1. Когнитивный слой

Фрейман Энтони.

Три слоя значения в микроистории.

// Гефтер 17. 05. 2013

http: //gefter. ru/archive/8652

Едва ли какая-то из новаций в написании истории так сильно повлияла одновременно на публичную и профессиональную сферу, как микроистория. Такие историки, как ЭмманюэльЛеРуаЛадюри и Карло Гинзбург, не просто произвели переворот в понимании профессиональными историками того, как нужно рассказывать истории, как говорить о прошлом, но также завоевали неожиданно огромную аудиторию. Так, классический труд Э. ЛеРуаЛадюри «Монтайю», объемом более шестисот страниц, с огромным множеством примечаний, вошел в хит-парады книжных продаж: было продано более двух миллионов экземпляров! Второй крупный исторический труд Ладюри, «Карнавал романцев», был переработан в телесериал, имевший немалый успех. Тем не менее, хотя профессионалы часто критикуют микроисторию, никто не осмелится видеть в ней лишь фантазирование на потребу публики. Микроистория стала вдохновением для многих профессиональных историков, и, думаю, все согласятся с тем, что она придала исторической дисциплине новую и крайне важную перспективу.

Но хотя о микроистории написано много, не существует ни консенсуса, ни сколь-либо удовлетворительной теории, в чем именно состоит ее «новая перспектива». Микроистория, конечно же, по существу определяется масштабом своего объекта, но один масштаб не мог так обновить всю историографию. Издавна ведутся исторические исследования на микроуровне, по большей части вне академических стен, под грифом «локальная история», не говоря уже о биографиях, семейных историях или об историях отдельных деревень. Но как признает большинство читателей, отличие локальной истории от микроистории — в том, что микроистория обязана выходить на какой-то уровень обобщения, до которого локальной истории не дойти. Микроуровень становится средством утверждать что-то на более общем уровне, хотя и не является самоцелью. Как говорил Джованни Леви, перефразируя Клиффорда Гирца, «историки не исследуют деревни — они ведут исследования в деревнях».

Но гораздо менее понятно, что это за общий уровень и как «микроскопические» наблюдения в микроисторических трудах с ним соотносятся. В данной статье мы вычленим три других более общих уровня. Это «слои значения», из которых микроисторическое исследование и извлекает своеобразную прибавочную стоимость в сравнении с историями локальными.

Это слои:

— когнитивный,
— опытный
— и этический.

Я утверждаю, что заслуга большинства микроисторий (если не всех) не сводится к первому уровню, будучи зависимой от разработки уровня второго и третьего. Вместе с Куном я убежден, что научные дисциплины, такие как микроистория, держатся не на отвлеченных принципах, кредо или предписаниях, но на конкретных канонических примерах. Поэтому сердцевина моей аргументации выковывается не (только) абстрактной логикой и аргументацией, но и отсылками к трудам классиков жанра.

1. Когнитивный слой

Когнитивный слой — самый первый и простой слой, на котором реализуется труд по микроистории. Как использование микроскопа помогает биологу изменить его гипотезу о работе организма, так и более пристальный взгляд на определенную историческую ситуацию может открыть прежде неведомые сведения о том, как подобная ситуация работала, и поневоле привести к формулированию новой гипотезы. Джованни Леви приводит пример из собственных исследований. Долгое время историки думали, что сделки с землей в итальянских крестьянских обществах раннего Нового времени регулировались чем-то вроде свободного рынка, основанного на индивидуальных коммерческих интересах. Но когда мы приглядывались внимательнее к социальным и семейным связям между агентами, беря для рассмотрения какой-то один регион, то оказывалось, что все эти сделки с землей были на самом деле способом усиливать социальные связи — актом дарения в гораздо большей степени, чем обменом на основании коммерческих интересов. Вот пример того, как микроистория, изучая социальные отношения в отдельном регионе, может вести нас к общему выводу — в данном случае, об экономической системе Италии раннего Нового времени. Здесь мы видим ту же объяснительную структуру, что и в кейс-стади: общая гипотеза позволяет нечто утверждать, тогда как единичный случай оказывается отличным от того, что предполагалось в гипотезе. Тем самым общая гипотеза либо отвергается, либо признается относящейся к ограниченному числу случаев. Если бы все микроистории имели такую объяснительную структуру, мы бы на этом закончили свою статью, не найдя никаких различий между локальной историей и микроисторией.

Но это не так. Вспомним такие труды, как «Монтайю» и «Сыр и черви». В обеих книгах нет общего утверждения, их цели — чисто описательные. В них не утверждается, что деревня Монтайю или мельник Меноккьо могут подтвердить или опровергнуть такую-то и такую-то общую гипотезу о деревнях или о верованиях людей как таковых. И Монтайю, и Меноккьо уникальны. Монтайю — благодаря статусу еретической деревни и тому, что она была весьма изолирована от семейственных структур феодального общества, а Меноккьо — по причине его срединного положения между высокой и низовой культурой. Если бы эти примеры считались образцами или инстанциями обобщения, то следовало бы признать, что их выбор неудачен. Даже в книге самого Леви «Наследование власти», из которой мы и взяли наш пример возможных когнитивных заслуг микроистории, общее утверждение состояло бы вовсе не в том, как происходили сделки с землей. Книга Леви, прежде всего, — история одного человека, Джулио ЧезареКьеза, который смог приобрести и передать по наследству (отсюда заглавие книги) огромный объем власти, несмотря на все ограничения, вводимые правящим классом.

Можем ли мы предположить, что отношение микроисторического события к макроисторической структуре отличается от отношения примера или случая к общей категории или закону? Может ли быть другой путь, который бы выводил от изучения микроисторических событий на уровень большего обобщения? Событие малого масштаба может рассматриваться как оговорка по Фрейду, в которой неожиданно выходят на свет общие, но обычно подавляемые аспекты существования какого-то общества.

Микроисторию часто рассматривают в подобном свете как изучение глобального через локальное. Центральным понятием тогда становится «густое описание», по Клиффорду Гирцу, образцом которого стала собственная книга Гирца «Глубокая игра: заметки о петушиных боях на Бали».

Так называемое «тонкое описание» изображает то, что происходит на глазах у всех, с той точки зрения, что сродни фиксации объективом. Тогда как «густое описание», которым так гордится интерпретирующая антропология, есть описание в терминах значения. Его цель — выявить, извлечь на свет, что данное событие значит (или значило) для аборигена. В ходе этого «густое описание» проникает внутрь символической «архитектуры» индивида или общества. Сам Гирц, например, сначала описывает петушиные бои просто — как то, что физически происходит; но после удивляется, что петушиные бои столь важны для жителей Бали, и, исходя из типологических различий между разными родами боев («глубоким» и «поверхностным», в зависимости от того, какие суммы ставятся на кон), переходит к более общему анализу символической и социальной значимости петушиного боя. Петушиный бой оказывается перформативным обрядом, в котором мужчины на Бали одновременно конструируют и репрезентируют свою мужественность и социальные связи. Поэтому данное событие оказывается важным для понимания общества Бали как целого.

Как много раз отмечалось, труды Гирца, особенно «Петушиные бои», оказали чрезвычайно большое влияние на микроисториков. Самое глубокое влияние Гирца испытал его коллега по Принстону Роберт Дарнтон, особенно в своей статье «Великое кошачье побоище» и одноименном сборнике статей. Обратимся к статье Дарнтона, чтобы увидеть, как взгляды Гирца переносились в область написания истории.

В своей статье «Рабочие бунтуют: Великое кошачье побоище на улице Сен-Северин» Дарнтон описывает бунташеское убийство кошек, которое современники считали забавной выходкой. Но занимает нас то, что мы, люди XXI века, не возьмем в толк, что же здесь смешного — мы, наоборот, сострадаем несчастным кошкам. На первый взгляд, Кошачье побоище очень похоже на балийский Петушиный бой: кажется это чем-то странным и незначительным, но при более тщательном рассмотрении оказывается нагружено всякого рода символическими значениями в связи с социальной стратификацией. Как и Гирц, Дарнтон сперва дает «тонкое» описание события, а после переходит к более глубоким слоям с целью раскрыть множественность значения. Убийство кошек в его описании оказывается выражением социально-экономического дисбаланса между нанимателями и наемными работниками, символическим отождествлением домашних животных с начальниками, карнавальной традицией перевертывания социального порядка, культурным «я-не-знаю-что» в отношении кошек и практикой шаривари.

Но нельзя не заметить различия между Гирцем и Дарнтоном. В балийском обществе петушиный бой — общепринятая практика, а великое кошачье побоище было событием исключительным. Хотя нельзя забывать, что, по признанию Гирца, петушиный бой — не главный ключ к пониманию балийцев, но все же это важная часть балийской жизни. Только потому, что петушиные бои пронизывают всю жизнь среднего балийца, Гирц и смог вывести из петушиного боя общие характеристики балийского общества. Кошачье побоище, описанное Дарнтоном, — единственное и уникальное событие; нельзя сказать, что оно существенно важно для какого-то общества или для какого-то исторического периода. Поэтому Дарнтон и не получает никаких новых сведений из описываемого им события. Экономический дисбаланс, карнавал и шаривари как традиции, символическое отождествление домашних животных и начальства и сексуальные коннотации кошек были известны и до Дарнтона. Тот факт, что они были значимы в убийстве кошек, ничего не добавляет к нашему знанию об обществе. Тогда как социальная и символическая структура балийского общества не была известна заранее, и Гирцу понадобилось найти ключ, которым и оказались петушиные бои.

12 3 Следующая ⇒