Глава 27. Божий дом. Москва. Кремль.. мая1566 года.

Глава 27. Божий дом

Москва. Кремль.

23 мая1566 года.

- Каков из себя рожием? – домогался истины от гонца дьяк в Посольском приказе, подробно занося словесное описание в свиток. Потому как год уж с лишним от шведского их посланника слуху не было, и тут вдруг прибыла весть от своего человека в Стекольне¹, что король Эрих высылает обратное посольство в Московию к царю…

Висковатый² призвал Володимерова и Щелкановых обоих, и они думали сейчас, как наилучше будет объявить о том Иоанну, и как пояснить полегше (зело яр и мрачен, сказывали, возвращается поспешно в Москву государь), что их-то посланец, Третьяк Пушечник, умер, оказывается, так и не добравшись до королевского двора Эрикова, ещё в 65-м… А те провожатые, что с ним были и добрались, коротко волю царя Московского к договору изложили, но от себя многого говорить не смели, а только то, что в грамоте, перед кончиной им Третьяком переданной, прописано было. А теперь вот едут послы уж оттудова с ними вместе, и главою у них Нильс Гюлленштерна, коего в глаза никто не видал тут пока что. Приставами³ при нём тут же самых научённых назначили, навстречь выслали заведомо к Нарвской гавани, дабы сразу послов тех воспринять под опеку, да вызнать загодя, с чем едут. Не ранее, чем месяца через полтора, их ожидать стоило в Москве, и вроде бы времени подготовиться достаточно, а тут ещё одно – вестовой упреждал о том, что выдвинувшееся в Москву посольство от Литвы со дня на день прибудет к воротам Кремля. Гетман великий литовский Григорий Ходкевич⁴слал брата своего Юрия со товарищи. Этот был известен нашим посольским хорошо, уже через него с Литвою препирались. Ходкевич упреждал, что желает теперь, посредством меньшого брата,говорить с самим Московским царём воочию, без сводчиков. Зная уже довольно Иоанна, Висковатый уверен был, что это получится врядли. Стало быть, за государя заглавно держать толк назначено будет другому, но вот кому… Само собою, в своём участии там он не сомневался.

- И лихоманки не убоялись! – устало потирая лоб, заметил Висковатый, многозначительно усмехнувшись.

- Припекло, видать, - Щелкановы переглянулись согласно.

- Шведы, понятно, про мор у нас не особо знают, а вот Ходкевич-то распрекрасно. Однако.

- Поди, порадуй государя, Иван Михайлович! Не иначе Литва перемирия хочет, да поскорее, а коли первыми запросили…

- Не запросили ещё, Андрей Васильич.

- Да будет, и без разговору тут ясно! – все четверо коротко посмеялись.

- Время Жигмонд через то выдаивает себе, чтоб с Польшею покойно без нас побалакать.

- А то мы его всё донимаем, окаянные.

- Чего на сей раз запросит…

- А мож предложит чего?

- Как же!

- Вильно откажет, жди.

- Ничо, оне упрямы – а мы упрямее, - полушутя-полусерьёзно подытожил старший Щелканов общую мысль. Висковатый поднял бровь, не ясно, хмурясь или соглашаясь, а раздумывая, как бы, про что-то своё.

- Да, и вкупе, Иван Михалыч, доложи: от игумена Толгского известие для государя про то, что кедровник, по случаю его приезда последнего высаженный, принялся благополучно. Письмецо отудова тебе передам, коли государь одного тебя пред очи потребует. Ну и про успехи рати Ржевского подробно, тоже тут, эпистола от Темрюка Айдаровича, - Володимеров положил увесистую десницу с пальцами в уже не смываемых чернильных пятнах на столь же увесистую стопу списков новостей в добротном сафьяновом переплёте, взглядом указав на несколько свитков запечатанных, только для государева прочтения предназначенных.

- Добро, Дружина Лазаревич, - кивнул Висковатый, продолжая прикидывать, чем ещё можно разутешить государя перед докладом о делах невесёлых, и непрестанно записывая начерно свод совещания. Крикнул в дверь помощника, востребовав ещё полстопы чистой бумаги и перьев очиненных.

Поразмыслить премудрым дьякам с наимудрейшим государевым печатником было много ещё над чем. Надлежало вызвать знатоков по неповетным местам⁵, чтобы шведов вели строго в обвод любого неблагополучия на пути до Москвы. Да и литвинов ладно бы было так до Кремля доставить, чтоб не видали всего, а уверились бы в полном могуществе царства Московского. Потому-то своим решением, как только прибыл наш гонец от Ходкевича, Иван Михайлович отправил проводников с приставами встретить послов на самой границе, и задержать тамна время, сличая верительные грамоты чинно, для пущей важности, и на случай, нет ли среди них заболевших. «И скажи там подать мёду, и пирогов с мясом каким-нибудь!» -окликнул вослед помощнику Висковатый. «А мне квасу обычного! Да пирогов лучше с курятиной… А нет, так с какой-нито ещё рыбою, токмо не пряжных⁶!» - потирая область брюшины, добавил Володимеров со вздохом. Выслушав, помощник, вторично поклонившись, вышел. Толком отобедать им нынче некогда было – дела не терпели отлагательств, а государь намерен воротиться со всей поспешностью в покинутую митрополитом Москву, и ради этого не останавливается уже нигде более, ни в Калуге, мимо пролетая, ни даже в Коломне. Известно было также, что вместе с ним вертаются недавние опальные князья Михайло Воротынский и Никита Одоевский.

За отворёнными в огороженный двор окнами особой комнаты под самой крышей Посольского приказа, где они совещались, прозвенели стаей стрижи.

Весна шла своим чередом для всей природы. Но для человеков она выдалась на редкость обильна на пакости – моровое поветрие возобновилось, как только оттаяли зачумлённые области, и из-под хилого снега обнажились деяния смерти во всяческих видах… Скудельниц⁷ то и дело находилось повсюду вдоль обитаемых северо-западных пределов с Литвою и Польшей, и по сопредельной Новгородчине изрядно. Целые запустелые хутора стояли, с одичавшей скотиной, которую не успели сожрать столь же одичавшие, уцелевшие от мора люди или хищное зверьё, и которая сама не издохла от голода и жажды в бесхозных стойлах. Многие избы были заколочены и сожжены. Так было легче выполнить государев приказ - тела умерших от чумы обязательно предавать огню. С весной, как государь сам отправился по делам пограничным далече, разослал он и туда полномочных, уже при подобном деле бывавших, проверять годные к жизни и пахоте окраины, и расставлять дорожные заслоны, указ имея царский не выпускать никого из заразных мести туда не впускать, под страхом смерти на колу, и картины те описывали неутешительные. Бедствие, начавшееся ещё той осенью, возобновилось с теплом, и опустошение всюду по его следу было ошеломительное. Собаки, свиньи, куры бродили по заброшенным дворам, по незасаженным огородам и нетронутым пустым пашням. Лошадей не было вовсе – кто мог решиться, сразу уехал, не дожидаясь, покуда мор накроет место, и замкнётся по пригодным дорогам кольцо, а оставшиеся немногие лошадки разбежались, отпущенные великодушно обречёнными хозяевами, авось да выживет работница-кормилица на воле как-то, нежели в стойле с голоду издохнет. Пусть уж лучше волки завалят. А вдруг Бог смилуется над животиной невинной, и заберёт кто из постов оцепления себе на хозяйство. Как иногда детей-сирот приблудных подбирали… Были вовсе пустые от живности хутора, ни кошки, ни мышки. Зато крыс и воронья расплодилось немеряно… Часто уцелевшие жители разбегались кто куда, к югу и востоку, через пролески и чащобы, по тайным тропам, минуя дорожные заставы, уповая добраться до чистого пристанища, где можно будет прибиться и закрепиться заново, сирот, опять же, пристроить, а всего вернее – к монастырю какому-то попроситься. Всем известно, при монастыре не пропадёшь, а на кого пахать – всё едино, быть бы живу. По розыску беглых попадаться не хотелось, понятно, но шли толки, будто бы монастырские пришлых работников выдавать не спешили, своими записывали, тем более поди после разберись, кто чей и откудова, во всеобщем перевороте… Вблизи иных деревень, тоже пустых, находили ямы, прикрытые бурьяном, заборными слегами, и приваленные сверху от стервятников камнями и колодами, где, покабыли ещё силы у поселенцев, с поздней осени по морозу, по нескольку человек клали, в мешковину завёрнутых, друг на друга, ибо не имелось у них в живых родных и свойственников, чтоб отдельно похоронить обычаем, и тем более – сжечь, ведь дров ещё добыть надо, приволочь; избу или забор разобрать – тоже силы нужны. Да и горит в сырости и стуже плохо… Не говоря о том, что, бывало, жечь покойников наотрез отказывались, не страшась государев приказ нарушить – всё едино помирать, так лучше с душою неотягчённой. Хоронили обычаем, или до весны вот так оставляли, стало быть, надеясь на то, что по окончании напасти вернётся кто-то, либо похоронщиков пришлют, и те останки предадут погребению положенному, уж как сами рассудят. Священники поместных храмов, кто уцелел и не убежал долга своего, не снимали денно и нощно риз и епитрахильи, принимая к исповеданию и причащению Тайн святых болящих, и отпеванию самому краткому возле часовен местных тех, кого удавалось родичам донести туда… Да и то было только по началу. Никаких служб не служили, по строжайшему государеву запрету на сборища, лишь колокола звонили часто, раздаваясь мерным набатом по задымлённой, пропахшей гарью и смертью округе, и так же время от времени, во все дни и ночи, отзывалось соседнее поселение, или скуфей в лесу. Сами духовники, по примеру епископа Псковского, некогда в лихую годину такую же прославленного, обходами с кадильницами и образом Божьей матери шествовали вокруг горестного селения, словом надежды на милость Всевышнюю стараясь утешить ещё живых, да и на что ещё было надеяться им. Иоанн сии подвиги ценил высоко.

Но страшнее и опаснее мора было то, что неизбежно тащилось след в след с ним – смятение и шатание в народе. И без того вечно мятущийся Новгород, бедствия терпя от нехватки обыкновенного благополучия, от подступающего голода и оскудения общего (многие купцы, страшась гибели, отказывались до Новгорода и из него идти, а более городу довольства взять было неоткуда из опустевшей округи), полнился намерениями отложиться в этот раз от Москвы совсем и решительно. Немецкие торговцы со своими ладьями тут как тут оказались, и предлагали терзаемому страхом голода, заперевшему наглухо ворота Новгороду помощь в долг, покуда безвозмездную, а так уж бывало в прежние неурожайные времена не раз. И всегда оканчивалось если не кроваво, усобицей в самом городе,то уж точно новым переделом у кормила власти. Самого Александра Невского трижды изгоняли неблагодарные новгородцы, прежде трижды ими же званого на княжение, чуть стоило случиться невзгоде, а князьу них всегда оказывался виноватым во всём: и в том, что дождя долго нет, и всё пожухло, или снегу мало и сани не едут, а то – много, и Волховом в паводок всё потопило. И в том, что брат князя неразумный навлёк на них тогда новое разорение ордынцами, и в том, что управился Александр с братом по-своему (да не по-христиански, вишь ли!), их же всех мира и спокойствия дальнейшего ради. Ничего нового и теперь не выходило от затяжной невзгоды. И виновников уже вслух провозглашали, от страха осмелев. Донесения из Новгорода Висковатому теперь доставлялись ежедневно, то же – по Псковским пределам и из Смоленска. И, в отсутствии государя, случись чего, ему надлежало решения принимать. Вестимо, что и земским думным верхам, и Басманову с Вяземским даны были Иоанном указания, и у них, конечно, свои лазутчики в Новгородчине имелись, но с размахом главы Посольского им было не сравниться, всё же. И был уверен Иван Михайлович, что сможет не только прямую, но и подспудную опасность распознать первым.

- Пивова надо звать, - заключил Висковатый, когда совет своим порядком вышел на хлебные цены и конский корм, вкупе с недостачей ощутимой от податного населения. Скоро дело это станет ребром, и так хвостом уже тянется разбой и грабёж повсеместно по околоткам лихого поветрия, по дорогам, которыми обычно торговые люди движутся, и злоупотребления всяческие и беззакония. Отчитаться надо было государю без запинки, с головы до пят в корень. Висковатый вопросительно глянул на главу Разбойного приказа.

- А Фуников с Челядиным где ж? – изготовляясь к своей части доклада на общий совет, Василий Щелканов недобро зыркнул как бы мимо всех и стал раскрывать свои переписи.

- А Никита Афанасьич мне, вот, всё на сей час предоставил, - спокойно отозвался Висковатый, откидываясь в кресле и пристраивая поудобнее подушку под ноющую поясницу, и пропуская мимо внимания укол за своё явное самочинное предводительство на их маленьком собрании. – А Иван Петрович к вечеру обещался быть –хозяйство-то на нём, сами знаете, каково: дьяки да подьячие, да стряпчие, да прочие деловцы - народ расторопный, но… пригляду требует.

На сей раз уже Щелканов почёл благом не приметить этот ему с братом от змея-печатника укус.

Заседали допоздна. Пробил полуночный колокол на часовой башне, следом ввалился сбившийся с ног Салтыков, взмыленный и в распахнутой парчово-бобровой однорядке поверх красного тафтяного кафтана, рухнул на свободную лавку, вытянув гудящие ноги, отставив к стене свой тиунский посох, и сообщил, что к возвращению государя дворец и митрополичий двор готовы. И потребовал себе корец мёду.

Едва засвистели первые певуны в темноте московских садов, предвещая скорую зарю, из Кремля безо всякого лишнего шума стали выбираться и разъезжаться по дорогам приказные посланцы.

12 3 4 Следующая ⇒