Действие 2.

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 4Следующая ⇒

Действие 2.

Сцена 1.

Комната в крестьянском доме.

Петер. Марта, слышишь? Иди сюда, старушка. Скорей. Скорей.

Выходит Марта.

Марта. Хайль...

Петер. Не надо, старушка, не надо. Можно говорить по-человечески.

Марта. А Гретель где?

Петер. Вон она, бедная, стоит со своим женихом... у ворот.

Марта. А он вытянулся, как палка, бедный дурачок.

Петер. Садись, старушка, у окошечка в кресло, а я сяду напротив, закурю трубку, и мы поболтаем, мирно-мирно, как в старые добрые времена...

Марта. А дедушка? Может быть, дедушка дома.

Петер. Нет. я заглядывал к нему. Ушел наводить страх на всю округу...

Марта. Ах, бедный, бедный дедушка. Что они с ним сделали!

Петер. Да. Был разумен, честен, прост, добр, как и мы с тобою...

Марта. А теперь смотрит волком.

Петер. И рявкает каждые пять минут: «Бисмарк»...

Марта. Правда, они дедушку за это любят. А нам-то каково? Вдруг среди ночи рев: «Бисмарк... » И без того жить страшно, а тут еще Бисмарк...

Петер. Ну, господь с ним. Старику восемьдесят один год. А вот дети, дети...

Марта. Страшно признаться, но вбили они, вбили в наших детей что-то свое... зверское.

Петер. Марта, ведь мы одни. Зачем же ты бодро улыбаешься?

Марта. Разве? Ну, значит, и в меня что-то вбили. Да и ты, старик, скалишь зубы, как Ганс Вурст. Говоришь грустно, а глядишь бодро.

Петер. Довели. Отца-старика боимся, дочки родной боимся, жениха ее боимся. Зубы скалим, как куклы. А бывало...

Марта. Бывало, в певческом ферейне ( кружке) ты, чуть что не так, подымаешь спор. Ты не глядел, кто неправ — бакалейщик, или пастор, или даже сам господин обер-кондуктор королевской железной дороги.

Петер. Хе-хе...

Марта. Я помню: стоит он, синий от злости, подбородок выпятил, и ты ему режешь прямо в глаза: «Вы ошибаетесь, господин обер-кондуктор королевской железной дороги».

Петер. Хе-хе...

Марта. «Я - это ты так ему режешь - если вижу» что в нотах бемоль, то и говорю бемоль. И буду говорить, что бемоль, хотя бы мне возражал сам начальник станции».

Петер. А он говорит: «А если кайзер будет возражать? »

Марта. А ты отвечаешь: «В нотах я не уступлю самому Фридриху Великому, господин обер-кондуктор».

Петер. Хе-хе...

Марта. Вот тогда я тебя и полюбила, мой старичок, на всю жизнь... А господин обер-кондуктор королевской железной дороги вышел из ферейна.

Петер. Но зато он теперь директор Берлинской консерватории. И если он говорит диез там, где стоит бемоль, то все профессора отвечают ему: «Хайль Гитлер», и наш лучший в мире оркестр фальшивит во славу старого дурака обер-кондуктора. Обезобразили, изуродовали, искалечили добрую, честную, трудолюбивую родину.

Марта. Тихонечко, тихонечко. Давай отдохнем, старичок...

Петер. Ну давай, старушка...

Марта. Конечно, это тяжело. Добрый человек живет себе, и вдруг влезают в его жизнь большие деревянные куклы. И в руках у них оружие... Но мы тоже себе на уме. милый мой Петер. Хоть минутку в день мы урываем, чтобы вздохнуть...

Петер. Подумать, подумать, подумать...

Марта. Вспомнить, что мы люди... И почему это подлецы всегда берут над людьми верх?

Петер. А потому, что они проще. И дела себе берут попроще... Вырастить хлеб, построить машину — трудно. А отнять хлеб, захватить машину, дать по зубам – дело простое. Марта...

Марта. Что, Петер?

Петер. Я тихонько-тихонько спою. Ты смеяться не позволишь себе?

Марта. Петер...

Петер. Голос-то у меня ведь уже старческий.

Марта. Что ты. У тебя был драматический тенор, а теперь стал такой лирический-лирический...

Петер. Когда вот так ходишь и думаешь, то начинаешь сочинять. Ну вот... Кхы... кхы... Если будет почему-либо неприятно мое пение, то ты прерви меня.

Марта. Петер...

Петер. Ну... Так, значит, я начинаю. Вот это... Название... Ну, названия нету. Это в тоне а моль, Марта. Ничего.

Марта. А моль — я обожаю с детства.

Петер. Ну, хорошо. Кгм... Кхе...

(Поет тихо-тихо, старчески, но приятным голосом).

Ах, я мечтаю стать цветком:

Кивает он головкой,

Благословляет все кругом

И не грозит винтовкой.

Ах, я мечтаю птичкой быть:

Она щебечет звонко.

И ей не повелят убить

Невинного ребенка.

Я ручейком бы стать хотел:

Он никого не губит.

Но немцем быть мне Бог велел —

Никто меня не любит.

Марта (после песни, сквозь слезы). Послушала бы тебя наша молодежь, Петер.

Петер (сквозь слезы, мягко). Она сразу засадила бы меня в гестапо, Марта.

Марта (вскрикивает). Ой... Дочка идет сюда.

Петер. Ах, горе, горе... Родной дочки пугаемся, как жандарма. Надоело... Я сейчас ей все скажу. Нет, не скажу. Не могу. Идем...

Марта. Идем, дружок. Посидим наверху, на балкончике.

Петер. Как ты думаешь, они не слышали?

Марта. Нет, что ты... Ты ведь пел так осторожно. Идем. идем...

Входят Ганс и Гретель.

Ганс и Гретель. Хайль Гитлер.

Петер и Марта. Хайль Гитлер. (Уходят).

Пауза.

Ганс. Что они — совсем ушли?

Гретель (выглядывает в окно). Да, их уже не видно, Ганс. Они пошли в садик, наверное...

Ганс. Тогда будь так добра, сядь у окна, в кресло, а я сяду здесь так, чтобы никто меня не видел. Ты понимаешь, зачем?

Гретель. Конечно, Ганс. Ты хочешь отдохнуть.

Ганс. Я хочу снять маску и стать человеком.

Гретель. Я понимаю тебя.

Ганс. Как мне надоело тянуться, притворяться, играть дурака... Думаешь, мне легко? Разве мне легко говорить с тобой, как с дурочкой...

Гретель. Ганс...

Ганс. Не смотри на меня и слушай. Я не по правилам люблю тебя. Не по их чертовым правилам. Я не могу больше покрикивать на тебя, как подобает каждому северогерманскому идиоту. Ты моя маленькая, умная, славная Гретель...

Гретель. Говори, говори еще об этом. Только подробнее.

Ганс. О, мы несчастные добрые, послушные, мечтательные немцы. Я думал: чтобы учиться, чтобы жить — я буду внешне послушен. Я разделил жизнь на две части: в одной я молчал, не разговаривал и только кричал, когда требуется, «Хайль Гитлер». Я думал - другая половина жизни будет моя? совсем моя. Но это не так. Меня затянуло в рабство,

как в машину, когда туда попадает часть одежды.

Гретель. Не надо волноваться, Ганс. Ты отдыхай..

Ганс. Я смеялся над моими товарищами коммунистами. Мне казалось, что наука, которую я, крестьянский парень, обожествлял – выше всякой политики. О, я дурак! Политика — все. И вот теперь я одинок. Я хожу, не снимая маски. Мой бедный профессор занимается тем, что приготовляет искусственного дурака для нашего проклятого автомата-фюрера. Я не смею жениться на тебе, не смею говорить с тобой по-человечески, скалю зубы, хороню убитых товарищей, кричу «хайль» автомату и сам превращаюсь в автомат.

Гретель. Не надо так говорить, Ганс. Ты был в школе славным, добрым мальчиком, таким ты остался до сих пор.

Ганс. Я тебя очень люблю.

Гретель. Да, ты меня очень любишь. И сейчас я почти счастлива. Трудно быть совсем счастливой, когда знаешь, что по нашей вине столько несчастий совершается каждую минуту.

Ганс. Да.

Гретель. Мы молчим, а сколько слез по всему миру. Из-за того, что мы молчим, сколько умирает, сколько...

Ганс. Да. Не будем об этом говорить больше... (Вскакивает). Что там славно, так бодро шуршит, невеста?

Гретель. Там никого нет. Ганс... Это кошка.

Ганс. Погляди методично, аккуратно, точно, как подобает женщине северной расы... Что ты плачешь?

Гретель. Ах, Ганс! Только что ты разговаривал со мной, как человек...

Ганс. Гретель...

Гретель. Ты был такой храбрый мальчик. Когда бык погнался за рыжей Магдой, ты, крошечный — ведь тебе было только двенадцать лет, — как храбро ты бросился прямо к быку... Пыль, крик, шум... Ах, как я помню это... Бык ударяет тебя в плечо, но ты молчишь и отбиваешься ногами. Все девчонки влюбились тогда в тебя. Но я куда больше других...

Ганс (улыбаясь). Нет.

Гретель. Ганс?

Ганс. Уверяю тебя — нет. Магда влюбилась больше...

Гретель. Ганс, но ведь она рыжая!

Ганс. Мало ли что... Но... Ты уверена, что это была кошка, а не твои родители?

Гретель. Ах, Ганс. Какие это были славные, добрые старики. Но когда я приехала из Берлина, они хором сказали мне: «Хайль Гитлер». На добром папином лице появилась страшная каменная улыбка... Мама пробует маршировать... Ганс, моя мама шагает, как солдатик. Ах...

За окном вырастают Петер и Марта. Ганс отшатывается. Гретель закрывает лицо руками.

Петер. Дети, спокойно.

Марта. Девочка, это я.

Родители скрываются.

Гретель. Куда они побежали?

Ганс. Надеюсь, что не в гестапо.

Вбегают Петер и Марта.

Петер. Дети, ни с места. Дайте мне собрать мысли. Дети, мы сидели на балкончике и все слышали. Дети, мы боялись вас... А вы нас... Марта — это наша дочь! Гретель — это я. Ганс, славный бурш, дай лапу. Дай левую - ведь правая у тебя слаба и не может сильно пожать мне руку. Твоя бедная правая пострадала, когда ты спасал от смерти девочку... Значит, мы не одни. Дети...

Обнимаются. С шумом распахивается дверь. Все застывают в страхе. Входит высокий, белый как снег, суровый старик.

Старик (резко, холодно). Бисмарк.

Петер. Что ты сердишься, отец? Ведь мы ничего худого не сделали.

Старик. Бисмарк... (Грозно). Бисмарк. (Грозит кулаком, уходит).

Петер. Ганс. Ну, пусть отец неисправим, но зато мы... Мы все вместе... Вот что... Позовите господина декана.

Марта. Петер, но ведь отец может услышать...

Петер. Ничего. Этот несчастный, выгнанный из Берлина, доставшийся нам по разверстке, живущий в коровнике, — камнем лежит на моей совести. Я из-за вас не смел ему слова сказать. (Кричит). Господин декан, идите сюда!

Марта. Я запру дверь к отцу.

Ганс. Вот он идет.

Входит почтенный, высоколобый, седой старик в очках – декан. Он одет в обтрепанный, но опрятный костюм. Внимательно оглядывает всех.

Здравствуйте, господин декан.

Декан. Декан? Ведь я уволен с должности декана. Как неариец. (Еще внимательнее оглядывает всех). Я понял, что здесь произошло.

Петер. Ну? Быть этого не может.

Декан. У вас случайно свалились маски, которые нацепил нам наш великий фюрер. И все вдруг увидели, что вы славные люди.

Петер. Вы правы. Вы иностранец, а все поняли.

Декан. Я немец, друг мой. Много веков предки мои прожили в Германии. Я думал, как немец, поступал, как немец, и дал кое-что немецкой науке. Вот этот бывший студент может подтвердить, что бывший его декан был добросовестным медиком.

Ганс. Еще бы.

Декан. То, что случилось сегодня в вашей семье, случится скоро во всей стране.

Гретель. Ах, скорее бы, господин декан.

Декан. Видите ли... Я, конечно, несправедливо и нелепо лишен должности декана. Но бумажка пришла из министерства, все было сделано в законных формах, и мне теперь искренне неудобно, когда меня называют деканом. Однако простите, меня ждут пациенты.

Петер. Какие пациенты?

Декан. Односельчане ваши проведали, что я врач. Они осторожно, поодиночке пробираются ко мне, точнее — к вам, в коровник. Чуть стемнеет — целая очередь выстраивается у коровника. И какая своеобразная очередь! Все глядят в разные стороны. Кто на звезды. Кто как бы собирает цветы. Кто будто бы гоняется за бабочками. Особенно

почему-то это охотно делают ревматики.

Петер. А я-то думал, что односельчане собираются, чтобы следить за моим поведением.

Марта. О! Принимать больных в коровнике. Мне так неловко...

Декан. Напрасно. У вас в коровнике такая образцовая чистота. К тому же мне никто не мешает, так что я не испытываю никаких неудобств.

Петер. Хе-хе...

Марта (вскрикивает). Бог мой!

Гретель. Шпоры звенят...

Ганс. Это за мной.

Декан (спокойно). Нет, студент, это за мной. Кто-то из пациентов донес на меня.

Марта. О, Петер. Это, наверное, за тобой.

Распахивается дверь. Входят строем министр пропаганды, дежурный генерал. Минна, Лотхен, Гретхен.

Прибывшие. Хайль Гитлер!

Все остальные. Хайль Гитлер!

Генерал. Здорово, славные земледельцы!

Все. Здравия желаем, ваше превосходительство.

Генерал. Сейчас министр пропаганды объяснит вам, что от вас ждет родина. А я с дамами осмотрю местность. (Командует дамам). Шаг-о-ом марш!

Генерал уходит, сопровождаемый Минной, Лотхен и Гретхен.

Министр. Слушайте меня внимательно. Я скажу речь. Сам все объясню. Я говорю, не думая. Я отдаюсь бурному потоку истинно германских чувств. И этот поток всегда сам выносит меня на берег. Я начинаю. Вот... (Дико орет). Немцы! Бах-бах... бум-бум. Пу-у. Бей. Бей. Бей! Все духовное нам опостылело. Галлы — нахалы. Французы — толстопузы.

Голландцы — оборванцы. Американцы — евреев новобранцы. Бритты - ядовиты. Индусы – трусы. Арабы — слабы. Греки — калеки. Шведы — дармоеды. Все народы подлецы, а мы, тевтоны, молодцы.

Аминь. Поняли вы меня?

Все (кроме декана, который стоит отвернувшись). Так точно, поняли, ваше превосходительство.

Министр. Умом или сердцем?

Все. Чем прикажете, ваше превосходительство.

Министр. Приказываю сердцем.

Все. Ну тогда сердцем, ваше превосходительство.

Министр. Ну-ну. Неплохо отвечаете. Можно объяснять дальше. (Замечает декана). К это что за интеллигентная фигура? (Кричит). Интеллигенция — это отбросы нации...

Петер. Это, извините, декан.

Министр. Ну? Вот гадость какая! До чего я их ненавижу, это уму непостижимо. Как он сюда попал?

Петер. Выгнан из Берлина. Приказано отвести ему место в коровнике.

Министр. Эй, ты! Проклятый интеллигент. Повернись ко мне!

Декан выполняет приказание. Лицо его сурово и спокойно.

Министр (издает странный вопль, полный ужаса и тревоги). У-у-у... (Приходит в себя). Поселяне! Сейчас я скажу речь этому отщепенцу. Выйдите отсюда. Скорей, а то я начну. Бах-бах, бум-бум, пу-у-у...

Все, кроме декана, выбегают прочь. Пауза.

Здравствуйте, господин декан.

Декан. Я не декан больше.

Министр. Я в этом не виноват.

Декан. Будто?

Министр. Честное слово. Я как раз уезжал из города. В командировку. Скажите... Это у вас?

Декан. Что «это»?

Министр. Ну, вы знаете...

Декан. Ваш матрикул, в котором двойку, поставленную мной, вы переделали на пятерку?

Министр. Тсс... Это была юношеская проделка.

Декан. Нет, это был подлог.

Министр. Но вы тогда простили меня.

Декан. Я не выношу слез. А кроме того, я надеялся, что из вас выйдет честный человек.

Министр. Ну вот, из меня и вышел министр.

Декан. Да, мои надежды не сбылись.

Министр. Слушайте, продайте мне этот матрикул.

Декан. Я сжег его.

Министр. У, хитрая нация. Я с немецкой прямотой заменил двойку пятеркой. А вы теперь душите меня с еврейской ловкостью.

Декан. Даю вам слово – матрикул сожжен.

Министр. У-у, ловкач. Кто вам поверит? Слушайте, хотите в арийцы?

Декан. Нет.

Министр. Напрасно. Фюрер всех нужных ему евреев обращает в почетных арийцев. Я вам устрою такие документы, что вы сами поверите в то, что вы настоящий немец.

Декан. Я и так верю в это.

Министр. Так не идете в арийцы?

Декан. Нет, лучше умереть.

Министр. Я устроил бы вам это, если бы верил, что документ сожжен. Возьмите деньги. Продайте документик.

Декан. Пустите меня. Мне душно с вами.

Министр. Хорошо, хорошо, не будем ссориться. А скажите, декан, как относятся к вам здешние крестьяне?

Декан. Как приказано. Разрешите... (Уходит).

Министр. Вот история... Нельзя, нельзя фюрера допускать до разговора с этими поселянами. Подлог он простил бы, подумаешь тоже. Но он не простит, что я когда-то учился в университете. Правда, в последнее время любимое правило фюрера: не вглядывайся, не расспрашивай, не вникай, а то опомнишься. Однако...

Возвращается дежурный генерал со своей свитой.

Ну что?

Генерал. Зажиточные мужики. Хлеба, правда, нет.

Минна. Но амбар очень чистенький.

Генерал. Свиней тоже нет.

Лотхен. Но хлев очень уютный.

Генерал. В погребе у них совершенно пусто.

Гретхен. Но зато сухо.

Министр. Все это нехорошо. Они, наверно, настроены критически.

Генерал. Ничего подобного. Все это доказывает, что они лояльные поселяне. Все фюреру отдали, а себе ничего не оставили.

Министр. Но...

Генерал. Кроме того, нам доложили, что отец поселянина – лихой старик. Чуть что — орет: «Бисмарк! »

За дверью вопль: «Бисмарк! »

Министр. Ого, верно. И больше ничего?

Генерал. Ни-ни.

Министр. Проверим. Поселяне — бегом сюда!

Входят Петер, Марта, Ганс. Гретель. Правда, что ваш дедушка только одно слово и говорит?

Петер. Правда, ваше превосходительство.

Министр. И больше ни-ни?

Петер. Ни-ни, ваше превосходительство.

Министр. Ввести его сюда!

Петер выходит и тут же приводит старика.

Министр (задумчиво). Ничего старикан. А?

Генерал. Пистолет.

Старик. Бисмарк...

Генерал. Отчетливо говорит.

Старик. Бисмарк.

Лотхен. Обаятельный старичок.

Старик. Бисмарк!

Минна. Все Бисмарк, Бисмарк, Бисмарк... Право, в его упорстве есть что-то волнующее.

Старик (яростно напирая на министра). Бисмарк... Бисмарк!

Министр. Ой, он, кажется, хочет что-то добавить...

Старик. Бисмарк... Бисмарк был подлец, а ваш Гитлер и того хуже. Вот вам... Давно собирался сказать, да не смел, а теперь нате, нате, нате...

Министр. Уведите их. Они довольны — смотрите, они довольны тем, что старик заговорил...

Автомобильный сигнал.

Бандит приехал... То есть что это я говорю? Бах-бах... бум-бум... Пу-у... Идите спрячьте настоящих крестьян. Переоденьтесь в их одежду... и возвращайтесь. Авось фюрер не вникнет. Я его задержу...

Все уходят.

Ах, что будет, что будет?

Дверь широко распахивается. Входят Гитлер и Шутт. Гитлер угрюм. Садится за стол, не поднимая глаз.

Гитлер. Здравствуйте, мои добрые крестьяне.

Министр. Хайль Гитлер!

Гитлер. Что такое? Почему такой знакомый голос? Шутт, пойдите разберитесь...

Шутт. Да все в порядке, ваше превосходительство. Крестьян тут нет. Один министр пропаганды.

Гитлер. Зачем?

Шутт. А это вы у него спросите.

Гитлер (подымает глаза). Эй ты! Где крестьяне? Чего ты молчишь?

Шутт. А он, наверное, их речами своими загнал подальше...

Гитлер. Ну, я жду ответа, министр.

Министр. Хайль Гитлер.

Гитлер. Допустим. Дальше.

Министр. Желтый цвет.

Гитлер. Чего?

Министр. Желтый цвет — к разлуке.

Гитлер. Это что же, примета такая?

Министр. Да.

Гитлер. Верная?

Министр. Вернее некуда. А крестьяне, как на грех, все были одеты в желтую одежду. Встретить фюрера впервые в жизни в платье, предвещающем разлуку...

Шутт. Действительно, безобразие...

Министр. Ия приказал им всем переодеться.

Гитлер. Молодец. (Записывает в записную книжку). Примета номер двести сороковая: желтый цвет — к разлуке.

Шутт. Ох, до чего же удивительно, до чего гениально! Двести сорок примет - и мы в них не запутываемся. Хорошо еще, что войной у нас занимаются военные профессора...

Гитлер. Вы что сказали?

Шутт. Не слушайте. Забудьте скорей.

Гитлер. Почему?

Шутт. Я сказал неприятность, а сегодня четверг.

Гитлер. Ну и что?

Шутт. А кто в четверг после обеда слушает неприятности и за это наказывает, у того бывает воспаление.

Гитлер. Чего?

Шутт. Чего попало.

Гитлер. Врешь, наверное...

Шутт. В жизни еще не врал. Самая верная примета.

Гитлер (достает записную книжку). Запишем. Чего зубы скалишь, дурак? Заберись-ка ты на такую высоту, как я.

Шутт. Боже избави!

Гитлер. Вот то-то и есть... На такой высоте, брат... Это высота, брат...

Шутт. Да уж, на такой высоте приходится не думать, а гадать. Это прежде надо было думать...

Гитлер. Прежде, прежде... Почем же я знал... Я думал: я ее начну, я ее и кончу.

Шутт. Это кого же «кончу»? Германию, что ли?

Гитлер. Да нет, болван. Войну. А она, проклятая, не кончается, и все тут. Не мирятся. Уж я их и бомбами, и расстрелами, и пожарами – и ничего. Ты знаешь, во сколько мне каждая бомба обходится? Я буквально никаких средств на них не жалею... А враги только озлобляются.

Шутт. Неблагодарные.

Гитлер. А все потому, что думают больно много. Даже там, где поздно думать. Дания, например. Зажата как мышь. Уж кажется – чего тут думать? А она все думает освободиться.

Шутт. Дура такая.

Гитлер. Или Болгария там. Греция... Норвегия тоже... И на фронтах напирают... Вот ты говоришь, у меня ученые профессора фронтами командуют. Верно... Это так... Но если бы ты знал, какие они грубые. Их торопишь, а они: «Не болтайся под ногами. Заварил кашу, а нам расхлебывать. Иди, говорят, ты солдатам речи говорить, а нам, говорят, ты ни к чему». Вон какие слова себе позволяют. А еще образованные, в очках. Тут, брат, погадаешь.

Министр. Разрешите для утешения позвать крестьян. Я так полагаю, что они уже переоделись.

Гитлер. Зови. Утешай меня.

Министр. Крестьяне!

Голос генерала. Мы тут, ваша милость.

Гитлер. Какой знакомый голос.

Министр. Ну? Я лично не узнаю.

Шутт. Вот потеха-то...

Министр. В комнату сюда - шагом марш!

Гитлер (опускает глаза). Не вдумывайся, не вглядывайся, утешайся.

Входят переодетые крестьянами дежурный генерал, Лотхен, Гретхен.

Все. Хайль Гитлер!

Гитлер. Ладно, ладно...

Минна. Ах, боже мой! Кто же это сидит за нашим столом? Муженек! Нет-нет. Это, конечно, сон.

Генерал. Мамочка, фюрер!

Лотхен. Душечка.

Гретхен. Поцеловала бы, но природная скромность немецкой девушки заставляет меня наотрез отказаться от этой мысли.

Гитлер. Ничего... Они ничего себе говорят, министр.

Министр. Ну так ведь. Делаем, что можем.

Генерал. Фюрер! Я лично как крестьянин в восторге.

Гитлер. От чего?

Генерал. Буквально от всего.

Шутт. Борода отклеилась.

Генерал. Я тебе сейчас... Гхм... Кха... Я тебе, фюрер, по-простому, патриархальному, старонемецкому скажу: я счастлив.

Гитлер. Ну, а мысли у тебя в голове не копошатся?

Генерал. Обижаете, ваша честь.

Минна. С неделю назад, фюрер, я так испугалась. Он сидел, сидел, да ка-а-ак задумается. Оказалось, что задумался-то он о том, как он счастлив.

Гитлер. Ну, это ничего. Ты с него за это не взыскивай. Ну, а еще? Если я, скажем, прикажу умереть за меня?

Генерал. Марта, принеси сюда ножик. До свидания, дети, сейчас я зарежусь во славу фюрера.

Шутт. Не надо, Марта.

Генерал. Нет, отчего же?

Шутт. Вот мой перочинный, острый, как бритва. На. Нет, режься,

режься, дядя.

Гитлер. Да ладно уж, не надо.

Генерал. Нет. отчего же?

Шутт. Ох, фюрер, пусть он лучше зарежется.

Гитлер. А что?

Шутт. Есть такая примета.

Генерал. Врешь, нет такой приметы.

IIIутт. Ан есть.

Гитлер. Смирно! А какая примета?

Шутт. Если хозяин обещал зарезаться да раздумал - гости к вечеру помрут.

Генерал. Фюрер, ну что он выдумывает...

Гитлер. Подожди, мужичок, не мешай. (Записывает). Так. Я тебя хотел только испытать, крестьянин.

Генерал. Нет, отчего же.

Гитлер. Но постольку, поскольку есть такая примета, то придется тебе зарезаться. Бог предназначил меня спасти Германию. Сам посуди — не могу же я ее бросить на краю гибели. Прощай, герой!

Генерал. Вот история-то... Ну, ладно. (Хватает Шутта, выталкивает его за дверь). Прощайте, землячки. Чик. (Проводит тупой стороной ножа по горлу). Хайль Гитлер? (Падает, шепчет женщинам). Уносите живее, дурищи.

Женщины волокут генерала прочь.

Гитлер. Симпатичный старик. А?

Министр. Ну так ведь. Обработали все-таки...

Гитлер. Фу-у. Как-то легче стало на душе. Женщины, вы расстроились?

Минна. Я? Я лично в восторге. Умереть для славы фюрера — хе-хе — все соседи лопнут от зависти.

Гретхен. Мы так рады.

Лотхен. Мы, как и все без исключения немецкие девушки, готовы свою жизнь отдать за фюрера, не говоря уже о жизни наших родственников.

Гитлер. Молодцы!

Дверь с грохотом распахивается. Влетает генерал, одетый крестьянином. За ним Шутт.

Генерал. Ой. ха-ха-ха, спасите. Ой, ха-ха-ха... Уморит... (Визжит). Щекочет он меня.

Гитлер. Ты жив? Негодяй! (Хватает генерала за приклеенную бороду, которая остается у него в руках). Генерал!..

Генерал. Если бы вы знали, как я счастлив, дорогой фюрер, видеть вас, так сказать... Того этого...

Гитлер. Министр, что это значит?

Министр. Не сойти мне с этого места.

Гитлер. Ну, ладно. Введите сюда настоящих крестьян.

Шутт. А их след простыл, фюрер...

Гитлер. Дьяволы! Лжецы! Я из-за вас не мог поговорить с моим народом. Идем, друг мой. Войдем в первую попавшуюся дверь... Там нас не ждут и не надуют. Уу-у, я еще до вас доберусь.

Занавес.

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒