ВЕСЕЛАЯ БРИГАДА 4 страница

- Но достижения-то есть и у капиталистического общества. Мы можем вооружиться его способностью к самоорганизации.

Долго они шли, опять взявшись за руки, по новой Земле. Шли, как ее хозяева, лаская взорами синь неба в хлопающей листве платанов. Проницая лучистыми взорами хлопающих глазами людей. Обнимая взорами – все без изъяна. Чувствуя себя педагогами, призванными раскрыть в человеке – человека. И сделать Землю гуманной, святой.

И опять возник перед внутренним взором Эрики Храм. Он, прозрачный, покачивался прямо в воздухе. А может, быть, он и состоял из воздуха и тонкого прозрачного пламени – то белого, то золотого, то – зеленого. Они с Николозом незаметно оказались внутри него как под сенью раскидистых платанов и пошли, не прерывая беседы, как по проспекту. По прежнему с одной стороны струилась дорога с проплывающими по ней синими автобумами, а с другой – уносились за спины величественные здания. И шли навстречу, как бы на ощупь, какие-то очень неуверенные, потерявшиеся в себе люди. Слепо озирались по сторонам. Маялись внутри самих себя, робко высматривая просвет наружу. Хотя снаружи казались – просто замкнутыми, усталыми. Искали выход там, где выхода нет – не внутри, а снаружи.
Вдруг взглянув искоса на Николоза, Эрика увидела, что тот тоже был сейчас человеком – и одновременно храмом. Захотелось прислониться, прильнуть к нему.
Похоже, что те же чувства испытывал и Николоз.
Приостановившись, он тоже пристально взглянул на Эрику. И, озадаченный, отступив на шаг, неуверенно улыбнулся.

Эрика же процитировала начало бараташвилевского «Мерани»:

Без дорог и троп звездный твой галоп, мой Мерани,

Ворон каркать стал, но от нас отстал за горами.

В этот момент они проходили возле знаменитой первой мужской тифлисской гимназии – ныне это была просто школа под номером один, - в стенах которой и учился некогда поэт. Нашедший последнее пристанище в пантеоне писателей и общественных деятелей на той самой Горе Мтацминда, где любил уединяться, наскучив мирской суетой. Это была та Гора, с которой они только что сошли. (на которой они только что были (побывали).

Но сейчас перед школой стояли на лицом к проспекту на каменном постаменте два других великим грузинских поэта и общественных деятеля – Илья Чавчавадзе и Акакий Церетели.

Николоз задумчиво промолвил:

- Кажется, это стараниями праведного Ильи и были впервые напечатаны стихи Бараташвили? Ведь это ему передала бережно хранимую ею тетрадь женщина, ставшая бараташвилевской музой?.. Что скажешь, филолог?

- Да, Бараташвили не печатался при жизни. Да и успел он написать всего тридцать шесть стихотворений и поэму «Судьбы Грузии». Кстати, поэма интересна тем, что в ней честно излагаются все главные неприятности, которые постигли или могут постигнуть Грузию под крылом России. Но вывод – тоже честно – делается иной: другого выхода нет. Что за странный рок, что за судьба предначертана народам, которые стали для этого вечно мятущегося океана – России – ее невольными берегами? Это уже вопрос к тебе, философ.

- Праведный Илья тоже размышлял о том, как нашим двум народам разорвать свою дружбу-вражду. И ты знаешь, вся глубина его мысли не понята до сих. Многие думают, что Илья вел борьбу за политическую независимость Грузии. Тогда как на самом деле – он боролся за ее духовное пробуждение. Для пробуждения же – нужно было сбросить все оковы. В том числе внешние. А среди внешних оков - наисильнейшим был гнет тогдашней царской России, который распространялся и на русский народ. Опять-таки, гнет исходил из ветхой, самодержавной, крепостнической России. А добро могло прийти на святую Грузинскую землю только из святой Руси. Точнее, все добро, конечно же – от Бога. Но подлинную братскую руку помощи в борьбе с иноплеменниками-мусульманами мог протянуть погибающему грузинскому народу только святой русский народ. Вот только до себя самого, таящегося глубоко внутри, русскому народу еще предстояло дорасти. Так же как и грузинскому. Так и только так обретается дружба народов! Только так она перестает быть жалкой пародией! Перестает быть – несносной комедией. Это возможное будущее торжество святости, торжество божьего Света в жизни грузинского народа Илья изобразил в поэме «Видение». Наверное, все это можно отнести и к возможному будущему русского народа, ведь все святые народы идут в одном направлении. И нет народа не святого, когда он действительно зрел.

Эрика же вспомнила, как поразили ее когда-то поэмы другого классика грузинской литературы – горца Важа Пшавелы. Она даже раздобыла книгу о его жизни и с упоением погрузилась в настоящее рыцарство. Им был проникнут каждый поступок этого ни на кого непохожего творца. Каждая его строка – тоже была поступком. И за каждый из них – горные рыцари, населяющие волшебную страну, которая сквозила, извлеченная точным воображением поэта, из глубины тогдашней Пшавии, готовы были платить кровью. Вначале Эрику даже слегка оттолкнуло это обилие чистой алой крови, которую обильно проливали мифические пшавские рыцари за родину, честь, царицу Тамар и свою величайшую святыню – Лашарский крест. Потом, погрузившись в чтение кристально чистой по тональности прозы Важа Пшавела, где жизнь человека тоже была неотделима от природы и буквально трепетала в эфире Вселенной, проникая в незримые простым глазом пространства, паря там горным орлом – Эрика поняла все по-другому. Гимн крови был для поэта – символическим гимном жертвенной жизни. Поскольку за счастье и свободу в этом мире надо было платить.

Одного тогда так и не смогла понять Эрика…
Но у нее теперь был человек, который, как ей казалось, мог объяснить буквально все.
Она немедленно обратилась к нему, словно перед ней стоял сам некоронованный царь и отец грузинского народа, получивший такие прозвания потому что буквально возродил и выпестовал его во второй половине 19 века, реформировав даже язык - сам Илья:

- Ника, объясни мне, пожалуйста, как мог Илья Чавчавадзе, которого православная церковь даже канонизировала как святого, назвав его праведным… Как мог праведный Илья, руководя банком, созданным им ради ссуд на поддержание лучших проектов отечества, не помочь Важа Пшавела, который так нуждался. Важа Пшавела не был князем, он жил в своем селении крестьянским трудом и охотой, был многодетен. Платили же ему за стихи не так щедро, как равным ему по таланту и популярности поэтам-князям. Он даже не смог доучиться, когда Общество по распространению грамотности среди грузин отправило его учиться в Санкт-Петербург. Потому что этих средств хватило только на один год. Более того, это Общество спустя несколько лет потребовало от поэта, и без того жившего впроголодь, занятого непосильным трудом, чтобы тот вернул некогда предоставленный ему кредит. Поскольку поэт так и не выучился. Из-за чего Важа Пшавела испытал немало горьких минут. Его даже травили в тогдашних журналах, так как сумму этот мужественный человек возвращать отказался. Гордо умолчав о том, что она была попросту неподъемна. Более того, когда он уже в зрелых летах еще раз обратился в Общество, чтобы оно помогло ему доучиться, чтобы отправило еще раз в Россию – потому что нуждался в дальнейшем развитии, нуждался в новых людях и впечатлениях – ему в очередной раз отказали. А ведь этим Обществом руководил ни кто иной как Илья. Все это совсем подрезало крылья горному орлу. Недолгую он прожил жизнь.

Конечно, вопрос был не шуточный.
Ника призадумался. И даже развел было руками. Но вдруг лицо его озарилось какой-то мыслью, стало радостным.

- Эврика!.. Я вдруг понял, что, наверное, праведный Илья молился, прежде чем принять то или иное решение. И скорее всего Бог не положил ему на сердце оставить Важа Пшавела за границей на весь срок учебы. По неизвестным нам причинам тот мог бы там даже погибнуть. Скорее всего, из-за своей вспыльчивости. Ведь он был еще вспыльчивее Пушкина. Чуть что – и пытался решить проблему в кулачном бою. Точно-точно!.. Не миновать ему было дуэли! А так как он был метким стрелком, то противник из самозащиты, стреляя первым, вынужден бы был убить того наповал. Или сам Важа стал бы убийцей и сгинул на каторге.
- Что-то в этом есть. Ты знаешь, был даже случай, когда Обществу распространения грамотности среди грузин, которое и устроило молодого Важа Пшавела учителем в народную школу, вынуждено было согласиться с его увольнением. Потому что тот избил какого-то проверяющего (начальника).
- Потому что пылкий просветитель, вероятно, тоже путал реальное с идеальным и не умел ждать. Он не умел жить будущим и приближать его через терпеливое постепенное взращивание однажды посеянных всходов. Поэт увяз в рыцарстве, которое грезилась ему Раем из прошлого. Потому что и в самом деле стоял на некой святой земле. Но он не понял, что этот Рай - в будущем. А до него большинству – еще далеко… Он то идеализировал общину горцев, которые не знали крепостного права, то горько разочаровывался, когда видел в современности отступничество от мифических заветов предков. И, честно говоря, хоть отец его был священником, и притом хорошим, мало он думал о силе Крови Христа. И о его великой гуманной педагогике. Вот почему Важа Пшавела был так неуживчив с разного рода чиновниками, а с прямыми подлецами немедленно схватывался в рукопашную. Мог он, наверное, ввязаться в драку и с теми, чье внешнее поведение не соответствовало каким-то его представлениям.

- Ты хочешь сказать, что Бог не зря наложил на Важа Пшавела оковы бедности, дабы научить того смирению?

- Нет, милая Эрика, настоящий Бог так не поступает. Такое манипулирование обстоятельствами и слабостями людей – плод ума падшего Денницы. Наш Господь всего лишь хотел уберечь Важа Пшавела от гибели на чужбине. И поэтому не положил на сердце Ильи оказывать тому более существенную денежную поддержку. Ведь будь у Важа Пшавелы средства, тот бы немедленно рванул за бугор. И заболел бы там к тому же ностальгией. Когда кто-то предложил в присутствии Ильи послать Важа Пшавела учиться в Германию, Илья воскликнул: «…знаете ли вы, что из этого получится? Оставьте его в покое. — в Германии, в лучшем случае, увлечется философией и тогда повесит пандури высоко к потолку. А что, если и философа из него не выйдет?.. Назначьте ему гонорар, пусть лучше уйдет он в горы и пишет…».

- Знаешь Ника, будь я на месте Важа Пшавела, я бы все равно отправилась учиться. А там будь что будет! Гипотеза твоя, конечно, правдоподобна. Но ответ на вопрос, почему Важа Пшавелу целых два года травили в журналах, когда он не смог вернуть ссуду за учебу в Санкт-Петербурге, прерванную вопреки его желанию, я все-таки не получила. Скорее всего, Илья Чавчавадзе из-за своей занятости просто пропустил эту журнальную возню.

Их разговор перекинулся к теме о послушании.
Оба они с жаром поддержали ту мысль, что послушными могут быть своим наставникам только малые дети. И то до определенного возраста, пока не научатся здравому суждению и не выработают в характере первоначальный стержень. А далее слепое послушание может причинить только вред. Особенно добровольно-принудительное послушание духовному учителю, которое при полном устранении собственной воли становится гипнотическим подчинением. Тогда как надобно не устранение данной нам Творцом собственной воли, а ее преображение, устремление к горнему. Глагол «слушаться» происходит от корня «слух». И развитие внутреннего слуха, чуткости к руководству просвещенной Святым Духом Христа совести – и есть подлинное Слышание. Оно не имеет ничего общего с казарменным послушанием. Выбор, решение почти всегда остается за слушающим. Будь это иначе, мы бы были машинами. Или марионетками. И в этом неживом качестве могли бы быть спасены одной волей Бога. Но к счастью, люди не марионетки. Они живые. Из чего следует и высокая ответственность – делать свой выбор, принимать решения. И да – отвечать. Как за судьбы всего мира, так и за собственную судьбу, за собственное спасение.
Тут же полезли в интернет и выяснили, что слово «послушание» встречается в синодальном переводе Библии всего четыре раза. Очень обрадовались этому открытию. Твердо решили, что новому переводу Библии на язык современных понятий – быть! И даже придумали ему название – «Рыцарский».

Съели опять по мороженому и разошлись.
На прощание Николоз крепко обнял ее, прижал к груди.

«Милая Эрика», - не раз повторяла она мысленно, удаляясь от проспекта. И чему-то улыбалась.

Удивительные потекли дни.
Николоз пригласил ее в свою бригаду.
А там ее вскоре – приняли в отряд.

Это была бригада ремонтников во главе с бригадиром– самим Николозом.
Эрика никогда не представляла себя в такой роли. Обычно она зарабатывала тем, что помогала с уроками детям из русскоязычных семей. Но теперь было лето, а ей были необходимы деньги на документы. Вот Николоз и предложил ей заняться малярными работами вместо уехавшего вслед за Людмилой Петра.
И сам же и обучил ее основам этого дела, казавшегося Эрики таким не хитрым, но оказавшимся на деле целой наукой, которая, к тому же, как и все на свете, часто расходилась с практикой. Потому что жильцы, которым был необходим ремонт, а иногда и предыдущие жильцы, делали все не правилам, на авось. И теперь приходилось либо полностью все переделывать, либо фантазировать, пытаясь сделать что-то – из ничего. Да и средства на ремонт по всем правилам требовались не шуточные, а хозяевам их обычно не достовало. Особенно если учесть, что они были очень странной бригадой. Некоторые клиенты, узнав про такую их особенность, иногда сразу закрывали перед ними дверь. Не все могли сразу поверить, что им предлагают ремонт за цену в два или три раза меньшую, чем на рынке. А некоторым малоимущим – и вовсе бесплатно. Некоторым же, кто зарабатывал неплохо – по полной цене. Николоз умело перераспределял средства так, чтобы компенсировать недобор от малоимущих и совсем неимущих клиентов за счет тех, кто готов был щедро оплатить качественную и добросовестную работу.

Эрика и познакомилась с Николозом на сайте, где тбилисцы искали и предлагали работу или жилье. Ей нужно было снять комнату. И Николоз, поинтересовавшись в сообщении ее обстоятельствами, неожиданно предложил пожить у пожилой женщины совершенно бесплатно. Правда на тот момент там жил Петр, но Николоз пообещал переманить того в собственную холостяцкую комнату. Он тоже жил в итальянском дворике, на одной из улиц по соседству с тетей Лили. (Родители же его жили отдельно, в многоэтажном корпусе в районе Варкетили).
Не прошло и двух дней, как задуманное предприятие состоялось. И Эрике даже в голову не пришло призадуматься над тем, за что ей такое благо. Большинство людей рядом с Николозом каким-то образом сразу переставали озадачиваться такими вопросами, настолько все становилось самим собой разумеющимся.

Бригада их состояла из трех-четырех человек. Ника был электриком и по совместительству мастером на все руки. Эрику все почтительно именовали – маляром-штукатуром (на практике это означало, что Эрика занималась шпаклевкой и поклейкой обоев, покраской рам и дверей, а все остальное – таскание мешков и красок, цементную штукатурку, покраску стен и потолков брал на себя Николоз). И был еще уже не молодой сантехник по имени Георгий. Тоже как и Николоз – русскоязычный грузин с какими-то славянскими корнями в роду. Не молодой, но по-юношески любознательный, с живым, распахнутым, ласковым взором, в котором нежность перетекала в печаль, а печаль, накаляясь, могла вдруг упруго излиться в виде короткой вспышки гнева – чаще всего безадресного. Тот закончил художественное училище имени Тоидзе и тоже умел работать кистью. Умел в нужный момент грациозно подправить то, что Эрике пока не удавалось.
Частенько присоединялся к ним худющий белобрысый Алексей – неловкий паренек, который занимался когда-то вместе с матерью возле церквей попрошайничеством. Николоз отбил его от влияния семьи, и тот теперь, зарекшись быть вечно нищим, успешно постигал азы нищеты духа, временно поселившись в его жилье. Благо что раскладушка после Петра еще не успела быть сложенной. Отец выставил Алексея за дверь за общение со странным старшим другом, под влиянием которого тот стал ему перечить. Надеясь на то, что сын, который только что окончил школу, не справится с самообслуживанием, и вскоре, отрекшись от дружбы с Николозом, вернется в его объятья. Хотя вроде бы и сам безуспешно гонял сыну и дочь за попрошайничество. Теперь же успех незваного незнакомства взбесил его. Но Виктор, называя Николоза братом, буквально ходил за тем по пятам и жадно впитывал каждый его жест, хотя тот и отмахивался от всяких попыток подражать себе, и даже иногда сердился. (Кажется, это был единственный пункт, из-за которого Ника мог сердиться, поскольку считал, что у каждой подлинной личности – своя индивидуальность, своя колея). Он то и дело делал Виктору в полушутливой форме внушения за попытки брать напрокат его личину. Виктор только что закончил школу и решил даже никуда в этом году не поступать, чтобы сначала выучиться у Николоза. Когда же его спрашивали, чему он желает выучиться, Виктор скромно ронял: «Всему». В их бригаде он быстро освоил все профессии и названный брат уже доверял ему некоторые участки работы.

Состоятельных клиентов они находили через интернет. А все остальные узнавали об их благотворительной бригаде изустно. Отбоя от клиентов не было, поскольку они уже понемногу становились местной легендой. Тем более, что редко можно было встретить ремонтников, которые готовы бы были, помогая друг другу, быстро справляться со всеми видами работ. Николозу даже приходилось проверять, в самом ли деле люди нуждаются, и отбирать среди них действительно нуждающихся.
А еще у них были официальные сертификаты о том, что они – индивидуальные предприниматели, занятые в сфере мелкого бизнеса. Бригадир хотел, чтобы все было законно и все члены бригады зарегистрировались в налоговой службе. Хотя вообще-то налоги с мелких предпринимателей в Грузии не брали. Но могли начать брать в будущем. И Николоз счел бы своим долгом платить их.

Работа была хоть и тяжелой, но под шутки и разговоры, нередко переходившие в философичные диспуты, а иногда и в жаркие споры, так что время пролетало быстро. К тому же благодушно улыбающиеся чему-то хозяева тоже иногда вставляли свои реплики. А некоторые из них начинали с ними приятельствовать и потом иногда все вместе гуляли. Иные даже подключались и к другим идеям Николоза, у которого не никогда не переводились и успешно воплощались в делах.
Все это уже было до появления Эрики и ей ничего не оставалось, как радостно влиться в это великолепное сообщество.

Работали они по общему решению всего по шесть часов в день, с десяти о четырех. С обязательными выходными днями в субботу и воскресенье. И с возможностью кому-то опаздывать или уходить раньше или брать однодневный отпуск, в связи с уважительными причинами. А иногда кто-то мог взять короткий отпуск вовсе без уважительных причин. Им позволял это принцип взаимозаменяемости. Николоз и быстро набирающийся профессионализма Алексей как игрок в запасе всегда были, как говорится, готовы.
В обязательный же отпуск решили уходить всей бригадой в сентябре. И даже предвкушали, что проведут его в этом году в палатках, путешествуя по горам. Николоз знал много удивительных маршрутов, где пышная красота природы соседствовала с древними храмами и монастырями. Обычно он, как только выдавались праздники, – уходил в такие места один. Часто он проводил выходные в палатке близ какого-нибудь монастыря, посещал богослужения, беседовал с монахами.
Свободного времени им хватало. И если Эрика не всегда понимала куда его деть, то Николоз посвящал его «Богу, людям и себе». Так говорил он сам, немного растерянно поглядывая на Виктора. Все - таки раз тот уж был склонен к подражательству, то надо было иногда озвучивать, чему именно стоит подражать, как-то объяснять свои мотивы.
Поэтому Николоз также разъяснял, что под словом «себе» имеется ввиду саморазвитие.

Встав в шесть утра, Николоз проводил не меньше часа за молитвой. Потом гулял с час в парке, имея с собой блокнот и порой записывая в него какие-то приходящие мысли. Прихватывал он на прогулку и томик какого-нибудь поэта. Он считал, что истинная поэзия – родом из той самой глубины, где коренится настоящая личность. И каждый глубокий поэт был для него другом, с которым он общался на этой глубине. Чаще всего Николоз ходил с томиком стихов А. К. Толстого. Он часто говорил, что весь строй дум этого на редкость прекрасного человека коренился в Красоте, которая неотделима от Добра. И ссылался на отзыв о А. К. Толстом философа Владимира Соловьева. Книга же Владимира Соловьева «Оправдание Добра» была у него настольной, наряду с Новым Заветом, Псалтырью и сборником произведений Ильи Чавчавадзе. А еще в комнате у Николоза висел иконописный портрет праведного Ильи.
Другому чтению – а оно было обширнейшим, куда входили не только святые отцы и протестантские проповедники, но и философы, историки, искусствоведы, педагоги, психологи, классики прозы и поэзии – Николоз отдавался уже после девяти вечера, часов до одиннадцати. Когда возвращался после каких-то своих дел или из гостей.
К современным писателям он был равнодушен, а постмодернистов не выносил.

После утренней молитвы и прогулки, Николоз писал книгу о диалектическом методе толкования Библии. Писал медленно, вдумчиво. Тратя на это дело всего лишь час, но зато какой час! Весь сжатый в превосходный афористический текст. Который можно было читать и как часть книги, и как отдельную миниатюру, в которой фрактально отражалась тоже отражалась многогранная суть целого.

Словом, Николоз был очень занятым и счастливым человеком.

На уборку Николоз времени почти не тратил, поскольку старался все сразу класть на свои места, сразу мыть тарелки, кастрюли. И того же по умолчанию ожидал от других. Благо что предметов быта было в отличие от книг – немного. Только самое необходимое. К тому же и режим приготовления пищи тоже не занимал у него много времени. Он питался пищей простой и здоровой – варил за 15 минут суп из крупы, представляющей смесь нескольких злаков, картофеля, моркови, болгарского перца и приправы из сухой зелени. Варил без зажарки, добавляя подсолнечное масло и приправу уже после варки. Руководствуясь правилами здорового питания, он считал жареное вредной пищей. И старался не употреблять консервантов, кофе. Не ел он и мяса. Хотя позволял иногда себе рыбу, яйца и мацони. Любил лобио, гороховый суп, каши на воде. Включал в рацион семечки и орехи. А летом и вовсе переходил на салаты и тушеные кабачки. И, конечно же, покупал себе фрукты, если была такая возможность (чего мог позволить себе не всегда). Николоз приучил себя к двухразовому питанию, благодаря чему вес его всегда оставался одним и тем же. Правда, в этом случае приходилось налегать на хлеб, обычно черный.

Как-то они с Эрикой говорили о постах, и Николоз процитировал отрывок из пятьдесят восьмой главы пророка Исайи: «Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжи узы ярма, и угнетённых отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо; раздели с голодным хлеб твой, и скитающихся бедных введи в дом; когда увидишь нагого, одень его, и от единокровного твоего не укрывайся». Николоз сказал, что в этих словах сконцентрирована вся соль христианства. Вынь ее и останется пустая вода. И прибавил, что никогда не постится в общепринятом смысле. Лишь иногда, когда чувствует, что грехи совсем одолевают, у него настолько пропадает аппетит, что он сам не может притронуться к пище. И хватается как погибающий за продолжительную молитву (хотя никто не знал за Николозом грехов, тот часто с болью говорил, что некоторые свои склонности ему омерзительны).
Тогда же он рассказал об еще одной своей гипотезе в области духовной науки.
Николоз считал, что по мере того, как человек возрастает в Духе, телесный его состав тоже обновляется. Меняется даже метаболизм. Вероятно, он замедляется. И поэтому количество пищи тоже необходимо уменьшать. Но, конечно, не в сторону, одного хлеба и воды. А в сторону простой, малокалорийной, богатой витаминами и микроэлементами пищи, содержащей, к тому же, растительный белок. Для этого достаточно фруктов и овощей, злаков и бобовых. Черного хлеба. Растительного и зеленого чая, растительного масла.
Если же человек, возрастая в духе, не меняет свои пищевые привычки, то начинает полнеть и болеть. И даже может стать инвалидом. Поэтому как он считал частенько от полноты страдают православные батюшки. Да и у тех, кто далек от духовности, с годами замедляется обмен веществ. Но количества пищи они при этом не уменьшают.
Вслед за диетологами Никлоз считал, что здоровое питание обязательно следует дополнять физической активностью на свежем воздухе. В идеале всем этим условиям – появлению здоровой пищи на столе, физической активности на природе – соответствует работа в саду и огороде. Но жителям городов остается довольствоваться суррогатом – хотя бы утренними прогулками по зеленым улицам, ближним скверам и паркам. Можно при желании – заняться скандинавской ходьбой, поиграть в мяч.
Относительно раннюю смерть своего любимого А. лексея КонстантиновичаТолстого – тот стал после пятидесяти лет страдать от полноты, головных болей, грудной жабы, астмы и умер от передозировки морфия, с помощью которого тогда снимали боль – Николоз объяснял именно отсутствием телесной самодисциплины. А также наивным туризмом в оккультизм и тем, что в отличие от своего тезки Льва Толстого, поэт не смог подняться над привязанностью к охоте. Он не смог догадаться, что привычка к этому невежественному развлечению является убийством и, будучи одухотворенным человеком, все-таки продолжал грешить.
- А Владислав Крапивин понял это сразу. Он с детства возненавидел охоту, - не преминула напомнить Эрика и о своем любимом авторе. Но не затем, чтобы противопоставить его А. К. Толстому – тот тоже был для нее одним из любимейших. Просто Эрике всегда хотелось восхищенно говорить о Крапивине, открывать для людей это чудо. Так, наверное, относились к Евангелию настоящие проповедники. Они просто не могли молчать. Правда, Эрику смущало то, что, получается, Евангелие ей заменяли книги писателя, который, как она считала, воплотил Евангелие в жизни.
- Но насколько я знаю, Крапивин тоже стал после пятидесяти страдать от полноты. И даже от непомерной полноты, - возразил Николоз.
- Да, - вздохнула Эрика, - Пожалуй, твоя гипотеза верна. Если бы Владислав Петрович вовремя бы взялся за себя, то не разрушил бы свое здоровье. Хоть он и прожил долгую жизнь, но тоже вынужден был уже после пятидесяти отойти от активной жизни физически. Он даже уже не смог руководить «Каравеллой» - детским отрядом, который он создал еще в юности.

- А как бы он взялся за себя, если никто не рассказывал ему о связи духовности и питания? Или, может, кто ему чего и советовал, но неубедительно. Людям нужно говорить о таких вещах вновь и вновь, пока они не призадумаются и не сформируют у себя нового мышления, не выработают новой установки.

В июле они познакомились с семьей Кароянов. Им тоже был нужен ремонт, а денег на них не было. Их частенько не было даже на пропитание и на оплату коммунальных услуг, из-за чего семья нередко оставалась без света и газа, при этом готовили на дровяной печи, используя вместо дров доски, палки, ветки и шишки. Мебели тоже почти не было – спали на брошенных на пол матрасах. Впрочем, не было и пола, так же как и стен. Просто обмазанные цементом блоки, Цементное облако постоянно стояло в воздухе, из-за чего ходившие летом в одних трусах мальчишки – дети приветливой высокой женщины по имени Эльвира – вечно терли кулачками припухшие красные глаза. Был у детей и отец, но он горько пил, а напившись, буянил. Семья его в такие периоды выселяла. А периоды эти все больше затягивались. Так что отец фактически бродяжничал, лишь иногда наведываясь в гости.

Это были курды. Как и цыгане, эта народность вписывалась в тбилисский колорит сугубо по-своему. Местные курды обычно жили разрозненно, тихо. Амбициозности в них не было совсем, к высшему образованию они не стремились и часто можно было увидеть их, узнаваемых по смуглым лицам и густым, курчавым волосам, одетыми в оранжевую спецформу с изображением на спине по-своему мудрого и задумчивого старика – дворника с картины Пиросмани. Но встречались среди курдов и люди образованные. Они были с приятными манерами, отличались простотой, ценили шутку. Николоз говорил, что для этого народа у Бога есть особый промысел – он незримо отрицает чванство, шовинизм у тех народов, среди которых обитает (своей независимой страны у курдов не было, они были рассяны повсюду). А по тому, замечает ли человек на своих улицах таких людей, здоровается ли с ними – познается он сам.

Итак, они познакомились с семьей Кароянов, которые жили в одном из спальных районов в брошенной строителями времянке на пустыре рядом с рынком. Таких времянок – они стояли вряд, подобно солдатам на смотру – было несколько. И в них тоже жили какие-то вселившиеся туда без спросу люди, оставшиеся без крыши над головой. Поселение образовалась несколько лет назад. Городские власти вначале не знали про это, потом им было недосуг, и они смотрели на факт вселения сквозь пальцы. Но когда поселенцы обустроились, сделали ремонты, огородились и даже вырастили сады – им захотелось все это узаконить. И тогда-то и началась битва с городской администрацией за право жить на этой территории и дальше. Битва эта продвигалась с переменным успехом. Администрация то грозила выселением, предлагая взамен оплату съемных квартир в соседнем микрорайоне, то обещала все-таки разрешить им проживание на территории после очередных выборов. Все зависело от политического контекста – от близости выборов в органы местного управления. И под шумок такой обнадеживающей близости им как-то даже провели электричество и газ.
Семья Кароянов жила в крайнем бараке. За ним сухая глинистая земля была усеяна колючкми, на них отчаянно трепыхались на вечном ветру обрывки целлофановых пакетов, которые, казалось, были собраны охапками со всего района. Кое-где валялись пластиковые бутылки, консервные банки и даже шприцы. Тут же располагалось очищенное от хлама футбольное поле, опознаваемое только по воротам, обозначенных двумя булыжниками.
На этом поле обычно носились с мячом или просто сидели на деревянной балке, молча глядя прямо перед собой непонятными, струящимися вверх взглядами, три мущкетера, как называл их Николоз – Стефан, Гриша и Лука. Это были братья Карояны, почти пагодки. Старшему, Стефану, было двенадцать лет, Грише – одиннадцать, а Луке – девять. Все они, как дети, еще не вступившие в подростковый возраст и не обнаружившие, что мир совсем не таков, к каковому готовили их родители и учителя, были еще добрые и в крупном – послушные.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒