Анатолий Рыбаков «Прах и пепел» 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 5Следующая ⇒

Бежали два уркана да на во-олю& #133;

В Абнярской малине они остановились,

Они остановились отдыхнуть.

Пел лихо, окрыленный указанием товарища Сталина, сознавая, что с этой мин

уты никакой репертком ему не страшен, он будет петь и «Кичмана», и «Гоп со

смыком», и «Мурку», и другие запрещенные песни.

И оркестр играл с увлечением. Ударник выделывал чудеса на своих барабана

х и тарелках, саксофонисты и трубачи показали себя виртуозами. Заключите

льный аккорд, оркестр оборвал игру на той же бравурной ноте, на какой и нач

ал.

Никто не понимал, в чем дело. На таком приеме, в присутствии тов

арища Сталина Утесов осмелился спеть блатную песню. Что это значит?! Идео

логическая диверсия?! Не то что хлопать, пошевелиться все боялись. Даже Чк

алов, Байдуков и Беляков притихли, не зная, как отреагирует товарищ Стали

н. Растерянные оркестранты опустили трубы, бледный Утесов стоял, держась

за край рояля, обескураженный мертвой тишиной, и с ужасом думал, не провок

ация ли это, не сыграл ли с ним военный злую шутку, пойди докажи, что ему при

казали, он даже не знает, кто этот военный, не знает его фамилию, помнит тол

ько три его ромба.

И вдруг раздались тихие хлопки Ч хлопал сам товарищ Сталин. И зал бурно п

одхватил его аплодисменты. Если хлопает товарищ Сталин, значит, ему это н

равится, значит, он это одобряет. И правильно! Веселиться так веселиться! П

равильно! Браво! Бис! Бис! Браво!

Взмокший Утесов, едва переводя дыхание, раскланивался, поворачивался к о

ркестру, отработанным дирижерским движением поднимал его, музыканты вс

тавали, постукивали по своим инструментам, как бы аплодируя залу. А зал не

утихал, аплодисментами и криками «бис! » требуя повторения. Глядя на Утес

ова, Сталин развел руками, пожал плечами, мол, ничего не поделаешь, народ х

очет, народ требует, народу нельзя отказывать& #133;

Утесов спел второй раз.

Товарищ, товарищ, болят мои р

аны,

Болят мои раны в глыбоке.

Одна заживает, другая нарывает,

А третия открылась на боке.

Летчики подпевали, притоптывали, отбивали такт ножами и вилками, постуки

вая ими о тарелки и бокалы. И за другими столами тоже подпевали и притопты

вали и, когда Утесов кончил петь, опять взорвались криками: «Бис! Бис! » И то

варищ Сталин аплодировал, и члены Политбюро аплодировали, и опять товари

щ Сталин пожал плечами, развел руками, и Утесов спел в третий раз.

Товарищ, товарищ, скажи моей

ты маме,

Что сын ее погибнул на посте.

С винтовкою в рукою и с шашкою в другою,

И с песнею веселой на губе.

Летчики уже не только подпевали, а орали во всю глотку, вскочили на стол и

плясали, разливая вина и разбрасывая закуски. Даже писатель Алексей Толс

той, толстый, солидный, с благообразным бабьим лицом, и тот взобрался на ст

ол и топтался там, разбивая посуду. Граф, а как его разобрало.

Песня, конечно, уголовная, но что-то в ней есть. Слова сентиментальные, уго

ловники это любят. «Болят мои раны& #133; Скажи моей ты маме& #133; » Но мелодия четка

я, зажигательная. Он хорошо помнит уголовников, встречался с ними в тюрьм

ах, на пересылках. Конечно, преступники. И сейчас, когда они покушаются на

социалистическую собственность, их надо жестоко преследовать, сурово н

аказывать Ч социалистическая собственность неприкосновенна. Но тогда

, в царские времена, стирались грани между преступлением и протестом про

тив несправедливости, угнетения и нищеты. Простые, неграмотные люди не в

сегда могут подняться до высших общественных интересов. Хотят справедл

ивости для себя, требуют перераспределения богатства на своем уровне. В

Баку, в Баиловской тюрьме, ОН общался с уголовниками с гораздо большим уд

овольствием, чем со своими «коллегами» Ч политическими. «Коллеги» вечн

о спорили, теоретизировали, выясняли отношения, разбирали свои склоки и

интриги, каждый доказывал, что он умнее, образованнее и порядочнее друго

го. У уголовников все было просто и ясно. Законы, правила, обычаи простые и

нерушимые. И наряду с этим слаженность, дисциплина. Беспрекословное подч

инение вожаку, преданность своей организации. Измена беспощадно карала

сь. Самое универсальное наказание Ч смерть, другими средствами наказан

ия они не располагали. За малейшее подозрение Ч тоже смерть, никаких сре

дств расследования они не имели.

Уголовное начало Ч начало атавистическое, оно заложено в каждом челове

ке. В интересах государственной дисциплины и порядка его следует подавл

ять. Но когда уголовное начало прорывается вот таким невинным образом, к

ак сегодня здесь, в Кремлевском дворце, в залихватской песне о сбежавшем

из тюрьмы воре, в пляске на столе& #133; Ну что ж, с таким проявлением уголовного

начала можно мириться. ОН строго взыскивает за малейшую провинность, но,

приходя к НЕМУ на праздник, люди должны испытывать радость и удовольстви

е.

Этим приемом товарищ Сталин остался доволен. Люди веселились искренне, о

т души веселились. А если люди веселятся, значит, дела у них идут хорошо. Ес

ли люди в стране веселятся, от души веселятся, значит, дела в стране тоже и

дут хорошо.

Группа выстраивалась в шеренгу, если помещение было тесным, то в две, впер

еди Семен Григорьевич, командовал:

Ч Начинаем с правой ноги& #133; Шаг вперед Ч раз! Левой Ч два! Правой вправо, п

риставляем левую Ч три! Снова правой Ч четыре! Какая нога свободна? Лева

я! Начинаем с левой. Вперед Ч раз, два! В сторону Ч три, четыре! Ту же фигуру

проделываем назад: правой, левой Ч раз, два! Вправо, влево Ч три, четыре! Ве

рнулись в исходное положение.

Это движение Ч основа фокстрота, румбы и танго Ч повторилось много раз.

Потом все разучивалось под музыку, под четкие, ударные звуки фокстрота и

ли румбы. Правой вперед Ч раз, два, вправо Ч три, четыре!.. «Фиеста, закройт

е двери. Фиеста, тушите свет& #133; » Раз, два, три, четыре!.. «Все выше, и выше, и выше

стремим мы полет наших птиц& #133; » Раз, два, три, четыре!.. «И в каждом пропеллере

дышит спокойствие наших границ& #133; » Раз, два, три, четыре! Убедившись, что дви

жение освоено, Семен Григорьевич приказывал его проделать в паре.

Семен Григорьевич был весьма представителен. Плотный, даже полноватый, с

редних лет, с бритой актерской физиономией, пышной седеющей шевелюрой, п

оявлялся на занятиях в неизменном темном костюме, белой рубашке, с бабоч

кой, в блестящих лакированных туфлях. Ходил, опираясь на черную, тоже лаки

рованную трость с массивным круглым блестящим набалдашником. Во время у

рока ставил ее в дальний угол, чтобы не задели, не уронили. Голос у Семена Г

ригорьевича был приятный, по-актерски хорошо поставленный, даже интелли

гентный, говорил он весомо, значительно, во вступительном слове, как и пре

дупреждал Глеб, ссылался на Сократа и Аристотеля, доказавших, что танцы п

олезны для здоровья, развивают художественный вкус и музыкальность.

Западные танцы, утверждал Семен Григорьевич, ошибочно трактуются как бу

ржуазные, на самом деле происхождение их народное. Танго Ч народный тан

ец Аргентины, румба Ч Мексики, медленный фокстрот танцуют обычно под му

зыку блюза Ч грустные мелодии американских негров. Семен Григорьевич п

росил Глеба проиграть несколько музыкальных фраз блюза и обращал внима

ние слушателей на их безысходную тоску. Это тоска негритянского населен

ия США, столетиями пребывавшего в рабстве и поныне угнетаемого и унижаем

ого буржуазным обществом.

К Семену Григорьевичу, к его лекциям Саша относился иронически. «Жучок».

Таскается со своей тростью по месткомам и фабкомам, заключает договоры,

мухлюет, прикрываясь своим респектабельным видом. И можно ждать чего уго

дно. От любого человека можно ждать чего угодно, все теперь их люди. И он, по

тянувши руку за расстрел Тухачевского, разделил с ними ответственность

за убийство невинных людей. Воспоминание о том митинге, об охватившем ст

рахе угнетало его, он был себе отвратителен, пытался уверить себя, что так

устроен мир, но понимал, что так устроен он сам.

Никто никому не верит, и он не верит, ни с кем не говорит о политике, даже о т

ом, что пишут в газетах& #133; «Да? А я не читал& #133; Пропустил, наверно& #133; » Он и в самом

деле их почти не читал, иногда, проходя по улице, останавливался у стенда,

проглядывал «Правду». Все одно и то же: победные реляции, трудовые рекорд

ы, приветствия великому Сталину, его портреты, разоблачения шпионов, див

ерсантов, троцкистов, расстрелы, суды, награждение орденами работников г

осударственной безопасности за «особые заслуги в борьбе с врагами наро

да». В одном из списков награжденных Саша увидел имя Шарока Юрия Денисов

ича, награжденного орденом Красной Звезды.

Будягин и Марк расстреляны, руководители партии, совершившие Октябрьск

ую революцию, герои Гражданской войны, истреблены, а контрреволюционеры

и антисоветчики награждаются орденами от имени той партии, которую они у

ничтожили, от имени власти рабочих и крестьян, которой уже нет. Чью же дикт

атуру осуществляет Сталин? Пролетариат бесправен. Крестьянство превра

щено в крепостных, называемых колхозниками. Государственный аппарат жи

вет в страхе. В стране диктатура Сталина, только Сталина, одного Сталина. У

тверждение Ленина, что волю класса может выражать диктатор, неправильно

, диктатор может выражать только собственную волю, иначе он не диктатор.

Попалась Саше на глаза статья Вадима Марасевича. Вот и Вадик печатается

в «Правде», громит какой-то роман, обвиняет автора в апологетике кулака. «

Хочет того автор или не хочет, Ч писал Вадим, Ч но его роман оказывает хо

рошую услугу международному империализму, помогает ему духовно разлаг

ать советских людей, подрывает их веру в великое дело Ленина Ч Сталина».

Ничего себе обвинение, тянет на 58-ю статью, это уж точно. Хорош профессорск

ий сынок!

Все скурвились, все продались. Всеобщий страх породил всеобщую подлость

, все под колпаком, всюду их глаза, их уши, всюду отделы кадров, анкеты, требу

ют паспорт, а там обозначено, кто ты такой.

Значит, выбор сделан правильно. Танцы! Не требуют здесь автобиографии, не

надо заполнять анкет. Если держаться осторожно, можно не нарваться. Хозя

йка не требует обещанного ей Глебом официального направления, забыла, на

верное. Приходит Саша поздно и встает поздно, часто и вовсе не приходит, жи

вет тихо, никто у него не бывает, за квартиру платит аккуратно, хозяйку это

устраивает. Правда, Глеб сказал, что следует зайти в Гастрольбюро к Марии

Константиновне с паспортом, но как-то мельком сказал. И Саша отодвинул эт

о от себя, не спрашивают паспорт, и ладно.

В первое же воскресенье после приезда в Уфу он позвонил маме. Голос у нее б

ыл встревоженный. Телефонистка сказала; «Ответьте Уфе».

Ч Сашенька, почему Уфа, что за Уфа?

Ч Я в Уфе с автоколонной, в командировке, пробуду месяца два-три, будем вы

возить хлеб из районов, поэтому не уверен, что смогу регулярно звонить. Но

буду стараться. Как всегда, по воскресеньям. Мне пиши: Уфа, Центральный поч

тамт, до востребования.

Но мама чувствовала что-то неладное, опять страдала и волновалась за нег

о.

Ч Почему так далеко? Из Калинина в Башкирию?!

Ч Мама, как проводить уборочную кампанию, решаем не мы с тобой. Приказали

отправить автоколонну Ч отправили. Нет причин для волнений.

Ч Зайди к брату Вериного мужа. Я тебе дала его адрес.

Ч Будет время, зайду.

Позвонил он маме и в следующее воскресенье, и мама вроде бы успокоилась. Н

о что будет с ней, если здесь или где-нибудь в другом месте, куда занесет су

дьба, его арестуют? В 1934 году его арестовали дома, мама искала его по москов

ским тюрьмам и наконец нашла. А если заберут в Уфе или еще где-нибудь, как и

где она будет его искать, не будет знать, жив ли он, умер, арестован, куда ей

ехать, куда бросаться, в какую тюрьму, в какую больницу, на какое кладбище& #133;

Этого мать уже не перенесет.

К родственникам Веры он не пошел. Неизвестно, как они отнесутся к его посе

щению: принимать у себя судимого сейчас опасно. Да и надобности нет. Он уст

роен, привыкает к этой жизни, спокойной и даже легкой. В Калинине, накручив

ая километры на своем грузовике, он жевал и пережевывал одни и те же мысли

, накидывался на газеты, впадал в отчаяние, особенно унылыми одинокими ве

черами. Здесь вечера праздничные Ч музыка, красивые девушки, глаза луча

тся, забыли про начальство, парткомы, профкомы, служебную тягомотину, лов

ят каждое его слово.

Ч Правой вперед Ч раз! Левой вперед Ч два! «А Маша чай в стаканы наливае

т, а взор ее так много обещает& #133; » Раз, два, три, четыре! «У самовара я и моя Маш

а, вприкуску чай пить будем до утра& #133; » Стараются. И про треклятый быт не пом

нят, и про то, что не хватит денег до получки, забыли& #133; Хорошая работа, люди п

олучают удовольствие.

В каждой группе Саша выбирал способную девочку, показывал с ней движения

, она становилась его ассистенткой. Одна такая девочка появилась в перво

й же группе, ее звали Гуля, стройная, гибкая, лет шестнадцати, с детским лич

иком, нежным и доверчивым. Хорошо чувствовала такт, обладала легким шаго

м и сильными руками, крепко держала партнера, поворачивала его в нужную с

торону, безотказно работала с самыми тупыми. «Наш девиз, Ч солидно говор

ил Семен Григорьевич, Ч добиться стопроцентной успеваемости. Каждый мо

жет научиться танцевать Ч способность к танцу заложена в человеке прир

одой».

Саша часто ловил на себе Гулин взгляд, смущаясь, она тут же отводила глаза

. Он ей нравился, в этом возрасте девочки часто влюбляются в молодых препо

давателей. Однажды, танцуя с ним. Гуля, преодолевая робость, сказала:

Ч Хотите после занятий пойти в театр, здесь, во Дворце труда, наверху?

Наверху был зрительный зал, устраивались концерты, выступали приезжие т

руппы.

Гуля вынула из нагрудного карманчика два билета:

Ч У меня уже билеты есть.

Ч Спасибо, Гуленька, но сегодня после занятий совещание в Гастрольбюро,

пойди с подругой.

Никакого совещания не было, но заводить роман с этой девочкой Саша не хот

ел.

Он вспомнил Варино приглашение на каток в «Арбатском подвальчике». Тако

й же наивный прием. Он думал теперь о Варе без ревности, без обиды. Все пере

горело и ушло. Было в ней тогда обаяние юности, было его одиночество в Сиби

ри, ее приписки к маминым письмам, ни от кого он больше писем не получал, и п

отому ожидание свободы связывалось именно с ней, Варя была для него его М

осквой, его Арбатом, его будущим. Все придумал, все сочинил. И все же рана бо

лит, когда к ней прикасаешься. И он старался меньше вспоминать о Варе. Но о

днажды, разговаривая с мамой по телефону, спросил, кто у нее бывает. Он не с

обирался задавать этого вопроса, но ему захотелось вдруг услышать Варин

о имя.

Ч Кто бывает? Ч переспросила мама. Ч Варя заходит, иногда приезжают се

стры. А что?

Ч Ничего, Ч ответил он, Ч просто хотелось представить себе, как ты живе

шь.

Значит, Варя заходит. Это сообщение обрадовало его. Хотя, если разобратьс

я, ни о чем оно не говорило. Хотел услышать Варино имя и услышал. И точка.

После первой поездки Шарока в Париж последовала вторая, а потом его там о

ставили с добытым в Испании паспортом русского эмигранта Юрия Александ

ровича Привалова. Удача была в совпадении имен: и его, и покойного звали од

инаково Ч Юрий. Легенда была хорошо проработана. Мальчиком очутился в э

миграции, в Шанхае, родители умерли, перебрался в Париж, работает в реклам

ной фирме, хозяин Ч француз. В России, в Нальчике, остались дальние родств

енники, с ними, естественно, связи не поддерживает, да и живы ли они, не знае

т. «Крыша» хотя и не дипломатическая, но надежная. Шпигельглас доверил ем

у связь с двумя агентами Ч генералом Скоблиным («Фермер») и Третьяковым (

«Иванов»). С «Фермером» Шарок уже встречался раньше, вместе со Шпигельгл

асом, когда готовили дело Тухачевского, а досье Третьякова Ч «Иванова»

изучил в Париже.

Сергей Николаевич Третьяков, до революции крупный российский промышле

нник, в 1917 году министр Временного правительства, затем министр в правите

льстве Колчака, завербованный в 1930 году за 200 долларов в месяц, обладал хоро

шей репутацией среди эмигрантов. Но главная его ценность как агента закл

ючалась в следующем: в доме Третьякова (улица Колизе, 29) на первом этаже раз

мещался штаб РОВСа, Российского общевоинского союза, семья Третьякова ж

ила на третьем этаже, а сам он Ч на втором, как раз над кабинетом руководи

теля РОВСа генерала Миллера. В потолке кабинета установили подслушиваю

щее устройство, Третьяков сидел весь день дома со слуховым аппаратом, за

писывал, записи передавал Шароку. Таким образом, советская разведка имел

а доступ к самой секретной информации о белогвардейской эмиграции.

И встречаться с Третьяковым было приятнее, чем со Скоблиным. Скоблин дер

жался высокомерно, да и встречи с ним были опасны: эмигранты подозревали

его в сотрудничестве с НКВД, за ним могли следить, приходилось часто меня

ть время и место свиданий. Третьяков был вне подозрений, они встречались

по средам около пяти в кафе «Генрих IV» на углу Плас де ла Бастиль и бульвар

а Генрих IV, сидели в небольшом полупустом в этот час зале, о деле

никогда не говорили, клали на стол принесенные с собой журналы, Третьяко

в уходил с журналом Шарока, Шарок с журналом Третьякова, в нем лежали текс

ты подслушанных разговоров.

В свое время Шпигельглас предупреждал:

Ч Третьяков разочаровался в эмиграции, но выдает не всю информацию, как

ой обладает. Вам следует все время выказывать недовольство, требуя больш

его. Он работает исключительно ради денег и будет у вас всячески их клянч

ить и вымогать. Не поддавайтесь. Двести долларов в месяц Ч ни цента больш

е. Будет плохо работать, давайте по сто, остальные Ч когда выдаст что-ниб

удь дельное. Расписка обязательна. Особенно остерегайтесь его экскурсо

в в прошлое, он любит вспоминать старину и заболтает вас.

Однако Шарок был доволен Третьяковым. В отличие от коротких, отрывистых

и не всегда существенных сообщений Скоблина информации Третьякова был

и обстоятельны и значительны. Высокий, красивый, вальяжный русский барин

мелкими глотками потягивал кофе, пускаясь в рассуждения о дореволюцион

ной России, о старой Москве. Шарок вопреки совету Шпигельгласа не прерыв

ал Третьякова. Почему не послушать? Но в то же время, наблюдая за стариком,

делал свои выводы: переменчив в настроениях. Блаженная улыбка так же лег

ко сходила с его лица, как и появлялась, он хмурился, багровел, принимался

ругать эмиграцию:

Ч В смысле борьбы с Советами потеряла всякое значение, грызутся друг с д

ругом. Иностранные державы перестали делать на нее ставку. На покойников

, как известно, ставки не делают.

Шарок отводил на встречи с Третьяковым минут сорок, не подозревая, что ск

оро ему придется провести с ним почти двое суток, не расставаясь ни на мин

уту Случилось это во время похищения Миллера. Миллер знал, какую роль сыг

рал Скоблин в деле Тухачевского и других советских военачальников. Имен

но поэтому Шпигельглас считал его нежелательным свидетелем и вместе со

Скоблиным подготовил акцию похищения, назначив ее на 22 сентября. На этой о

перации Скоблин и провалился.

Перед уходом из штаба генерал Миллер оставил запечатанный конверт с при

казанием вскрыть его в том случае, если к вечеру он, Миллер, не вернется.

Миллер не вернулся, конверт вскрыли, в нем лежала записка:

«Сегодня в 12 часов 30 минут у меня назначена встреча с генералом Скоблиным

на углу улиц Jasmin и Raffet. Он должен отвезти меня на рандеву с двумя немецкими оф

ицерами: полковником Штроманом и сотрудником здешнего германского пос

ольства Вернером. Свидание устраивается по инициативе Скоблина. Возмож

но, это ловушка, поэтому я оставляю вам эту записку».

Записку сотрудники Миллера предъявили Скоблину и предложили отправить

ся с ними в полицию. Однако Скоблину удалось бежать и связаться со Шпигел

ьгласом. Тот приказал Шароку спрятать его у Третьякова, то есть в доме, где

находился штаб РОВСа и где никому в голову не могло прийти его искать. Чер

ез два дня Шпигельглас переправил Скоблина в Испанию, а сам уехал в Москв

у.

Увидев Скоблина, Третьяков перепугался, а на следующий день, узнав из газ

ет, что Скоблин участвовал в похищении Миллера, перепугался еще больше

Ч скрывая Скоблина, он становился соучастником преступления. Два дня Ша

рок держал его под своим неусыпным контролем, успокаивал старика, а когд

а Скоблина переправили в Испанию, выдал ему пятьсот долларов за оказанну

ю услугу. Таково было распоряжение Шпигельгласа. Третьяков успокоился, т

ем более имя его в связи с этим делом нигде и никем не упоминалось, он по-пр

ежнему вне подозрений.

Подробности о похищении Миллера Шарок узнал из газет. Скоблин привез Мил

лера на бульвар Монморанси, где в воротах виллы два человека втолкнули е

го в машину, она тут же отправилась в Гавр. В Гавре ящик, в который запрятал

и Миллера, перегрузили на борт советского парохода «Мария Ульянова», пар

оход снялся с якоря и ушел в Ленинград. О дальнейшей судьбе генерала Милл

ера Шарок мог только догадываться Ч наверняка расстреляли.

Внимательно читая газеты, Шарок усмехался про себя Ч шумят, кричат. Боль

шевики на территории Франции среди бела дня похищают людей! Похитили ген

ерала Кутепова, теперь генерала Миллера! Грузовик, на котором доставили

Миллера в Гавр, принадлежит советскому посольству. В кампанию включился

знаменитый Бурцев, разоблачивший в свое время провокатора Азефа. Бурцев

утверждал, что главный агент Москвы Ч не Скоблин, а его жена Ч известная

русская певица Плевицкая. Скоблин при ней на вторых ролях. Плевицкую аре

стовали, дожидается в тюрьме суда. Обстановка накалялась, Шпигельглас и

кое-кто из резидентов отсиживались в Москве. Хорошо законспирированный

Шарок остался в Париже. Помимо всего прочего, занимался немецким.

Шпигельглас ему как-то сказал:

Ч Разведчик должен знать минимум два языка. В школе у вас был французски

й, в институте Ч немецкий, так написано в вашей анкете.

Ч Да, в институте был немецкий.

Ч Вот и займитесь. Ваш хозяин Ч эльзасец, жена Ч немка, говорят и по-неме

цки, вот вам практика.

Шутливо, но со значением добавил:

Ч Занимайтесь прилежно, будем проверять. И еще: завязывайте связи с эмиг

рантами на бытовом уровне, можно и на деловом, коммерческом, если понадоб

ится. У вас должен быть круг знакомых, которые смогут засвидетельствоват

ь: «Ах, Юрий Александрович& #133; Мы его знаем». Это могут быть простые люди, не о

бязательно титулованные особы.

Ч Среди простых эмигрантов бывают и князья, Ч пошутил в свою очередь Ша

рок.

Ч И это подходит.

Семен Григорьевич пригласил еще двух аккомпаниаторов Ч пианиста и бая

ниста. Баяниста звали Леня Ч здоровый добродушный парень, безответный,

покладистый, таскался со своим баяном, куда прикажут, играл по слуху, репе

ртуар примитивный, выпивал, составил в этом смысле компанию Глебу, да и Са

ше, Саша в последнее время тоже прикладывался, иногда крепко. Второй Ч пи

анист, профессионал, Миша Каневский, худенький, с нервным лицом, серыми бе

спокойными глазами и длинными красивыми пальцами, учился в ленинградск

ой консерватории, не закончил, попал в Уфу, в Гастрольбюро, работы было мал

о, и вот принял предложение Семена Григорьевича, от работы в ресторанном

оркестре отказался:

Ч В ресторанного холуя «они» меня не превратят. Ч И на лице его блуждал

а скорбно-презрительная улыбка, кривил губы.

Мишу выслали из Ленинграда после убийства Кирова в числе нескольких тыс

яч «представителей буржуазии и дворянства», его отец, адвокат, владел до

революции домом в Санкт-Петербурге. После революции дом реквизировали,

адвокат попал в число «бывших крупных домовладельцев», Миша значился «с

ыном бывшего крупного домовладельца». Таких ребят в Уфе было много, поло

жение их неясное, паспорта не отобрали, только ликвидировали ленинградс

кую прописку. Будущее свое Каневский представлял, конечно, совсем иным и

вот по «их» милости оказался в Уфе, в роли тапера. Все в этом городе было ем

у ненавистно: «их» клубы, «их» пианино и рояли, которые уже давно пора наст

раивать, но хамье этого не понимает, «их» лозунги на стенах, «их

» пошлые современные мелодии, которые ему приходилось играть. В душе пре

зирал Глеба и Леню, никакие они не музыканты, Семена Григорьевича, Нонну и

Сашу Ч халтурщики, сшибают деньгу, держался особняком, не вступал в разг

оворы, даже курил, стоя в стороне. Как только кончались занятия, мгновенно

исчезал.

Глеб его невзлюбил, держался с ним холодно.

Ч Не выношу еврейского интеллигентского высокомерия, Ч сказал он Саш

е.

Ч Оказывается, ты антисемит? Не думал.

Ч Я не антисемит, дорогуша, все мои друзья и в школе, и в училище были евреи

. И соседи по квартире тоже, прекрасные люди! И мои учителя многие Ч евреи,

таких учителей не найдешь! Но у каждого народа есть свои недостатки, у евр

ейских интеллигентов Ч высокомерие. Каневский много о себе понимает, сч

итает себя гением.

Ч «Этот армянин», «этот хохол», «этот грузин» Ч противно слушать, Ч Ив

анов украдет, скажешь: «Иванов вор». А Рабинович украдет, скажешь: «Еврей в

ор».

Ч Неприятный тип.

Ч Тип Ч это ты! А он несчастный, гонимый человек.

Во время урока Глеб поглядывал в сторону Саши, чувствовал себя виноватым

после разговора о Каневском. Потом перестал об этом думать, играл, покачи

вая в такт музыке головой, лицо было размягченным, глаза отсутствующими,

видимо, что-то вспомнилось. Занятия кончились, а он все сидел за пианино, о

пустив руки на колени. Кивнул Саше: подойди!

Ч Ты заметил, дорогуша, что настроение создают самые незатейливые мело

дии, самые простенькие слова. Не надо никаких выкрутасов, но желательно, ч

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒