ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1 страница

Практика Хокинга – Крапивина

Есть только два способа прожить жизнь.

Первый — будто чудес не существует.

Второй — будто кругом одни чудеса.

Альберт Эйнштейн

Встреча с друзьями — как глоток воздуха, как подтверждение того, что можно не выживать, а именно — жить. Я понимаю, что звучит это как что-то само собой разумеющееся, но... Да наплевать мне, собственно, на то, что выражение «крылья выросли» звучит неимоверно затасканно, если после встречи с друзьями, когда я понял, что теперь это не так уж сложно — обнять близких, пробиться во Влад — да не чужой Влад, обрезанный и засушенный, а в родной, близкий, чудесный — они у меня и правда выросли. И не надо пытаться высмеивать меня за пафос, достойный Марги Пушкиной — вот хочу говорить об этом пафосно — и буду!

Я самолично отладил очередную прогу, написанную программой — аналогом здешним наших «Сенсоров» — и собирался позвать Веру в Пироговский лес — они играли с Яриком, но уже оба достаточно откровенно поглядывали на меня: скоро, мол?!

... И тут...

И тут я почувствовал, что Надька, хоть и сама ещё не поняла этого, думает, что не схватки ещё, так, предвестники — тем не менее уже рожает. Нормально, спокойно — но тем не менее. Уже!

— Покорми Ярика, — попросил я Веру. — Хотя скоро мои с работы придут, покормят, можешь пока просто поиграть. А мне надо во Влад. У меня жена рожает.

— А как ты туда?

Вот ведь!.. Сама может, куда ей надо, а я, получается, не могу?! Что за неверие такое в меня?! А ещё в вечной любви клянётся!.. Ну ясно: «слепое знамя дураков»!..

— Раком! — огрызнулся я. — И немного боком! Как-нибудь! Что за вопросы? Как будто не знаешь, что Владшкола делает не как-то — а просто делает! — от волнения я сделался многословен и суетлив, а волновался я не только за Надьку — боялся на самом-то деле: а вдруг всё же не пробьюсь?!

— Я с тобой! — сунулась Вера.

— Нет! — рассердился я. — Прямо вот Надька мечтает тебя увидеть! Ярика, говорю, покорми!

И я шагнул вперёд, насильно, назло подкрадывающейся извне неуверенности, вызывая в себе непокобелимую уверенность, что первый шаг будет — левой — из Академа в никуда, а потом приставлю правую — и это получится — из ниоткуда — во Влад.

Шаг — пустота. Шаг — и дома.

Сашка и Татьяна, а более убедительно — Оля, доказывали Надьке, что это уже не ложные схватки, а настоящие, ну и что, что терпимо, она ж рожала уже, и рожала легко — так не надо дотягивать до того, чтоб детёныш дома вылез, пора проверять сумку, документы — и вызывать «Скорую».

Наконец я смог обрести телесный облик и окликнуть жену:

— Надь, собирайся, поехали! — я шагнул к ней, обнял, притянул к себе, целуя крепко, но всё же нервно и торопливо: всё же рожает ведь! Сашка набирала «ноль-тридцать», в которые МТС превратил классические «ноль-три».

... И тут... Вот ведь... Опять пишу: " и тут". Потому что второй раз кряду случилось неожиданное: рядом со мной — ну не идиотка ли?! — из ниоткуда, как и я сам, возникла Вера.
Впрочем, самое неожиданное было потом — не само появление, а то, что за ним последовало.

С воплем:

— Самозванка!! — Татьяна бросилась на Веру.

— От самозванки слышу!! — взвыла Вера — и они одновременно вцепились друг в дружку. Что там было — даже моего внимания не хватило, чтобы отследить. Я видел только, что Татьяна и Вера действительно не просто похожи, даже не на одно лицо — просто они реально — одно и то же, и никакая не главнее. Одна — копия с другой?! Или обе — друг с друга?! Бред какой-то!.. Но чем более едины были две из четырёх моих беременных женщин, тем больше ненавидели они одна другую. Они уже просто слились в одно целое — единое и нерасторжимое, но при этом драли своих альтер эго за волосы, кусались, царапались, норовили ударить друг дружку коленом в живот... Несколько мгновений, в которые, однако, у озверевших до состояния фурий ведьм уложилась, похоже, чуть ли не целая жизнь, я пребывал в шоке, потом кинулся растаскивать. Одному бы это мне не удалось, но на помощь пришла дочь. Порывалась и Сашка, но мы с Олей в один голос гаркнули:

— Не лезь! — и я дёрнул на себя Веру, Оля же — Татьяну.

Непримиримые противницы как-то сразу обмякли у нас в руках. Я перехватил полный ужаса Надькин взгляд. Ничего себе — сейчас родит ещё, чего доброго, до приезда «Скорой» — а ведь та когда ещё будет, роды-то нормальные только начались, не очень они в таких случаях торопятся...

И тут Татьяна отстранила Олю, держась одной рукой за живот, другой за поясницу, внаклонку добрела до дивана, села рядом с Надькой и выдала:

— Я тоже рожаю!

Короче, врачи довольно всё же быстро приехавшей «Скорой» были несколько обескуражены, получив вместо одной роженицы двух, но документы у Татьяны были в порядке, и медики повели себя адекватно — забрали обеих.

— Кто с ними поедет? — спросил молодой врач, чем-то напоминающий нашего ветеринара Евгения Николаевича.

— Я! — заявил я.

— Старший сын, что ли? — удивился он. — Которой из них?

Блин! Я и не подумал, что явился сюда пятнадцатилетним... Но ведь наглость — не второе моё, как известно, счастье, а самое что ни на есть первое.

— Отец! — не терпящим сомнений голосом заявил я. — Обоих детей.

«Евгений Николаевич» пожал плечами — и мы пошли к машине. Татьяна ничего — пришла в себя, шла нормально.

Боковым зрением я видел, как Сашка и Оля выговаривают Вере — и весьма сердито. Ну да поделом! Устроила тут «цыганочку с выходом»!

В роддоме меня посадили на какой-то стул и сказали, что всё ещё не очень скоро — процедуры, осмотр, на стол-то — и то не вот прямо сейчас. А то сам не знаю!.. Ещё и домой ехать предложили...

Никуда я, ясно море, не поехал — но на стульчике этом, похоже, прикорнул не на один час — сказывается же всё: и стресс, и переутомление постоянное, и недосып хронический...

Короче, нянечка меня разбудила:

— Кто тут Малышевой муж?

— Я! — подскочил я.

Она недоверчиво окинула меня взглядом:

— Ладно, муж так муж. Хорошо всё и с мамой и с детьми. Два мальчика, как и предполагалось. Два шестьсот двадцать и два пятьсот семьдесят. По Апгар у обоих стабильная девятка. Так что езжай домой (впрочем, она сказала не «езжай», а «едь» — боже, за какие глупости хватается сознание в стрессе... ), отсыпайся, о посещении по телефону договоришься, — она сунула мне в руку визитку.

Я встал, хотел позвонить Оле — и тут до меня дошло... У Надьки — оба младенца. Оба! А Татьяна?!

Татьяна, в лучших своих традициях, я так понимаю, исчезла. Глаза врачам отвела, словно её тут никакой и не было, документы все выправила так, как ей надо... Ну да и... Это ведь мне надо было, чтоб прадед вернулся. Какое-то время ей, похоже, казалось, что ей тоже нужно. Перестало, значит, казаться?

Это как-то с Верой связано?

Да что я вообще о ней знаю? О Татьяне... За столько лет — так, какие-то жалкие крохи понял. Или, может, думал, что понял... А о Вере? Да такое же, по сути, кромешное слепоглухонемое ничего...

Всё это страсти. Да, бешеные. От которых захватывает дух и живот болит — а теперь уже и не болит даже — притупились страсти-то... Где-то была любовь, где-то — зависимость. А ведь настоящее — это Надька. И ведь она-то наверняка знает, что Татьяна ей ребёнка подкинула — но это не помешает ей любить его, быть ему лучшей мамой...

У нас ещё всё будет замечательно. Как только я вернусь из своей «командировки». Надо поскорее возвращаться.

Но только это не значит, что ради этого я дело своё делать буду абы как!

***

Сыновей мне Надька в окно показала — она лежала на первом этаже, дети с ней, и проветривать не то что разрешали — заставляли. Такие вот нынче порядки. Оля в своё время отдельно лежала.
Макс, как и положено, был в точности такой, как прадед Максим Матвеевич, предыдущее воплощение, на единственной, да и одна-то не у всех по тем временам бывала, младенческой фотографии. А вот Миша оказался блондинистым и длинноволосым — на Надьку похожим.

Ни мне, ни Надьке, понятно, не хотелось говорить ни о том, что Татьяна была, ни о том, что Татьяна сбежала. Но, похоже, Надьке казалось: если не скажет, я понять-то пойму, но полностью уверен не буду. А ей нужно было, чтоб с гарантией.

Окно было довольно высоко, но не так, чтоб я не влез. Но Надька боялась медицинских властей — и не разрешила. То ли не готова была — отвыкла, стеснялась — обниматься-целоваться (притирка нам ещё всяко предстоит — справимся?.. ), то ли говорить ей так, через окно, проще было...

— Я понимаю, что это твой прадед. И если я приняла Татьяну как его мать, упрекать тебя ни в чём не собираюсь. Но от того, что она сбежала, мне, не буду врать, легче. Я буду любить его абсолютно как своего, потому что твой, потому что ты ждал его возвращения, потому что он тебе нужен. И вспоминать ни о чём не хочу. Врачам она глаза отвела — и хорошо. Это мой сын, давай иди в ЗАГС, регистрируй. Все документы мне дали. — Надька скинула мне пакет со своим и моим паспортами, Свидетельством о браке и справками о рождении детей, сначала показав мне каждый документ отдельно. — Давай иди. Все нежности, — она улыбнулась, — дома. У нас всё хорошо, сказали, через три дня выпишут.

Я поднял пакет, постарался улыбнуться как можно беззаботнее — и пошёл.
Когда я родился, мама рассказывала, у ЗАГСов по роддомам выездные бригады работали, пока не зарегистрируешь ребёнка, не выпишут. С Мишкой уже такого не было, а зря — хорошее начинание похерили...

Впрочем, чего скулить-то?! Вот делов-то: выйти на Черёмуховую, пройти несколько кварталов и опять углубиться в жилмассив — практически с верхней ветки Калинина на нижнюю.
Но нет! Внутренний голос сообщил мне, что я могу остаться... или останусь (это одно и то же? или нет?! ) во Владе до Надькиной выписки. Поэтому могу пообщаться с городом и с близкими, немножко поколдовать — сделать, например, так, чтобы ЗАГС работал, когда я в него приду. Впрочем, понял я, не могу. Наше колдунство против чиновников и бюрократии бессильно — у них на него своя магия имеется — чернее не бывает. И сильнее. Ибо чиновники все очень хорошо знают, чего они хотят. А хотят они ничего не делать и при этом быть сугубо в шоколаде. Так что приходится подстраиваться под них. Я заглянул в ДубльГИС — сегодня они работали допоздна. Так что я мог позволить себе путь с Чуркина на Чуркин через... да через что угодно — хоть через Эгер, хоть даже через Русский остров.

И я выдвинулся. Хотелось побывать везде, поздороваться с городом, ведь я пытался обмануть себя, что я вроде бы и не уезжал никуда, и притирка с самим Владом мне не грозит. Но я знал, что вру себе. Я исчез надолго, жил другой жизнью, и «не пройдёт и полгода», как снова выпаду из той жизни (знать бы хоть, как надолго... ), которая по-настоящему моя... И мы оба меняемся постоянно, и это нестрашно, когда меняемся вместе, но на данном конкретном этапе мы меняемся — порознь. Понятно, что и не сам я это придумал, и не у Макса Фрая вычитал, всегда все это знали — просто как подсказку увидел недавно у него: о том, что вернуться некому, потому что того человека, который уходил, больше нет — есть другой. И да, это пугало меня, каким бы я ни был — нынешний, или потерявший свой город тогда — ну, заболел когда... Я боялся, что стану совсем чужим — и Влад меня не примет.

Хотя с хера ли бы... Вбирая в себя другую жизнь — разве я перестаю любить эту?!
Но вот — пройти пешкодралом за день весь город нереально, но если подшаманить немного с течением времени, можно и за час побывать и на Тихой, и на Крыгина, и даже действительно на Русском. Но меня сегодня манило однотипное: забраться повыше под удивительно синее для начала июля безоблачное небо — и чтобы внизу открывался простор моря. Особенно меня почему-то нынче привлёк сам по себе серый и невзрачный, изрядно покоцанный дом — Крыгина, сорок девять. Потому что дом нависает над своим крыльцом, и между колоннами там открывается обзор на Золотой Рог.

Я прошёл ещё мимо Токаревской Кошки и подумал, что вечером надо бы зайти к Игорю — наверняка Харон с Лексом будут там. А что сейчас телефон не обрывают — так понимание имеют, что не каждый день у человека по два сына родится — надо в себя прийти, побыть одному. Вернее — наедине с городом. А вечером — самое оно!

Злое чиновничье колдовство на меня нынче не действовало: я пришёл — и всё ещё в ЗАГСе работало, и очереди не было (не иначе — сам Влад за меня заступился!.. ) — и написать заявления — на каждого сына отдельное — и отдать документы оказалось делом буквально десяти минут.

— Поздравляю с рождением сыновей! — чиновница произнесла это, мне показалось, с искренней, не должностной доброжелательностью и даже как-то и внимания на мою непотребно юную рожу не обратила, ведь по малышевскому паспорту мне таки тридцать два и Оля туда вписана, а волковский, по которому пятнадцать, сейчас благополучно лежал в другом мире. А рожа... Ну что — рожа...

Я шёл домой и думал: в Свидетельствах о рождении даже фотографий не бывает. Вот если родители близнецов недобросовестны и сперва решат: это Миша, а это Макс, а потом передумают: нет, это как раз-таки Макс, а Миша вон тот, то и менять ничего не надо, по сути. Хотя есть справки, там написано, кто сколько при рождении весил, но потом-то эти справки нигде не предъявляют. Понятно, нам с Надькой это не нужно ни разу, но кому-то вдруг?!

Короче, сам не заметил, как без колдушек дошёл до дома.

А дома была Оля — спокойная, радостная, родная... И спокойствие было не только в ней, а и вокруг. Ну — вынужден я какое-то время жить не здесь, только изредка домой возвращаясь... Всё в поведении Оли говорило, что это не повод для отчуждения. И я успокоился. Поменьше надо Макса Фрая по ночам с фонариком читать и душу себе травить, что всё через пень-колоду. И вообще у сэра Макса всё было с точностью до наоборот: чудеса вместо серой рутины — зачем ему-то было возвращаться?! А мне надо. И я вернусь. А я или не совсем я — там разберётся. На месте, ага!

— Есть хочешь? — спросила Оля — и я подумал, как же хорошо без шумных застолий этих дурацких — всех этих встреч да проводин...

— Угадай до трёх раз! — хохотнул я.

— Нет? — Оля мужественно скрывала смех.

— Не угадала! — мне тоже хотелось смеяться. — Вторая попытка!

— Нет?? — не знаю, как Оле всё же удалось не заржать.

— Неправильно! — я тоже умудрялся делать морду чайником. — Попытка третья и последняя!

— Нет?! — смех норовил-таки прорваться, Оля зажимала рот ладошкой. — Да — нет — не знаю?!

— Ответ неверный! — провозгласил я. — До трёх раз не угадала!

— Так скажи! — Оля всё же прыснула.

— Я хочу! — я тоже не сдержался и заржал. — Но не есть, а жрать!

Сообразно жаре у Оли — хозяюшка! — была заготовка для окрошки — клади сметану, заливай хочешь квасом, хочешь айраном — и лето покажется самой прекрасной порой жизни!

Когда в кастрюле оставалась, несмотря на то, что мы с Олей на аппетит не жаловались, ещё изрядная порция окрошечной заготовки, и был квас ещё — айран мы уговорили, пришла Сашка. И тоже не отказалась от окрошки.

— Смотри, не родишь, — с сомнением сказала Оля и пояснила мне: — Она метёт всё подряд, условно даже хотя бы съедобное. И сама потом жалуется, что врач ругает...

И с Сашкой тоже всё вышло так, словно вчера расстались: «чмоки в щёки», как говорит Харон. И я с каким-то запоздалым успокоением понял: меня тут любят и не то что ждут, а просто считают, что я, по сути — вот он, чего ажиотаж разводить... И так тепло на душе стало. Действительно: успокоение. А вы думали!..

— Странные люди, — говорила Сашка. Похоже, она и до этого что-то говорила, да я прослушал. — Я им надоесть должна, а они меня, вместо того чтобы выгнать — привечают. А мне одной чего — да ничего, спать только... Лекарство, что говорится, от СПИДа — спиодин... То у твоих, — она посмотрела на меня, — то у своих торчу.

— Да ради бога! — удивился я. — Какое «выгнать» — зачем?! Говорят же: «дружно — не грузно, а врозь — хоть брось». И не думай, что Оле окрошки жалко — а вот тебя и сына нашего с тобою — жалко. И мне тоже. Хотя мама рассказывала, она с Мишкой тоже как не в себя всё мела — и хоть бы что. Тебе как кажется?

— Да всё нормально! — заверила Сашка. — На пирог бабушкин придёте сегодня?

— Забежим, — пообещал я — и глянул на Олю: — Забежим ведь?

Оля кивнула.

Вообще это немыслимо, сколько может вместиться в один день. Вроде бы — из серии «впихнуть невпихуемое» — но ведь впихивается же!

Потому что скоро я уже был у родителей. Ну папа — он человек спокойный и понимающий. С мамой сложнее. И понятно же, что любит она меня, и я ведь её не меньше люблю — но от ураганного выброса её эмоций можно сойти с ума. А можно, если честно, и повеситься... Хотя и верю в искренность, и понимаю — но иногда хочется заиметь этакого карманного двойника, чтоб вечно был у мамы на глазах, а она верила, что это я (и чтоб немного от меня настоящего в нём было — не врать же! ) — и не волновалась. Чтоб в идеале вообще без таких эмоциональных выбросов, но если совсем без не получается — чтоб не на меня.
И ещё хорошо, что и родители Надькины, и Славка, брат младший, уже десять лет как из Влада уехали. Хорошие люди, ничего не скажу — но тяжёлые... И ко мне хорошо относились, но от такого урагана заботы кто б угодно, мне кажется, сбежал.

Да уж... Вот женился бы на Сашке — были бы у меня лучшие в мире тесть и тёща... Но ведь женятся на жене, а не на тесте-тёще... Не мог я на Сашке жениться, чего там. Сестре моей повезло — ну так замечательно!

Короче, мамины излияния (которые я, каюсь, фильтровал, посторонними мыслями перебивал — но жить-то хочется! ) наконец все излились — на то они и излияния, а к Шабалиным она идти не захотела — не понимает она этого шумного безалаберного простого веселья, ну и не надо — зато не портит кислой миной. Мы с папой пошли вдвоём, Оля с Сашкой были уже там. Бабушка пекла отдельные пироги, Женька — свои, тоже отдельные. И вот в этом кособоком, но теплом и радостном доме я почувствовал себя так, словно никуда и не исчезал — и через несколько дней, как Надьку выпишут, не исчезну снова. Женька всё знал, но вопросы задавал... простые... словно я не в чужом Новосибе сижу, а в нашем очень и очень дружественном Академе. И я себя чувствовал (да ещё лопая фирменные шабалинские пироги! ) так, словно там и был — и туда и еду опять. Хотя... а вдруг?.. А ещё Женьку, у которого у самого с Мишкой сын и дочь, очень волновало: что чувствуешь, когда детей сразу двое. Вот зануда!.. Где я слова возьму, чтобы описать то, чего я сам толком не понимаю?! Круто — да! Но Женечке ж этого мало! Ему по косточкам разбери, как именно круто!.. В итоге мы просто ржали как ненормальные. А потом пришли Галка с Ромкой и спросили:

— Пап, вы с дядей Максом двинулись?

Никакого уважения к старшим!.. Хорошо, что Мишка их сразу увела, а то мы бы и вместе с детьми непедагогично ржали.

А когда стало смеркаться, оказалось, что я уже на Токаревской Кошке. Маленькая шутка волшебного мира: дорога то ли не запомнилась, а то ли её вообще не было.

И был Игорь, и Харон с Лексом тоже, конечно, были. И была бутылка «Мыса Чуркина» и пачка красного «Максима» — не для пьянства, для настроения. Просто смотреть на голубой дымок в сереющем вечернем небе и улыбаться. Потому что ничего не потеряно. Лучшие друзья — вот они. И говорить ничего не нужно. Завтра там, послезавтра, на днях — да. А сейчас — мимо слов. Море, в которое можно войти (где Владшкола магии — а где ТБ, да и вообще мы не пьяные! ), а можно стоять рядом и слушать, как бьётся — как сердце же! Небо, которое из голубого через серое перецвело в чёрное — и вызвездило. Чайки, которым пора спать, а они летают и орут, ибо без них море не совсем море.

А вот интересно: в бесчудесном мире Токаревскую Кошку зажигают? Но там — это там. Пусть пока ненадолго — но я сейчас — не там! А Игорь — зажигает. А потом сидит у кромки прибоя, и крабы, как коты, ластятся к нему... Большие, словно камчатские — где он их нашёл. А интересно, у них, у крабов этих, есть свой мир — как у котов, собак, дельфинов, лошадей, да и ещё у многих? Мы ведь тоже только с котами связались, но есть же и другие миры, общности — другие?!

А потом из пространств на колени ко мне прыгнул Ярик. И все уже ведь были с ним знакомы — радовались, ласкали. Ярик пытался внушить мне, что Вера сидит в Академе, одинокая и обиженная, но я не хотел его слушать. Потом! Всё потом, может быть, даже завтра. Но не сейчас.

Слишком хорошо. «Звезды-маяки» — глаза друзей. Море. Ночь. И Ярик заснул на голых моих коленях.
Потом. Всё потом!..

***

Спал Харон, спал Лекс. Спал Ярик, разбросав в стороны лапы. Только Игорь сидел у иллюминатора (а ведь снаружи этих иллюминатов не видно даже — впрочем, чему удивляться... ), дымок сигареты тоненькой струйкой улетал вверх — то ли к потолку, то ли в небо. Да ещё на кухне позвякивала посуда: похоже, Арес пришёл, может, и с Анюткой. Я размял сигарету и сел рядом с Игорем.

— Успевай надышаться чудесами, — не то чтоб грустно, но как-то устало сказал главный владволшебник. — Ощущением того, что к прекрасному привыкать нельзя, потому что прекрасное и есть чудо. Куда скоро снова в свой нынешний мир отправишься, тебе в этом никто не поверит. Пока не поверит. Твоё дело в том и состоит, чтобы сделать так, что в итоге всё же поверят.
— Мне иногда кажется, что и в нашем мире большинство народу ни в какие чудеса и близко не верит. Но ведь чудеса — они же у нас всё-таки есть?

— Потому что у чудес есть мы, — пожал плечами Игорь, словно удивляясь, как я мог забыть об этом. А я — забыл? Не знаю... Похоже, и да, и нет. В глубине души помню, но из оперативной памяти это, похоже, ушло. Надо вспоминать.

Кажется, Игорь понял меня даже точнее и правильнее, чем я сам понимал себя.

— Люди, прикоснувшиеся к смерти и бессмертию, не станут уже прятаться от того, что знают о жизни, что поняли в ней. Не поведутся на те сомнительные удовольствия, в которые общая масса народа прячется от страха смерти, которыми вытесняет его из каждодневного сознания. Вся эта чушь: карьера, успех, власть, тщеславие, деньги — это не про нас. Мы можем быть бедны, как монастырская крыса — и при этом счастливы. Или купаться в мифриле и сильмариллях — и умирать от тоски. И мы имеем мужество в этом самим себе признаваться. Этим мы и смешны обывателям. Они считают наши цели, не зацикленные на эгоизме, глупыми и детскими.

— А мы и есть в чём-то дети, — вспомнил я то, чего, по сути, и не забывал никогда.

— Мы слишком ответственны для детей. Скорее, мы старики, понимающие, что перед лицом смерти — или вечности, что, если разобраться, одно и то же — суета и есть суета. Только суета — и ничего больше.
— Но ведь мы не боимся быть смешными... — я наконец вспомнил о сигарете, которую всё это время вертел в пальцах, и щёлкнул зажигалкой, пока весь табак не высыпался. Горький дымок показался счастьем. Ну — или покоем, во всяком случае...

Игорь посмотрел на мою блаженную улыбку — и снова, похоже, всё понял.

— Маленькие радости оказываются порой не такими уж и маленькими. Нужными. И аскетизм... Зачем, если от радости никому не плохо? Когда ощущаешь боль всего мира, радоваться и так не так-то просто, чтобы ещё искусственно себя ограничивать... Иди подыши городом. Его единством со всем миром.
Я поднялся. Я чувствовал, что сейчас опять будет как днём: свобода оказаться в любом месте Влада, какое только есть. Или даже — какого нет. Есть лишь настроение города — но оно изначально.
И я снова раз за разом оказывался словно по ту сторону рисунков и фоток, где изображено было что-то до ужаса наше — но не существующее. Или существующее где-то далеко. Но от этого не менее ценное и родное. Потому что это — о том, что в мире, где есть чудеса, Влад со всем этим миром един. Может, это и есть главное доказательство наличия в мире чудес?

Я был во Владе, который — везде, который изменчив, но в этих изменениях всё же остаётся самим собой.

Незнакомые — не было их раньше! — и в то же время смутно знакомые, потому что наши, владивостокские по настроению, дома появлялись на Светланке, сменяли друг друга — ночные, красивые, одинокие и печальные. Меняли цвет огни вывесок, надписи на них менялись и меняли даже язык. Всё менялось. Может, и мир менялся тоже? Может, и в моём подшефном тоже что-то из этого происходит? Не только на Материке? Или Материк уже спрятался за гранью сна?

Но мы-то, маги Владшколы, знаем, что порою так бывает: и да, и нет — одновременно.
А потом я стоял на борту какого-то катера (и никого на нём больше не было — даже и команды, что ли?! ) и смотрел на кильватерный след. Мало что так завораживает меня. А, да, ещё туман, закрывающий горизонт, где в сумерках утра или вечера серое море сливается с серым небом, а ты сам — в центре этого серого мира с убежавшими на бесконечность границами. И вдруг где-то туман рвётся, и в этот разрыв видно немного города на сопках. Это Влад? Конечно! Даже если изначально был не он.

И это счастье, похожее на сновидение — острое и больное.

... Кто-то царапнул меня по голому плечу. Я открыл глаза, которые, вроде бы, и не закрывал.
Ярик трогал меня когтистой лапой. Настойчиво так, даже не пытаясь втянуть когти.
Постепенно до меня дошло — этот же партизан молчал, думать вслух не соизволил — что котишка на меня обижается. Из-за Веры.

Ну да. Одна, после драки, я и не вспомнил о ней, и от Ярика вчера отмахнулся. И тоже, кстати сказать, беременная...

— Ладно, — сказал я Ярику. — Разберёмся. Уже встаю. Ну честно: встаю же!

***

Что я делал вчера? Бежал от самого себя. В отцовство, в город — но бежал. Чтобы не сойти с ума от боли, что причинила Татьяна, сбежав от меня. Чтобы остаться живыми. Сбежали от меня — сбежал я... Так, что ли?..

А если и так...

Хотелось мне узнать их с Верой тайну? Да. За тем же самым — от боли увернуться...

Вера... Издевательское, глумливое «Верочка», сменилось уже на нейтральное «Вера», так, поди, и тёплое, родное «Верка» не за горами?

Где она там? Фантазия картины рисовала отнюдь не радостные... Словно знает она что-то из того, с чем мне не справиться, хочу что-то сделать — так с другого боку заходить мне: войну, голод, мор — не цирк с конями, а Апокалипсис со всадниками видел. Этакий чернобыльский вариант разрухи, и не просто Чернобыль, в Tschernobyl — русские или украинцы не способны снять честную документалку, просто правде в глаза смотреть — тоже не по силам — так немцы снимают — чего им бояться после фашизма?!

... — Ладно, давай её сюда, — внешне развязно, но пряча за развязностью этой некий самому мне не совсем понятный душевный трепет (хотя — а кто ещё точки-то над ё расставит — как тут без трепета?! ), велел я Ярику.

Ярик исчез — и появилась Вера: что ей какие-то невпихуемые и невписуемые миры?!

Но было в ней что-то... Внутренний беспорядок, при котором и внешний порядок бардаком смотрится?..

— Рассказывай, — хотел распорядиться я, но получилось — с просительной такой ноткой. — Зачем ты это устроила? И более того: кто ты?

— Да уж устроила. Побольше того, о чём ты знаешь... — с каким-то тихим выдохом-рычанием и поджатыми губами...

— Рассказывай, — опять попросил я.

— Хорошо... — сказала Вера. И замолчала. Когда пауза стала уже неприличной, заговорила вновь: — Я вломилась, чтобы Татьяна сделала-таки то, что собиралась — а не ушла в очередной раз в ложь тебе и себе самой.

— Собиралась — это бросить меня и ребёнка? — уточнил я. — Откуда такая уверенность?

— Потому что мы с нею действительно один человек...

— Объясняй! — я упёр руки в боки — да что-то мало это уверенности придавало.

— Мать забеременела, эмбрион был достаточно большой, у него была уже самость, эдакое пред-Я... И в самый последний момент, когда могут ещё получиться нормальные ОБ, не сиамские, ему приспичило разделиться. Что случилось с этим пред-Я, мы доподлинно не знаем, то ли продублировалось и досталось обоим, и тогда мы действительно одна личность, но что-то в это не шибко верится... Слишком мы разные. Так что обе считаем себя единственными правопреемницами, а друг друга — самозванками. Да, очень разные — до неприятия друг дружки полного. Хотя и слишком одинаковые тоже. Кто из нас по-настоящему любит тебя? Но как-то криво-косо — обе ведь...

— Да уж... — сказал я, потому что, по сути, сказать по сути было нечего. Оторопь, ощущение бреда... Это всё не плохо, нет. Это просто даже в парадигму чудес не вписывается. Зашкал, зашквар — шок, практически...

— Но это не всё, — как-то странно успокоившись и решившись, сказала Вера.

— Давай выкладывай... — попросил — именно попросил! — я.

— Это я тебя в тот мир вытащила. Я давно им занимаюсь. С мамой, с отчимом — у нас у всех свои задачи, но со сверхзадачей действительно вернуть в лоно Кристалла блудную овцу этого проклятого и проклятого мира без тебя не справлялись. Мила родится — тоже в нём останется, и ей индивидуальное задание найдётся...

— Мне кажется, — поделился я сомнениями, — мало пытаться искать что-то настолько хорошее, что оно ажно чудо, там, где и так всё не самое всё же плохое. Когда есть войны и прочее хождение по кромке — от оси Владивосток — Новосибирск не так уж и много зависит. А на войне... Не люблю трепаться о том, что за чертой этой жизни — но я был на войне. Не трусил, но... На войне я матрос, но никак не адмирал. Тактик — может быть, но не стратег.

— Слушай ухом, а не брюхом! — рассердилась Вера. — Ты всё ещё думаешь, что спасательная бригада состоит из одного тебя — и я на подхвате?! Всё почти с точностью до наоборот: у тебя узкая специализация — как раз эта ось. А войнами мама с отчимом занимаются.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒