2. Опытный слой

Адриан Джоунс в одной из последних статей заметил, что есть существенное различие между текстами, в которых что-то заявляется или утверждается, и текстами, цель которых — передать смысл или ощущение. Клиффорд Гирц также заметил как-то, что успех и качество антропологического исследования зависит в первую очередь не от качества когнитивных предпосылок, но скорее от способности передать ощущение того, что «ты там был».

На Западе мы постепенно привыкли к тому, что научная литература прежде всего представляет некоторые тезисы. Но если прав Гирц, труд по антропологии не таков; мы не должны смотреть сначала на предпосылки работы антропологов, их доказательства или способы их использования. Но мы должны смотреть на те техники создания текста, которые они применяют, чтобы воссоздать образ описываемого ими мира и породить симпатию (или антипатию) к людям, которых они изучают и с которыми общаются. Это вовсе не означает, что факты и доказательства не нужны; просто цель представления антропологических данных в антропологическом труде — не убедить читателя в правильности какого-то утверждения, но передать ему чувство, «как там все должно было происходить». Разумеется, для достижения этой второй цели нужна не меньшая добросовестность в обращении с фактами, чем для достижения первой.

Конечно, могут сказать, что исторический труд всегда представляет собой утверждение, потому что заявляет, что такие-то вещи произошли в прошлом. Но мы говорим об утверждениях в другом смысле — в смысле объяснения отдельного исторического события или исторического свойства, в смысле приравнивания двух (родов) исторических событий или свойств (утверждение в духе «А на самом деле Б») или приложения к факту более или менее общего закона.

Я убежден, что микроистория в самом общем смысле близка к тому, что Гирц называет «антропологией». Цель большей части микроисторий — передать чувство, а не доказать какой-то тезис; и множество отличительных особенностей этого жанра становится понятно только в этом свете, почему они буквально создают эффект «живого присутствия».

Голландские историки Йохан Хёйзинга и Франк Рудольф Анкерсмит доказывали, что опыт прошлого, как и чувство «присутствия прямо на месте», вступает в фундаментальное противоречие с нашим когнитивным дискурсом о прошлом. Чем больше мы пишем об истории, чем больше контекстов мы создаем, тем больше мы чувствуем, что реальность прошлого погребена под слоями дискурса и контекстуализаций. Чем больше мы знаем о прошлом, тем меньше мы удивляемся ему, увлекаемся им или бываем им поражены. Другими словами, чем больше мы знаем прошлое, тем меньше мы можем чувствовать его и ощущать его на опыте. Это означает, что исторический опыт должен искать обходной путь мимо господствующей историографии.

Вот почему, как я думаю, микроисторики столь увлекаются историческими аутсайдерами. Если бы Гинзбург написал биографию типичного аристократа-интеллектуала или типичного крестьянина, нас бы в ней ничего не задело и не заинтриговало. Это мог бы быть интересный пример, но не более. А Меноккьо нетипичен и не вписывается ни в одну категорию (высокая культура, низовая культура, крестьянская культура, народная вера…), которую мы обычно прилагаем к прошлому. И это пробуждает в нас особое чувство. Мы начинаем понимать, что наши обычные категории не всегда точны и не всегда настолько всеобъемлющи, насколько нам хотелось бы, и что какая-то часть реальности прошлого сама прорывается к нам и достигает нас более прямым путем. Мы начинаем чувствовать, что Меноккьо — реальный человек, человек из плоти и крови, как раз потому, что его действия не могут быть объяснены в каких-то обобщающих категориях. Мысли Меноккьо как будто долетают до нас напрямую, не застревая в фильтрах категориальных схем. Гинзбург и сам хорошо это понимает, когда прямо заявляет, что казус Меноккьо специфичен тем, что применявшиеся инквизицией категории колдовства и сатанизма разбиваются о стену одичавшего вероучения Меноккьо. Мы как читатели ощущаем бессильный гнев инквизиторов и начинаем понимать, что категории, с помощью которых мы понимаем настоящее и прошлое, недостаточны. По этой причине читатель книги «Сыр и черви» начинает чувствовать, что имеет дело с чем-то совершенно особенным, проникая далеко за пределы нашей концептуальной схемы.

То же самое можно сказать и о других микроисториях. Патрисия Коэн подробно пишет об угнетении женщин в викторианском Нью-Йорке, но Элен Джюитт стала героиней ее книги не потому, что она типична, но потому что она, как и некоторые другие проститутки, смогла до некоторой степени вырваться из этих структур подавления и даже обратить их себе на пользу. Именно поэтому мы начинаем ощущать контингентность исторической реальности: потому что видим, что Элен Джюитт действительно была реальной личностью, а не бессмысленной игрушкой, выставляемой на продажу. Именно так она и позволяет нам лучше понять то время, в которое она жила.

Но, разведя знание и чувство прошлого, нужно учитывать и другой важный аспект воззрений Хёйзинги и Анкерсмита: исторический опыт никогда не сводится просто к чувству прошлого. Он всегда сопровождается идеей исторической дистанции — мыслью, что хотя прошлое и может в какие-то моменты казаться прямо «готовым к употреблению», всегда существует непреодолимый разрыв между настоящим и прошлым. Хотя прошлое нас и может увлекать, но это всегда будет только увлечение, опосредованное исторической дистанцией. Хёйзинга поэтому описывает исторический опыт как подобный опыту сновидческому: прошлое прямо у нас в руках и при этом бесконечно от нас далеко. Такое сочетание близости и дистанции, чувства, что историческую реальность можно потрогать руками, и вместе с этим опыта непреодолимого разрыва между настоящим и прошлым, и определяет специфическую природу и исторического опыта, и исторического чувства.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒