многоглазый Аргус под песни Снов.

Глаз за глазом закрывался на его теле. Чуть подрагивали, мигая, их золотые ресницы, и только один глаз еще слабо мерцал, то вспыхивая, то угасая. Наконец и он потускнел и закрылся. Засиял тогда серп Селены в руке бога Гермия высоко над головой спящего, разом снизился и отсек голову уснувшему Аргусу. Отлетела голова, и открылись на мгновенье на всем теле звездного титана глаза, чудно вспыхнули и стали, тускнея, гаснуть, уступая сиянию лунного серпа. Но не дала им совсем угаснуть Гера. Вдруг явилась со стаей белых павлинов. Сорвала богиня глаза Аргуса с обезглавленного тела, подозвала любимого белого павлина с длинным хвостом-шлейфом и рассыпала по его хвосту эти глаза. И вот заиграли глаза Аргуса на птичьих перьях павлиньего хвоста синими и зелеными радугами.

Когда в эту ночь смотрели титаны и полубоги-герои на небо,-- не было на небе звезд. Только огромный белый павлин, весь в радужных глазах на оперении пышного хвоста, медленно пролетел, сверкая, неведомой кометой по небу, и мерцал позади него путь его полета.

СКАЗАНИЕ О НЕИСТОВОМ ИДАСЕ И О РЕЧНОЙ НИМФЕ МАРПЕССЕ

Не спрашивай, гость, в горной Мессении, не спрашивай и в горной Этолии, кто такой Идас. Отвернутся от тебя жители гор и тесных долин, как от темного пришельца. И никто тебя ни в пещеру не впустит, ни переправит через свирепый Эвен. Не человеческому голосу выговорить, кто такой Идас.

И если ты пришел из далекой Скифии, страны неведомой, и впрямь не слыхал об Идасе, то наклонись над пропастью Тайгета или припади ухом к груди горы у Эпопы и спроси у них, кто такой Идас. Дохнет пропасть, загудит в груди горы, и услышишь ты, далекий гость, то, что выговорить могут только камни да руда в недрах:

-- У Эвена -- дочь Эвенида, нимфа Марпесса. У Афарея -- сыновья Афариды: Линкей -- зоркоокий проницатель и Идас -- огромно-неистовый.

Все огромно в Идасе -- и тело, и желанья, и отвага, и дума. Но всего огромнее в Идасе его любовь к нимфе Марпессе. Так огромна была эта любовь и так неистова, как огромен и неистов вулкан, извергающий разом и пламя, и лаву, и камни, и пепел. Так огромна была эта любовь, что если бы выпала она из сердца Идаса на землю, даже сам Идас не смог бы поднять ее с земли и вложить обратно себе в сердце. Скорее всю громаду хребтов Олимпа и Тайгета поднимешь, чем такую любовь.

О, и плясала же речная нимфа Марпесса в хороводе нимф-подругВодопад пляшет -- не напляшется. Гроза в горах пляшет -- и не напляшется, а уж как начнет плясать Марпесса, то и водопад, и гроза, и даже водовороты порогов остановят свой пляс, замрут, и только смотрят, не дыша, на чудо-плясунью: вот бы им так плясать!

И увидел Идас ее пляску, и увидел ее, всю речную,-- такую, как если бы мрамор стал огнем, а огонь сиянием, а сияние ручьем, а ручей... Да где тут слово найти, чтобы сказать, чем стал бы ручей! Открой глаза и закрой, и снова открой: и пред тобою и мрамор, и огонь, и сияние -- и все это вместе ручей, и все это вместе нимфа-титанида, плясунья.

Вот какой увидел Идас Марпессу, увидел и полюбил ее огромно-неистово.

Рассказывают волны, что как-то увидели ее пляшущей две скалы у моря. Не выдержали скалы, сорвались, безумные, с места, чтобы сковать ее всей своей гранитной любовью. Уплыла от них речная нимфа. И с тех пор стали они бродячими скалами: бродят и все ищут Марпессу.

Но увидел Марпессу и юный бог-стреловержец Аполлон и тоже воссиял к ней любовью. Еще управлял тогда солнечным возком древний титан Гелий, а юный Солнце-бог забавлялся метанием золотых стрел в зеленые волосы дриад и наяд, чтобы вспыхивали в них золотые искры.

Узнал Идас о своем сопернике, боге из рода Кронидов, и решил поскорее похитить Марпессу из хоровода нимф во время пляски. Но как выхватить из хоровода речную нимфу? Как унести пылающий огонь, чтобы он пылал не угасая? Или текучую струю, чтобы она текла не иссякая?

И задумался Идас.

Проносились в нем бурями дума за думой, одна другой неистовее. Думает Идас. Далеко под ним бьют с грохотом волны моря о крутой берег. Ударят волны, охнут и отхлынут с ревом в пучину. А Идасу кажется, что тихо море, что только мурлычет и трется оно бархатной спиной о прибрежье, так бурно и огромноголосно в сердце-уме Идаса.

Хорошо богам Олимпа: у них страсти -- лишь пища для мысли-желания, сама же мысль как холодная молния трезубца Посейдона. Двинут боги мыслью -- и дрогнут суша и море, а сам бог, весь в улыбке небес, величаво, спокоен.

Но не таков Идас, что сильнее всякого бога. Сама мысль в нем горит, и жжет, и грохочет раскаленными камнями-молниями, и сам Идас горит в том неистовом огне. Тяжко Идасу от бури-думы. Хочется ему на весь мир вопль поднять, чтобы земля разверзлась и пришла к нему на помощь всей своей мудростью, чтобы горы ступили и легли под ноги Марпессы: вот бы вознесли ее высоко над рекой и кинули в объятия Идаса. Но нельзя Идасу выкрикнуть сердце миру. Услышит его крик Эвен, отец нимфы, станет на страже -- не отдаст он Идасу Марпессы. Только скажет ему смеясь:

-- Видел ты моих речных коней в моей речной колеснице, Идас? Отдам я тебе в жены Марпессу, если выйдешь со мной, ристателем, на состязание. Не догонят мои речные кони твоих коней -- бери Марпессу: она твоя. А догонят -отдашь мне свою голову, Идас, по титановой правде нерушимой. Что ж, побьемся об заклад с тобою: ты кладешь мне в заклад свою голову, я тебе -- Марпессу. Что ж, выводи своих коней мессенских, запрягай в колесницу, и поскачем.-- И опять засмеется Эвен.

Да и как Эвену не смеяться!

Немало голов, отсеченных от плеч женихов-соискателей, красуется на кольях частокола вокруг жилища Эвена. Отдали герои-полубоги свои головы за красавицу-нимфу. Самому черному богу Аиду обещал свирепый Эвен чертог воздвигнуть из отрубленных голов героев.

Ну и кони у Эвена!

Сам Эвен Идасу не страшен. Сожмет его Идас ладонями -- и нет речного Эвена: только малая топь останется на месте. Но нерушима и грозна титанова правда. Побьется с ним Идас об заклад, и должен он отдать свою голову Эвену, если догонят его Эвеновы кони.

Ох, и будут же тогда смеяться боги Крониды над глупым огромно-могучим Идасом, титаном Мессении!

Да и нет в Мессении коней, равных резвостью коням этолийским Эвена. Тут не кони, тут морские вихри нужны -- посейдоновы кони.

И задумался в третий раз Идас: не поймать ли ему морского коня-Вихря Посейдона? Не похитить ли на нем Марпессу? Пусть погонятся тогда за ним речные кони!

Стоит молча у моря, а дума о коне-Вихре так и носится по волнам мыслей Идаса. Но не может он ее высказать морю. И все-таки выловил властитель морей думу Идаса своей удочкой хитрости. Захотелось Посейдону позабавиться зрелищем погони, захотелось подзадорить юного Аполлона. У Посейдона всюду мятеж да мятеж, ураганы о тысячу таранов, клокоты пучинные, а у Аполлона все друг с другом в ладу, как струна со струной, как звезд хороводы, как звон прозрачных ключей. Чуть кто собьется с ладу или возмутится, тотчас летит в него золотая стрела Аполлона и смиряет буйство возмутителя. Не по нраву Посейдону такой лад. И задумал Посейдон вызвать буйную ярость в самом юном боге: столкнуть Аполлона с Идасом. И еще задумал он испытать силу Идаса.

То-то говорили великаны, будто Идас -- сын властителя вод. И по воле властителя вод взволновалось, зашумело море. Ветры с волнами заиграли.

Смотрит на море Идас и видит: поднялась среди волн одна высокая волна. Стала выгибаться -- и уже не волна она, а шея коня-исполина, и на шее пенится белая конская грива. Под нею грудь вздымается. И вот словно что-то сверкнуло, покосилось на Идаса зеленым конским глазом -- и разом нырнуло под другую волну, как ныряет дельфин играя.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒