ИЗДАТЕЛЬСТВО РАЗУМ ДЖИДДУ КРИШНАМУРТИ Основная серия 13 страница

Сомнение и стремление оспорить стали просто бунтом, реакцией на то, что есть, но во всех реакциях так мало смысла. Коммунисты бунтуют против капиталистов, сын против отца; отказ принимать социальную норму, чтобы разорвать экономические и классовые узы. Возможно, эти бунты необходимы, но всё же они не очень глубоки; вместо старого стереотипа начинает повторяться новый стереотип, и в самом разрушении старого уже заключается новый, замыкающий, закупоривающий ум и разрушающий его этим.

Бесконечный бунт внутри тюрьмы есть реакция, ставящая под вопрос и оспоривающая ближайшее; перестроенные и по-другому украшенные тюремные стены, по-видимому, дают нам такое глубокое удовлетворение, что мы никогда не прорываемся сквозь эти стены наружу. Сомневающееся, оспоривающее недовольство внутри стен ведёт нас не слишком далеко; оно может привести вас на луну или к нейтронным бомбам, но всё это остаётся в пределах скорби. Но усомниться в структуре скорби, исследовать её и выйти за её пределы — это не означает находить убежище в реагировании. Такое сомнение — гораздо более настоятельная необходимость, чем полёт на луну или посещение храма; это то сомнение, которое разрушает структуру и не создаёт новую и более дорогую тюрьму с её богами, с её спасителями, с её экономистами и лидерами. Такое сомнение разрушает механизм мысли, оно не производит замену мысли или вывода или теории другими, новыми. Такое сомнение сокрушает авторитет, авторитет опыта, слова и наиболее почитаемого зла — власти. Это сомнение, которое не порождено реакцией, выбором или мотивом, взрывает моральную и респектабельную эгоцентрическую активность, ту самую активность, которую постоянно видоизменяют и совершенствуют, но никогда не ликвидируют радикально и полностью. Это бесконечное усовершенствование означает бесконечную скорбь. То, что имеет причину или имеет мотив, неизбежно порождает страдание и отчаяние.

Мы боимся полного разрушения известного, основы эго, "я", "моё"; известное лучше неизвестного, известное с его смятением, конфликтом и несчастьем; свобода от известного может разрушить то, что мы называем любовью, отношениями, радостью и прочее. Свобода от известного, взрывающее сомнение, — не реакция, — кладёт конец печали, так что любовь есть нечто такое, чего ни мысль, ни чувство не могут измерить.

Наша жизнь так поверхностна и пуста, мелкие мысли и мелочные действия, вплетённые в конфликт и несчастье, постоянные переходы от известного к известному и психологическая потребность в безопасности. В известном нет безопасности, — как бы того ни хотелось человеку. Безопасность — это время, а психологического времени не существует, оно — миф и иллюзия, порождающие страх. Нет ничего постоянного ни сейчас, ни потом, в будущем. Если мы правильно сомневаемся, исследуем и слушаем, то этим полностью разрушается формируемая мыслью и чувством система — система известного. Самопознание, познание путей мысли и чувства, внимание к каждому движению мысли и чувства, кладёт конец известному. Известное порождает скорбь, и любовь — это свобода от известного.

17 ноября

Земля была цвета неба; холмы, зелень созревающих рисовых полей, деревья и сухое песчаное русло реки имели цвет неба; каждая скала на холмах, большие валуны, были облаками, и в то же время они были скалами. Небо было землёй, а земля небом; заходящее солнце преобразило всё. Небо пылало огнём, вспыхивающим в каждой полоске облаков, каждом камне, каждой травинке и песчинке. Небо полыхало зелёным, пурпурным, фиолетовым, тёмно-синим; оно полыхало с неистовством пламени. Над этим холмом оно было широким мазком пурпурного и золотого; а над южными холмами оно горело мягкой зеленью и увядающей синевой; на востоке столь же великолепен был противозакат — в ярко-красном и жжёной охре, красном цвета фуксина и бледно-фиолетовом. Противозакат взрывался таким же великолепием, как и закат на западе; редкие облака собрались вокруг заходящего солнца, они были чистым, бездымным огнём, который никогда не угаснет. Необъятность этого огня и его интенсивность пронизывали всё — и уходили в землю. Земля была небом, и небо было землёй. И всё было живым, искрилось и вспыхивало цветом, и цвет был богом, не человеческим богом. Холмы стали прозрачными; каждая скала и камень потеряли свой вес, плавая в цвете, и отдалённые холмы были голубыми голубизной всех морей и неба всех стран. Созревающие рисовые поля были ярко-розовые и зелёные, они сразу привлекали внимание. И дорога, пересекавшая долину, была фиолетовой и белой, такой живой, что казалась одним из лучей, стремительно пересекавших небо. Вы были из этого света, пылающего, яростного, взрывающегося, — без тени, без корня, без слова. И по мере того как солнце опускалось всё ниже, каждый цвет становился всё более сильным, более интенсивным, вы же полностью исчезали, без всяких воспоминаний. Это был вечер, у которого не было памяти.

Каждая мысль и чувство должны цвести, чтобы жить и умирать; цвести должно всё в вас — честолюбивое стремление, жадность, ненависть, радость, страсть; в цветении их смерть и свобода. Только в свободе может что-то процветать и развиваться, не в подавлении, контроле и дисциплине, они только извращают и развращают. Цветение и свобода есть благо и вся добродетель. Позволить зависти цвести нелегко; её осуждают или её лелеют, но никогда не дают ей свободы. Только в свободе факт зависти раскрывает свой цвет, свою форму, свою глубину, свои особенности; а если её подавлять, она никогда не раскроется полностью и свободно. Когда она проявила себя полностью, ей приходит конец: только для того, чтобы рас крыть другой факт, факт пустоты, факт одиночества, факт страха; по мере того как каждому факту позволяется цвести свободно, во всей полноте, конфликт между наблюдающим и наблюдаемым прекращается; цензора больше нет — есть только наблюдение, есть только видение. Свобода возможна только в завершении, а не в повторении, не в подавлении, не в подчинении шаблонам мысли. Завершение присутствует лишь в цветении и умирании; нет цветения, если нет окончания. Имеющее продолжение — это мысль во времени. Цветение мысли — это окончание мысли, потому что только в смерти есть новое.

Нового не может быть, если нет свободы от известного. Мысль — старое — не может принести нового, она должна умереть, чтобы было новое. Что цветёт, то должно прийти к концу.

20 ноября

Было очень темно; в безоблачном небе блистали звёзды, и горный воздух был свеж и прохладен. Фары выхватывали высокие кактусы, и они казались полированным серебром; утренняя роса лежала на них, и они светились; мелкие растения блестели от росы, и фары заставляли растительность вокруг искриться и вспыхивать зелёным цветом, и цвет этот не был зелёным цветом дня. Каждое дерево молчало, таинственное, дремлющее и неприступное. Орион и Плеяды заходили среди тёмных холмов; даже совы были далеко и молчали; не считая шума автомобиля, вся земля спала; только сидевшие у дороги козодои с красными, сверкающими глазами, будучи выхвачены из темноты светом фар, уставились на нас и, беспокойно затрепыхавшись, улетели. Так рано утром крестьяне спали, и лишь редкие люди на дороге, закутавшись так, что видны были только лица, устало брели из одной деревни в другую, и выглядели они так, будто брели всю ночь; несколько человек сгрудилось вокруг огня, отбрасывая на дорогу длинные тени. Собака чесалась посреди дороги; она не пожелала сдвинуться, и автомобилю пришлось объехать её. Затем вдруг показалась утренняя звезда, чуть ли не величиной с блюдце; звезда была поразительно яркая и, казалось, завладела всем востоком. Пока она поднималась, показался Меркурий, как раз под ней, бледный и могущественный. Лёгкое зарево вдали было началом рассвета. Дорога извивалась туда-сюда; почти нигде дорога не шла прямо, и деревья по сторонам мешали ей убежать в поля. Попадались большие водоёмы, которыми воспользуются для полива летом, когда воды будет не хватать. Птицы всё ещё спали, кроме одной или двух, но по мере приближения рассвета они начали просыпаться — вороны и стервятники, голуби и бесчисленные мелкие пташки. Мы поднимались и пересекали длинный лесистый кряж; ни одно дикое животное не перебежало дорогу. Теперь на дороге появились обезьяны; огромный самец сидел под толстым стволом тамаринда и даже не пошевелился, когда мы проезжали мимо, хотя все остальные разбежались во все стороны. Маленькая обезьянка, должно быть, всего лишь нескольких дней от роду, прицепилась к животу своей матери, которая, похоже, была весьма недовольна происходящим. Рассвет уступал место дню; грузовики, с грохотом проносящиеся мимо, выключили фары. Теперь проснулись и деревни;

люди подметали входные ступени, выбрасывая мусор на середину дороги; грязные, запаршивевшие собаки всё ещё крепко спали прямо посреди дороги; они, похоже, предпочитают именно самую середину дороги; грузовики объезжали их, автомобили и людей. Женщины, сопровождаемые маленькими детьми, несли воду из колодца. Солнце становилось жарче и ярче, холмы были суровы, и деревьев здесь стало меньше; мы покидали горы и направлялись к морю по плоской, открытой местности; воздух был горячим и влажным; мы приближались к большому густонаселённому и грязному городу (Мадрас. Здесь он остановился в доме на северном берегу реки Адьяр. Эта река впадает в Бенгальский залив южнее Мадраса), и холмы остались далеко позади.

Автомобиль ехал довольно быстро, и это было хорошее место для медитации. Быть свободным от слова и не придавать ему слишком большого значения; видеть, что слово не реальность и что вещь, реальность никогда не бывает словом; не попадать во власть намёков и подтекстов слова и всё же использовать слова, с осторожностью и пониманием; быть чутким к словам и не быть ими придавленным или отягощённым, прорываться сквозь барьер слов и рассматривать факт, реальность; избегать яда слов и чувствовать их красоту; отбрасывать всякое отождествление со словами и исследовать их, потому что слова — ловушка, западня. Они символы, а не реальность. Завеса слов служит укрытием для ленивого, бездумного и лживого ума. Подчинение словам есть начало бездействия, которое может казаться действием, и ум, захваченный символами, не может далеко продвинуться. И каждое слово, и каждая мысль формируют ум, и без понимания каждой мысли ум становится рабом слов и начинается скорбь. Ни умозаключения, ни объяснения не могут положить конец скорби.

Медитация — не средство достижения цели;

нет никакой цели и нет достижения; это движение во времени и вне времени. Любая система, любой метод привязывают мысль к времени, но осознание без выбора каждой мысли и чувства, понимание их мотивов, их механизма, предоставление им возможности расцветать есть начало медитации. Когда мысль и чувство цветут и умирают, медитация есть движение вне времени. В этом движении —экстаз; в полной пустоте—любовь, а с любовью — разрушение и творение.

21 ноября

Всякое существование есть выбор; только в одиночестве нет выбора. Выбор — в любой форме — означает конфликт. В выборе неизбежно присутствует противоречие; это противоречие, внутреннее и внешнее, порождает смятение и несчастье. Чтобы убежать от этого несчастья, настоятельно необходимыми становятся боги, верования, национализм, приверженность различным формам деятельности. И в случае бегства они становятся сверхценными, но бегство — это путь иллюзии; тогда и приходят страх и тревога. Скорбь и отчаяние — это путь выбора, и здесь нет конца страданию. Выбор, отбор всегда неизбежен, пока есть выбирающий, накопленная память о страдании и удовольствии, и каждый опыт выбора только усиливает память, чей отклик становится мыслью и чувством. Память имеет лишь частное назначение — откликаться механически, этот отклик и есть выбор. В выборе нет свободы. Вы выбираете согласно окружению, в котором были воспитаны, согласно вашей социальной, экономической, религиозной обусловленности. Выбор неизбежно усиливает эту обусловленность; нет способа убежать от этой обусловленности — это только порождает ещё большее страдание.

Вокруг солнца образовалось скопление из нескольких облаков, и они пылали далеко внизу, у горизонта. Пальмы темнели на фоне пылающего неба; они стояли среди золотисто-зелёных рисовых полей, тянущихся далеко к горизонту. Одна из пальм стояла совершенно отдельно в желтеющей зелени риса; она не была одинокой, хотя и выглядела довольно заброшенной и далёкой. С моря дул ласковый ветерок, и редкие облачка гонялись друг за другом быстрее ветра. Пламя угасало, и луна сгущала тени. Повсюду здесь были тени, тихо шепчущиеся друг с другом. Луна стояла прямо над головой, и тени на дороге были глубокими и обманчивыми. Должно быть, водяная змея пересекала дорогу, спокойно скользя и преследуя лягушку; на рисовых полях была вода, и лягушки квакали с почти правильной ритмичностью; в длинной полосе воды близ дороги они, высунув из воды головы, гонялись друг за другом; они ныряли и снова высовывались, чтобы исчезнуть опять. Вода была ярко-серебристая и сверкающая, и тёплая на ощупь, и полная таинственных шумов. Мимо проезжали запряжённые в волов повозки, везущие в город дрова; звонил звонок велосипеда, а грузовик с ярко горящими фарами пронзительно гудел и требовал проезда; но тени оставались неподвижными. Это был красивый вечер, и здесь, на этой дороге, так близко к городу, пребывало глубокое безмолвие; ничто не нарушало его, даже луна и грузовик. Это было безмолвие, которого ни мысль, ни слово коснуться не могли, безмолвие, которое гармонировало с лягушками, с велосипедами, безмолвие, которое следовало за вами; вы шли в нём, вы дышали им, вы видели его. Оно не было робким, оно было и настойчивым и приветливым. Оно выходило за ваши пределы в необъятные просторы, и вы могли следовать за ним, если ваша мысль и чувство были полностью спокойны, забывали и теряли себя подобно лягушкам в воде; те были лишены всякой важности и так легко могли потеряться и найтись снова, когда это понадобится. Это был очаровательный вечер, полный ясности и мимолётной улыбки.

Выбор всегда порождает несчастье. Понаблюдайте за ним и увидите, как он таится, требует, настаивает и умоляет, и прежде чем вы поймёте, где вы, вы уже пойманы в его сети неизбежных обязанностей, ответственностей и отчаяний. Наблюдайте его, и вы осознаете факт. Осознавайте факт, вы не можете прикрывать, прятать его; вы можете маскировать его, убегать от него, но вы не можете изменить его. Он есть. Если вы оставите факт в покое, не вмешиваясь в него и не мешая ему своими мнениями и надеждами, страхами и отчаянием, своими продуманными, хитроумными суждениями, он расцветёт и покажет все свои хитрости, все свои тонкие пути, а их много, всю свою кажущуюся важность и этику, свои скрытые мотивы и причуды. Если вы оставите факт в покое, он покажет вам всё это и ещё больше. Но вы должны осознавать факт без выбора, будучи и мягким и тихим. Тогда вы увидите, что выбор, достигнув расцвета, у мрёт, и тогда будет свобода, не то, чтобы вы стали свободны, а просто будет свобода. Творец выбора — вы сами; вы прекратили делать выбор. Нечего выбирать. И из этого состояния отсутствия выбора расцветает одиночество. И присущее ему умирание не кончается никогда. Оно всегда цветёт, и оно всегда новое. Умирать для известного значит остаться одному. Всякий выбор существует в поле известного, и действие в этом поле всегда порождает скорбь. Окончание скорби — в том, чтобы быть одному.

22 ноября

(Этим утром он провёл первую из восьми бесед в Мадрасе, продолжавшихся до 17 декабря).

В просвете массы листьев виден розовый цветок из трёх лепестков; он был погружён в зелень и тоже, должно быть, удивлялся собственной красоте. Он рос на высоком кусте, старающемся выжить среди всей этой зелени; над ним возвышалось огромное дерево, и там было ещё несколько кустов, тоже борющихся за жизнь. На этом кусте было множество и других цветов, но этот не имел соседей среди листвы, он был сам по себе и тем поражал ещё больше. Лёгкий ветер гулял среди листьев, но никогда не доходил до этого цветка, неподвижного и одинокого; и поскольку он был одинок, в нём была необыкновенная красота, как в единственной звезде, когда небо пусто. За зелёной листвой виднелся чёрный ствол пальмы; в действительности чёрным он не был, но выглядел как хобот слона; пока вы смотрели на него, чёрное превратилось в цветущее розовое; вечернее солнце освещало пальму, и верхушки деревьев пылали, замерев в неподвижности. Ветерок утих; отсветы заходящего солнца играли на листьях. Маленькая птичка сидела на ветке, прихорашиваясь. Она остановилась, чтобы оглядеться, но вскоре улетела в сторону солнца. Мы сидели лицом к музыкантам, а они — лицом к заходящему солнцу; нас было совсем не много, и барабанщик с удовольствием и удивительным мастерством бил в маленький барабан; было действительно поразительно, что выделывали эти пальцы. Барабанщик вовсе не смотрел на свои руки, они, как казалось, обладали собственной жизнью, двигаясь с огромной быстротой и чёткостью, ударяя по натянутой коже с точностью, без малейшего колебания. Левая рука не знала, что делала правая, так как она выбивала другой ритм, но обе всегда были в гармонии друг с другом. Тот, кто бил в барабан, был совсем молод, серьёзен, с блестящими глазами; у него был талант, и ему доставляло удовольствие играть для этой небольшой, восприимчивой и благодарной аудитории. Потом вступил струнный инструмент — и маленький барабан сопровождал его игру. Он больше не был одинок.

Солнце зашло, и редкие блуждающие облака становились бледно-розовыми; на этой широте не бывает сумерек, и луна, почти полная, сияла в безоблачном небе. Прогулка по этой дороге с лунным светом на воде и кваканьем множества лягушек стала благословением. Удивительно, как далеко остался мир и в какие глубины привела эта прогулка. Телеграфные столбы, автобусы, повозки с волами и измождённые крестьяне были здесь, рядом, но вы были далеко и так глубоко, что никакая мысль не могла последовать за вами и все чувства остались вдали. Вы шли, осознавая всё происходящее вокруг вас, затягивание луны массами облаков, предупреждающий звонок велосипеда, но вы были далеко, не вы, а огромная беспредельная глубина. Эта глубина всё больше разворачивалась вглубь самой себя, вне времени и за пределами пространства. И память не могла следовать за ней; память ограничена, а она нет. То была полная, абсолютная свобода, свобода без корня и направления. И глубоко, вдали от мысли взрывалась энергия, которая была экстазом. Для мысли это слово имеет приятное значение, оно доставляет ей удовольствие, но мысль не могла овладеть этим экстазом или последовать за ним в ту даль, где нет пространства. Мысль — нечто бесплодное и не может следовать или сообщаться с тем, что вне времени. Грохочущий автомобиль со слепящими фарами чуть было не столкнул вас с дороги в плещущуюся, как в танце, воду.

Сущность контроля — подавление. Чистое видение кладёт конец всем формам подавления;

видение бесконечно тоньше простого контроля. Контроль сравнительно лёгок, большого понимания он не требует; соответствие шаблону, подчинение утверждённому авторитету, страх поступить неправильно и страх нарушить традицию, стремление к успеху — именно это приводит к подавлению того, что есть, или облагораживающему искажению того, что есть. Чистое действие видения факта, каким бы он ни был, несёт своё собственное понимание — и из него возникает перемена.

25 ноября

Солнце было скрыто облаками, и плоская земля тянулась далеко в горизонт, который становился золотисто-коричневым и красным; там был маленький канал, дорога проходила над ним среди рисовых полей. Золотисто-жёлтые и зелёные, они тянулись по обеим сторонам дороги, с востока и запада, к морю и заходящему солнцу. Есть что-то необычайно волнующее и прекрасное в зрелище пальм, чернеющих на фоне пылающего неба среди рисовых полей. И дело не в том, что эта сцена была романтичной или сентиментальной или напоминала изображение на почтовых открытках; возможно, всё это было, но здесь присутствовали интенсивность, огромное достоинство и блаженство в самой земле и в обычных вещах, мимо которых проходишь каждый день. Канал, длинная, узкая полоса воды расплавленного огня, тянулся на юг и север среди рисовых полей, безмолвный и одинокий; движения по нему было не много; баржи, грубо сделанные, с квадратными или треугольными парусами, перевозили дрова и песок, и людей, которые сидели кучками и выглядели очень странными, очень серьёзными. Над этими обширными зелёными пространствами возвышались пальмы; пальмы были всевозможных форм и размеров, независимые и беззаботные, овеваемые ветрами и обожжённые солнцем. Рисовые поля созревали, становясь золотисто-жёлтыми, на них были большие белые птицы; сейчас они улетали в солнечный закат, вытягивая длинные ноги назад; их крылья лениво рассекали воздух. Запряжённые в волов повозки, везущие казуариновые дрова в город, со скрипом проезжали мимо длинной вереницей, а люди шли пешком, потому что груз был тяжёлый. Это были привычные картины, но не одна из них не была тем, что делало вечер очаровательным, — они были частью угасающего вечера вместе с шумными автобусами, тихими велосипедами, кваканьем лягушек, запахом этого вечера. Это была глубокая, расширяющаяся интенсивность, нависшая ясность того иного с его непостижимой силой и чистотой. То, что было красивым, теперь было прославлено и возвеличено в блеске; всё было облачено в него; экстаз и смех были не только глубоко внутри, но и среди пальм и рисовых полей. Любовь есть что-то необычное — но здесь, в хижине с масляным светильником, она присутствовала; любовь была с той старой женщиной, которая несла на голове что-то тяжёлое, с этим обнажённым мальчиком, вертящим на верёвочке кусочек дерева, который выбрасывал множество искр, так как это был его фейерверк. Любовь была повсюду, так просто, что вы могли найти её под мёртвым листом или в этом жасмине около старого полуразвалившегося дома. Но каждый был занят чем-то; занят и потерян. Она была здесь, наполняя ваше сердце, ваш ум и всё небо; она осталась бы, чтобы никогда не покинуть вас. Вам нужно было только умирать для всего, без корней и без слез. Тогда она пришла бы к вам, если бы вам повезло и вы навсегда перестали бы гоняться за ней, умоляя, надеясь и плача. Бесстрастные по отношению к ней, но и без скорби, и с мыслью, оставленной далеко позади. Тогда она была бы здесь, на этой грязной, тёмной дороге.

Цветение медитации — благо. Медитация не добродетель, собираемая по кусочкам, постепенно, в течение времени; это не мораль, сделанная обществом респектабельной, и не санкция авторитета. Сама красота медитации придаёт аромат её цветению. Какая может быть радость в медитации, если она является заговариванием желания и боли; как может она расцвести, если вы идёте к ней через контроль, подавление и жертвы; как может она цвести во мраке страха или в разлагающем честолюбивом устремлении, в атмосфере успеха; как может она расцветать в тени надежды или отчаяния? Вам придётся оставить всё это далеко позади, без сожаления, легко и естественно. Понимаете, медитации незачем строить защитные укрепления, сопротивляться и увядать, она не исходит из практики какой-либо системы.

Все системы неизбежно формируют мысль в соответствии с шаблоном, а соответствие, подчинение уничтожают цветение медитации. И цветёт она только в свободе и увядании того, что есть. Без свободы нет самопознания, а без самопознания нет медитации. Мысль всегда мелка и поверхностна, как бы далеко она ни забрела в поисках знания; приобретение всё большего знания — не медитация. Медитация цветёт только в свободе от известного и увядает в известном.

26 ноября

Здесь есть пальмовое дерево, совершенно обособленное, посреди рисового поля; оно уже не молодое; здесь лишь несколько пальм. Оно очень высокое, очень прямое; в нём ощущается праведность с налётом респектабельности. Оно здесь, и оно одно. Оно никогда не знало ничего другого и таким и останется, пока не умрёт или не будет уничтожено. Вы наталкивались на него внезапно за поворотом дороги, и вас поражал его вид среди густых рисовых полей и текущей воды; вода и зелёные поля шептались друг с другом, что они всегда делают, с древнейших времён, и их тихое бормотанье никогда не доходило до пальмы; она была наедине с этим высоким небом и пробегающими облаками. Она была самой собой, завершённая и отстранённая, и не могла быть ничем иным. Вода поблёскивала в вечернем свете, и на некотором удалении от дороги, к западу от неё, стояла эта пальма, за ней опять густые рисовые поля; прежде чем наткнуться на неё, вы должны проехать несколько шумных, грязных, пыльных улиц, полных детей, коз и коров; автобусы поднимали клубы пыли, на что, похоже, никто не обращал внимания, и на той дороге было полно собак, облезлых и запаршивевших. Автомобиль свернул с главного шоссе, идущего мимо множества маленьких домиков и садов, мимо рисовых полей, повернул налево, проехал через какие-то претенциозно великолепные ворота и немного дальше, где на открытом месте паслись олени. Их было, должно быть, две или три дюжины; у некоторых были тяжёлые высокие рога, по иным же оленятам было уже ясно видно, какими они будут; многие были пятнистыми, с белым; они нервничали, дёргали своими большими ушами, но продолжали пастись. Многие перешли через красную дорогу на открытое место, ещё несколько оленей ожидало в кустах, чтобы посмотреть, что будет; маленький автомобиль остановился, и вскоре все олени перешли дорогу и присоединились к остальным. Вечер был ясный, и звёзды выходили яркие и чёткие; деревья устраивались на ночь, и неугомонное щебетанье птиц утихло. Вечерний свет отражался в воде.

В этом вечернем свете, на этой узкой дороге интенсивность восторга нарастала — и никакой причины для этого не было. Он начался, когда следил за маленьким скачущим пауком, который бросался на муху с поразительной быстротой и крепко хватал её; он начался, когда смотрел на единственный трепещущий лист, тогда как прочие листья оставались неподвижны; он начался, когда наблюдал за маленькой полосатой белкой, как она на что-то бранилась, и её длинный хвост подскакивал вверх и вниз. Этот восторг не имел причины; радость, которая есть просто результат чего-либо, так или иначе весьма ничтожна и обыденна, она портится и прокисает с переменами. Этот странный, неожиданный восторг возрастал в своей интенсивности, но что интенсивно, никогда не бывает грубым; он обладает качеством мягкости и уступчивости, но всё же он остаётся интенсивным. Это не интенсивность сконцентрированной энергии; она не вызвана и мыслью, преследующей идею, и мыслью, занятой самой собой; это не усилившееся чувство, так как всё это имеет мотивы и цели. Эта интенсивность не имела ни цели, ни причины, не была вызвана к жизни концентрацией, которая в действительности препятствует пробуждению всей энергии в её полноте. Она нарастала, хотя для этого ничего не делалось; она была как бы чем-то вне вас, над чем вы не имели власти; вы не могли участвовать в этом. В самом нарастании интенсивности была мягкость. Это слово скомпрометировано, им обозначают слабость, сентиментальность, нерешительность, неуверенность, робкую склонность к отступлению, уходу, некоторый страх и прочее. Но ничего этого не было; его наполняла жизненная энергия, и он был сильным, свободным от защиты и потому интенсивным. Вы не могли бы возбуждать, взращивать его в себе, даже если бы вы и пожелали; он не принадлежал к категории сильного и слабого. Он был уязвим, как любовь.

Интенсивность восторга с его мягкостью возросла. Не было ничего другого, кроме него. Приход и уход людей, поездка в автомобиле и разговор, олень, пальма, звёзды, рисовые поля были здесь в своей красоте и свежести, но все они были внутри и снаружи этой интенсивности. Пламя имеет форму, линию, но внутри пламени есть только интенсивный жар без линии и формы.

27 ноября

Облака громоздились на юго-западе, подгоняемые сильным ветром; это были великолепные, огромные кучевые облака, полные неистовства и размаха; они были белыми и тёмно-серыми и несли дождь, заполняя небо. Старые деревья сердились на них и на ветер. Они хотели, чтобы их оставили в покое, хотя и нуждались в дожде; он снова отмыл бы их дочиста, смыл всю пыль, их листья заблестели бы опять, но им, как старым людям, не хотелось, чтобы их беспокоили. В саду было так много цветов, красок, каждый цветок исполнял танец, прыг-скок, каждый листок был в движении, и раскачивались даже травинки на небольшом газоне. Две старые худые женщины пропалывали его; две старушки, состарившиеся до времени, тощие и оборванные; они сидели на газоне на корточках, болтали и неторопливо пололи траву; и они были не целиком здесь, они были также и где-то в другом месте, унесённые своими мыслями, хотя пололи и разговаривали. Они выглядели понятливыми, смышлёнными, и у них были живые глаза, — но, по-видимому, слишком большое количество детей и отсутствие хорошей пищи сделали их старыми и измученными. Вы стали ими, а они были вами, травой, облаками; это не было словесным мостом, который вы переходили из жалости или из какого-то смутного, неведомого чувства; вы вообще не думали, и ваши эмоции молчали. Они были вами, а вы ими; расстояние и время исчезли. Подъехал автомобиль, и шофёр тоже вошёл в этот мир. Его застенчивая улыбка и приветствие были вашими, и вы недоумевали, кому он улыбается и кого приветствует; он ощущал лёгкую неловкость, так как это чувство — быть вместе — было для него не совсем привычным. Женщины и шофёр были вами, а вы были ими; барьер, который был выстроен, исчез, и с плывущими над головой облаками всё это казалось частью расширяющегося круга, который включал в себя так много всего, грязную дорогу, ослепительное небо и прохожего. Это не имело никакого отношения к мысли, мысль в любом случае весьма ничтожная вещь; и чувство никак в этом не участвовало. Это было как пламя, прожигающее себе дорогу через всё, не оставляя следов, пепла; и это не было переживанием с его памятью и повторением. Они были вами, вы были ими, и это умерло вместе с умом.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒