Коломенское.. мая 1566 года.

Коломенское.

27 мая 1566 года.

“Не было у меня мысли иной, кроме как тебя порадовать!”– беспрерывно проносилось, ускользало и загоралось заново. Всю трудную обратную дорогу, для него неподъёмной показавшуюся. Не от быстроты – в Старицу тогда, с победой Полоцкой, куда скорее мчали, вовсе без сна почти и роздыху, так что с непривычки тело с душой расставались в ломоте нестерпимой и усталости. И не от трудов попутных – зимние-то хляби и стужи не в пример были сегодняшнему раю, под благодатью весеннего ясного неба, под лёгким дождичком, прибивающим пыль, благоуханным свежестью зелени, трав и цветов отовсюду. Душила и давила его, к земле плющила горькая тяжесть. И шла она от государя непрестанно.

Как разбило ту ночь надвое, на покойную и невзгодную, нечаянное известие. Иоанн молчаливо переменился, замкнулся, в одиночку терзаемый. Точно так же смотрел он на страшную пузастую градовую тучищу на Нугри, только теперь, казалось, грядущее встало перед ним во плоти вполне осязаемо. И Федька в тоске, до стона сквозь зубы, позавидовал себе-прошлому, там, в просторном упоении, на краю лета.

Словно взимала с него жизнь сейчас за то недолгое и беззаботное счастье. Недосказанное, неисторгнутое толкалось и клубилось само собой, обжигающим варевом внутри и мыслей, и безмыслия. Чтоб муторность эта отвязалась как-то, силясь не сдаваться греху уныния, занимал себя потасовками с Чёботовым по мере сил, или валялся на остановках, в небо с бегущими облаками глядючи, но и там всё о воле и беспечности напоминало, и от птичьего щебета в вышине бежать хотелось. От рек и ручьёв, и клеверно-ромашковых пустошей, дурмана их медового настоя, звонких рощ, где всё тоже живёт и умирает непрестанно, но – одним мгновением, безо всяких раздумий души… И оттого полнится радостью, далёкой от человечьей. Так говорила матушка, бывало, собирая в пучки пряные травы, или выходя с ними, маленькими, к речке смотреть на облаки, или как солнышко за лес катится, быстро-быстро, что глазу видно. А он только теперь стал понимать, про что… Уж скорей бы Москва! Своды каменные, стены теремные, дымный воздух, чад многолюдья и кутерьма, толчея, гвалт другой жизни, и поганой и вкусной, в одном клубке смотанной. Пусть и недруги за каждым там углом – он рад был поскорее бухнуться в этот котёл, которого теперь желал поневоле, лишь бы не вспоминалось слишком часто иное. Закрывал глаза, давая себе роздых, расслабляясь в седле. Мгновенно расстилалась внизу впереди цветастая степь с островами суховея, пологие холмы в синих бегущих тенях от облаков, и сероватое марево колыхания горизонта. И горячий древний валун, белёсый, омшелый у подошвы, вокруг которого они тогда расположились все, отдыхая в полдень. И ножом кем-то из них процарапанное на нём, будто было тут всегда, “Орёл” с крестом осмиконечным православным. Вернуться бы туда после, посмотреть, какова крепостьца вырастет, и хорошо бы тот славный камешек погладить, в такую же тёплую пору, подумалось ему. Он удивился такому в себе желанию. Наверное, это потому, что прежде при нём ничего подобного, как целая крепость, не закладывалось, да и сам он ничего пока что не выстраивал, для себя столь памятного. Или ещё нигде его не осеняло такой благодатью, что больно было расставаться… И солнечная горячая степь, и запах ветра, и мирного вкусного дымка из садов с огородами, посвист сусликов, ночные уханья луней на болотцах, всплески в звонкой воде, шорохи ящериц и гадов всяческих, и тот камень целительными оказывались; взором мысленным он переносился туда, испытывая каждый раз недолгое облегчение. Даже несносные для него всегда букарахи кусучие летучие и ползучие, как и все твари божии, ликующие весной, не виделись теперь докучными и мерзкими, растворившись в картине сего эдемского благолепия. Видимо-невидимо зверья, птиц и рыбы встречалось им всюду, но особенно – кабанов и косуль, и юрких дерзких лисиц… Эх, досадно, что всего-то ничего оставалось подождать дозволенной охоты! Славно было бы погоняться за боровой дичью, а уж как это государь обожал! Потешились бы они вволю, да только времени им на то судьба не припасла. И он додумывал неисполнившиеся дни и ночи, свою добычу, и улыбку Иоанна. Затем тревога возвращалась, конечно, и он прогонял с благодарностью ласковые грёзы, пока не защемило, чего доброго, души до слёз.

Ещё не случалось, чтобы, возвращаясь этой дорогой, государь миновал, не посетив, Коломенское. И в этот раз он не стал рушить своего обычая. Хоть и было явно, насколько торопится царь оказаться в Москве… На подъезде их встретил отряд караульных стрельцов, какие теперь по всем путям несли оградительную службу, пропуская дальше в предместья московские только самых необходимых гостей и важных посланников. На заставах, вблизи которых прежде сбивались целые очереди ожидающих, всякого сословия, и полно перехожих людишек бывало толпами, сейчас казалось пустовато. Караульные отряды разгоняли их загодя, веля Москву обходить как знают, и к бранным окрикам щедро набавляли возражающим и мешкающим послушания плётками со своих сёдел. Да и тех, которых пропускали, придерживали иногда до целого дня, разгоняя по обочинам, досматривая каждый закут в повозках и ларях, заставляя прокоптиться дегтярным и смоляным-хвойным дымом от полевых костров, как известно, помогающим, с молитвою, отпугивать заразу. А сейчас и вовсе, царский проезд освободили на пять вёрст.

Оказалось, в Коломенском их уже поджидают вести от Юрьева, Фёдорова и Вяземского, а также – Мстиславского и главных думных дьяков, спешивших донести о своём радении, делах в столице и настроениях кратко, и о том, кого из священстваи успели в Москву вызвать на предстоящее советное собрание. Также было письмо патриарха Новгородского и Псковского, Пимена, где сообщалось, что он как раз сейчас в столице, и Филофей Рязанский тоже, и оба ожидают государя с готовностью по наипервейшему ныне вопросу – кому занять опустевшую митрополичью кафедру. Германа Казанского, прибывающего на днях, упомянул. Видимо, деловитость и расторопность их общая отчасти успокоила Иоанна. Всё послеполуденное время он провёл в беседе с игуменом и старцами, и, после трапезы и отдыха, отправился в Дьяковский храм, и долго оставался там в уединённой молитве и размышлении.

С высокого берега глядя на кудрявую свежесть окрестных зелёных далей, на угадывающуюся за рощами и волнами холмов по ту сторону петляющей, пестрящей плавучими судами реки Москву, всю в золотых луковках, обширных слободах и людных посадах, показавшуюся огромной, незнакомой, после многих дней отсутствия, Федька почуял достаточную крепость, взбодрился, наказал себе впредь не раскисать, и ленность прогнать подалее. Полной грудью вобрав просторного воздуха, улыбнулся. Внизу на воде развопились чайки за делёжкой рыбы. В отдалении, за заборами деревень, взлаивали собаки, ржали лошади, перекрикивались работники, пронзительно голосила милюзга. Застучали сразу в кузнях, позвонче – в Дьякове, подале и поглуше – в Садовниках. Ребятня, ликуя, носилась всюду вдоль стен конных дворов, по утоптанной дороге до ближнего водопоя, и возле луговых пастбищ, где расположилось опричное царское воинство, подбирая утерянные подковы, и каждый мечтал найти золотую, заветную – “царскую”. Всё там кипело оживлением по приезде государя с многочисленной свитой. Но чуть стоило отойти к склону оврага, за кладбище, в дебри спуска к ручью, и людские звуки и запахи гасли, исчезали в удивительной здешней свежей тишине. Снизу веяло сильной прохладой, из зелёных кустов и крон лился щебет и пересвистсразу отовсюду, непрерывный, протяжный, исполненный приветливой и уверенной, спокойной радости… Голоса множились, переплетались, отвечали эхом и звали окунуться в них, откликнуться собой. Отчаянно захотелось сбежать до самого ручейного ложа, придерживаясь за ветви, оглаживая ровные стволы ольшанника, черёмух, ясеней, и подставить разгорячённые руки под бесконечное и приятное журчание тёмным светом сияющих ключевых струй… И он двинулся было исполнить своё желание, приглашаемый неведомыми словами приветливого овражного многоголосья, но тут его стали окликать сверху. “Федя!.. Федька!.. Фёдор Алексеич!.. Басманов где? Кто видал Басманова?” – вразнобой заметалось, как за пологом огромного шатра, за шелестом зелёных небес, мерцающих зеркальцами предзакатных солнышек в прорехах.

- Иду! Здесь я! – отозвался он. - Чего так орать-то...

Выбрался быстро к церковной ограде, оправляя кафтан, встряхивая волосами и глядя, не нацеплялось ли какого сору за серебряные оковки сапог. Напоследок обернулся с благоговейным вздохом в мыслях, точно шепнул кому-то, давно знакомому: ”В другой раз!”

Один суховатый листок всё же запутался в волосах. Федька нашёл его по шороху, вынул из пряди, отпустил с ладони, и он упорхнул, как живой, с попутным нежным ветерком обратно, к своим собратьям.

Утром, на румяной ранней предлетней заре, помолясь, отведав горячего хлеба с молоком и плотной наваристой ячневой кашей за сдержанной государевой трапезой, вся ближняя братия разлетелась по сёдлам, разодетая по-праздничному для въезда в напряжённо оживающую царя Москву.

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒