Часть вторая: «Жаркое лето»

Часть вторая: «Жаркое лето»

***

Дни замелькали, как быстрая карусель. Солнце играло в синем небе бесконечный лучащийся вальс и щедро дарило свой жар оживающей земле. Мутные потоки ручьёв неслись вдоль тротуаров и пенились водоворотами над забитыми ливнёвками. Весна раздевалась сама и раздевала одуревших от прелого тепла челнинцев. Все давно поснимали шапки, хотя был только лишь апрель, и ходили в расстёгнутых куртках, пальто, шубах, на ходу отдуваясь и сверкая на солнце распаренными лицами.

Ромка выполнил своё обещание и пришёл к Наташе на следующий день. Он долго думал, во сколько будет лучше прийти: до обеда, после обеда или вечером. До обеда, пожалуй, было рановато и не очень культурно. Мама иногда поучала Ромку, вдалбливая в него правила этикета. «Не стоит докучать людям ранними визитами. У людей могут быть дела. Придя рано, ты нарушишь их планы и создашь о себе нелестное мнение». Ромка всегда отмахивался от маминых поучений, но, видимо, такие вещи сохранялись в подсознании, всплывая в нужный момент. Вот, и сейчас Ромка, вспомнив мамины слова, подумал: «Наверно, и правда не стоит рано идти. Хоть Наташа и не работает пока, и наверняка дома, но мамы-то её нет, и сестрёнка в школе. Да, и сама Наташа может быть занята. Не совсем хорошо получится, если я припрусь сразу с утра». Ромка боялся себе признаться, но он отмёл мысль об утреннем визите ещё по одной причине. Он очень боялся оставаться наедине с Наташей. Его волновала её близость. Её запах. Её взгляд. Звук её голоса. Он просто цепенел и не знал, как реагировать на такую красоту. «Как кролик перед удавом!» - с каким-то холодящим душу восторгом признавался он сам себе. После обеда Ромка не хотел идти по той же причине, что обозначил ранее. «Наверное, лучше всего будет прийти в то же самое время, в какое мы пришли вчера с мамой – часиков в семь вечера. Все будут дома, ну, или, по крайней мере, её мама». С другой стороны, Ромка очень переживал по поводу того, что скажет мама Наташи по поводу его появления. Он заметил вчера её взгляд, которым она поглядела на дочь, когда та пригласила Ромку прийти. Взгляд… Не строгий, вроде, но какой-то он был удивлённый, вопрошающий. Но Ромку очень сильно тянуло туда. Он вспоминал вчерашний вечер, в мыслях окунаясь в волшебную атмосферу полумрака, музыки, наташиного голоса и своих ощущений. Ему хотелось испытать это ещё раз. И ещё. И ещё…

Он еле дотерпел до шести вечера. Ходил мимо часов, нетерпеливо посматривая на циферблат, словно взглядом хотел заставить стрелки бежать быстрее. В шесть он торопливо начал собираться. У его мамы была первая смена (она работала воспитательницей в детском саду), она была дома и, заметив ромкину нервозность, а затем и сборы, спросила:

- Куда это ты собрался?

- К Наташе в гости. Она меня вчера пригласила, - скороговоркой ответил Ромка, остервенело шнуруя кеды.

Мама, прислонясь к дверному косяку, внимательно смотрела на Ромку. Вздохнула. Потом, словно решив в уме какое-то сложное уравнение, сказала:

- Пожалуйста, долго не ходи. Я волнуюсь за тебя. И… - она помедлила, словно подыскивала подходящее выражение, - будь аккуратнее с девушкой.

- В смысле? – удивлённо поднял глаза Ромка.

- В таком вот смысле! Подрастёшь – поймёшь. А пока просто слушай старших, - мама как-то устало улыбнулась.

- Не переживай, ма! Я же жентльмен, - широко улыбнулся Ромка.

- Иди, давай, жентльмен! – передразнила мама, с непонятной грустью смотря на сына.

Ромка летел как на крыльях. Сам не заметил, как оказался у подземного перехода, через который надо было перейти, чтобы попасть на остановку. По пути, щурясь на яркое закатное солнце, он весело улыбался прохожим, и те, косясь на странного подростка, в конце концов, не выдерживали, и улыбались в ответ. Ромкин сон сбывался на глазах. Он спешил к девушке, которую ещё вчера не знал, но которую, кажется, ждал давным-давно, как ждал и надеялся на то, что сказки - правда. Спустившись в прохладную тень перехода, уже через полминуты он вновь вынырнул из его бетонного чрева на улицу. Тут же загрохотал трамвай, и Ромка, взлетев по его ступенькам, уселся справа, чтобы, когда трамвай заедет на мост, ещё издали увидеть серо-синий уголок дома, ставшего теперь для него центром мироздания. В мельтешении яркой одежды прохожих, разноцветных машин, сине-зелёного вечернего неба, серых обветреных облаков и зажигающихся звёзд он преодолел длинный отрезок Сармановского тракта, кажущийся сейчас таким коротким. И, наконец, вот он, долгожданный восемнадцать-тридцать один, третий подъезд, скрипучий лифт (что ж ты так долго едешь-то!?), седьмой этаж, шестьдесят вторая квартира, звонок… Лёгкие шаги… Сердце Ромки готово было выпрыгнуть из груди, так сильно оно колотилось о рёбра. Он глубоко вздохнул. Дверь открылась. В светлом прямоугольнике двери стояла она. Наташа. Немного склонив голову набок, она смущённо смотрела на Ромку. А тот, как вкопанный, застыл на пороге. Его душа готова была вылететь вон из тела и, пробив многотонную груду бетона и металла, вырваться в небо, чтобы кружить в безумном танце восхищения среди звёзд.

- Привет! – просто сказала Наташа, - входи.

***

Так начались практически ежедневные визиты Ромки к Наташе. Он не знал, как это назвать: свидания? прогулки? общение? встречи? Они то гуляли по апрельскому городу, наслаждаясь ярким солнцем и свежим ветром, то сидели дома, когда погода была «не лётная» - пили чай, разговаривали обо всём на свете, слушали музыку. Одно было несомненно: Ромка испытывал ни с чем не сравнимую радость. И радость для него была не просто эмоцией, переполнявшим душу чувством. Радость имела имя. У Радости были зелёные искрящиеся глаза и смех, напоминавший журчание ручья в лесной прохладе, или переливы колокольчиков, что звонко плещутся на упряжке в такт мерному ходу тройки.. И теперь, когда он слышал ту самую песню, которую она включила ему тогда, на дне рождения мамы, для него это были не просто слова песни, он знал, что эта песня о нём, о том, что Радость любит его. Любовь… Раньше он не особо-то и задумывался о том, как она приходит и как проявляет себя в жизни человека: парня или девушки. Он, конечно, читал разные книжки, разные рыцарские романы, в которых описывалась первая любовь, но в них всё был по-другому, не так, как у него с Наташей. Местами, конечно, было похоже, но в целом ему приходилось самому постигать таинственную карту волшебной страны под названием «любовь к девушке». В книжках герои совершали подвиги ради любви, отправлялись в немыслимо-далёкие путешествия, добывали то, чему нет названия, ради любимых. Одним словом, что-то делали. Ромка не мог сказать про себя и про Наташу, что они что-то делали. Они просто проводили время вместе, и это стало для них самым важным делом. Они скучали друг по другу, когда не было возможности быть вместе. Они узнавали друг друга в долгих разговорах и в молчании. Любовь для Ромки стала не поступком, а непонятной волнующей смесью из терпких запахов, световых пятен, очаровательных звуков, ярких картинок и странных ассоциаций. Она стала тем, что он строил внутри своей памяти, как великолепный замок с развевающимися на ветру знамёнами. Замок памяти о Любви. Замок самой Любви. Замок Радости. Он приходил к Наташе, и когда она открывала дверь, он видел её силуэт; бьющее из окна солнце превращало копну её длинных волнистых волос в светящийся нимб. Солнце просвечивало сквозь халат, и Ромка смущённо отмечал под ним изгибы её стройного тела. Солнечный отсвет ложился на обои в прихожей, они загорались золотом, и в этих золотых лучах танцевали золотые пылинки. Выбегал Грей, и солнце лизало его густую рыжеватую шерсть, сверкало бликами в его коричневых глазах. Всё это сохраняла ромкина память. Сохраняла она и вкус чая, что готовила им наташина мама, вкус самодельных печений, что пекла Наташа, ощущение от тёплого фарфорового края чашки, к которому он прикасался губами. Звуки квартиры: Янка играет с Греем, тот довольно порыкивает, мама гремит посудой в мойке, лёгкий шелест наташиных тапочек, когда она вскакивает и убегает, чтобы что-то взять в соседней комнате и принести на кухню. Даже волосы у Наташи звучали, как казалось Ромке: стремительным вальсом, когда она так же стремительно двигалась, спокойным ноктюрном, когда она опускала голову, задумавшись о чём-то, шелестом листьев при ветре, когда она звонко смеялась. А иногда Наташа, в порыве чувств, кружилась по комнате, залитой светом солнца, овеянной ветром весны, в танце, суть которого была известна лишь ей, смеялась - и путалась в развевающихся занавесках. Но Ромке казалось, что он понимает... Понимает суть её танца. И он смотрел, смотрел, смотрел...

Мама Наташи поначалу беспокоилась за дочь, но, видя, как та расцвела и раскрылась, понемногу перестала тревожиться. Иногда думала она о неизбежном финале, о том, каков он будет, но не решалась расстраивать дочь разговорами об этом. В конце концов, она решила, что пусть всё идет, как идёт, и вмешиваться в отношения двух влюблённых ей не стоит, а если что и случится, то они сами разберутся. А влюблённые летали на крыльях своей любви. Отяжелённые священным безумием ресницы смыкались поздно, они не в силах были расставаться, но когда всё же приходилось отрываться друг от друга, то каждый в темноте своей комнаты ещё долго шептал имя другого, мечтая о его приходе во снах. Так прошёл апрель, и минула первая половина мая. Ромка с Наташей и не заметили, как налились почки на деревьях, как зелёным пухом обросли кроны городских деревьев, как стаял блёкло-серый снег, унесясь в виде сточной воды в ливнёвки, как очистились ото льда могучая Кама и её младшая сестра Мелекеска. Для Ромки время стало течь в категориях «ожидание встречи с Наташей» и «встреча с Наташей». Если первое длилось мучительно долго, стрелки словно вязли в чёрточках минут и часов, то второе пролетало как миг, Ромка не успевал и оглянуться, как уже надо было отправляться домой. Такая несправедливость до того угнетала его, что он готов был ночевать на скамейке у подъезда Наташи, чтобы увидеть её с утра пораньше и быть с ней как можно дольше. В общем, говоря словами любимого ромкиного классика, «любовь выскочила перед ними… и поразила их обоих».

***

- И когда ты уезжаешь? – Ромкин голос был полон неприкрытой грусти.

- Завтра, Ром, - Наташа, волнуясь, взяла его руки в свои.

Позвонила бабушка, передала слова директора савальского техникума о необходимости приехать, забрать документы (аттестат, корочку), которые по какой-то причине не выдали сразу по окончании. И теперь Наташа должна ехать в Малмыж уладить это дело, да и с бабушкой надо побыть, может быть помочь чем-то. В общем, всё такое. Наташа путано объясняла это Ромке, и её сердце разрывалось от близости разлуки. Она настолько срослась душой с этим высоким, стройным, а самое главное, интересным, парнем, что не представляла себе уже и дня без него. Она смотрела в его карие глаза цвета крепкого чая в прозрачной кружке – и таяла от того тепла, которое они излучали. Сейчас они были как спущенные по случаю траура флаги.

- Ромочка, милый, мне и самой так неохота уезжать. Просто нужно это сделать. Я ведь на недельку всего, не больше. – Наташа умоляюще старалась заглянуть Ромке в глаза. Он посмотрел на неё.

- Понимаю, Наталь (ему очень нравилось её так называть: как будто капли прохладного дождя в жаркий полдень играют волшебную музыку на серых флейтах городских дорог). Я подожду. Буду скучать.

Наташа чуть не плакала. Стремительно чмокнув его в щёчку – чтобы самой не расчувствоваться – она поднялась со скамейки около подъезда, где они сидели, и скрылась в его тёмном зеве. Ромка ещё немного посидел, глядя ей вслед, словно пытался проследить её путь через толщу бетонных блоков, потом уныло встал и поплёлся домой по вечернему Сармановскому тракту. Уже не так ярко сияли окна домов, не так весело гудели машины, даже далёкий трамвай грохотал по рельсам не звонко, как всегда, а приглушённо, словно чувствовал разлитую в воздухе печаль.

Наташа зашла домой. Навстречу ей из кухни вышла мама в переднике. Из комнаты выбежал, виляя хвостом, Грей, но тут же, почувствовав настроение хозяйки, прижал хвост и сел у стены.

- Случилось что? – мама вытирала руки о передник.

- Да, ничего, мам, просто Ромке сказала, что завтра на неделю уезжаю.

Мама внимательно посмотрела на дочь.

- Ну, ничего страшного, правда, ведь. Неделя – не год. Опомниться не успеете, как снова увидитесь.

Потом, словно разглядев в дочке что-то тревожащее, гложущее её, но по взаимному согласию не озвучиваемое вслух, она подошла к ней, обняла, спрятав её лицо у себя на груди.

- Ох, дети, дети…

Наташа высвободила лицо. Заплаканные её глаза вопрошающе глядели во встревоженные мамины.

- Что мне делать, мам, а? Я его люблю…

***

Двести километров. Четыре часа на автобусе. Наташа приехала. Автобус остановился на перекрёстке, возле заправки. Наташа, поблагодарив водителя, вышла. Вдалеке, на взгорье, стелился своими низкими домишками Малмыж. Наташа глубоко вдохнула и, закинув на плечо спортивную сумку, пошла в город. Майский тёплый ветерок трепал волосы, закидывая их назад, нежно обдувая шею. Над Малмыжем раскинулась бездонная синева неба с редкими белыми барашками облаков. Слева и справа зеленели бескрайние поля, над которыми, как волны, вздымались бурые груды холмов. «Как хорошо! – подумала Наташа, - и пусть это звучит пафосно, но здесь – моя Родина! Это не Челны с его бешеным ритмом, шумом и стрессами. Как здесь тихо, хорошо, спокойно». Но она тут же вспомнила о Ромке и её радость от встречи с родными местами стала гаснуть, уступив место тревожным мыслям. Наташа впервые в жизни полюбила так ярко, так безоглядно, бросилась, словно в омут с головой. «А что дальше? Рано или поздно придётся раскрывать карты…».

Размышляя о грядущем и неизбежном, она сама не заметила, как подошла к бабушкиному дому. Отворив калитку, Наташа прошла по выложенной плиткой дорожке к деревянному крыльцу, поднялась по нему и постучала в древнюю, со следами облезшей краски, дверь. В глубине дома раздались шаркающие шаги, бабушка была дома.

- Ой, батюшки! Наташка! Красавица какая стала! Не узнать! – запричитала-заохала она, принимая у Наташи сумку. – Проходи, проходи. Есть будешь? У меня сегодня пирожки с капустой.

- Буду, ба, буду, - отозвалась Наташа, обнимая бабушку.

Потом сидели в уютной кухонке, где на окнах красовались белые узорчатые занавесочки, в тёплом воздухе пахло деревом и пыльным ковром, от печки исходило ещё невыветревшееся с утренней топки тепло (хоть и май, а всё ещё холодно с утра бывает), лениво мурчала рыжая кошка.

- Ну, рассказывай, рассказывай! – требовала бабушка городских новостей. И Наташа рассказывала. О маме. О сестрёнке и её успехах в школе. О поисках работы. О том, что пока она у мамы на шее сидит. О самом городе – большущем и немного пугающем своими железобетонными размерами. О Ромке она не стала ничего говорить. Бабушка сидела, сложив узловатые руки на передник, смотрела в рот Наташе, охала, ухала, смеялась, хмурила брови. И любовалась Наташей – такой юной, такой цветущей. Вспомнилось ей былое, запечалилась она в нахлынувших воспоминаниях, потом, словно очнувшись от сна, участливо спросила:

- Твой-то пишет?

Наташа осеклась в своём рассказе. Яркий румянец – то ли от натопленной избы, то ли от внутреннего волнения – проступил на её лице. Несколько секунд поколебавшись, она ответила:

- Ну, так… - и, не зная, что ещё сказать, замолчала.

- К родителям-то его сходи, навести.

- Может, схожу, ба… Слушай, что-то я устала с дороги. Я отдохну немного, ладно. Мне ещё надо вечером с девчонками из группы встретиться.

- Молодёжь, молодёжь, - покачала головой бабушка, - не сидится вам дома. Конечно, отдыхай, потом иди. Звонила одна уже, спрашивала во сколь автобус приезжает. Ждут, не дождутся твои подружайки.

- Я тебя люблю, ба! – рассмеялась Наташа и с нежностью прижалась лицом к её морщинистой щеке.

Вечером, в плавно опускающемся на Малмыж розовом закате, Наташа гуляла с Алёнкой и Танькой, своими подружками детства, с которыми она училась в Савалях. Подружки хлопали своими густо накрашенными ресницами, поджимали розовые губки, слушая рассказы Наташи о Челнах. Они ни разу не были в таком большом городе («целых пятьсот тыщ!?»), и дальше Вятских Полян никуда не выезжали. Поэтому засыпали Наташу вопросами: «А девчонки там в чём ходют? А парни там красивые? А не страшно, что трамвай задавит? А с работой как? Устроилась уже куда-нибудь?» И, наконец, дошло до главного: «Нашла там себе, поди, кого-нить?» Наташа не знала, что сказать. С одной стороны, ей так хотелось поделиться с подругами своей тайной, своими чувствами, переживаниями. Хотелось рассказать о том, как летает душа, когда Ромка смотрит на неё. Как стонет тело, как сладкая дрожь пробирается от пальцев ног всё выше и выше, когда он касается её руки. Как красивы вечера в Челнах, ничуть не хуже, чем здесь, если в сгущающихся лиловых сумерках тебя провожает домой любимый человек. Но она знала, что об этом говорить нельзя. Иначе, то светлое и большое, что она чувствовала внутри себя, растопчут, унизят банальной насмешкой, дешёвой завистью. И самое главное, ЭТО станет известным всем. В том числе, и ему. А она ещё не была готова сказать – ни ему, ни Ромке. Совсем не готова.

На следующий день, собравшись идти в Савали за документами, она вышла к трассе. На остановке стояли двое: мужчина и женщина. Оба в рабочих одеждах, у мужчины в руках завёрнутая в холстину лопата, у женщины сумка-тележка. Наташа поздно их увидела, иначе спряталась бы за заправкой и переждала, пока те сядут на автобус и уедут, а теперь, когда она показалась им на глаза, разговора было не избежать.

- Ба, Наташка! – воскликнул отец. – Ты чего здесь?

- Да, вот, дядя Коль, приехала за документами в техникум.

- Понятно, понятно, дело важное. Без документов нонче никуда, - как-бы хваля, откликнулся дядя Коля. – В город-то, что, насовсем решила перебраться?

- Ну… Не знаю пока. – Наташа начала тяготиться этим выспрашиванием, ей уже хотелось, чтобы побыстрей приехал автобус и увёз их, но он всё не ехал и не ехал, и приходилось что-то отвечать. – работу вот пока ищу, если найду и понравится, может останусь… А может вернусь… Посмотрим…

- Ну, смотри, смотри, конечно. Дело молодое. Рыба, как говорится, ищет, где глубже, а человек, где лучше. Смотри…

Наташа уставилась на пыльную землю, не смея поднять глаз, и почему-то чувствуя себя во всём и перед всеми виноватой.

- Пишет хоть тебе? – вдруг услышала она низкий, грудной, женский голос.

- Пишет, тёть Зой, только в последнее время как-то пореже, - ответила она, поднимая на неё глаза. Перед ней стояла обычная селянка, с немного грубоватыми чертами лица, и в глазах у неё Наташа увидела боль от долгой разлуки с сыном и пожелание тому счастья.

- Сама-то пишешь, Наташ? – вновь спросила она.

- Ну… пишу, конечно. Тоже редко получается. Но пишу. Отвечаю. Работу целыми днями приходиться искать, дел много. – Наташа чувствовала себя последней тварью.

- Конечно, конечно, дело понятное. Работу сейчас везде трудно найти. Ты уж пиши, - заглянула в глаза Наташе тётя Зоя, - он последнее письмо нам написал, так печалится, что редко пишешь, мол, совсем забыла о нём…

- Да вы что, тёть Зой! Не забыла, конечно! Напишу. Обязательно.

- Ну, и хорошо, Наташенька! А вот и автобус наш, - заглянув за спину Наташи, тётя Зоя приподнялась на цыпочки, - ну, давай, успехов тебе. Всего хорошего!

- До свиданья! – махнула рукой Наташа поднимающимся по ступенькам дяде Коле и тёте Зое. И уныло, стирая со щёк набежавшие слёзы, побрела вдоль трассы по направлению к Савалям.

Дела сделались быстро, документы были готовы, и Наташа, не видя причины оставаться на дольше (а скорей, из-за внутреннего дискомфорта), уехала уже на четвёртый день. Сидя в тряском автобусе, мрачно глядя на проносящийся пёстрыми пятнами пейзаж за окном, она думала о возвращении в Челны, о встрече с Ромкой, о том, как наконец-то всё ему расскажет, и – будь что будет. Тут же набегали ещё более мрачные мысли: о том, как всё сказать тому - другому. Она и имя-то его уже боялась про себя произносить. «Поймёт ли? Конечно не поймёт! Дура ты, Наташа! Втрескалась в одного парня, а обещала ждать другого. Вот, блин, ситуация!» В раздрае от таких внутренних терзаний, она забылась беспокойным дорожным сном – с постоянными вздрагиваниями, просыпаниями, и провалами снова в липкую засасывающую паутину. Когда она окончательно проснулась, они были уже в Вятских Полянах. Остановка. Мужики вышли покурить, кто-то вышел кое-чего прикупить у местных торговок, гурьбой обступивших автобус. Наташа осталась сидеть в салоне. Было жарко. Форточки были открыты, но в воздухе не наблюдалось ни малейшего дуновения. Жирный запах пирожков тянулся устойчивой струёй. «Как же я устала», - вдруг отстранённо подумала Наташа и прислонилась лбом к стеклу.

Потом был Мамадыш с его, заполненной машинами, дорожной развязкой. Проехав по кругу, автобус вывернул к стоянке, вновь отдохнули (покурили, прикупили что надо) и отправились в путь. Большие и малые сёла и деревеньки. Некоторые прямо у трассы – видно, что на подоконниках стоит, а некоторые в отдалении – сверкают на солнце цветными, в основном, зелёными, крышами. Потом была Елабуга, мимо которой проехали, не заезжая, но открылся вид на старый город с торчащими над частным сектором колокольнями церквей и соборов. Древний город. Говорят, старше Москвы. Затяжной поворот, прямая, как стрела, дорога, поднимающаяся чуть в гору, лес по обе стороны, а вот и огромный бетонный указатель «Набережные Челны». И лес как-то сразу расступился, возник справа пост ГАИ, слева – насыпь железной дороги, а впереди изогнутой спиной исполинского бронтозавра протянулся над Камой мост Нижнекамской ГЭС. По мере того, как автобус выбирался из низины, пыхтя, поднимался по позвоночнику ящера, в левом окне вырастали понемногу белые, удаляющиеся по излучине реки, челнинские многоэтажки. «Ну, вот я и дома!» - то ли с радостью, то ли с грустью подумала про себя Наташа.

***

Встреча была жаркой, как и конец мая. Едва оказавшись дома и наскоро пересказав новости, Наташа побежала к соседке – звонить Ромке.

- Алло! Я приехала! – чуть ли не крикнула она в трубку.

- Наталь!!! Здорово!!! Так быстро. – Ромкин голос дрожал от волнения. – тебя можно увидеть? Или ты устала с дороги, хочешь отдохнуть?

- Конечно, можно! Приезжай скорее, Ром! Я так соскучилась! – Наташа раскраснелась, а соседка, идущая с кухни, с заговорщицким видом, подмигнула ей («кавалер, да!?»).

Дома Наташа по-быстрому сбегала в душ, вымыла голову, и стояла в прихожей перед трельяжем, суша волосы феном. Мама вышла из залы, остановила на дочери долгий взгляд. Наташа жужжала феном, то перекидывая волосы справа налево, то опуская голову вниз, и тогда они почти касались пола. Грей не любил производящих громкие звуки приборов и потому благоразумно укрылся в спальне, за кроватью.

- Что, мам? – спросила Наташа, заметив во время манипуляций с волосами, мамин взгляд.

- Да, ничего, дочь, - как-то устало отозвалась та, прислонившись плечом к дверному косяку и скрестив руки на груди. – Куда собралась хоть?

- Ромка сейчас придёт. Потом, наверно, гулять пойдём. Погода такая классная!

- Хм, - отреагировала мама, скептически скривив рот, но потом, словно опомнившись, сделала выражение лица поспокойнее, - Натуль, ну, что тебе сказать… Я не хочу лезть в твои отношения с молодыми людьми (она как-то выделила именно множественное число интонацией), но мне кажется, это не совсем хорошо может кончиться.

Наташа вздохнула. Фен продолжал противно жужжать. Она его выключила.

- Ма, я всё понимаю. Но… Мне нужно время, чтобы решиться, понимаешь…

- Я-то понимаю, дочь. Лишь бы он понял. И лишь бы поздно не было, - ответила мама и ушла в комнату.

Тут в повисшей тишине раздался громкий, задорный звонок…

***

Они шли по жёлто-зелёному полю, пестреющему разноцветьем. Над головой голубой чашей раскинулось июньское небо. Высоко, в зените, парил коршун, высматривая добычу. Стрекотали равнодушные к жаре кузнечики, мимо деловито пролетали спешащие по своим делам изумрудно-фиолетовые стрекозы. Наташа была в светлом платье в мелкий цветочек, она загорела, но оттенок её кожи был не тёмно-бронзовым, как у Ромки, а скорее красноватым. Ромка шутил, что в её роду наследили индейцы, Наташа в ответ смешливо парировала о татарском следе в ромкиной родословной. Ромка поднимал голову и щурился на солнце. Он впитывал – волосами, кожей, всем нутром – солнечный жар и жар, исходивший от этой необыкновенной девушки. Конечно, на почти двадцатипятиградусной жаре невозможно было различить отдельную температуру человека, но ромкины чувства были обострены, и словно весь мир разворачивался и сворачивался в его представлении, как книжный свиток, а затем концентрировался, со всеми своими запахами, красками и ощущениями, в одной конкретной точке. На кончике наташиного носа, покрытого милыми точками веснушек. На чуть влажных от жары локонах, ритмично вздрагивающих в такт походке. На очертаниях так же вздрагивающих под тонкой тканью платьица девичьих грудках («она, что, по ходу без лифчика!?»). На подоле платья и блестящей коже икр, тонких лодыжках, и на блестящих застёжках лёгких туфелек. Весь мир – и синее небо, и далёкие, ещё не зажёгшиеся звёзды, и тёплый ветер, и город по обеим сторонам поля – наклонялись к ним. Всматриваясь. Интересуясь. Мир чего-то ждал. А для Ромки Наташа и была целым миром. И она тоже чего-то ждала. Ромка это чувствовал.

В начале июня Наташа, наконец, нашла работу. На самом краю города, в микрорайоне Сидоровка, за бурыми, кирпичными общежитскими высотками стояло приземистое двухэтажное здание техникума, где Наташа и работала теперь помощником главного бухгалтера. Зарплата была не ахти какая, но ей было важно нарабатывать стаж, поэтому она была согласна на любую вакансию. Чтобы попасть на работу, Наташе надо было полчаса ехать на трамвае до конечной, а потом ещё идти дворами до техникума. Ромку же от Сидоровки отделяло всего две остановки, и он каждый день ходил пешком, чтобы встретить её после работы. В четыре вечера Наташа, сияя, быстрым шагом выходила из дверей техникума и направлялась к Ромке, ждущему за оградой. Он смотрел, как она приближается, и испытывал ни с чем не сравнимое чувство какого-то дикого восторга. Её походка, её одежда, её выражение лица, то, как она улыбалась, искринки в её зелёных глазах, изящный изгиб её шеи, и вся её молодая, налитая ароматом яблок, свежесть – всё это ввергало Ромку в какой-то почти молитвенный ступор. Он мог глядеть на неё часами, бесконечно слушать звуки её голоса, благоговейно ощущать слабый аромат её духов. И это чудо, подходя, просто говорило: «Привет! Ну, что, сегодня, как и всегда – огородами?» И они отправлялись домой уже не на трамвае, а полями Замелекесья, которые Наташа шутливо обзывала теми самыми огородами. По окраинам они обходили Сидоровку, переходили через первую автодорогу, шли по берегу Мелекески, наблюдая в разросшемся кустарнике какие-то незаконченные строения, чернеющие провалами окон, и, наконец, вырывались на широкий жёлтый простор, где в панораме виднелись малюсенькие дома, один из которых так ясно привиделся Ромке во сне. И сейчас Ромка шёл по воплощённому сну, не уставая поражаться чуду сбывшихся тайных надежд и желаний. Среди поля вилась узкая тропинка, проложенная словно для них одних, ибо они никогда не встречали на ней никого. В эти минуты они были одни на земле, и большой город затихал в отдалении, свято блюдя покой влюблённых. Поле играло им свой гимн, состоящий из всевозможных стрекотаний, шелеста ветра, пения птиц, укрывшихся в травах, дыхания земли и запаха цветов. Они разговаривали. Обо всём на свете. О своём детстве, о том, что любят и что не любят, о курьёзных случаях, происходивших в жизни каждого, делились мечтами и планами. Однажды Наташа спросила Ромку, почему он живёт не с отцом, а с матерью и бабушкой. И он рассказал ей свою историю.

Ромка родился в Челнах, родителям дали однокомнатную квартиру в восемнадцатом комплексе Нового города. Мама работала в детском садике, который располагался прямо за домом, где они жили. Туда Ромка и пошёл. Потом дело дошло до школы. Она тоже была в двух шагах. Так ромкина жизнь очертилась невидимым периметром: дом, детсад, школа, двор, дворовые (они же школьные) друзья. На выходные Ромка с мамой ехали на ГЭС, к бабушке. Это был как бы выход из одного мира в другой. Долго ли, коротко ли, время шло, Ромке исполнилось тринадцать. К тому времени Ромка уже понимал, что жизнь подростка в Челнах не так проста и радужна: помимо непонятных и пугающих изменений в организме есть ещё и жестокая внешняя реальность, которая может проявиться в самый неподходящий момент. Такой момент однажды наступил и в ромкиной жизни. К нему пришли ребята из комплекса и предложили вступить в группировку, а если Ромка откажется, сказали ребята, то он окажется «чёртом» и «чушпаном», то есть тем, кого все остальные будут «чморить». Ромка, конечно же, согласился. Во-первых, ему не хотелось быть зачморенным чушпаном, а во-вторых, он же знал всех этих ребят – его друзей. Правда, теперь у Ромки появились обязанности. Нужно было каждую неделю сдавать деньги в общак. Для чего это делалось, как и кем эти деньги распределялись, Ромка не знал, но это был закон, и нарушение каралось очень жёстко. Постепенно Ромка узнавал о группировочном мире Челнов всё больше. Была чёткая градация по возрастному принципу: были младшаки, середняки и старшаки. Ромка по возрасту, естественно, попадал в первую группу – самую бесправную из всех. Комплекс был закрытой территорией, внутри которой ты мог чувствовать себя безопасно. Если ты гулял на территории другого комплекса, то тебя могли избить, отобрать деньги, даже изувечить. Между некоторыми комплексами была война, а некоторые находились друг с другом в состоянии перемирия. Очень важным было знать местных авторитетов (из старшаков) и авторитетов других комплексов. Тогда можно было при наезде со стороны чужаков «блеснуть знакомствами» и тебя отпускали. Но могли и наказать, если ты не по делу и без доказательств «сорил кликухами». Весь этот параллельный челнинский мир объединяли понятия – «рамсы». Не по понятиям, например, было заявиться на драку с чужим комплексом при ножах, если до этого обговаривалось, что оружие – только палки и кастеты. Не по понятиям было клеить чужую девчонку, с которой пацан «лазил», а если пацан уходил в армию, и девчонка объявляла, что будет его ждать, то клеить её было двойным преступлением.

Наташа слушала, кивала серьёзно, иногда испуганно округляла глаза. Когда Ромка рассказывал о понятиях, она, как будто стыдясь чего-то, опустила глаза и так, молча, шла до дома всю дорогу.

***

На следующий день погода резко испортилась. Видимо, за ночь метеорологические волшебники где-то там наверху что-то напутали, и теперь Челны накрыла густая морось прохладного мелкого дождя. Блестели тротуары, ширились лужи, волна прохожих ощетинилась зонтиками, тучи низко висли над городом, выдавая всё новые порции влаги. Наташа проснулась в двойственном настроении. С одной стороны, то, что ей снилось, было очень волнующим и приятным, тем, чего она, если честно, так долго ждала от Ромки. С другой стороны, ей не давали покоя вчерашние ромкины слова. И вставал тут же перед мысленным взором тот, другой, и их малмыжская любовь, и встречи, и близость – и Наташа ненавидела себя за это раздвоение. Поэтому, нехотя встав (спешить некуда, сегодня – выходной), она вяло почистила зубы, умылась, села завтракать. Мама с утра куда-то ушла. Сестра смотрела по телевизору детскую передачу, в кухню долетали звуки смеха и искажённых голосов взрослых, подражающих детям. Грей тихо подошёл и положил свою тяжёлую морду Наташе на колени. Она потрепала его за ушами и сказала со вздохом в его умные глаза: «Ну, что, принц, люблю я тебя! И что мне делать? Наверное, надо идти в любви до конца…» Грей заморгал, дёрнул головой, словно кивнул, и задышал, высунув красный язык. Наташа грустно улыбнулась. «Одобряешь, да?»

Ромка пришёл в десять утра. Они договорились вчера, что сходят на Каму, но теперь, когда случился погодный переворот, это вряд ли было осуществимо. Открыв дверь, Наташа увидела, что Ромка почти полностью сырой.

- Под дождём дорога от остановки до твоего дома в два раза длиннее, - Ромка ещё старался шутить.

- Так! Ну-ка быстро снимай всё с себя! – скомандовала Наташа. – Надо обязательно обсушиться! Ромка замялся.

- Да ладно, чего ты, Наташ, на мне высохнет.

- Никаких на мне! – Наташа действовала решительно. Она загнала Ромку на кухню, встала перед ним, протянув к нему руку, повёрнутую вверх ладонью. – Давай, давай – футболку!

Ромка смиренно снял футболку. Протянул ей. Она ушла с ней в ванную, вернулась оттуда через пару секунд с полотенцем.

- Теперь – брюки!

Ромка, поняв, что возражать не стоит, начал расстёгивать ремень.

- Вот полотенце. Оботрись и завернись. Я сейчас, - и она вышла из кухни.

Ромка снял мокрые брюки, носки, наскоро вытерся огромным махровым полотенцем. Едва он успел завернуться в него, наподобие римского патриция, как вошла Наташа.

- Ну, что? Ты всё? Сильно замёрз?

- Да нормально всё, Наташ, - Ромка смущённо сидел на краешке табуретки, пряча голые ноги под стол.

Она взяла брюки с носками, унесла их куда-то, вернулась, кинула ему под ноги тапочки, сказала:

- Сушить-то негде. Батареи отключены. Я на сушилке разложила. Не насквозь вещи вымокли, но придётся какое-то время подождать, пока высохнут. Если что, потом феном ещё посушим, ага?

- Ага, - послушно кивнул Ромка, - спасибо, Наташ!

Они пили чай и смотрели телевизор, когда повернулся ключ в замке – пришла мама. Увидев Ромку в таком виде, она изумлённо округлила глаза, брови поползли вверх.

- Привет, дети! Ром, ты из бани что ли!?

- Мам, да он под дождь попал, когда ко мне шёл, - ответила за Ромку Наташа. – Вещи сохнут, а мы чай вот пьём. Ты будешь?

- Буду, - мама сбросила босоножки, отодвинула бедром ластящегося Грея («уйди, собака, не до тебя»), прошла с пакетами на кухню. Наташа вышла вслед за ней. Через минуту раздался звук закипающего чайника. Затем Ромка услышал неясный звук двух голосов. Мама что-то говорила Наташе, Наташа отвечала. Это не было похоже на ссору, но Ромка почувствовал некое напряжение. Зашла Наташа, поглядела на него немного печальными глазами и сказала:

- Пошли пить чай.

- Всё нормально? – спросил Ромка.

- Нормально, - ответила Наташа, - сейчас вещи проверю – высохли, поди, уже, и будем чай пить.

Чай пили молча. Грей лежал возле своей миски, положив морду на скрещенные лапы, и имитировал чуткий сон. Иногда он приоткрывал один глаз и внимательно осматривал троицу, сидящую за столом.

- Ну, и погодка! Лето вроде, а смотри ты, как резко похолодало! И дождь почти осенний полил, - начала мама Наташи, пытаясь разрядить обстановку.

- Да, - не поднимая глаз от чашки, отозвалась Наташа.

- Ну, да… - смотря на окно, за которым плыли по небу серо-белые мокрые облака, высказался и Ромка.

И тут, словно в ответ на их общий пессимистический настрой, выглянуло солнце, и мир тотчас преобразился. Лужи засверкали радостно. Ветер мгновенно угнал куда-то за Каму грязные облака. Небо высветилось летней синевой. Окна соседнего дома блестели в лучах солнца, посылая вокруг солнечные зайчики.

- Вот те на! – воскликнула наташина мама.

- Ромка, пойдём гулять!? – не дожидаясь ответа, Наташа сорвалась с места, скрылась в ванной и уже оттуда докричала, - я сейчас.

Через пять минут преобразившаяся, она выплыла из ванной. Ромка уже ждал её в прихожей. Обулись, Наташа крикнула «всем пока!», и они побежали вниз по лестнице в их новой игре «кто первым добежит до первого этажа». На этот раз победила Наташа (Ромка чуть-чуть поддался), и они, смеясь, выбежали на улицу. Старушки на лавочке, решившие видимо, что в любую погоду необходимо дышать свежим воздухом, и радующиеся перемене погоды, нахмурили брови, проводив парочку неодобрительным взглядом. Но что было до каких-то там взглядов (одобрительных, или неодобрительных) влюблённым друг в друга Ромке и Наташе. Они гуляли под ярким солнцем, наблюдая, как оно высушивает блестящие лужи, как торопятся пошлёпать напоследок по этим

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒