Александр Иличевский 15 страница

… Так справедливо грезилось Королеву – и видение забирало его дальше, с подробностями представляя, как карта развернется перед ним и его попутчиками… Как очнется перед взглядом и минет среднерусская равнина, как спустя месяцы откроется Великий Юг: свечки тополей, Таврида, паром Севастополь-Синоп, как двинется навстречу малоазиатское побережье, как кремнистая долина Каппадокии разольется под ногами закатом, голодом, надвинется армией слоеных остистых столпов; как однажды утром встанут они на гористую дорогу на Леванон, как после нескольких дней проволочки с паломнической визой на границе в Газянтипе наконец минет транзитной сотней километров Сирия, как пройдут они Бейрут… и пустынный КПП перед Кирьят Шмона – и вот уже поворот на Цефат, вот губы шепчут землю, вот кипенные сады на взмывающих склонах – и мальчонка верхом, в белой рубахе, цветущей веткой погоняет мула ввысь по переулку… А потом загрохочет, зачадит вокруг тахана мерказит, «Show Must Go On» будет литься из музыкальной лавки, и в ожиданье автобуса на Кфар-Сабу Вадя вопьется в питу с огненными фалафелями, Надя самозабвенно будет держать в руке винтовой рожок с мороженным, сласть будет плавится и течь, но Надя так и не лизнет, не решится, и Королев, наконец заметив, вынет платок и аккуратно, нежно вытрет и сольет ей на руку из своей питьевой бутылки…

XCIКоролев долго считал, что Надя совсем дурочка.

Она или скоро теряла внимание, или, напротив, слушала поглощенно. Один раз она слушать перестала, достала свои игрушечные вещи, блокнот, книжку с пестрой обложкой, на которой веснушчатый мальчик катил огромную тыкву, достала баночку с кремом, открыла, тронула пальцем и палец облизала. Как вдруг она стала зажимать уши, корчиться, хныкать, дрыгать ногой – и кинула в Королева пластмассовыми ножницами.

– Не лезь, Надька. Дай человек доскажет, – одернул ее Вадя. Но Надя не сразу успокоилась и долго еще морщилась, прикладывала ладони к ушам.

И вдруг один раз она обратилась к нему, и он вздрогнул от вопроса:

– Когда ты мне бисер привезешь? Я все жду, жду. На свадьбу мне бисер нужен, для вышивки. И пуговицы красивые. Как большие раковины, знаешь? Так что привези мне, ждать буду.

Королев испугался. И поспешил согласиться:

– Привезу, конечно привезу.

– Не забудешь? – не поднимая глаз, спросила Надя.

– Не забуду, – кивнул Королев.

– Все так говорят. Никто не привозит. А мне на свадьбу надо, – грустно сказала дурочка, возя пальцем по странице. И погодя добавила, деловито сокрушаясь: – Всю зиму с мамашей провалялись. Бока отлежали.

Королев здесь не нашелся что сказать. Он помолчал.

– Что читаешь?

– Книжку одну, не скажу. Книжечку мою. Книжечку. Книжечку. – Она необычно произносила слова, словно бы стараясь вспомнить еще что-то, но ничего не получалось и, чтобы заполнить пустоту, называла то слово, которое у нее уже было.

А однажды, когда они перетаскивали вещи на продажу, она подпала к нему, прося:

– Поцелуй!

Королев не задумываясь ткнулся носом через вельветовый берет в ее макушку.

Надя покраснела и прибавила:

– А тебе если крупный бисер попадется – привози! А мелкий есть у меня… Мелкий.

Вадя при этом посматривал на Надю. Внимательно, как на расшалившегося, но еще не переступившего грань ребенка.

XCIIПотихоньку Королев распродал все вещи. Вадя присматривал за ним. Он сдержанно принимал желание Королева поделиться заработанным. Но вот Наде нравилось, что у Королева есть деньги, и что им не нужно теперь маяться по помойкам, собирать бутылки и каны.

В конце мая потеплело. За домом припавшим к земле облачком зацвела яблоня. В сумерках, когда цветы прикрывались, казалось, что дерево дышит.

Вверху кричали стрижи. Майские жуки кувыркались над палисадником. Вадя, чтобы развлечь Надю, сбил ладонью двух хрущей и связал длинной ниткой.

Они летали как коромысло. Один падал, тянул другого, падал и второй, но тут набирал тягу первый.

– Тяни-толкай, – вдруг узнала Надя. – Тяни-толкай! – она засмеялась.

Она долго не хотела остановиться, смеялась, под конец через силу, так что Королеву показалось, что это не смех, а плач.

Вадя знал, что ей нельзя перевозбуждаться, порвал нитку, распустил летунов – и увел ее в сторону.

Проблем жизни обитатели подъезда у них не вызывали, да и они старались жить незаметно. Гиттиса вообще не было видно. Королев лишь однажды встретил его. Толстяк вылезал из машины, остановленной у подъезда. Завидев Королева, он плюхнулся обратно на сидение и заблокировал двери. Глядя в сторону, напряженно сидел, положив руки на руль. Королев неотступно стоял на тротуаре, неподвижно смотрел на бывшего начальника. Видно было, как тот сопит. Потом завел двигатель и медленно отъехал.

Так что они могли бы оставаться в Москве и дальше. Но Королев взял в оборот Вадю и стал уговаривать его идти на юг.

– Понимаешь, город – грязная среда, нечистое место. И не только потому, что мы тут все завшивеем. На природе разве б вши у нас были? Если бы природа нас приняла, она бы вшей всех выместила сама, они противны ей. А город – он клоака, в нем паразитство живет само собой. Здесь человек человека сосет. Город сосет землю. В нем нечем облагородиться или просветлиться, неоткуда выше ступить, понимаешь? Здесь мир в нутро не проникает… А ты видел когда-нибудь море? … – спрашивал Королев, и брал паузу, чтобы продохнуть, прожить снова слова, которые должны были у него сейчас выйти.

В ответ Вадя задумался:

– А я не вшивый. Я в позапрошлом году последнюю гниду лаком свел. Надьке тоже надо лак купить. Лаком для волос гнид ихних душат, – объяснял Вадя Королеву, который и так знал, что личинок вшей нужно обезвоздушить обильным слоем лака, а потом смыть.

Королев закивал и стал соображать, что надо помыться, срочно.

Тем временем Вадя озадачился. Он не вполне понял, к чему ведет Королев, и размышлял, что ему рассказать в ответ. Он хотел ему тоже рассказать чего-нибудь существенного, не просто баек каких-нибудь. Уловив мотив протеста против города, он стал рассказывать про бунт.

Король слушал весь вечер, вникал. Тогда-то он и сказал Ваде:

– А я тебе скажу, что бунт внешний ничего не даст. Бунт должен быть внутренним, чтобы мозг засветился. Потому что только тогда у нас появится шанс стать собственными детьми, когда мы решимся стать иными.

XCIIIВадя не сразу дал Королеву себя уговорить. На Кавказ идти отказался наотрез:

– Был я там уже, хорошо похавал, до сих пор утираюсь. На Кавказ от несчастья к несчастью ходят. Не пойду. В Крым, пожалуй, – ходу есть.

Прежде чем выйти из города, они довольно еще побродяжили по Москве.

Перво-наперво сходили помыться. Купили два флакона лака, залили себе в бороды и волосы, Наде построили страшный колтун на голове. Вадя подумал и зачем-то заботливо накрутил ей башенку-спираль. И так – страшные, косматые – пошли они в Петровско-Разумовскую ночлежку мыться. Вадя Королеву был ниже плеча, так что троица выглядела живописно.

В ночлежке помылись, погужевали три дня на кроватях, застеленных колючими солдатскими одеялами.

Вадя сутки напролет играл в шашки со знакомым корешом – молодым парнем, с оплывшим улыбчивым лицом. Когда он двигал шашки, тонкие его белые руки, покрытые цыпками, вытекали из-под рукавов.

Королев все время дремал. С закрытыми глазами он слушал, как шаркают, как стучат шашки, как крякает парень, проигрывая Ваде.

Надя возилась сама, потом подладилась к Королеву. Спрашивала снова про бисер, горевала.

Королев стал заговаривать с ней. Заметил, что она что-то пишет на коленке, расспросил. Оказалось, она в столбик складывает.

Тогда он дал ей задачу на дроби, показал, как вычисляется остаток, объяснил бесконечные дроби.

Надя слушала молча.

Напоследок он написал ей несколько задачек.

Она принялась за них.

Королев все ждал, когда она покажет решение.

Наконец сам попросил.

Надя и не выдала, что слышала его, – только отложила тихонько тетрадку.

В ночлежке ходил человек, из гражданских. Интервьюировал бомжей. Подсаживался, устанавливал на коленке дощечку с широкой жестяной прищепкой, удерживавшей стопку разграфленных анкет в мелкую клетку. И долго расспрашивал – как попали на улицу, где жили, как тужили.

Поговаривали, что вот таким волонтерам выдают коробочки с ментоловой анестезирующей мазью, какой пользуются патологоанатомы, вымазывая ею нос, чтобы не слышать запах. Сравнение их с трупами вызывало среди бомжей неодобрение, но сама технологичность такого подхода неодобренье это притупляла. Так что воодушевление, с которым бездомные воспринимали возможность поведать высшей инстанции о своей доле, уже ничем не была омрачена.

От рыжего бородатого крепыша в свитере «с оленями», похожего на геолога, в самом деле разило мятой. Он расспрашивал с кротостью, с тактом и участливым выражением, опросником пользовался редко.

Бомжи поднимались на локте, вслушиваясь в рассказ товарища, перебивали, или крякали, выражая отношение.

Бородач говорил с сильным акцентом, и когда он подсел к Королеву, тот спросил его, откуда он. По всей видимости, изначально бородач выделил Королева за выражение лица и отвечал охотно.

Оказался он норвежцем, уже три года наезжавшим в Россию с гуманитарной миссией. Раньше плавал радистом на китобойном судне, сейчас на пенсии. Пока бороздил северные моря, изучал русский язык, в эфире у него были друзья-радиолюбители. Владимир Черникин. Да, Владимир Черникин из Баку, он был его первым русским другом, приславшим ему почто-вую открытку, подтверждавшую факт установленной радиосвязи.

В Россию Фритьоф – так звали бородача-волонтера – впервые приехал именно за тем, чтобы повидать своих радио-друзей. Сейчас он катается по миру, изучает бездомных. Говорит, в бывшем СССР можно услышать особенно интересные истории. Здесь снятся необычные сны. Он от них плачет. Чувствует себя ребенком. От этого он поправился душевно. И стал еще больше путешествовать.

Например, он был в Казахстане. Там их группа искала бомжей. В Казахстане почти нет бездомных, потому что все живут небогато. Если живешь бедно, тогда ценишь то, чем живешь, и держишься за последнее со всех сил. Но тем не менее они нашли бомжей. Целую колонию в степи, рядом с космодромом Байконур. Около сорока человек. Посреди пустого места они обитали на заброшенном стартовом столе, не использовавшемся уже с конца 1970-х годов, под обломками первых ступеней ракет, служивших им кровлей. Они взбирались на стол, на могучую бетонную плиту, потрескавшуюся, поросшую в щелях травой, а в центре, между ажурными крыльями установочных ферм почти зеркальную – и спускались с него в степь, изборожденную увалами, рассеченную подъездными путями, которые вели к стальному арочному каркасу, некогда бывшему сборочным ангаром.

Наконец, власти снарядили отряд милиции для вывоза бомжей из опасной зоны: вся степь вокруг была отравлена ракетным топливом.

Сидя в автобусах, бездомные плакали.

Фритьоф интервьюировал их всех. Это были особенные бомжи, со своим необычным укладом. Питались они байбаками – сусликами. Охотились на них каким-то сложным загонным методом. Главное – отогнать байбака от норы. Мясо суслика очень питательно, почти сало. Раскопав нору, бомжи горстями доставали из нее злаки. Так они и жили: питались кулешом, сваренным из степных злаков и мяса суслика; одевались в плащи и шубы из суслячьего меха. Воду брали из родника километра за три, в балочке. Вот только цвета отчего-то она была бирюзового и сладковатая. И байбаки в тех местах не переводились и вырастали очень крупные, больше кошки. Вместо посвистывания на закате они издавали крик – протяжный, тревожный клич. Не будучи социальными животными, суслики в тех местах почему-то перекрикивались, словно бы чтобы что-то выяснить, перед тем как залезть в нору на ночевку.

У космодромного народца было даже свое кладбище, небольшое – девять могилок, за которыми тщательно ухаживали, возводя из камешков оградки, обсаживая дикими тюльпанами, высевая мак. Зимой грелись вокруг тлеющего кизяка, который собирали на кочевьях, – это был один из постоянных экспедиционных трудов. Жилища байконурских бомжей представляли собой ржаво-белые вычурные сооружения из обломков ракетных корпусов. Вокруг бродили косматые люди в лоскутных лоснящихся шкурах, которые тряслись и колыхались при шаге.

Четыре красные буквы «С» – полумесяцами и две буквы «Р» были рассыпаны там и тут на цилиндрических крышах. В отдалении от пускового стола стояли развалины машинно-тракторной станции, водокачка, еще времен покорения целины. Все вместе с высоты напоминало поселение будущего или декорации научно-фантастического фильма.

Занятия бомжей состояли в приготовлении пищи, охоте на сусликов, поиске в степи обломков ракет и пеших путешествиях за семьдесят километров в поселок Восток-2, где они шабашили ради лакомств – чая, конфет и кумыса.

– Местность там чудовищная, – качая бородой и разглаживая ладонями толстые колени, рассуждал Фритьоф. – Представляете, ровное место со всех сторон переходит в шар окоема. Далеко-далеко идет запуск ракеты. Огненный грохочущий кузнечик стартового зарева пухнет над горизонтом. В результате взлета над степью вплоть до стратосферы, несколько десятков километров стоит столб ионизованного воздуха. Молекулы разрушаются под воздействием раскаленных газов, бьющих из сопла…

И вот этот многокилометровый столб, – дальше Королев соображал уже сам, – переливается, сопрягает зеленовато-перистое свечение, замирает разводами цвета, перетекает, оправляет крылья, поднимает взор – и тает.

Эти видения бомжи наблюдали сутки напролет после взлета. Ночью, особенно летом, столб таял, но не исчезал.

Среди байконурских бомжей жила легенда о специальной ракете, способной взять их на небо, в колонию лунных поселенцев. Этот чудовищный слух привлекал сюда бездомных даже из Оренбургской и Курганской областей.

Но не каждый мог стать полноправным поселенцем. Община строго присматривала за пришельцами больше года. Случалось, что не выдержавших экзамен прогоняли. Из общины изгонялись и провинившиеся: воры и буяны. Специальная бригада гнала их палками по степи десяток километров. А были и такие, которых не прогоняли, но и не допускали к общему котлу жизни. Селили их в водокачке, или подле нее, под скорлупками.

– Причем, что удивило меня чрезвычайно, – ахал Фритьоф, обхватывая себя руками, – так это то, что в общине не было вождя. Наверно, потому, что было много женщин, втрое больше мужчин…

А еще в ночлежке Королев видел, как ночью Вадя поднялся с кровати, присел на корточки к Наде и стал гладить ее по голове, приговаривая шепотом:

– Родиночка, родиночка, родиночка.

XCIVКоролеву уже невозможно было оставаться в Москве.

Но Вадя был упорен.

– Погоди, – говорил, – дай попрощаться.

Вадя сомнамбулой водил их по всем бомжевым местам Пресни. Все что-то высматривал, искал, расспрашивал бомжей о Пантелеймоне, о Зое-стружке. Никто не знал.

– Тогда, – говорил им Вадя, – сказывайте, Строгий кланялся, что ушел в Палестины.

Королев изнывал. Надя равнодушно ходила за Бадей.

На Пресне нешуточных подвалов, как на Солянке, не было, зато имелась разветвленная система старых бомбоубежищ. Под Трехгоркой, под старыми цехами таилась система сухих дореволюционных складов. Был еще склад братьев Логидзе, тифлисских лимонадчиков, где в 1905 году хоронилась подпольная типография.

Пресненские бомжи обретались в Ермаковой роще, у Мелькомбината за рекой, в склепах XIX века на Ваганьковском кладбище, на рынке, на платформе «Тестовская» и на Шелепихе – в заброшенных бараках Пресненской пересыльной тюрьмы, – мрачное место, полное каторжной тоски-ненависти. По всем этим местам Королева провели Вадя и Надя, – и всюду он скучал смертно, отовсюду ему надобно было срочно исчезнуть. Вот только на Пересыле – его было не оторвать от ограждения гигантской стройки Москва-Сити. Вид огромного провала, в котором можно было захоронить целый город, поднимал у него внутри простор. Великая пустота – обратной тягой вынутого со дна грунта тянула его вверх. Целый день он потихоньку шел вдоль ограды, перебирал пальцами ячейки рабицы. Он был заворожен этой пропастью. В ней ползли грузовики, ворочались экскаваторы, били фонтаны сварки, опускались и вздымались решетки арматуры. На выстроенных основаниях небоскребов вращались подъемные краны, чуть в стороне висел рекламный дирижабль. Сзади по многоэтажным рукавам эстакады бежал поток автомобилей.

Королев за день обходил всю стройку. И замирал внутри. Она влекла его, как могила.

XCVПока шатался с ними, Королев не скучал, вдруг придумав невиданный способ добычи денег.

Наконец он урвал момент и купил в магазине «Чертежник» на Дорогомиловке большие листы ватмана и клей.

На привале в парке, на скамье свернул из ватмана и проклеил длинный узкий рупор.

Через весь город, поглощенные озабоченностью, они пронесли его на Курский вокзал, спрятались за киосками. Со стороны они походили на ремонтников, взявшихся за непонятное, но важное дело.

В качестве штатива Королев использовал Надю.

Рупор направлялся в сторону цыганок, кучковавшихся в стороне от вокзальной площади, на пути в переулки. Здесь они завлекали молодых пассажиров, гадали им, завораживали, шантажировали предсказанием. Например, говорили: «Молодой, молодой, сюда иди, сюда иди, такую вещь скажу, семь лет с женщинами спать не будешь, все, что не жалко, отдай, дети голодные, ты отдай, а завтра сюда приходи – отдадим тебе».

Испуганный человек отдавал им все содержимое кошелька.

Королев придумал вот что.

Он дожидался, когда какая-нибудь цыганка отделялась от группы.

Тогда он направлял на нее свою «трубу Вуда» и вполголоса убеждал:

– Соль тебе в глаза, подлюка, зачем людей грабишь? То, что ты человеку сейчас наговорила, пусть на твоего мужа перейдет. Оставь деньги на земле и не воруй.

Цыганка серела от испуга.

Озираясь и посматривая вверх, она видела, что ни рядом, ни ближе, чем в ста шагах, никого не было.

Спокойный голос Королева раздавался у нее над ухом.

Перекрестившись, цыганка подбежала к своим товаркам.

Те стали поправлять платки и беспокойно перекладывать детей с руки на руку.

Королев перевел рупор в их сторону.

– Зачем людей грабите, мерзкие, – шепнул он.

Цыганки заозирались и побежали.

Через час вернулись. И быстро-быстро посыпали место монетами и купюрами.

– Сыпь – не жалей, – потребовал Королев, вновь наведя с Надиной спины рупор.

Цыганки стали доставать деньги из юбок.

Вадя крякнул и пошел прямо на цыганок, которые уже бежали с проклятого места.

XCVIНаконец почистились, снарядились и отправились электричкой с Киевского вокзала. Королев купил билеты. Прикинув, сколько не жалко потратить, он сэкономил до Крекшина.

Шевеля губами, Вадя важно рассмотрел билеты. Две бумажки спрятал в зарукавную нычку, другую протянул Королеву. Но вдруг убрал в рукав руку, буркнул:

– Посеешь еще. У меня живее будет.

На выезде из Москвы они нагнали лиловые косматые тучи, сгущавшиеся по ходу поезда в клубящуюся черноту.

Рушился ливень, молнии метались во всех окнах вагона, треск поглощал шум поезда.

На полном ходу в полупустой вагон, заливаемый в заклинившую наискось форточку, влетела обломанная ветка, полная мокрых листьев.

Надя подобрала ее и провела у лица.

Ветка пахла дождем и листвечным ветром.

Листья трепетали от напора воздуха из окна.

Не чувствуя запаха, Королев смотрел на Надю, словно на отлетевшую часть своей души, уже потерявшую связь чувства.

Поезд вырвался в солнце, окно засверкало травой, листвой, каплями, летящими с телеграфных проводов, которые волнами бежали за вагоном.

В Крекшине Королев повел друзей за поселок, в лес, пробрался к речке.

За автомобильным мостом, на котором стоял столб с синей табличкой «р. Незнайка», он стал оглядываться, и когда мост пропал из виду, остановился на первом песчаном пляжике.

Посмотрел на обоих:

– Раздевайтесь мыться. Песком тереться, мылом мылить, – Королев поднял перед собой в воздух и опустил в траву кусок детского мыла.

Вадя набычился и стал раздеваться.

Королев ушел в лес. Приметив неподалеку муравейник, вернулся.

Вадя и Надя, голые, стояли в реке.

Королев изумился красоте тел.

Вадя намыливался. Надя трогала ладонями воду и медленно охватывала свои плечи.

Скульптурное тело Вади поворачивалось сухими мускулами, плечистым корпусом, узловатыми сильными руками – под большой мокрой головой – на фоне реки, слепившей прыгающими, дрожащими бликами.

Надя, видимая против солнца, стояла задумавшись, поглощенная видом мелкой бегущей воды.

Вдруг Королев покраснел, хлопнул себя по шее и поднял с травы одежду.

Он вернулся в лес, разделся и с солнечной стороны разложил вещи вокруг горы муравейника, привалившегося к стволу сосны.

После чего сам прыгнул в речку, выше по течению – и стал спускаться к друзьям, барахтаясь на мелкоте и планируя, зависая над дышащими бочагами.

Три часа они просидели в воде, поджидая, когда муравьи растащат с одежды всех насекомых.

Водомерки скользили, останавливались, исчезая в промежутке перемещенья, жуки-плавунцы протискивались сквозь воду, голавли то и дело оплывали пугливо мелководье за перекатом, на корнях телореза, нависших над водой, сохли раскрывшиеся из страшной каракатицы-казары большие стрекозы. Они были похожи на скомканных Вием химер.

Облака тянулись в воде через женское тело.

Оно слепило.

Отворачиваясь, давая плавающему незрячему пятну наползти на боковое зрение, Королев жмурился из-за того, что ему никак не удавалось изгнать из-под век свеченье Надиного тела.

Река перетекала чистым ровным слоем через живот, возносилась к груди, – и дальше взгляд уходил выше берега, проникая в ряд сильных мачтовых сосен, полных теплого света, скопленного в полупрозрачных отставших чешуйках коры.

Время от времени Вадя то одним, то другим боком приподнимался из воды, чтобы согреться.

Выйдя из речки, Надя заблагоухала шиповником.

Эта галлюцинация мучила Королева несколько дней, то пропадая, то возвращаясь снова мучительным и сладким задыханьем.

XCVIIЧетыре дня они по солнцу забирали на юг – ночевали у костра, хоронились от дождя под елью. Скользкая мягкая хвоя не намокала и хранила под ладонью тепло. На пятый день, войдя в Серпухов, долго препинались о крутые горки, над двумя речками завертевшими девятивальной круговертью и так попутанный пчелиного, лепной застройкой город. Проталкиваясь хлопотно сквозь толчею на закрестивших рынок перекрестках, отстояв в сутолоке, запруженной крестным ходом вокруг женского монастыря, к вечеру они все же вырвались на распах совхозных полей и побрели по приокскому сияющему атмосферой простору.

На краю заливного окоема Ока угадывалась по темному валу прибрежных деревьев. Далеко-далеко над противоположным берегом сияла крупинкой сахара Поленовская церковь. Она крепила под небосвод возгон парящей массы взора.

За деревней Калиново они остановились. В этих местах когда-то проходил рубеж обороны Москвы. На пьедестале стоял серебристый самолет Як-2. Внизу на табличке, изображавшей карту, Королев прочел, что в январе 1942 года с этого рубежа 49-я армия отбросила немцев от берега Протвы и перешла в наступление. На карте Королев заметил обозначение аэродрома – поблизости от того места, где они находились.

Очутившись среди полей, они были поглощены зрением. Отныне друг на друга почти не смотрели, и когда разговаривали, взгляды были обращены к горизонту.

Плоскости и крылья лугов, перелесков распахивали ширь и даль. Душа хлебным мякишем выкатывалась на праздничный стол. Взгляд купался и реял, потихоньку увлекая за собой все существо без остатка.

Когда тень облака набегала на поля, очерняла реку, – взгляды их омрачались – вместе с лицом земли.

Королев вообще в каждом ракурсе ландшафта старался отыскать образ лика, – и находил: сердитый или мягкий, милосердный или строгий, – но всегда открытый и прямой.

Глядя вокруг, они все – даже самоуглубленная или вовсе пустая Надя – целиком помещались в простор, учась угадывать дальнейший путь наслаждения зрением.

Вскоре они вышли на рубеж. За ним открывалось аэродромное поле. Оно было утыкано прутиками с привязанными к ним выцветшими тряпками.

Заросшие болиголовом ржавые костровые бочонки тоже означали посадочные коридоры.

Вдалеке, почти до винта скрытый бурьяном, стоял вертолет. Подальше в леске они увидели четыре спортивных самолета и один побольше – Ан-2, «утку». Все хозяйство аэродрома составляли два домика – контора и диспетчерская, ангар и три сарая, крытых толем.

Надя обошла сарай, следя за тем, как в щелках поворачиваются косые плоскости тихого света, высоко проникающие внутрь, в теплый сумрак. В сарае, на земле – в какой-то особенной чистоте лежала упряжь и оглобли.

На самом краю взлетного поля, рядом с шестом, оснащенным полосатым ветровым чулком, был раскинут шатер, забранный под маскировочную сетку. На ней большими клеенчатыми буквами, белоснежно хлопавшими на ветру жабрами, было выведено:

БРАТЬЯ РАЙТ

Определив стоянку в соседнем леске, Королев отправился на разведку. Через два дня она привела к результатам. Королев с Вадей принялись выкашивать посадочную полосу. Надя мыла посуду, подметала, отваживала от аэродромной мусорки дачников, норовивших сбросить в чужой контейнер свои пакеты, строительный хлам, лом – ржавую печь, ванну, облепленную цементной коростой, крошенный шифер.

Всю полосу Вадя и Королев выкосили за четыре дня. На перекуре слушали, как певуче вжикают и звенят оселки, как купается жаворонок в слепящей мути зенита, как отдаленно то пропадает, то нарастает звук самолета. Серебряный его крестик то барахтался, то рушился «бочкой», то повисал в пике, то рассыпался плоскостями в салютующем штопоре.

В какие-то мгновения звук мотора пропадал вовсе, и Королев привставал на локтях и, пока высматривал запавший в воздушную могилу самолетик, движок вновь выныривал из звона и стрекота поля.

Хозяин кафе – лысый толстяк с мешками под глазами и грустным взглядом – делил себя между тремя занятиями. Или он бегал трусцой со своим фокстерьером по лесу. Или пришпиливал в кафе фотографии старых самолетов и дирижаблей к сетчатым стенам балагана. Или выпиливал, шкурил, клеил, лачил, шпатлевал плоскости и фюзеляж планера, стоявшего неподалеку в ангаре, полном сена и заржавленных огнетушителей. Закончив латку, он гладил рукой крыло, вел ладонью, прикладывался щекою, выслеживая и наслаждаясь гладью, профилем, яростно застывшей, рыбьей тягой лонжеронов.

Толстяк был похож на крота, выхаживавшего мертвую ласточку.

По выходным на аэродром наезжали москвичи. К ним относились бережно, так как они приносили единственный доход аэроклубу. Два часа их инструктировали и учили укладывать парашют. Затем усаживали в «утку». Сидели они рядком, с бледными нервными, или сосредоточенными, или возбужденными лицами. Оживленной веселостью или углубленным ступором отличались новички. Решительностью бравировали только набравшие десяток-другой прыжков – число, но не опыт.

На стенах кафе висели фотографии доисторических летательных конструкций, скорее всего, никогда не бывавших в воздухе, больше похожих на этажерчатые гладильные доски с запутавшимся между ними велосипедистом, чем на летательные аппараты. Тем не менее творения эти были исполнены такой мощи непрямой мысли о воздухе, о полете, что казалось, будто конструкция должна подняться в воздух, благодаря одной только силе противоречия, возникшей между страстью и реальностью.

В кафе хватало посетителей. Здесь спортсмены оставляли друзей, жен, детей. Дети бегали по полю, запуская воздушных змеев. После прыжков и прогулочных полетов все устраивались компаниями в плетеных креслах, пили пиво, кофе, закусывали, все время посматривая в небо.

Находясь на краю поля, единственное, что видишь – небо. В глазах и солнечном сплетении все еще стоит воздушный столб свободного падения. Параллелограммы и лоскуты полей, лезвие реки и кучевые россыпи лесов и рощ скользят под упругой качелью строп, лениво колышущегося, хлопающего купола – реют и стынут, долго-долго поворачиваясь, раскрываясь – как вдруг взрывчато все рассыпается на отдельные кусты, деревья, кочки, травинки, чертополохи, горизонт меркнет от удара в ноги и схлопывается над головой…

Раз за разом мы пропускали через себя этот столб счастья.

Полуденный окоем звенел, и короткая щедрая радость приобнимала за плечи.

Тенистый леопард бежал по ветерку над нами.

XCVIIIЕсли Надя долго смотрела на насекомое – раскормленное вниманием, оно укрупнялось незаметно, крылья разрастались ветвистыми витражами, слюдяные их плоскости рассекали воздух ячеистым сияньем, зенки наливались стеклянистыми, жившими рябой отдельной жизнью глыбами, в которые странно было заглянуть; ноги вымахивали в многоэтажные зубчатые сочлененья, челюсти раздавались шевелящимися стопками страшных лезвий, бока и волосяное брюшко то наливались тугим глянцем, то выдыхали, как кожистые паруса под штилем.

В поле, под воздушными текучими стадами, городами и странами облаков, от непрестанно изменчивых границ которых нельзя было оторвать глаз, – было полно насекомых. Кузнечик разрастался до высоты лошадиной холки и, страшно грохнув, пронзал высь, уменьшаясь в конце дуги, пропадая за частоколом травинок. Синяя стрекоза месила воздух стеклянным геликоптером. На муравья Надя садилась верхом и, управляя упругими усиками, за которые держалась, как за рога велосипедного руля, взбиралась на нем – как на муле – в самую чашечку цветка, где они вместе отпаивались нектаром. Озаряющие крылья лимонницы были полны коврового рельефа пыльцы, в котором тонули пальцы.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒