ВЕСЕЛАЯ БРИГАДА 2 страница

- Дитя, я – брат твой. Товарищ твой Пушкин, как говаривал наш собрат Платонов. Мы все тут – дети одного Отца.

- Так, - охотно согласилась Эрика. – Но скажите мне, брат Пушкин, как же так получилось, что в созданном вами, как нам всем тут рассказывают в школе, современном русском литературном языке стали исчезать слова? Все помнят, как в годы сталинских репрессий исчезали люди. Но чтобы – слова… Вам знакомо слово «спецоперация»?.. Мне страшно, что, возможно, через совсем малый промежуток времени этот канцеляризм станет повсеместным. И вытеснит из нашего с вами братского языка точное, громадное по силе воздействия слово, соответствующее этому явлению. А там гляди – сгладятся в сплошную плоскую линию и все другие слова. И тут – это для меня ужасней всего! – мы перестанем понимать даже вас! Хотя, признаться честно, в школьные годы вы были мне не интересны. А потом до вас - было недосуг. Но сейчас, когда у меня есть досуг – я вдруг узрела брата!.. Как славно, что вас уже невозможно запретить! Но можно перекодировать ваши смыслы, сделать их чуждыми уму и духу.

Пушкин опять нахмурился. Сцепил свою трость с ожесточением и, озираясь, хотел было кому-то пригрозить. Но вдруг, обернувшись, увидел золотого Георгия на коне.
- Какая подделка! – произнес он гневно. - Боже мой, неужели вы по-прежнему молитесь золотым истуканам!..
- Но это же святой Георгий, - возразила Эрика.
- Нет в этом скафандре ничего святого! Святые источают мир из собственного сердца… Да так, что порой даже иконы мироточат.

- Вы хотите сказать, что такое явление как святой Георгий, поборовший на этом самом месте такое явление как Ленин – не соответствует своей форме на данном конкретном месте?

- Да, он совершенно неуместен.

- Так как же соединить суть и форму в стол разъявшемся мире? Знаете, мой брат, одна наша сестра, страдающая синдромом Аспергера, как-то спросила меня, зачем поэты пишут стихи. Разве нельзя, как она изящно выразилась, говорить просто?
Пушкин добродушно подмигнул

- «Как сердцу выразить себя, другому как понять тебя? »
- «Трудов напрасных не тая, любите самого себя, достопочтенный мой читатель, - быстро продолжила Эрика, - Предмет достойный, никого, любезней, верно, нет его». Поэтому так бьет в самое сердце тютчевская строка, ставшая афоризмом: «Мысль изреченная есть ложь». Знаете, мне иногда хочется замолчать насовсем. После таких стихов.

- Мне тоже хотелось, - признался Пушкин. – Собственно, в раннем детстве я больше молчал. Родители мои были дома слишком откровенны. Они не прятали в кругу семьи своих истинных чувств. Например, до нас с сестрой им было недосуг. И они нам не врали – не показывали большей любви, чем у них было. Не произносили пустых слов. Не пытались тужиться, наполняя слова энергией, которой они не чувствовали. Отчего слова бы раз -Дваивались, раз -Траивались и раз - Четверялись, становясь двусмысленными. И я за это им теперь благодарен. Зато я с малых лет видел, как слова превращаются в змеиные хитросплетения, едва только на порог дома ступали гости. И как эти невинные домашние ужи превращаются в гадюк, вступив в пределы большого света. Ах, каюсь, я тогда испытывал нездоровое наслаждение, молча наблюдая из своего угла за их коловращением. Я тоже не любил говорить. И даже делать лишних движений, за что получал нагоняй от матери. Я не хотел быть обманщиком как все. Но позже я открыл дверь в библиотеку отца. И поэзия, куда проник мой нескромный взор, - не только высокая, но и неловкая из-за своей торжественной напыщенности, а иногда и скверная, представляющая собой фривольные стихи, стала моим спасением. Я увидел, что слово может быть просто выражением любви. Даже в ее искаженной, извращенной форме. И что все слова в стихах стремились достичь этой любви, как просветления. Стремились обрести свое первоначальное, простое значение.
С этого дня я почувствовал себя освободителем слов. И мои неповоротливость, замкнутость и молчаливость как рукой сняло.
- Я поняла, дорогой брат! Вы потому потом и совершили революцию в отечественной словесности, вернув ей свежесть и простоту золотого века! Вы стали нашим освободителем! Нашим солнцем, греющим нас изнутри подлинной любовью! Как же я вас раньше вас недооценивала! Бедный вы наш добрый гений! Да и мы все тут, наверное, вас до сих пор недооцениваем, как недооценивала, впав в замешательство от вашей искренности и чистоты, собственная матушка. Но как же вы могли… Как вы сумели найти потом найти общий язык буквально со всеми – от горничных до царей? Да и к сердцу не понимавшей вас матери все-таки проложили незримую тропу перед ее смертью?.. И – простите – но зачем вы стали таким повесой, зачем вам понадобился высший свет, зачем вы мелькали там, подобно мотыльку, летящему на лампу?.. Зачем столько вертелись, столько болтали в этом ложном кругу?.
- Милая, если бы я болтал меньше, этот свет был бы - еще хуже.

Когда улыбается Пушкин, все темное вокруг становится таким незначительным. Таким временным.
Едва приметно усмехнувшись, Пушкин опять обернулся на истукана на постаменте. И – о чудо! – тот опять показался Эрике настоящим героем.
Но ведь только что Пушкин – сам Пушкин! – указывал на его ложное величие. И при этом сердился.

Встретившись с Эрикой взглядом, Пушкин промолвил. Почти неслышно. Больше глазами, чем словами:
- Дело не в том, что у чаши снаружи, а в том, что у нее внутри. Если ты от души полюбишь святого Георгия, то он будет весь - твой. Он так и просияет от твоих мыслей. И будет стоять на своем месте – хоть на этом же самом – только для тебя одной. А как бы было славно, если бы и все кругом его полюбили!

- А как же Ленин. Вы знаете, когда он тут стоял, некоторые его любили. Хотя большинству было все равно, а иные даже надсмехались.
- С Ленином - немного сложнее. Он начал за здравие, а кончил за упокой. В школьные годы он даже изучал в религиозном кружке Слово Божье. И по своей наивной честности, присущей гениальным, то бишь попросту естественным детям - тоже заметил несоответствие великой Истины - Правде и Красоте, которые, казалось бы, должны были воплощаться в сем мире. Но нет правды на Земле. И он от всего сердца решил, будто ее и в самом деле нет ее и Выше. Особенно его оттолкнули мертвые напыщенные слова, которыми преподавали тогда Закон Божий. Какие же из этого вышли ужасные следствия! Мой бедный брат Ленин решил, что Царствие Божье можно восстановить не Сверху, а снизу. Отняв у Слова его творческую Силу. В дальнейшем, когда по логике вещей слово его стало неумолимо расходиться с делом, он вдруг почувствовал себя обманщиком, очень страшным обманщиком. И на этой почве - заболел… Еще бы немного и Ленин бы от тоски – замолчал… Пришедшая к нему смерть была милосерием.

- Знаете, тете Лили, у которой я сейчас живу, не хватает на нашей Площади Свободы именно Ленина. Ведь он был символом ее молодости. Они тогда воображали, что он – самый лучший человек на Земле. И что действительно видит лучшее будущее. И указывает в него путь уверенной рукой.
- Ну и славно. Пускай эта светлая вера омоет там, на небесах, Ленина от его невольной лжи, осушит его слезы и – поднимет в великий град Иерусалим. Пусть тысячи советских людей, поверивших в миф о вожде, засвидетельствуют своей чистотой свою любовь к нему. И Господь, как мудрый и добрый правитель Дук из моей поэмы «Анджело», конечно же, простит его. Только тот, зажав в ужасе уши руками, должен тут же отмахнуться от непереносимых его слуху слов чистой хвалы и тут же переадресовать их подлинному настоящему Человеку. Человеку, и - одновременно – Богу. Потому как нет под небесами другого имени, которое открывает путь в Будущее, нежели имя – Иисус Христос.

Пушкин ушел не прощаясь. Просто растворился в тонком луче, в котором порхала белая бабочка.

Зареяли над бюстом стрижи.

Потом по нему запрыгал воробей, чикрнул клювом по плечу.
Птичья перекличка слеплялась в ком, каталась по земле, платаны перекидывались им. Порой ком застревал в кустах и звуки становились веселей.
Подплыл синий автобус. Пассажиры важно высадились и тоже поплыли кто куда походками стройными, значительными. Все-таки это был самый центр столицы. Здесь все выглядело приличным.
Сегодня эта важность показалась Эрике какой-то легкой, воздушной.
Она встала со скамьи и принялась обозревать окрестности, намечая дальнейший путь.
Сердце ее звенело и даже все тело растворялось в какой-то умиротворенной прохладе, овевалось светлым ветерком.

В таком настроении она долго бродила по улочкам старого города, присматривалась к причудливым цветам на балконах и выхватывала взглядом на некоторых из них ласковый сине-желтый флаг с шелковым полотнищем.

Витрины с сувенирами не казались ей, как раньше, слишком назойливыми, неуместными. Она даже отметила, что некоторые изделия отличались отменным вкусом.

Полакомившись лепешкой с лобио из придорожного ларька, она поднялась по крутой тропе к храму недалеко от крепости Нарикала. Отсюда со смотровой площадки, хотя это была еще не самая вершина горы, уже был виден весь город.
Его храмы, площади, будто склоненные друг к другу крыши и Гора Мтацминда, нежились в привычном утре.
Тут же, склонившись друг к другу, стояли парень и девушка со славянской внешностью и тоже глядели вдаль.
Наверное, украинцы. Их теперь можно было встретить повсюду.
Хотя, может быть, и русские.
Да как их отличить.

Да, все верно. Для того, чтобы быть искренними, совсем не обязательно молчать. Достаточно просто любить.
А там можно – даже иногда шалить.
И - «истину царям с улыбкой говорить».

3
У тети Лили за накрытым столом сидели гости – монахиня Людмила и Петр.
Эрика, расцеловавшись с ними, тоже присела.
Она уже знала, что это их последняя встреча с Людмилой. Та уезжала в Польшу, куда переводили некоторых сотрудников их Миссии.
Петр был сумрачен, Людмила как обычно – скромна и приветлива. Она сидела прямая как тополь, очень белокурая, светлокожая, с тонкими чертами лица, тонкими пальцами, с тихим, мелодичным голосом. С ясным, открытым взором.
Одета она была в однотонную ситцевую юбку и кофту. Шею украшали маленькие жемчужные бусы. Руки лежали на коленях, и только иногда она бралась тремя пальцами за ручку чашки, аккуратно отхлебывала глоток.
Рядом с ней вечно сжатый в пружину Петр с его угловатыми движениями и резко падающими словами, казался каким-то топором. Или пнем. И, видимо, чувствуя это, помалкивал. Он ожесточенно жевал колбасу, тихонько пододвигая при этом блюдо с бутербродами поближе к соседке. Та же к ним так и не прикоснулась.

Тетя Лили сегодня была не так хлопотлива. И тоже поскорей встала рядом со столом, облокотившись о его край.

А там – повела круговую чашу своих воспоминаний по новой.

Все они уже выучили эти истории наизусть. И чувствовали себя не то заложниками, не то заговорщиками, когда, переглядываясь и подмигивая друг другу, старались переключить внимание хозяйки со своего прошлого – на что-то другое.
Петр даже достал блокнот, вырвал листок и стал писать к тете Лили какие-то вопросы. Но тщетно – сквозь ее глухоту, да и упрямство, пробиться было невозможно.

А тетя Лили торопилось. Она верила, что передает им что-то очень важное. Чего передать больше некому. И упорно закачивала в их память, как в компьютерный диск, множество сведений.

Казалось, она желала добраться до генетической памяти целого народа и порой говорила так ярко и эмоционально, словно стояла прямо перед ним.

Она буквально стояла, произнося свои речи, и могла, несмотря на одышку, выдержать так несколько часов, если бы гости через некоторое время не разбегались.

Сейчас она опять рассказывала историю своей семьи как историю любви. Точнее, серию историй о любви. Про каждую из них можно было написать отдельный роман, о чем все ей неоднократно советовали. Но советы тоже благополучно пропускались мимо ушей.

Сегодня, едва взглянув на Петра, который украдкой взглядывал на профиль Людмилы как узник на свет в единственном окне накануне расстрела, Эрика внезапно все поняла про него.

Она поняла, что Петр увлечен не Грузией, а Людмилой. И не увлечен, а одержим. Он приехал сюда за ней. И вероятней всего, вскоре после ее отъезда начнет не находить себе места и сорвется в Польшу.
Эрика сразу почувствовала, как усилилась в ней теплота к этому человеку.

Как все просто. И как благородно.

А ведь тетя Лили, безуспешно пытавшаяся вытянуть из того причины его нежелания возвращаться на родину, уж было предположила, что он что-то натворил там. Может быть, даже украл. И на всякий случай запирала шкафы и отмечала положение ваз – не повернуты ли они. Не искали ли в них сокровища, хотя их и нет.
Не сбылось и предположение Эрики о политических гонениях в Белоруссии на прямолинейного Петра.

Внезапно, глядя на молодеющее на глазах лицо тети Лили, которая властно вступала в череду воспоминаний, самоотверженно отметая подобно соловью даже собственное тело с его немощами, отметая даже слушателей, и, пожалуй, даже близкородственную душу, Эрика впервые поняла, что эта дошедшая до края жизни женщина стоит сейчас не перед прошлым, а перед будущим.
Это будущее качалось заманчивыми небесами над ее молодыми героями. Это из него шли во все стороны еще неведомые тропы. И было еще время сделать любой выбор. Или пока просто бродить, заглядываясь на всю эту то тихую, то бешеную кутерьму затей и событий, перескакивая с тропы на тропу.

Можно было еще над будущим немного посмеиваться, безудержно в него стремясь.

Не брать его в расчет.

Или слишком брать, отдавая даже жизнь.

Внешне рассказы тети Лили напоминали записи летописцев. В них скурпулезно отражалась внешняя канва событий. Словно все это было крайне необходимо не столько будущим потомкам, сколько небесам, где в Книге жизни ведется незримый учет каждой детали. И каждая из них имеет свой вес. И - свои последствия.
Это-то обилие фактов и не вмещалось в сердца слушателей. Потому что предназначалось не для них.
Сердцами они ловили лишь настроение, ловили эмоции, которые тетя Лили передавала, полная ими до краев, с поистине художественным блеском. Не умея, правда, как следует передать суть, да и не всегда понимая ее.
Эти две задачи – так бережно хранить факты и так сильно чувствовать все, что за ними стоит – были титаническими. И даже в чем-то несовместимыми. Им, молодым, такое было еще недоступно. Для этого нужна была титаническая натура уже много пожившего и много увидевшего человека. Его неисчерпаемая энергия, ушедшая теперь в будущее и двигающее именно его.
«А мы-то по наивности называем это старостью, Думаем, что силы уходят в песок, - подумала Эрика.

И вот Эрика принялась сама для себя отдаляться от деталей, которые не вмещались в сознание, и извлекать стоящую за ними музыку.
Эта музыка была одновременно высокой поэзией.
И в таком уже виде органично вписывалась в глубину ее души, в некий ее код.

… Тбилиси начала девятнадцатого века.

Две юные смешливые гимназистки, немного опаздывая из-за того, что долго наряжались, и нисколько этим не тяготясь, шагают в ногу. Внезапно, прыснув, они прекращают эту забаву, становятся деланно солидными.

Едва уловимая дрожь в мостовой все нарастает, превращается в грохот копыт за спиной, а потом вдруг стремительно сходит на нет. Сидящий в фаэтоне юноша, приветливо снимает шляпу, и раскрыв дверцу, произносит:
- Приветствую вас, барышни. Давайте-ка я вас подвезу.
Это сын самого наместника – самого главного человека в Тифлисской губернии, посланного сюда царем Российской империи, - тоже едет учиться.

Только его гимназия мужская.

Но до перекрестка, где их пути разбегутся и завиляют по узким улочкам, дорога пока одна.

И эти встречи, эти смущенно-сладостные поездки «до перекрестка», когда все молчат и лишь искоса изучают друг друга, - да нет, просто излучают друг в друга еще не тронутую прелесть – стали игривой традицией.

Проворно выпрыгнув из кареты на развилке, этот, кажется, сам принц, торопится подать руку, чтобы девушки сошли.
А там фаэтон лихо срывается с места и – вот уж только вихрь остается на дороге. И маленький остаток пути до здания из красного кирпича кажется им таким приятным. Строгая учеба впереди – уже получила свой неведомый заоблачный привет. И может теперь только внушительно покашливать.

Гимназия из красного кирпича и поныне стоит на одной из улочек старого города, что сбегают ручьями с горы сразу за Площадью Свободы. Теперь тут – обычная школа. Здесь выучилась и тетя Лили.

Странная все-таки у них была семья. Сложная из-за несходства ярких натур.
Ее бабушка была польской пани, вышедшей, вопреки воли семьи, замуж за русского инженера, занимавшегося постройкой военно-грузинской дороги. С ним они познакомилась на водах северного Кавказа. После чего семья отреклась от юной пани и та переехала к мужу в Тифлис. А там у них и родились ее будущие тети, бывшие сестрами- погодками. И младший их брат – ее будущий отец.
Но счастье длилось не долго. Отец семейства, как и многие интеллигенты той поры, сочувствовал народу. Как-то он не пошел на работу, и, надев, праздничный костюм, взволнованный, торжественный, куда-то вышел. Таинственно бросив жене, чтобы она не отпускала сегодня детей на прогулку. Хотя обычно он имел привычку докладываться жене про то, куда направляется.
Пани с ее критическим характером показалось это странным. Взяв трехлетнего сына на руки, а девочек-подростков за руки, она тихонько увязалась следом.
Так они дошли до Кирочного парка. Где бушевала уже бушевала стачка рабочих.
Многочисленную толпу окружали не менее многочисленные зеваки, многие из которых тоже были интеллигентами. К ней и прикорнул отец семейства, встав в самом конце. Держа под мышкой портфель, он поправил на носу очки, вытер лоб платком и принялся вытягивать голову.
- Костя!.. – внушительно сказала у него под ухом жена.
Обернувшись, Константин с ужасом посмотрел куда-то поверх ее головы и, оттолкнув ее и девочек вбок, прикрыл их спиной. И в самый раз. Нагайка с металлическим кругом на конце угодила только в него. Это полицейские в голубых мундирах и на конях, рубя направо и налево нагайками, стремительно заливали толпу.
Спустя несколько месяцев отец семейства скончался от опухоли почки, которая развилась от удара.
Пани же всю оставшуюся жизнь потом сердито твердила:
- Ну зачем же, зачем же надо было быть таким ротозеем.

Оно и понятно – ей пришлось потом поднимать семью одной.

Поэтому когда в дом явился высокий черноволосый красавец юнкер и, представившись женихом ее старшей дочери Насти, попросил ее руки, пани резко сказала, что свадьбы не бывать. Поскольку нет приданого.

На что юнкер возразил, что отсутствие приданного для него не помеха, что родители его, благословение которых он уже получил, напротив, обещали сами прислать довольно внушительную сумму к свадьбе и даже собирались купить им в Санкт- Петербурге дом. Ведь отец его был офицером гвардейского полка брата Его Величества. В этот же полк, вероятней всего, зачислят по окончании тбилисской школы юнкеров и его. В Грузии жил его дядя и молодого человека было решено направить под его опеку, чтобы он тут подзагорел и набрался витаминов на всю будущую жизнь в туманной столице.

Тогда пани выдвинула условие – свадьбе бывать только после того, как тот через два года наденет офицерские погоны. А до той поры пусть изволит помогать их семье денежно, пусть выплачивает нечто вроде ежемесячного пособия. Чем и докажет свои дельность и серьезность. Встречаться же с будущей супругой можно будет у них дома.

Хитрая была пани.
Но юнкер принял это предложение не раздумывая. И, видимо, как-то сумел обосновать сию прихоть перед родней.
Два года пролетели как в сказке. Выкуп был выплачен. И ее тетя Анастасия покинула материнский кров.

Однако юная чета отправилась не в Петербург, а в Турцию, куда Александра Андреевича – так звали молодого офицера – назначили помощником военного атташе при Русском посольстве.

Но и эта чета вскоре была разлучена.
Еще через два года началась революция – сначала февральская, потом октябрьская – и глава семьи был убит.

Причем, тоже совершенно невинно, тоже казалось бы из-за пустяка.

И поначалу все долго верили, что так не бывает. Что этого просто не может быть, ведь тут просто ошибка.

Просто когда они возвращались после октябрьского переворота в Россию, потому что посольство закрылось, а Александр Андреевич рвался домой, в гущу событий, так как тоже поддерживал восставших, ей вздумалось сначала заехать в Тифлис. Душа была не на месте, так хотелось проведать родных – ведь теперь от них не доходили вести.

И они, выкинув в волны Черного моря кадку с апельсиновым деревом, подаренным напоследок шахом из турецкого правительства, который, кстати, очень уговаривал их не возвращаться, сошли с парохода в Батуми.

А там первый же красноармейский патруль, сорвав с столь видного офицера погоны, взял его под арест. Даму же при этом они небрежно отстранили локтями, хотя та тоже рвалась за супругом. Да еще и скрутили ему руки за спину, когда тот попытался ими размахивать.
Александра Константиновича отправили в туманный Петербург и заключили в Петропавловскую крепость.
И потекли долгие дни неизвестности.
Каждый день тетя писала письма – одно в ЦК, а другое – следователю, перечисляя одно и то же – простые бесхитростные события, дни безмятежного счастья, всю жизнь любимого, бесконечно благородного существа, которая проходила на ее глазах. Объясняла, что… ну не мог он быть членом антиправительственного офицерского заговора. Попросту потому что они после революции не разлучались ни на минуту. И потом – ведь муж революцию любил.

Каждый день, поднявшись с подстилки в подсобном помещении, где ей позволил остановиться дворник - брат ее случайной попутчицы, с которой они вместе добрались до Питера на подводе, - она вставала в серую очередь к окошку. куда передавала скудную передачку. Потом выходила во двор и вступала в круг сидящих прямо на земле других жен, а также матерей, дочерей.

Все эти женщины, каждая из которых была погружена в себя, в какую-то глубоко свою, отчаянную думу, казались монументом. Да и весь мир – он внезапно окаменел. И как бы – уже покрылся бронзовой пылью истории. Можно было биться об него головой, можно было сиро глядеть себе под ноги, где под исчезнувшей опорой дымилась собственная потухающая жизнь. Суть дела от этого не менялась. Через равные, а иногда и неравные промежутки времени – там, за стенами тюрьмы – сухо расписывались выстрелами на телах их родных творцы нового мира.
Но некоторые из женщин молились. Для них это был действительно опиум. И некое подобие опоры в виде надежды на загробную жизнь удерживало их от помешательства.
В один из таких тягучих, однообразных дней, у Анастасии не приняли передачки. Чья-то рука механично протянула ей из окошка сложенные листы бумаги. Письмо!.. От Александра Андреевича!.. Который уже лежал, оприходованный, в общей яме.

То письмо тетя Анастасия, которая больше никогда не вышла замуж, хранила всю жизнь.

Все они видели эти пожелтевшие листки, исписанные прекрасным каллиграфическим почерком, много раз. Тетя Лили каждый раз доставала их из особого ящика в столе, разворачивала прямо в воздухе и принималась читать. Голос ее становился совсем молодым, потому что в нем не высыхали слезы. В нем рокотал протест, лилось недоумение. Жалость с умилением – была тому опорой. Все это так и кипело, грозясь перешагнуть даже через край жизни.

Александр Андреевич, казалось, писал по воздуху прямо сейчас:

(ПИСЬМО).

Закончив чтение, тетя Лили, у которой глаза, которые часто наливались слезами, были сейчас совсем распахнутыми, беспомощно сказала:

- Ну, вот и еще одна жизнь в нашем роду была жестоко оборвана революцией.

Она развела руками, как крыльями, словно большая неведомая птица, запутавшаяся в каких-то силках, забрала из воздуха листы и бережно отправила обратно в ящик.
Оттуда же она извлекла старинную шкатулку. А из нее – какое-то сияние тихо перешло в ладонь.

- Людмилочка! – сказала тетя Лили как можно торжественней. Стараясь твердостью в голосе отогнать только что пережитое. – Эти сережки подарил моей тете Анастасии ее Александр Андреевич. Ты знаешь, она тоже потом жила как монахиня. Вернувшись в Тифлис, тетя целиком посвятила себя уходу за матерью, сестрой, братом. А там, когда брат женился на моей маме и мои родители едва концы сводили с концами, упросила их, чтобы они отдали ей на воспитание меня, старшую дочь. Потому что у тех только что родилась моя младшая сестра. Тетя меня и воспитала. И знаешь, деточка, воспитала очень хорошо. Я не хвалюсь. Но тетя сама говорила, что я не доставляла ей никаких хлопот... А теперь, знаешь, ли, мне скоро умирать и не хочется, чтобы эта семейная реликвия сгнила вместе со мной в земле или попала в чьи-то равнодушные руки. Я хочу подарить эти серьги тебе.

- Мне?!. Что вы, тетя Лили, нам этого нельзя! Мы даем обет бедности.
- Это, деточка, не богатство, а свет.

Бумаги. Бумаги. Бумаги.
Поворот налево, поворот направо. Окошко под одним номером. Окошко – под другим. За каждым из них сидят похожие на изваяния люди. Они глядят в компьютеры, стараясь не глядеть на посетителей.
Их можно понять – посетители проходят здесь валом и, если, встретившись раз с их глазами, не отвести мгновенно взгляда, каждый из них станет как бы братом. И совестно будет не разбиться ради его дела в лепешку. Сердца же на всех не хватает, ох не хватает. Раз дело поставлено на поток.
Вот и мелькают взад - вперед тела. И человек в окошке тоже старательно ведет себя как тело. Да он и действительно сейчас - только тело.

Человеком он становится только перед лицом другого человека. Только когда обнимет его изнутри как друга.

- Здравствуйте!
- Здравствуйте.
- Как там наше дело?
- Какое дело?
- Дело о приватизации квартиры на имя моей матери. Вот справка.
- Покажите доверенность.
- Пожалуйста.
- Хорошо. Подождите немного. Я узнаю пришел ли ответ… Да, ответ есть. Распишитесь.
- А не могли бы вы его мне прочитать?
- Минутку… Знаете, тут написано, что вам пока что отказано в оформлении и приватизации квартиры. Но вы можете в течение десяти дней обжаловать это решение.
- А где обжаловать?
- Не знаю. В суде, наверное
- Этого еще только нам не хватало!
- Там написано, что вам все равно придется обратиться в суд. Потому что имя вашего покойного отца «Сандро» не соответствует имени «Александр» в Протоколе заседания Совета народных депутатов Орджоникидзевского района Грузинской ССР от такого-то числа 1972 года. Имеются и другие несоответствия. Кто такая Валентина Майсурадзе?
- Моя мать.
- В Свидетельстве о наследовании Валентины Майсурадзе, согласно которому ей передаются права на все движимое и недвижимое имущество супруга, указан в качестве наследотателя Александр Гоцеридзе. А в Свидетельстве о смерти и Свидетельстве о браке данного господина – указано имя «Сандро».
- Да мы вообще не поймем, зачем понадобилась процедура наследования. Ведь у отца не было никакого движимого и недвижимого имущества. Что мы наследуем? Причем нотариус оценил сумму не существующего наследства аж в 25 000 лари. Из-за чего наша семья теперь считается хорошо обеспеченной. И ей не положены некоторые социальные льготы.
- На кого был выписан ордер? Только на отца?
- В утерянном ордере было указано, что на отца и членов его семьи – мать и дочь. Имя отца было указано, а наши с матерью имена – нет.
- Тогда надо наследовать.
- Но что?!
- Право на наследство от отца. Поскольку государственные квартиры были подарены советским режимом при его распаде в собственность всем бывшим гражданам советского Союза. Но только тем, на чье имя был выписан ордер. Всем остальным это право – передается по наследству.
- То есть мы должны сначала унаследовать недвижимость и только потом обратиться с просьбой передать ее нам в собственность? Какой-то абсурд.
- Без этого передача собственности была бы невозможной.
- По-моему, все можно было бы сделать проще. Но тогда бы пострадала казна. Сколько выписывается в год таких свидетельств!.. Целая статья дохода.

- Кроме того, в документах Эрики Майсурадзе… кто такая Эрика Майсурадзе?.. тоже имеется несоответствие. В архивной Справке по Форме 16-17, где имеются выписки из Домовой книги, указано, что ее отчество – Александровна. Тогда как ее настоящее отчество – Сандровна.
- Но ведь это сам Дом Юстиции рекомендовал нам привести имя покойного отца в соответствие с его актовой записью о рождении! И привел его согласно нашему заявлению! Там же имеются справки о изменении имен и отчеств в наших личных документах.
- Этих справок недостаточно. Протокол на получение квартиры, заменяющий утерянный ордер и справки по Форме 16-17 на всех проживающих в данной квартире лиц должны быть теперь подтверждены в суде. Поскольку это правоустанавливающие документы. А несоответствие имен, отчеств и дат рождения в правоустанавливающих документах подтверждается только в суде.
- Час от часу не легче! Какие же это правоустанавливающие документы, если собственности еще нет? Точнее, собственность-то, наверное, все-таки имеется. Но только в виде потенции… А как же тогда…
- Девушка, может быть хватит? Мы думаете, вы у меня одна? До свидания!

- Добрый день!

- Здравствуйте.
- Недавно мне пришлось еще раз пробежаться взглядом по Справке об изменении имени моего отца в моем Свидетельстве о рождении. И я заметила опечатку. Вместо дня моего рождения 5 июля, на одной из страниц указано «015». Это что – телефон экстренной службы? Исправьте, пожалуйста. Жаль, что девушка за стеклом при получении мною сего многостраничного документа сначала попросила расписаться за его получение, а выдала - уже потом.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒