Глава девятая

Мы приближаемся к Лхасе. Странные обстоятельства помогают мне незаметно войти в город. — Дворец Далай-ламы; живописные подробности моего посещения Поталы. — Чудеса, приписываемые Далай-ламе. Его простодушные подданные полагают, что он является союзником Англии. — В Центральном Тибете исчезают из обращения деньги. Праздник масляных торма. — Панорама тибетской столицы. Большие ламаистские монастыри. — Храм Джово и церковные надзиратели тибетского Рима. — Выдающийся общепризнанный философ Тибета. — Современная армия. — Странное суеверие. — Мои соседи. — Красочные сцены из жизни бедняков. — Монастырь Гальден. — «Козел отпущения» в человеческом обличье. — Торжественная церемония, во время которой «человека-козла» изгоняют из Лхасы. — Чудесное шествие под названием «сер панг».

Однажды утром, после четырехмесячного похода, приключений и наблюдений, лишь ничтожную часть которых я смогла здесь изложить, мы вышли из Дечена на рассвете, чтобы совершить последний переход до Лхасы. Стояла прекрасная, холодная и сухая погода, небо было ясным и светлым. В лучах восходящего солнца вдали показался величественный дворец ламаистского владыки.

— На сей раз это победа! — сказала я Йонгдену. Но он оборвал меня:

— Пока еще нет, ничего не говорите, не радуйтесь заранее. Как знать?.. Мы еще должны преодолеть Кюи-Чу, и там, возможно, перед нами возникнет препятствие…

Я отказывалась верить, что теперь, когда мы были почти у самой цели, удача могла нас покинуть, но не стала спорить.

Мы шагали быстро, и дворец на холме Тси-Потала на глазах увеличивался в размерах. Уже можно было ясно различить изящные линии его многочисленных позолоченных крыш, острые углы которых поглощали свет и метали молнии.

Долина, по которой мы шли, постепенно расширялась. Быть может, обрамляющие ее горы были некогда покрыты лесами, но сегодня здесь не осталось ни одного дерева, за исключением тех, что украшают немногочисленные сады в деревнях.

По мере приближения к столице селения встречались чаще, но я с удивлением отметила, что необработанные земли занимают значительную площадь. Однако в Лхасе жизнь дорогая, и, казалось бы, люди должны быть заинтересованы в увеличении сельскохозяйственной продукции в ее окрестностях. Почему же здешние крестьяне к этому не стремятся? По-видимому, земля в этих краях не слишком плодородна, удобрений не хватает, навоз, получаемый от скота, используют исключительно в качестве топлива и дорого его продают. Однако с этими трудностями можно было бы так или иначе справиться, как делают в других частях страны. Возможно, развитию сельского хозяйства мешают другие факторы, как тот, который мне когда-то приводили в пример в окрестностях Шигадзе: слишком большие налоги не позволяют земледельцам получать прибыль, или размеры ее невелики, и поэтому крестьяне стремятся производить небольшое количество зерна, необходимое лишь для своего пропитания да приобретения товаров для собственных нужд путем обмена.

Добравшись до Кюи-Чу, мы переправились через реку на пароме, украшенном головой какого-то животного, вероятно лошади, по замыслу местного художника. На пароме собралась разношерстная толпа; здесь теснились и люди и скот. Переправа продолжалась всего несколько минут; никто даже не смотрел на таких жалких оборванцев, как мы, которые сотнями приходят ежегодно в столицу.

И вот мы на территории Лхасы, но до самого города еще далеко. Йонгден вновь пресек мою попытку затянуть торжественную песнь, хотя бы вполголоса. Чего он еще опасается? Мы — у цели. К тому же небо вновь посылает нам знак отеческого благоволения.

Когда мы уходили из Юньнани, «боги» способствовали нашему ночному бегству, «усыпив людей и заставив собак замолчать», и наш приход в Лхасу был ознаменован подлинным чудом.

Как только мы высадились на берег, доселе ясное небо внезапно омрачилось. Несколько минут спустя началась страшная буря, поднявшая вверх кучи песка. Я видела самум в Сахаре, и этот ужасный сухой ливень создал у меня ощущение, что я снова оказалась в пустыне. Какие-то неясные тени попадались нам на пути; сгорбившиеся люди прикрывали лица длинными рукавами либо полами своих одеяний. Кто стал бы обращать на нас внимание? Кто смог бы нас узнать?

Гигантская желтая завеса протянулась перед Поталой, ослепляя хозяев дворца, скрывая от их взоров Лхасу и дороги, которые к ней вели. Мне виделся в этом символический залог нашей грядущей безопасности, и последующим событиям суждено было подтвердить мое предчувствие. В течение двух месяцев мне предстояло разгуливать по тибетскому Риму, осмотреть его храмы и побывать в самых высоких галереях Поталы, но никто даже не догадался, что впервые со времен сотворения мира чужеземная женщина проникла в запретный город.

Как обычно, новогодние празднества привлекли в Лхасу множество народа из всех уголков Тибета. Все постоялые дворы были переполнены. Те, у кого имелись комната или хоть какой-то кров, сдавали их; путники спали в конюшнях и ночевали во дворах. Я могла бы ходить из дома в дом в поисках пристанища в течение долгих часов, в результате чего мне пришлось бы ответить на множество вопросов от природы любопытных тибетцев. Но я сумела избежать этого опасного и неприятного занятия.

Буря прекратилась так же внезапно, как началась. Мы стояли возле базарной площади и пребывали в нерешительности, не зная, куда направить стопы, но тут ко мне подошла какая-то женщина.

— Вы ищете жилье, ма ге [167] — сказала она. — Должно быть, вы очень устали, ведь вы пришли издалека… Следуйте за мной, мне известно место, где вам будет хорошо.

Удивившись, я улыбнулась отзывчивой женщине и пробормотала слова благодарности. В Стране Снегов много предупредительных людей, и в сердечной заботе незнакомки не было ничего необычного, но как она догадалась, что я «пришла издалека»? Возможно, эту мысль подсказал ей мой посох странницы; к тому же после стольких голодовок и лишений я сильно исхудала и могла внушить жалость, и все же встреча показалась мне несколько странной.

В отличие от большинства своих соотечественников, наша новая знакомая не была словоохотливой. Мы молча следовали за ней, несколько оторопев от шума и сутолоки, от которых отвыкли за последние четыре месяца, проведенных вдали от людей, но, пожалуй, еще больше мы ошалели от своей удачи. Мы так долго сомневались и боялись… и вот все было кончено, наш путь подошел к концу. Нервное возбуждение от постоянной борьбы внезапно спало, и наши чувства на некоторое время притупились.

Женщина отвела нас на край города, откуда открывался обширный и чрезвычайно красивый вид, в том числе и на Поталу. Это очень меня обрадовало, ибо на протяжении всего пути я мечтала найти в Лхасе жилище, откуда смогу вдоволь любоваться дворцом.

Дом, в котором нам сдали крошечную каморку, был полуразвалившейся лачугой, но зато мы могли чувствовать себя в безопасности. Никому не пришло бы в голову искать здесь иностранную путешественницу, и местные оборванцы не подозревали, кто я такая.

Женщина, которая привела нас сюда, тут же ушла, сказав на прощанье всего несколько слов. Мы больше никогда ее не видели.

Вечером, перед тем как заснуть в этой конуре, я спросила своего верного спутника:

— Теперь мне можно сказать, что мы победили?

— Лха жьяпо. Де тамче нам! Мы — в Лхасе! — ответил он, вложив в это негромкое восклицание всю радость, переполнявшую его сердце.

Я благополучно добралась до Лхасы, справившись с наиболее трудной частью своей задачи, но борьба была еще далеко не окончена. Мы попали в Лхасу; теперь следовало в ней удержаться.

Хотя я предприняла попытку проникнуть в столицу Тибета не столько потому, что горела желанием ее посетить, сколько приняв вызов, брошенный путешественникам, теперь, когда мы здесь оказались, я намеревалась вознаградить себя за лишения и неприятности, которые мне пришлось претерпеть на пути к своей цели. Я чувствовала бы себя опозоренной, если бы меня узнали, арестовали, продержали где-нибудь, заперли и выпроводили за границу, до того как я успела бы осмотреть город. Этого не должно произойти. Я хотела подняться на вершину Поталы, посетить храм и большие монастыри в окрестностях Лхасы, принять участие в различных церемониях и новогодних празднествах. Такая награда полагалась мне по праву, и я не собиралась ее лишаться.

Лхаса, самый крупный город и столица Тибета, отнюдь не является важным центром. Она построена в широкой долине, на правом берегу реки Кюи. Величественные, лишенные растительности горные цепи, которые закат окрашивает в чудесные тона, виднеются на ее горизонте.

Как бы ни был красив пейзаж, окружающий Лхасу, он не привлек бы внимания в такой стране, как Тибет, изобилующей исключительно великолепными местами, если бы холм Потала не придавал ему совершенно неповторимый облик.

Гигантское здание дворца находится на одной из вершин[168] невысокого горного хребта, странным образом обособленного и возвышающегося посреди долины. Картина могла бы дать более полное представление об этой постройке, чем любое описание, но даже самая лучшая из фотографий бессильна передать внушительный облик красного дворца, увенчанного золотыми крышами, который покоится на массивном фундаменте.

Из сокровищ, хранящихся в многочисленных строениях, беспорядочно громоздящихся друг над другом на склоне Поталы, можно было построить сказочный дворец, но тибетские зодчие никогда не были подлинными художниками. Самые дорогие материалы в их руках служат лишь для выражения богатства и силы, но не поражают своей красотой. Тем не менее варварское сочетание золота, серебра и драгоценных камней накладывает своеобразный отпечаток на дворец и храмы Тибета, уподобляя их дикой местности, среди которой они возвышаются, и эта гармония производит сильное впечатление.

Большая часть стенной росписи дворца на холме Потала, как и Джоханга, является творением китайских художников либо их учеников. Можно в течение долгих дней и месяцев бродить по бесчисленным коридорам и галереям ламаистского дворца, знакомясь с легендами о богах и святых, изображенных на фресках в виде несметного множества крошечных фигурок; их позы и одеяния тщательно выписаны. Кажется, что весь архитектурный ансамбль одухотворен и полон жизни.

Среди покоев дворца рассеяно немало лахангов, в которых находятся статуи всевозможных символических и мистических персонажей буддийского пантеона махаянистского толка.

В более темных и отдаленных уголках приносят жертвы местным богам и духам, от которых тибетцы так и не решились отказаться после принятия буддизма.

Других грозных существ держат в заточении с помощью магических заклинаний и обрядов. Их постоянно охраняют часовые, чтобы они не смогли вырваться на свободу; тибетцы считают, что это непременно произойдет, если слова, наделенные тайной силой, которая держит духов в подчинении, не будут произноситься в срок.

Помимо этой традиции, навеянной страхом, я упомяну также о простодушном, но трогательном обычае кормить великанов-йидагов с огромными животами и крошечными ртами, куда можно просунуть разве что иголку. Йидаги постоянно терзаются голодом и жаждой, но вода при приближении к ним неизменно превращается в пламя. Чтобы утолить жажду этих страдальцев, каждое утро им приносят воду, освященную служителями культа с помощью магических заклинаний.

Данная мифология и грубые либо поэтические ритуалы весьма далеки от подлинного буддизма — рационального учения, не признающего никаких религиозных обрядов. Тем не менее все тибетские мудрецы, даже самые скептичные из них, отстаивают эти обычаи, утверждая, что в такой форме ламаизм соответствует их стране и духовному уровню ее народа.

Часть дворца занята роскошными личными покоями ламы; верхнюю галерею, где расположены беседки в китайском стиле, можно было бы превратить в идеальные висячие сады, каких нет нигде в мире. Но, вероятно, ни одному из государей, сидевших на здешнем троне, не пришло это в голову.

С высоты Поталы открывается вид на всю долину вместе с раскинувшейся на ней Лхасой — с одной стороны, и на пустыню, ограниченную вдали высокой цепью крутых гор, — с другой. У подножия этой гигантской гряды виднеется большой белоснежный монастырь Сера[169] с красными постройками и золотыми крышами подобно дворцу Поталы, и с его могуществом должен считаться владыка Лхасы.

Ко всем моим приключениям на пути в Лхасу, даже самым неприятным из тех, что обычно относят к разряду драматических событий, неизменно примешивалась доля комизма. Не обошлось без смешного и теперь; это придало моему визиту во дворец оригинальную окраску.

Направляясь к резиденции ламаистского государя, я подумала, что безопаснее проникнуть туда вместе с паломниками или с другими посетителями. Если бы я затерялась в толпе подлинных тибетцев, ни у кого не возникло бы подозрений.

К сожалению, мы не встретили на своем пути ни докпа, ни жителей пограничных областей, и я уже смирилась с мыслью, что нам придется взойти на Поталу вдвоем, но внезапно заметила двоих мужчин в крестьянских одеяниях из грубой белой саржи; они прохаживались неподалеку от главного входа.

— Давайте возьмем эту парочку с собой, — предложила я юноше.

— Как же мы можем сделать им такое предложение? — ответил он. — Быть может, они не испытывают ни малейшего желания осматривать дворец.

— И все же попробуем, — возразила я. — Кажется, это простодушные дурачки, что нам и требуется.

В нескольких словах я посвятила сына в свой план.

В тот же миг показалась группа крестьян из тридцати человек, тащивших огромное бревно. Йонгден воспользовался случаем и, резко отпрянув, чтобы избежать столкновения с тяжелым грузом, сильно толкнул одного из двух крестьян.

Он вежливо извинился, и это послужило поводом для начала разговора.

— Атси! Я вас не заметил.

— Не беда, лама, — почтительно отвечали простаки.

— Откуда вы? — осведомился мой юный друг у крестьян с покровительственным видом горожанина.

Один из них назвал неведомую нам деревню, а затем сообщил, что он и его спутник приехали в столицу продать зерно и теперь, покончив с делами, хотят немного развлечься в большом городе, прежде чем отправятся на следующий день домой.

— Вы должны посетить дворец, — произнес Йонгден убежденным тоном.

Крестьяне робко заявили, что это не входит в их планы. Они уже неоднократно бывали в жилище Драгоценного заступника[170] и…

Но Йонгден оборвал их на полуслове и со знанием дела, как один из здешних монахов, принялся перечислять заслуги, которые они приобретут благодаря этому благочестивому визиту. Вместо того чтоб слоняться без всякой пользы по улицам и пить в кабаках, они могут проявить благоразумие и отдать дань уважения обитателям многочисленных лахангов дворца. Затем, сменив тон, гипнотизируя крестьян взглядом, выражающим бесконечное сочувствие и доброту, притворщик добавил елейным голосом, что, раз уж их свела судьба[171], он намерен водить своих новых знакомых из храма в храм, называя им имена богов, чьи статуи там находятся, и рассказывая о них легенды.

Подобная удача выпадает не часто. Два простака последовали за Йонгденом с сияющими лицами, преисполненными благодарности, не помня себя от радости.

Я уверенно шагала позади, поднимаясь по длинным наружным лестницам, ведущим ко второй двери, через которую можно попасть в здание. Трое мужчин прошли первыми, пользуясь правом мужского превосходства. Я тоже собиралась смиренно вступить под своды дворца, как вдруг мальчишка лет десяти — двенадцати, приземистый и толстый послушник с красным лицом, приплюснутым носом и большими ушами, похожий на гнома в монашеской ризе на три размера больше, чем нужно, остановил меня и очень грубо приказал снять мой чепец с подкладкой из овчины.

В таких головных уборах не разрешалось входить во дворец.

Я так была поглощена другими заботами, что позабыла об этом правиле. Мне следовало надеть фетровую шляпу: пату [172] или бакор [173], — а теперь из-за своей оплошности я была вынуждена продолжать прогулку с непокрытой головой. Это происшествие кажется незначительным, но для меня оно грозило обернуться настоящей катастрофой. Я давно носила эту убогую шапку, будучи почти уверенной, что ее положили на моем пути неведомые друзья, обитатели иных миров, чтобы довершить мой маскарадный костюм. Головной убор частично скрывал мое лицо, бросая на него тень, и я понимала, как надежно он защищает меня от посторонних взглядов, не допуская, чтобы меня легко узнали.

Хуже всего было то, что тушь, которой я красила волосы, иссякла до того, как я добралась до Лхасы. Можно было бы купить здесь еще туши, но состояние моего жилища с потрескавшимися стенами и дощатой дверью, в которой зияли большие щели, так что в любой час дня и ночи любопытные могли подглядывать за моими действиями, не позволяло мне снова заняться окраской. Таким образом, мои волосы вновь приобрели свой натуральный каштановый цвет, не сочетавшийся с черными как смоль накладными косами из волоса яка, которые я носила. Эти косы тоже стали значительно тоньше с той далекой поры, когда я обзавелась ими в лесах Ха-Карпо. Теперь они были не толще крысиного хвоста. Когда я закручивала их вокруг лба, наполовину пряча под шапкой, они отдаленно напоминали прическу женщин некоторых кочевых племен, но отвратительный маленький послушник, похожий на жабу, велел мне обнажить голову!.. Я была уверена, что ни один клоун ни в одном из цирков мира не выставлял на обозрение более странную и нелепую прическу, которую мне предстояло явить взорам солдат, ризничих и сотен богомольцев, расхаживавших по дворцу ламаистского владыки.

Однако у меня не было возможности избежать этого испытания. Я сняла чепец и спрятала его за пазухой, как мне приказали, а затем догнала своих спутников. Йонгден слегка отстал, поджидая меня; при виде моего лица он разинул рот от ужаса и с трудом удержался от крика.

— Что вы сделали? — спросил он дрожащим голосом. — Кто отобрал у вас шапку?

— Мне не разрешили войти во дворец в этом головном уборе, — поспешно ответила я.

— Вы похожи на дьявола, — продолжил он с отчаянием. — Никогда в жизни я не видел такого уродства… Вы станете всеобщим посмешищем.

Я чувствовала, что еще немного, и со мной случится истерика. К счастью, безучастные физиономии двоих крестьян придали мне немного бодрости. По-видимому, они не усматривали в моей внешности ничего необычного или странного и продолжали внимательно слушать своего гида, который был охвачен лихорадочным возбуждением и рассказывал без умолку всевозможные истории о богах, святых и Далай-ламах былых времен. Другие посетители встали в ряд, внимая словам речистого оратора, и вскоре вокруг Йонгдена образовалась небольшая толпа людей, восторгавшихся безграничными знаниями доброго ламы, который соизволил их просветить. Я следовала за сыном, смешавшись с толпой, по длинным коридорам и лестницам, входила в узкие двери храмов, и никто не обращал внимания на мою чудовищную прическу. Я одна осознавала, до чего нелепо выгляжу, но постепенно успокоилась, и эта комичная ситуация начала меня забавлять. Йонгден же, когда его первоначальный испуг прошел, по-прежнему не решался смотреть в мою сторону, опасаясь расхохотаться.

В конце концов вся наша ватага добралась до верхней галереи дворца, где находятся китайские беседки, ярко-красные крыши которых предстали передо мной в начале последнего перехода, суля скорое окончание путешествия.

Проведя во дворце несколько часов, мы спустились к главному входу.

С высоты наружной лестницы я долго любовалась великолепной панорамой Лхасы, раскинувшейся у моих ног со своими храмами и монастырями; сверху город был похож на бело-красно-золотой мозаичный узор, окаймленный вдали песками и тонкой голубой лентой Кюи-Чу.

«В таком бесподобном месте, — подумала я, — западные народы построили бы дивный город». Я представила, что вижу перед собой широкие улицы, памятники и парки. Однако подлинная Лхаса, невзрачная и роскошная одновременно, медленно и неумолимо затмевала мираж современного города, и он вскоре рассеялся. Да избавят боги Тибета его столицу от небоскребов и искусственных нарисованных садов! Ламаистский Рим, расположенный среди голых гор, песков и камней, под ясным небом, по-своему красив и величествен.

Я уже подходила к главному входу, когда один из паломников, шедших мне навстречу, наконец обратил внимание на мой необычный вид.

— Откуда она могла явиться? — спросил он у своих спутников. И тотчас же сам ответил на свой вопрос: — Должно быть, из Ладака[174].

Когда мы вышли из дворца, двое крестьян поблагодарили Йонгдена и преподнесли ему несколько мелких медных монет в знак уважения и признательности.

— Все в порядке, — сказал мой юный спутник, — я помешал двум глупцам напиться, и вдобавок они оказали нам услугу. С этими словами он вложил монетку в руку слепого нищего, тем самым осчастливив еще одного человека.

Каким бы великолепным ни был лхасский дворец, нынешний Далай-лама, видимо, не считает его особенно привлекательным и приезжает сюда лишь время от времени, по случаю некоторых праздников. Его постоянной резиденцией является Норбулинг[175]: очень большой парк, в котором проложено несколько аллей.

Здесь же находится небольшой зверинец и странный птичий двор, куда допускают только петухов, как и в парламенты некоторых слаборазвитых стран. Триста, если не больше, обитающих в этом месте птиц обречены на безбрачие.

В парке возведено несколько дворцов для Далай-ламы. Каждый из залов в одном из них обставлен в собственном стиле; их называют: английская комната, китайская комната, индийская комната и т. д. Плоская, как принято в Тибете, крыша здания увенчана позолоченными украшениями, именуемыми жьялтсенами — символами власти и победы. В связи с этим придворные государя-ламы придумали местную шутку, которую неустанно повторяют в его присутствии.

— Все эти комнаты, — говорят они, — английская, китайская и индийская — находятся под тибетской крышей и тибетскими жьялтсенами; посему Тибет — выше всех стран мира, и вы являетесь величайшим из монархов.

Вероятно, Далай-лама вежливо улыбается, слушая эту чушь. Я не могу поверить, что он воспринимает такие высказывания всерьез. Он уже два раза был в изгнании, сначала в Китае, затем — в Индии и за это время, несомненно, немало узнал о мире, лежащем за пределами Тибета. Но если сам государь понимает свое положение, то его подданные верят самым невероятным историям, которые им рассказывают для поддержания авторитета Далай-ламы и его двора.

Вот одна из таких легенд: во время путешествия Далай-ламы в Индию он гостил у английского вице-короля, и как-то раз ему пришлось находиться вместе с ним в большой гостиной, где собралось множество выдающихся людей. Неожиданно лама вытянул руку, и — о чудо! — присутствующие увидели на его ладонях две лхасских горы: на одной Поталу с дворцом, на другой — Шокбури, на вершине которой расположено медицинское училище. При виде такого дива англичане во главе с вице-королем упали на колени перед ламой и попросили его взять их под свою защиту. Немедленно было послано донесение английскому королю, и тот, разделив чувства страха и почтения, которые чудо внушало его высокопоставленным подданным, принялся умолять Далай-ламу стать покровителем его королевства и оказать ему помощь в случае нападения. Добрый и отзывчивый владыка Тибета любезно обещал ему прислать на выручку свою армию, если Англии будет когда-нибудь угрожать опасность.

Наслушавшись подобных историй и неправильно истолковав смысл фактов, которые было бы слишком долго пересказывать, большинство тибетцев в настоящее время полагают, что их страна является в некотором роде сюзереном Великобритании; именно так объясняют им непродолжительные визиты в Лхасу уполномоченного английских властей. Они верят, что он приезжает, чтобы смиренно получить предписания Далай-ламы и передать их его подопечному — английскому королю.

Безусловно, это всего лишь забавная шутка, но такие шутки таят в себе опасность, которую способны распознать лишь те, кто долго жил в отдаленных уголках Азии.

Для путешественников, которым известна история Тибета, а также политические интриги, средоточием которых он стал в наше время, и особенно для тех, кто хорошо знаком с ламаизмом, пребывание в Лхасе окажется необычайно интересным, другим же оно, скорее всего, принесет разочарование.

Не стоит искать здесь улиц с забавными магазинчиками — базаром под открытым небом, как в Китае, где раздолье для охотников за безделушками. Наибольшим спросом на рынке Лхасы ныне пользуется кухонная посуда из алюминия; на втором месте — отвратительные товары низкого качества, ввозимые из Индии, Англии, Японии и некоторых европейских стран. Я нигде не встречала более ужасных хлопчатобумажных тканей, более грубых изделий из фаянса, чем те, что красуются на прилавках лхасских купцов. Некогда процветавшая торговля с Китаем настолько сократилась, уступив место товарам из Индии, что почти сошла на нет; предпринимаются дальнейшие усилия, чтобы окончательно подорвать ее; лишь чай и шелковые ткани по-прежнему ввозятся из этой страны.

Прибыв из Китая, где в ходу большое количество денег в виде монет и слитков, я столкнулась в Лхасе с тем, что, как я предчувствовала, ожидало меня во Франции. В центральных провинциях Тибета не стало денег. Местная валюта транка — мелкая монета из серебра очень низкой пробы — почти совсем исчезла из обращения и ценилась на вес золота.

Что касается серебряных монет достоинством в пятьдесят таэлей, распространившихся во время китайской оккупации, которые жители Лхасы назвали тамигмой, они и вовсе канули в Лету, отойдя в область преданий.

Лхасское правительство выпустило скверные медные деньги, которые использовались при торговых сделках в столице и ее окрестностях, но их не признавали в других областях страны.

Также были напечатаны банкноты, но они по-прежнему оставались редкостью, и торговцы не брали их даже в Лхасе.

Наконец, поблизости от Норбулинга чеканились золотые монеты, но они не находились в обращении. Крошечный монетный двор соседствовал с небольшим складом оружия.

Я справлялась у многих людей о причинах странного исчезновения денег в Центральном Тибете, хотя в китайской части Тибета их по-прежнему было достаточно.

Полученные ответы отличались друг от друга в зависимости от общественного положения и характера людей, к которым я обращалась. Некоторые лишь улыбались, когда я спрашивала у них, куда подевались деньги; другие заявляли: «Деньги у правительства; оно их копит», — а самые резкие отвечали: «Наше правительство отдает их пилингам — хозяевам Индии в качестве платы за старое оружие, которое они нам продают. Оно может нам пригодиться, если мы будем биться с китайцами, которые плохо вооружены, но перед армией пилингов окажется бесполезным».

Некоторые выражали ту же мысль более оригинально, проявляя присущие тибетцам предрассудки. Простые люди утверждали, что до того, как оружие было продано их стране, чужеземные священники совершили над ним магические обряды, в результате чего оно лишилось способности убивать пилингов и их солдат.

Не только в Лхасе ходят слухи о деньгах, отданных иностранцам, но жителям столицы по крайней мере известно, что тибетцы получают взамен. В других местах дело обстоит иначе. Когда крестьяне той части провинции Кхам, что недавно находится под властью ламы-государя, начинают жаловаться на постоянно растущие налоги, чиновники отвечают им, что их отец-заступник Далай-лама тут ни при чем, но пилинги приказывают ему отбирать у них деньги. Простым горцам не объясняют, почему государь подчиняется и что он получает за эти деньги. Крестьяне лишь запоминают, что причиной их разорения являются гнусные «иностранцы с белыми глазами».

Так в отдаленных уголках Азии насаждают и подогревают ненависть к белым людям. Эта ненависть возрастает, распространяется и готовит все новых сторонников любого вождя, который возложит на себя миссию долгожданного спасителя — поборника справедливости.

Каждый год в ночь полнолуния первого месяца в Лхасе отмечают очень любопытный праздник. Конструкции из легкого дерева высотой до четырех-пяти метров украшаются орнаментом из подкрашенного масла. К ним прикрепляют фигурки богов, людей и животных, также сделанные из масла, и перед каждым из этих сооружений, именуемых торма, ставится стол с несколькими рядами масляных ламп. В паркоре, то есть «круговом маршруте» паломничества вокруг храма Джо-Ханг[176], пролегающем по улицам города, воздвигают приблизительно сотню торма. Этот ночной праздник предназначен для богов; подчас для их развлечения устраивают концерты.

Праздник масляных торма, отмечаемый в Лхасе, славится во всем Тибете и даже в соседних странах. Безусловно, это очень яркое зрелище, но предпочитаю, когда оно проходит в величественном монастыре Ку-Бум, где мне не раз доводилось на нем присутствовать.

Как бы то ни было, эта часть программы новогодних празднеств в Лхасе позволила нам провести очень веселый вечер.

Как только лампы были зажжены, мы с Йонгденом отправились в паркор, где собралась большая толпа, ожидавшая прихода Далай-ламы, который должен был произвести смотр торма.

Я уже неоднократно наблюдала подобные скопления народа, но приходила на такие гулянья в сопровождении слуг, следовавших впереди, и других людей, прокладывавших мне дорогу. Впервые мне предстояло узнать на собственном опыте, что значит тибетская толчея.

Группы докпа, могучих великанов в бараньих шкурах, взявшись за руки, образовывали цепи, бросались ради забавы в те места, где толпа была особенно густой, и принимались дубасить огромными кулаками по бокам тех, кто, на свою беду, попадался им на пути. Местные полицейские, вооруженные кнутами и длинными палками, все больше нервничали по мере приближения часа появления Далай-ламы и пускали в ход свое оружие направо и налево без всякой причины. Мы пережили немало веселых минут среди этой суматохи, уворачиваясь от ударов и стараясь, чтобы нас не затолкали. Наконец объявили о приходе Далай-ламы, и беспорядок усилился. Полицейские окончательно рассвирепели, и драчуны разбежались. Остались лишь зеваки, выстроившиеся в ряд вдоль домов лицом к торма и прижатые друг к другу плотнее, чем сардины в консервной банке. Я стояла среди них. Позади у окна своего дома сидел человек, которому я загораживала обзор, и время от времени он толкал меня кулаком в спину, но все его усилия были тщетны: даже если бы я захотела, то не смогла бы сдвинуться с места. В конце концов он, очевидно, это понял или моя бесчувственность его сломила; так или иначе, тибетец перестал утруждать себя зря.

Весь гарнизон был в боевой готовности; пехота и кавалерия прошли друг за другом перед торма. Далай-лама, которого несли в китайском кресле, обтянутом желтым шелком, проследовал в окружении главнокомандующего и высокопоставленных чиновников. Шествие замыкали солдаты. Духовой оркестр играл английскую эстрадную музыку; трещали китайские петарды, и бенгальские огни озаряли пространство вокруг кортежа своими мимолетными отблесками. Вскоре государь-лама скрылся из вида.

Затем процессии последовали одна за другой: дворяне, впереди которых шагали слуги с китайскими фонарями; знатные дамы, окруженные камеристками; высшие церковные чины со своими слугами-монахами; представитель махараджи Непала и многие другие — аристократия, духовенство, богатые купцы; все они были в нарядных одеждах, довольные, веселые, немного навеселе… Мы с Йонгденом приняли участие в народном гулянье, и нам передалось всеобщее возбуждение: мы бегали по освещенным улицам, толкались и радовались, как дети, что встречаем Новый год в Лхасе.

Когда пришло время возвращаться в свою лачугу, мы с изумлением увидели, что улицы, которые полная луна должна была заливать своим светом, становятся все более темными. Что бы это значило? Мы не употребляли спиртных напитков, и, в отличие от большинства жителей столицы в тот вечер, у нас не было оснований видеть все в тумане. Добравшись до какой-то площади, мы убедились, что луну окутал мрак: это было затмение. Простые люди принялись барабанить по котлам и другой домашней утвари, чтобы заставить дракона отпустить ночное светило, которое он намеревался проглотить.

Затмение было полным; я наблюдала его до утра и могу утверждать, что никогда не видела более интересного зрелища.

— Это еще лучше, чем завеса из песка, которая протянулась перед Поталой в день нашего прибытия, — сказал мне Йонгден со смехом, — «ваши боги» уже начинают затмевать луну, чтобы скрыть нас от чужих глаз. Если вы мне верите, скажите, чтобы они перестали: чего доброго, еще погасят солнце!

Лхаса разделена на несколько районов: Лубу, Рамоче, Ютог, Лассашё, Тенжиайлинг, Тсемалинг, Тсешолинг, Банаджонг, Паркор и Норбулинг.

Достопримечательностями города являются мост через приток реки Кюи и обелиск на пьедестале.

Мост сделан в китайском стиле; он окрашен в красный цвет и покрыт крышей из зеленой черепицы — считается, что это связано с его названием «мост с крышей из бирюзы». На самом деле данное название происходит от имени знатного рода, чей дом расположен поблизости. Один из предков этой семьи получил в награду от китайского императора «бирюзовую пуговицу» (ю тог [177] — по-тибетски), с тех пор его потомков величают «господа ю тог », и мост с близлежащим кварталом окрестили в их честь.

Обелиск — гораздо ниже, чем на площади Согласия в Париже, и на нем нет никаких иероглифов; тем не менее он хорошо смотрится на своем месте. Напротив него возвышаются стелы — сооружения в виде сужающихся кверху столбов, на которых высечены надписи на тибетском и китайском языках; они находятся под крышами двух домиков.

Обелиски и стелы стоят у обочины большой дороги, пролегающей у подножия Поталы.

Эта дорога, какой бы заурядной она ни казалась, начинается в Индии, проходит через всю Центральную Азию, Монголию и заканчивается в Сибири; несмотря на то что эту длинную трассу перерезают высокие горные цепи, она не представляет особых трудностей для хорошего всадника. Зимой, когда благодаря низкой температуре можно перевозить продукты и другие товары по льду, по ней можно добраться до монгольской границы почти напрямик, через безводный край. Летом путники вынуждены делать крюк, обходя с восточной стороны большое Голубое озеро (Куку-нор), о котором я уже упоминала. Вероятно, когда-нибудь трансазиатские экспрессы повезут по здешним местам туристов, удобно устроившихся в роскошном купе, но тогда путешествие утратит большую часть своей прелести, и я рада, что прошла от Цейлона до Монголии до наступления этой поры.

Столица Тибета — оживленный город, населенный жизнерадостными людьми, которые больше всего любят проводить время вне дома; поэтому, хотя в Лхасе живет немного народа, ее улицы наводнены людьми от рассвета до заката. Неразумно выходить из дома с наступлением темноты. Местные жители утверждают, что их безопасность, которая, вероятно, всегда была не слишком велика, стала куда более сомнительной после учреждения армии и государственной полиции. Говорят, что законные стражи порядка ночью нередко превращаются в бандитов.

За исключением небольшой части города, улицы Лхасы широки и прерываются площадями. Они содержатся в относительной чистоте. К сожалению, здесь нет санитарной службы, в большинстве домов отсутствуют отхожие места, и зачастую их заменяют пустыри. Я уже писала, что в Тибете все совершается открыто. Однако мужчины и женщины в длинных одеяниях справляют нужду так ловко, что неискушенный человек, видя группы сидящих на корточках людей, может подумать, что они рассуждают о делах.

В городе расположено несколько монастырей, а также две знаменитые школы, где преподают тантристские ритуалы и магию. Лишь три больших монастыря, которые славятся на весь Тибет, привлекая тысячи паломников, и куда приезжают учиться молодые ламы из самых отдаленных уголков Монголии, Маньчжурии и Сибири, находятся не в самой Лхасе. Сера, о котором я упоминала, удален от столицы приблизительно на четыре километра, Депунг — примерно на шесть километров, и Гальден, скрытый в горах, — на тридцать километров. Это самые настоящие религиозные города: так, Депунг насчитывает в своих стенах около десяти тысяч монахов.

Не только эти монастыри, самые крупные и влиятельные из ламаистских обителей, пользуются в Тибете большим уважением. Среди других монастырь Ташилумпо в Шигадзе считается лучшим центром философских исследований. В нескольких днях ходьбы от Шигадзе расположен памятник истории — древний монастырь Сакья, где обитает глава одноименной секты. Говорят, что в его громадной библиотеке хранится множество старинных санскритских рукописей. В Амдо находятся большие прославленные ламаистские монастыри Лабранг, Ташикюил и Кум-Бум. В северо-восточных просторах Тибета Дзочген-гомпа известен как очаг мистической подготовки и занятий магией. Этот список можно было бы продолжать еще очень долго.

Религиозные общины в Тибете образуют маленькие государства в государстве, от которого они почти совершенно независимы. Все монастыри владеют землями, стадами и обычно в той или иной степени занимаются торговлей. Большие гомпа управляют обширными территориями, населенными арендаторами, чье положение почти не отличается от жизни средневековых крепостных крестьян в Европе.

Обитатели гомпа живут порознь, однако у них общее имущество и каждый из них получает свою долю монастырской прибыли, которая выплачивается им в натуральном виде: зерном, маслом, чаем и т. д. Эти части очень неравноценны в количественном отношении; они зависят в первую очередь от богатства монастыря и, во-вторых, от положения каждого монаха на иерархической лестнице. У монахов существуют также иные источники дохода: приношения в гомпа, которые они делят между собой, церковные службы, подарки родителей молодых людей, находящихся у них на обучении, и т. д.

Несмотря на множество недостатков, которые можно по праву подвергнуть критике, тибетские монастыри служат превосходным приютом для учащихся, мыслителей и всех тех, кто стремится к интеллектуальной и духовной жизни. Всякий лама даже самого низкого звания почти полностью избавлен здесь от материальных забот и может вдоволь предаваться в своей келье изучению религиозных и философских трудов своей страны.

Большой тибетский монастырь — это целый город, состоящий из сети улиц и дорог, площадей и садов. Над обычными домами возвышаются увенчанные знаменами и всевозможными украшениями позолоченные крыши и плоские кровли более или менее многочисленных храмов, залов заседаний различных священных коллегий и дворцов церковных сановников. В гомпа каждый лама[178] живет в отдельном доме, который является его собственностью, он строит его на собственные средства, покупает и получает в наследство. Лама может завещать свое жилище одному из учеников или родственников, но последний должен принадлежать к духовному сословию. Мирянам не разрешается владеть домами на территории монастыря.

Бедные люди, которые не в состоянии приобрести дом, снимают квартиру или просто комнату в жилище более зажиточного собрата. Им также могут предоставить кров бесплатно в обмен на некоторые услуги в соответствии с их способностями: от обязанностей секретаря или управляющего до работы привратником или дворником.

Храм Джо-Ханг — это святая святых Лхасы. Здесь можно видеть статую из позолоченного сандалового дерева, которая считается изображением принца Сиддхартхи Гаутамы в юности, до того как он стал Буддой.

Эта статуя была привезена из Индии в Китай еще до н. э. Китайский император Тайджунг Тайтсунг преподнес ее дочери в качестве приданого, когда она вышла замуж за короля Тибета Сронг Тсан Гампо. Доверчивые тибетцы рассказывают множество историй о том, как была сделана статуя. Некоторые даже утверждают, что она сотворила себя сама, без участия скульптора, и все уверены, что при случае она может говорить.

Помимо этой статуи в многочисленных помещениях храма стоят несколько сотен других скульптур богов и святых усопших лам. Комнаты, где они находятся, лишены окон и освещаются лампами.

Паломники, расхаживающие гурьбой среди неподвижных фигур, многие из которых изображены в полный рост, являют собой странное зрелище. Издали порой трудно отличить живых людей от деревянных и металлических статуй в монашеских одеяниях. В отличие от того, что я видела в других уголках Тибета, данная коллекция не представляет художественного интереса, и тем не менее все эти спокойные лики со взором, обращенным внутрь, а не на окружающие предметы, производят большое впечатление.

Многочисленные ламы в одеяниях темно-гранатового цвета, наводняющие храм, не обращают особого внимания на своих безмолвных предшественников, чьи статуи их окружают. Все те, кто не занят у алтарей, наблюдают украдкой за шествием паломников, стараясь выделить среди них самых богатых, самых набожных либо самых наивных, от кого можно ждать солидного вознаграждения. Благочестивый глупец, попадающий в руки одного из этих проныр, вынужден лицезреть всяческие диковины, в том числе мощи, которые возлагают ему на голову, выслушивать всевозможные истории, пробовать святую воду из бесчисленных золотых и серебряных кувшинов, и это может продолжаться бесконечно. При виде каждого нового экспоната паломнику, разумеется, приходится выкладывать несколько мелких монет для товарищей своего гида, которые хранят эти вещи, не говоря уж о заключительных чаевых.

Я не была похожа на богатую женщину, но мой простодушный вид, должно быть, привлек хитроумных мошенников; они окружили меня и повели в дальние закоулки храма, показывая множество необычных предметов и оглушая рассказами о невероятных чудесах. Мне казалось, что я снова попала в западный Рим и слушаю речи говорливых зевак.

Как ни странно, меня опять приняли за уроженку Ладака.

Я вертелась вокруг церковной утвари, из которой люди пили святую воду, собираясь улизнуть, так как выпила уже достаточно жидкости, но тут за моей спиной послышался чей-то добродушный голос:

— О! Дайте святой воды этой бедной женщине, которая пришла из Ладака… Из таких дальних краев!.. Как же велика ее вера!..

На сей раз ламы руководствовались не жаждой наживы. Я видела вокруг себя улыбающиеся лица. Один из мужчин взял меня за руку и повел к воде, а другие стали расталкивать верующих, чтобы проложить мне дорогу в толпе. Я смогла еще раз полюбоваться вблизи драгоценными камнями и дорогими украшениями. Серебряный кувшин, отделанный золотом и бирюзой, наклонили к моим рукам, которые я вытянула, как правоверная буддистка, чтобы получить несколько капель освященной жидкости.

«Выпьем же воду и смочим ею голову, — подумала я. — Это мои крестины, и теперь я — жительница Ладака! »

Я правильно поступила, приурочив посещение Лхасы к началу года: в другое время мне не удалось бы увидеть столько диковинных праздников и интересных церемоний.

Смешавшись с нарядно одетой толпой, я смотрела на группы всадников в роскошных костюмах, сшитых по старинной монгольской моде, пехотинцев и кавалеристов в кольчугах, с копьями и щитами, изображавших тибетских воинов былых времен. Я побывала на коротких лошадиных бегах, необузданных, бешеных, веселых и забавных, но, разумеется, они не могли сравниться с теми скачками, что устраивают пастухи в степях. Каждый день происходило какое-нибудь зрелище религиозного или светского характера.

Не раз мне доводилось слушать человека, которого тибетцы считают величайшим ученым своей страны. Он читает проповеди в течение первого месяца года на свежем воздухе, восседая на троне Тсонг-Хапа, под навесом, натянутым для него напротив Джо-Ханга. Его аудитория состоит не из простых людей, как можно было бы подумать из-за того, что он выступает за пределами храма. Лишь монахи имеют право сидеть возле него на земле; все они явились сюда по приказу начальников и таким образом исполняют свой долг. Горе тому, кто заговорит с соседом или сделает какое-нибудь движение; горе неосторожному мирянину, который в порыве религиозного рвения подойдет, чтобы послушать речь величайшего из учителей: трапа, поставленные в качестве надзирателей, немедленно жестоко отстегают беднягу толстыми веревками.

Общепризнанный философ Тибета — невзрачный старец с худым и костистым лицом благородного и высокомерного аскета. Он передвигается мелкими и быстрыми шагами под зонтом из желтой парчи, который трапа держит над его головой, и выражение затаенной скуки на лице свидетельствует о том, что ему надоели зрители и публичные выступления.

Человек, восседающий на троне, лишен того пафоса и страсти, которых мы неизменно ждем от западных проповедников. Он сохраняет учительскую позу, не жестикулирует и говорит не повышая голоса, безучастным тоном, подобно всем буддийским ораторам, в соответствии с учением, которое излагает. Разительный контраст между мудрыми вещами, о которых рассуждает великий философ Тибета, и его обликом, с одной стороны, и невежественной толпой и надзирателями — трапа с грубыми лицами — с другой, может вызвать у иностранца недоумение. Что касается самого Серти-римпоче[179], рожденного и выросшего в здешней среде, он, скорее всего, этого не замечает.

Достижения западной цивилизации в Лхасе выражаются в военных парадах. Солдаты с довольными лицами, в форме защитного цвета, следуют за духовым оркестром, играющим — на мой взгляд, весьма недурно — английские народные мелодии, и проходят через весь город, шагая, как правило, не в такт музыке. Они вооружены старыми английскими винтовками, которые все еще весьма ценятся в Центральной Азии. В их распоряжении также несколько артиллерийских орудий, которые перевозят на мулах. Эти приземистые, позеленевшие от времени машины, напоминающие огромных жаб, служат для них развлечением. Они хватаются за орудия по всякому поводу и без оного, чрезвычайно осторожно ставят пушки на землю и гордо возят их взад и вперед по полю, где проходят учения, перед взорами любопытных зевак. Во время маневров одна из пушек выстрелила, убив несколько человек, но и после этого несчастного случая восторженная любовь лхасских солдат к своим орудиям нисколько не убавилась[180]. Впрочем, в этой благословенной стране события такого рода никогда не вызывают особенной грусти. Порой их даже считают счастливым предзнаменованием. В связи с этим я расскажу об одном случае, который произошел, когда я находилась в Лхасе.

Как водится, в первый месяц года тибетское правительство устраивает всевозможные гадания, чтобы узнать, что ожидает государство и особенно его главу Далай-ламу. Одно из этих гаданий заключается в следующем: сначала ставят три шатра и затем в каждый из них помещают какое-нибудь животное или птицу — козу, кролика или петуха с амулетом, освященным Далай-ламой, на шее. Мужчины стреляют по шатрам из ружей, и если хотя бы одно из животных будет убито или ранено, это значит, что страну ожидают большие беды и здоровье или даже жизнь ее государя — в опасности. В таком случае в столицу созывают всех лам из монастырей Сера, Гальден и Депунг, и они в течение двадцати дней читают в Лхасе Священное писание и совершают различные обряды, чтобы предотвратить несчастье.

Когда я была в Лхасе, люди, которым надлежало проделать эту процедуру, выстрелили по шатрам из английских, китайских и тибетских ружей двадцать раз вместо положенных пятнадцати. Ни одно из животных не было задето, и это расценили как прекрасную примету. Однако ствол одной из тибетских винтовок разорвался, тяжело ранив стрелка, который умер на следующий день. Вместо того чтобы скорбеть по этому поводу, тибетцы сочли гадание весьма благоприятным для Далай-ламы. Несчастный случай якобы предотвратил неведомую опасность, которая ему грозила. Враждебный демон выместил свою ярость на несчастном подданном государя, и теперь он больше не страшен.

За время пребывания в Лхасе я совершила немало прогулок по ее окрестностям, осмелела и стала разгуливать по запретному городу, покидать его и возвращаться обратно. Но один случай нарушил мое относительное спокойствие, внушив мне серьезную тревогу.

Оказавшись на рынке, я глазела на товары, разложенные на прилавке, и тут рядом со мной остановился полицейский в форме и стал пристально на меня смотреть. Что ему было нужно? Быть может, он просто заинтересовался, из какой провинции я приехала, или у него возникли какие-то подозрения? Я не догадывалась об этом, но следовало приготовиться к самому худшему. Тогда, приглядев одну кастрюлю, я принялась неистово торговаться, предлагая за нее смехотворную цену, подобно дикарям из приграничных областей. Люди, собравшиеся вокруг прилавка, начали смеяться и обмениваться лаззи: жители столицы постоянно подшучивают над пастухами из степных районов, чей выговор и манеры я копировала.

— Ах! Вы сущая докпа, — сказала мне торговка, которая развеселилась и в то же время пришла в раздражение от моего нелепого упрямства и бессмысленной болтовни. И весь народ еще сильнее стал потешаться над глупой крестьянкой, которая не видела в своей глуши ничего, кроме скота да травы. Полицейский посмеялся со всеми и ушел.

Я купила кастрюлю и, опасаясь, вопреки здравому смыслу, что за мной будут следить, заставила себя еще некоторое время побродить по рынку, прикидываясь простушкой и разыгрывая дурацкий восторг при виде безобразных товаров, привезенных из западных стран. В конце концов мне повезло: я повстречала настоящих докпа и завела разговоры на их наречии о «наших» родных краях, где я побывала несколько лет назад. Эти простые люди без труда поверили, что я жила неподалеку от них, и весьма вероятно, что при их буйной фантазии они могли бы на следующий день искрение побожиться, что давно меня знают.

Я волновалась напрасно: полицейский не собирался меня преследовать.

За долгие годы, что я провела среди тибетцев, мне не раз доводилось наблюдать вблизи и изучать жизнь различных слоев населения, но нигде я так тесно не соприкасалась с простым народом, как в Лхасе.

Хижина, в которой я жила, была центром своеобразного постоялого двора, где обитали самые странные представители человеческого рода. Десяток постояльцев — сливки здешней черни — спали под крышей, а остальные, несмотря на мороз, ночевали на улице. Все здесь совершалось на людях, и даже мысли высказывались вслух. Мне казалось, что я попала на страницы романа, действие которого происходит на дне, но каким же забавным и причудливым было это дно! Тибетцы совсем не походили на мрачных западных босяков. Все они были грязны и носили лохмотья, ели от случая к случаю грубую и неизменно скудную пищу, но каждый из них наслаждался ясным голубым небом, ярким живительным солнцем, и волны радости бушевали в душах этих бедняков, лишенных всяческих земных благ. Никто из них не занимался ремеслом и даже не думал работать, и все жили как птицы, питаясь тем, что удавалось найти в городе или на обочинах дорог.

За исключением неудобств, вызванных полным отсутствием всяческого комфорта, я не испытывала ни малейшего беспокойства, и странные соседи меня не смущали. Они не подозревали, кто я на самом деле, и относились ко мне сердечно, даже с почтением, как к матери ученого ламы, занимавшего отдельную комнату.

Некоторые из них знавали лучшие дни. Так, один бедняк был младшим сыном человека, обладавшего небольшим состоянием. В молодости он женился на богатой вдове, которая была гораздо старше его, и мог бы преуспевать, если бы лень, пьянство и азартные игры постепенно не довели его до разорения.

Когда жена моего соседа стала совсем старой, он обзавелся сожительницей и привел ее в свой дом. Вскоре законная супруга поняла, что окончит свои дни в нищете, если ни на что не годный муженек будет продолжать проматывать ее состояние, и придумала довольно хитрый способ, как от него избавиться.

Собрав близких родственников и родных мужа, она сообщила им о своем решении уединиться и провести остаток жизни в постах и молитвах. Старушка добавила, что ее супруг влюблен в свою подругу и она не станет противиться их браку[181], но им придется покинуть дом, в котором она отныне намерена жить как отшельница. Они должны также взять на себя все долги, которые наделал мужчина, и считать ее свободной от обязательств по отношению к нему. Одним словом, это был развод.

Условия были приняты, составили контракт, и новая семья поселилась отдельно.

В ту пору, когда я познакомилась с бывшими любовниками, их жизнь не была соткана из безоблачного счастья.

Мужчина, добрый, но очень слабохарактерный человек, превратился в законченного алкоголика. Каждый день после полудня он был уже мертвецки пьян и спал до следующего утра. Жена нередко присоединялась к нему, ложась в углу комнаты на мешки, заменявшие диван. Однако, протрезвев, она становилась деятельной и отличалась более живым умом, чем муж. Ее расторопность давала повод к бурным ссорам: мужчина утверждал, что во время его долгого сна она крадет вещи, оставшиеся у него от былой роскоши, — кухонную посуду, одеяла, скатерти и т. д. Супруга давала своему благоверному отпор, жалуясь на то, что он продал принадлежавшие ей украшения и проиграл вырученные за них деньги.

Когда ей удавалось повысить голос до нужного тона, чтобы вывести пьяницу из его бесчувственного состояния — а для этого требовались недюжинные легкие, — следовала чрезвычайно красочная сцена. Нередко по ходу их диалога муж хватал тяжелую трость, которую всегда держал под рукой, так как страдал подагрой и ходил с трудом, и задавал своей бывшей возлюбленной первостатейную взбучку. Избитая женщина лежала на полу и плакала, пока кто-нибудь не входил и не вступался за нее. В их тесной каморке был один-единственный вход; хитрый пьяница загораживал его своей тучной фигурой и таким образом мог достать жену своей длинной палкой в любом из уголков, где она пыталась укрыться.

Хижина была разделена на три части: скандальная пара занимала комнату у входа, я жила в тесном помещении рядом с ней, и еще одна необычная семья обитала в темной каморке, сообщавшейся с первой комнатой.

У этой семьи тоже когда-то были золотые деньки. Хозяйка конуры вела себя как женщина, получившая хорошее воспитание. Ее муж, когда они поженились, владел каким-то состоянием и был произведен в офицеры тибетской армии во время войны с Китаем. Его судьба была похожа на судьбу соседа: непомерная страсть к игре и спиртному погубила бывшего военного.

Он дошел до крайней нужды, но не утратил прежней гордости. Это был красивый мужчина высокого роста с благородным лицом. Питая глубокое презрение к любой работе, он изображал из себя аристократа, с достоинством принимающего незаслуженные удары судьбы. Все обращались к нему по званию, которое приблизительно соответствовало чину капитана в нашей армии.

Этот человек не мог согласиться на какую-нибудь скромную должность, несовместимую с его утонченными чувствами, а правительство не предлагало ему занять место в государственном совете; посему он гордо предпочел свободную профессию нищего.

Каждое утро, выпив чая, мой сосед выходил из дома с дорожной сумкой за спиной и нищенской котомкой, небрежно переброшенной через плечо.

«Капитан» никогда не возвращался до захода солнца. Он где-то столовался и считал излишним откровенничать по поводу приглашений, которые получал. Тибетец был довольно умен от природы, умел пошутить и пользовался популярностью во всех районах Лхасы. Люди, которых забавляли его манеры и речь, давали ему то, что он просил как бы между прочим, с равнодушным видом, и можно было подумать, что этот дворянин совершает свои регулярные обходы лишь для того, чтобы нанести визит каким-нибудь знатным пэрам.

Данная тактика приносила ему удачу, и каждый вечер он возвращался домой с двумя полными сумками, содержимым которых питались его жена и двое детей.

Ссоры в семье толстого пьяницы участились, после того как исчезло украшение из бирюзы, принадлежавшее его жене. Она тотчас же обвинила мужа в краже, но вскоре он доказал свою невиновность, так как была найдена воровка: ею оказалась служанка супругов (хозяйка каморки держала горничную).

За этим последовал страшный скандал. Служанка утверждала, что ее незаслуженно оклеветали и поэтому должны возместить ей ущерб. По ее словам, она не украла украшение, а просто нашла его на полу, подобрала и унесла. Она считала, что это было совсем другое дело.

Вскоре в доме и во дворе собралось множество людей, и каждый играл какую-то роль: судьи, адвоката, советчика или свидетеля. Большинство из них никогда раньше не видели ни медальона, украшенного бирюзой, ни служанок и даже не знали сути спорного вопроса. Гости явились рано утром, ели, пили и засиделись до позднего вечера. Я могла наблюдать это любопытное зрелище из своей комнаты, сквозь дверные щели, и вдоволь позабавилась нелепыми доводами, которые выдвигали участники доморощенного суда, особенно в конце дня, когда после обильных возлияний в умах присутствующих стали рождаться оригинальные мысли.

Это продолжалось несколько дней. Как-то раз после обеда снова началась бурная ссора; сначала служанка и ее бывшая хозяйка осыпали бранью друг друга, а затем перешли к рукопашной. Мужчины никак не могли их разнять, ибо две фурии царапались и кусали всякого, кто пытался вмешаться в их поединок. Наконец несколько минут спустя им удалось вытолкать служанку из дома, и, чтобы она не вернулась, они гнали ее через весь двор, до ворот, выходящих на улицу.

В порыве беспричинного гнева, который внезапно охватывает алкоголиков, хозяин дома возложил ответственность за драку на жену, заявив, что она позорит его перед гостями своими грубыми манерами. Проклиная ее, он попытался проделать излюбленный маневр: загородить дверь своей тучной фигурой и поколотить злополучную супругу. Однако его благоверная, распаленная недавней схваткой, бросилась на мужа и резким движением вырвала у него из уха длинную серьгу[182], отчего мочка обагрилась кровью. В ответ он нанес противнице удар по голове, и она принялась вопить.

Жена «капитана» выскочила из своего темного логова, чтобы утихомирить драчунов. Не успела она сделать и двух шагов на крошечном поле битвы, как случайно получила сильный удар палкой по щеке и упала на мешки, служившие диваном, взывая о помощи.

Йонгдена не было дома. Я сочла своим долгом вмешаться, чтобы не дать разъяренному мужчине искалечить жену, и тоже побежала в каморку, намереваясь спрятать у себя плачущую соседку, которая была объята ужасом. Другие гости этого караван-сарая тоже поспешили на помощь и оттащили мужа от входа, освободив его жене путь к отступлению.

— Уходите скорее, — шепнула я женщине, прикрывая ее. Она быстро прошмыгнула мимо меня, и больше я ее никогда не видела.

Вернувшись вечером, «капитан» нашел свою супругу с распухшей, посиневшей щекой.

Мой скромный литературный дар не позволяет мне воссоздать драматическую сцену, разыгравшуюся при мерцающем свете жаровни. «Капитан» был прирожденным трагедийным актером. Его патетический монолог продолжался полночи; мужчина то приходил в исступленную ярость и взывал о мщении, то, смягчившись, трогательно жаловался на страдания своей дамы, то вставал в полный рост и, почти касаясь головой низкого потолка лачуги, говорил об оскорблении, нанесенном его чести.

Человек, которому были адресованы все эти красноречивые тирады, валялся на своем горе-диване в полубесчувственном состоянии; «капитан», который и сам не раз за день прикладывался к бутылке, завершил свою речь, заклеймив пагубное пристрастие к спиртному.

На следующий день бывший военный отозвал Йонгдена в сторону и сообщил ему о своем намерении возбудить судебное дело и пригласить меня в качестве свидетеля, чтобы получить компенсацию за синяк, красовавшийся на щеке жены.

Юный лама попытался отговорить его от этой затеи. Он прочел ему проповедь, внушая, что прощение предпочтительнее мести, и дал немного денег. «Капитан» почтительно выслушал его поучения, прикарманил деньги, но не изменил своего решения. Человека, который нанес ему оскорбление, следовало покарать, и я должна была помочь ему в этом.

Когда Йонгден передал мне этот разговор, я почувствовала себя очень неуютно. Став свидетелем на нелепом процессе, я должна буду появиться перед множеством людей, которые, несомненно, захотят услышать рассказ о странствиях паломников, явившихся из столь дальних краев и посетивших немало святых мест. Это может вызвать бесконечные расспросы о том, откуда мы родом, что создаст угрозу для моего инкогнито.

Мы молча выпили чай, размышляя о том, как избежать этой опасности, как вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился какой-то человек. В Тибете, особенно среди простого народа, не принято стучаться или просить разрешения войти в комнату либо в дом. После традиционного обмена приветствиями незнакомец известил нас о том, что моя соседка, которой я помогла бежать, собирается потребовать развода и просит меня дать свидетельские показания о том, как грубо обращался с ней муж.

Так же, как Йонгден в предыдущем случае, я попыталась убедить гостя в том, что мне лучше сохранить нейтралитет по отношению к супругам, которым я сочувствовала в равной мере, так как они оба относились ко мне сердечно, но мужчина заупрямился подобно «капитану». Уходя, он сказал, что будет настаивать, чтобы меня вызвали в суд в качестве свидетеля.

Тогда мы решили уехать на неделю, надеясь, что за это время страсти после скандала улягутся и мое незначительное участие в деле будет забыто.

Найти цель для поездки нетрудно. По дороге в Лхасу мы не смогли посетить большой монастырь Гальден, мимо которого проходили. Все его обитатели находились тогда в столице на ежегодном съезде монахов трех государственных монастырей[183], и двери храмов были закрыты. Мы решили отправиться туда, чтобы осмотреть достопримечательности и поклониться мавзолею религиозного реформатора и основателя секты Желонгпа Тсонг-Хапа.

Эта экскурсия не обошлась без происшествий. Йонгден гулял один по монашескому городу и неожиданно повстречал человека, который давно знал нас обоих. Тибетец, разумеется, спросил обо мне, и мой спутник ответил, что я по-прежнему нахожусь в Китае и он вернется ко мне, как только совершит это паломничество. Наш друг пригласил его к себе на трапезу, но Йонгден отказался, сославшись на небольшое недомогание, и обещал навестить его в другой день. Он вернулся ко мне; к счастью, мы уже закончили осматривать монастырь с его окрестностями и поспешили покинуть это место.

Пока мы отсутствовали, на нашем постоялом дворе в Лхасе было выпито много чая и спиртного, и два судебных процесса оставались по-прежнему под вопросом. В столице приближались новые празднества, и судьи распустили присяжных до их окончания. Это известие положило конец моим опасениям, ибо я решила покинуть Лхасу на следующий день после того, как состоится грандиозное шествие сер панг, завершающее период увеселений.

История повторяется, и у человеческой фантазии существуют пределы. Люди из разных стран, удаленных друг от друга на огромные расстояния, воспроизводят по прошествии нескольких веков обычаи, поверья и ритуалы народов, о которых они никогда не слышали, и поэтому их, нельзя заподозрить в плагиате. Мне было суждено получить в Лхасе новое подтверждение этого факта.

Подобно древним евреям, тибетцы ежегодно совершают обряд, в конце которого они изгоняют из города «козла отпущения». Однако тибетского «козла» роднит с его библейским собратом лишь миссия, которую оба выполняют; роль животного играет здесь человек.

Тибетцы верят, что некоторые ламы, сведущие в магии, способны переносить на голову добровольной жертвы все нравственные и религиозные прегрешения народа, вызывающие гнев богов, что выражается в плохих урожаях, эпидемиях и прочих бедствиях.

Так, ежегодно во время своеобразного ритуала человека, именуемого люд конг кюи жьялпо [184] осыпают проклятьями, возлагая на него всю вину за все неправедные деяния государя и его подданных, и изгоняют в пески Самье.

За это опасное дело берется, как правило, какой-нибудь бедняк, которого прельщает значительная сумма вознаграждения: он соглашается нести тяжкое бремя в виде грехов всего народа и злобы демонов.

По всей видимости, те, кто становится добровольной жертвой, сомневаются, что бесы действительно существуют и могут завладеть ими, и все же, каким бы скептицизмом ни были пронизаны взгляды простых тибетцев по этому поводу, их нельзя назвать неверующими[185]. «Козлы отпущения», скорее всего, надеются, что с помощью солидных гонораров смогут привлечь на свою сторону лам, еще более искушенных в магии, чем те, кто возлагает на них проклятую ношу, и рассчитывают, что, освободившись от нее благодаря колдунам, сумеют спастись от преследования злых духов.

Тем не менее всякий люд конг кюи жьялпо, сомневающийся в действенности обрядов, совершаемых в его честь, не может не верить в могущество людей, приносящих его в жертву грозным богам. Под воздействием самовнушения бедные «козлы отпущения» нередко оправдывают ожидания соотечественников, навлекая на себя все беды и отводя несчастья от других. Они должны играть свою роль три года подряд, после чего получают почетное звание и правительственную пенсию. Но такое случается редко. Почти все добровольные актеры, выступающие в этом странном амплуа, якобы вскоре умирают, одни — скоропостижно, без видимых причин, другие при загадочных обстоятельствах либо от странных болезней.

Последний «козел отпущения» умер во время своего пребывания в Лхасе за день до того, как его преемника должны были изгнать из города.

В течение двух недель, предшествующих данному обряду, люд конг кюи жьялпо может собирать пожертвования с хвостом черного яка в руках — отличительным знаком его будущей миссии. Он не просит подаяние, а взимает определенную сумму с разрешения властей. Каждый обязан давать ему милостыню либо деньгами, либо в виде продуктов, и стоимость такого принудительного подарка зависит от величины состояния или положения человека. Таким образом, дарующие создают связь между собой и «козлом отпущения», передавая ему вместе с подаянием причины, способные принести им несчастье.

Если кто-либо колеблется, торгуется или делает вид, что не хочет ничего давать, будущий «король выкупов» принимается махать над головой упрямца хвостом яка; этот жест означает проклятие и, как считают суеверные тибетцы, приводит к ужасным последствиям. Поэтому они, как правило, охотно раскошеливаются; если же попрошайка предъявляет непомерные требования, робко пытаются его образумить.

Разумеется, я не упустила случая пройтись по городу и понаблюдать издали, как люд конг кюи жьялпо собирает пожертвования. Этот человек, на котором был красивый тибетский наряд, остался бы незамеченным, если бы не держал в руке свой опознавательный знак. «Козел отпущения» прохаживался по базарной площади, останавливаясь на пороге лавок. По-видимому, все щедро одаривали его, ибо мне не пришлось увидеть, как он потрясает хвостом яка над чьей-либо головой. Правда, один раз возник спор; я стояла слишком далеко и не могла расслышать, о чем говорили тибетцы, но поняла, в чем дело. Будущий «козел отпущения» рассердился и уже собрался поднять руку со своим забавным символом власти, но тотчас же вмешались несколько мужчин, и, очевидно, все закончилось как нельзя лучше, поскольку я услышала, как люди, стоявшие вокруг, засмеялись.

Таким образом, люд конг кюи жьялпо получает немало трофеев. Кроме того, когда «козел отпущения» уходит из города под улюлюканье и свист толпы, те, кто страстно желает избавиться от бремени дурных поступков, память о которых их тяготит, от тяжких болезней или какой-либо иной беды, добровольно швыряют ему монеты и всяческие предметы, чтобы он унес вместе с ними все несчастья и увел вызывающих их демонов. Последние дары старательно собирает один из родственников «жертвы», следующий за ним с этой целью.

Я гадала, посетит ли люд конг кюи жьялпо мой постоялый двор, но он, вероятно, решил, что не стоит утруждать себя ради нескольких медных грошей, которые можно собрать с нищих обитателей нашего двора, и обошел нас стороной. Все же я столкнулась с этим странным персонажем на углу улицы, и он протянул мне руку с раскрытой ладонью. Мне захотелось увидеть, как он размахивает своим волосатым скипетром, и я сказала в шутку:

— Я — паломница… Я пришла из очень дальних краев, и у меня нет денег.

Он сурово посмотрел мне в глаза и произнес только одно слово:

— Давайте.

— Но у меня ничего нет, — повторила я.

Тогда он начал медленно поднимать руку, как недавно на рынке, собираясь предать меня анафеме, и я уже предвкушала забаву, но в этот момент мимо проходили две дамы в роскошных туалетах, которые остановили его с криком:

— Мы заплатим за нее!

Они вложили в руку мужчины несколько монет, и он отправился дальше.

— Атси, матушка, вы не знаете, что вас ожидало, — сказала одна из щедрых женщин. — Если бы он поднял этот хвост над вашей головой, вы никогда не вернулись бы на родину[186]!

Наконец настал день долгожданной церемонии.

Сначала большая толпа собирается возле Джо-Ханга, откуда должен выйти «козел отпущения». Почему люди толпятся здесь? Большинству зевак, должно быть, известно по опыту прошлых лет, что их прогонят с этого места задолго до появления государя-ламы и начала «представления».

Но это их не волнует. Передо мной — полная коллекция представительниц женского пола Тибета. По их головным уборам можно определить, откуда они родом. Здесь и жительницы Ю в пату из красного сукна, украшенных коралловыми шариками и кусочками малахита, и обитательницы провинции Цанг в пакорах — сооружениях высотой в двадцать-сорок сантиметров в виде рогов, соединенных нитями искусственного или натурального жемчуга, которым обладают некоторые счастливицы.

Провинциалки из более отдаленных областей и пастушки демонстрируют всевозможные головные уборы: округлые крошечные чепцы кукольного размера, остроконечные колпаки, как у Пьеро, средневековые шапки и шляпы, похожие на шлемы мотоциклистов.

Представителей сильного пола тоже хватает, и они разряжены не хуже дам. Некоторые мужчины носят в правом ухе кольца величиной с женские браслеты; другие вдевают туда длинную серьгу, достающую до плеча. Их толстые пальцы унизаны огромными перстнями, на шляпах, отделанных дешевой парчой, красуются различные вышивки, и на шеях висят бусы. Бесчисленные украшения переливаются, звенят и кажутся чудовищно нелепыми на этих неуклюжих мужчинах.

Толпа приходит в движение, и смех звучит все громче, перемежаясь с ворчанием, непохожим на проявления восторга. Выходят полдюжины мужчин; они несут гигантские палки величиной со ствол молодого дерева и принимаются разгонять пеструю и нарядную толпу, нещадно колотя тех, кто не успел убежать. Полицейские дубины не пропускают никого: ни прекрасных дам, ни оборванных нищенок, ни старух, с трудом переставляющих ноги, ни мальчишек, ни надменных торговцев, ни монахов; они не трогают лишь иностранцев, и непальские или индийские купцы могут при желании с достоинством удалиться. Эта сцена в точности повторяла ту, что я наблюдала в день праздника масляных торма.

Люди отходят в сторону и образуют группы, но их снова вытесняют с места таким же образом, и эта однообразная процедура повторяется множество раз. Затем появляются другие блюстители порядка: впереди идут низшие чины — монахи в невообразимо засаленных платьях, черные, как сенегальцы, из-за своих чумазых лиц[187], а также добдоги, вооруженные молотками. За ними следует величественный человек в великолепном костюме из саржи гранатового цвета и куртке из сукна, расшитого серебром[188]. Он старается двигаться быстро, насколько позволяет длинная и тяжелая балка из неотесанного дерева, которую он держит посередине одной рукой, с трудом сохраняя равновесие. Время от времени тибетец поднимает ее обеими руками и ставит на землю. От этого жеста рвение его подчиненных удваивается, и они принимаются потрясать своими молотками пуще прежнего. К счастью, человек, который несет балку — символ власти, — не может ею размахивать. Каким бы сильным он ни был, этот предмет слишком тяжел; если ударить им быка, тот свалится замертво.

Толпа, оттесненная в сторону, ждет еще несколько часов; люди толкаются, подаются на несколько метров вперед и тотчас же отступают назад; на них обрушиваются удары монашеских кнутов и дубинок мирян, которые обязаны удерживать проход свободным.

И вот главный распорядитель приходит в волнение, узнав о появлении Далай-ламы. Люди обнажают головы, но государь все не появляется, и они надевают шапки, чтобы тут же снять их снова.

Наконец все видят тибетского владыку. Впереди вышагивают солдаты в приличной форме защитного цвета, с карабинами через плечо. За ними следует на лошади главнокомандующий армии, тоже облаченный в мундир хаки. Он всегда сопровождает государя, когда тот едет верхом.

За военачальником шествуют высокопоставленные ламы из дворца в роскошных монашеских одеяниях из саржи гранатового цвета, желтого атласа, золотой парчи и круглых меховых шапках с атласной подкладкой, сшитых по монгольской моде. Позади них ламаистский папа в таком же наряде восседает на великолепном черном муле, покрытом дорогой попоной. За ним едет еще один лама, и пятеро-шестеро солдат замыкают шествие.

Процессия удаляется, и толпа, которую больше никто не сдерживает, наводняет улицы.

Теперь в Джо-Ханге должна состояться церемония, предшествующая изгнанию «козла отпущения».

Люд конг кюи жьялпо уже здесь, но не в том кокетливом наряде, который он надевал для сбора пожертвований, а в нелепом карнавальном костюме; по странной случайности одежда сшита из козьих шкур и навевает библейские ассоциации. Лицо мужчины спрятано под причудливой маской, состоящей из двух равных частей белого и черного цвета; на его голове возвышается сооружение из огромного взъерошенного хвоста черного яка; другой такой же хвост он по-прежнему держит в руке.

Затем «козел отпущения» должен сыграть в кости с одним из лам, олицетворяющим Добро, Религию, могущественных Покровителей — все то, что может оказаться благоприятным для славных тибетцев и принести им счастье. Если люд конг кюи жьялпо проиграет, лама имеет право его прогнать; если, напротив, это исчадие ада победит, его нельзя трогать. Разумеется, «козел отпущения» проигрывает: то ли его противник шельмует, то ли после нескольких бросков удача ему изменяет. Тогда ламы, совершающие обряд, с проклятиями возлагают на него все преступления, ошибки, грехи, физические и психические болезни целого народа и прогоняют «человека-козла» в монастырь Самье.

Наверное, под воздействием этого ритуала он теряет голову и убегает, не помня себя, словно пьяный. Конечно, брань, которой его осыпают, может вызвать у любого легкое волнение, даже если ему уже доводилось играть эту роль, но, давно зная Тибет, я полагаю, что подлинная причина такого возбуждения заключается в обильных предварительных возлияниях, призванных придать «жертве» мужества.

И вот «человек-козел» удаляется большими шагами, почти бегом, в окружении носильщиков, нагруженных его многочисленными вещами. Со всех сторон к ним присоединяются люди, раздаются крики и свист; переполох усиливается, как в те дни, когда тибетцы со страшным шумом пытаются напугать демонов и изгнать их из своих домов. Впрочем, все смеются. Этот праздник похож на веселый карнавал и представляет собой не только торжественную очистительную церемонию, но и гораздо больше.

Толпа беглецов скрывается за облаком золотистой пыли. Солнце словно улыбается на высоком безоблачном небосклоне, подтрунивая над человеческой глупостью. Люди, которые сидят на земле или медленно прогуливаются, снова принимаются болтать. Торговцы сладостями, сухими фруктами и лепешками, жаренными в масле, предлагают свои лакомства. Первая часть спектакля окончена.

Люд конг кюи жьялпо убегает далеко, уводя за собой злых духов и унося все таинственные, необъяснимые, непонятные и оттого более страшные явления, которые могли причинить зло жителям Лхасы. А что, если полезные, крайне желательные вещи также последуют за ним, увлеченные его движением?.. Да, это вполне вероятно… Значит, необходимо как можно быстрее предотвратить опасность.

А вот и средство против нее: длинная процессия лам из двух тантристских[189] школ Лхасы — жюид тёпа и жюид медпа [190] — приближается к зрителям. За ней несут торма, сложные сооружения из палочек, веревочек, бумаги и ячменного теста, из которого пекутся всевозможные, чаще всего треугольные, лепешки, обильно сдобренные подкрашенным маслом.

За процессией жюидпа следует другое шествие. Оно состоит из мужчин, переодетых древними воинами в кольчугах и доспехах, со щитами, копьями и старинным огнестрельным оружием. За ними движутся рядовые персонажи мистических танцев в дьявольских масках. Однако не следует видеть в них бесов: на самом деле это добрые божества, принимающие грозный облик для того, чтобы разбить и покарать злых духов, которые хотят нанести вред людям. Одно из божеств настолько окутано покрывалами, увешано флажками и знаменами, луками, колчанами со стрелами и саблями, что его самого не видно. Впрочем, нередко под всей этой бутафорией нет статуи; изображение божества якобы необязательно; считается, что оно незримо присутствует в своем одеянии, водруженном на палке, среди принадлежащих ему украшений. К тому же зрители могут полюбоваться другим небожителем в виде гигантской куклы в прекрасном китайском костюме прошлого века, которая переваливается с боку на бок скорее весело, нежели с достоинством.

Последними проходят юноша и девушка: Пао и Памо (герой и героиня). Через некоторое время появляется еще одна процессия, менее многочисленная, чем предыдущая; ее участники ведут себя благопристойно, что свидетельствует об их знатном происхождении; среди них находится выдающийся доктор философии Гальден Типа — Сер ти римпоче, как его называют жители Лхасы.

Что думает этот эрудит о маскараде? Вероятно, то же самое, что не раз повторяли мне образованные люди его страны: народ умен, и ему нужна религия, соответствующая его уровню…

Немного дальше, за городом, колдуны начинают твердить заклинания и сжигают торма в кругу грозных богов, которые совершают медленные и грациозные движения, держа в руках длинные кинжалы и черепа, полные крови[191].

Таким образом, йанг [192], которые следовали за «козлом отпущения», призываются обратно в Лхасу.

После церемонии ламы, воины и боги вперемешку возвращаются в город. Лишь Его Высокопревосходительство сохраняет некоторое достоинство, но тоже ускоряет шаг, торопясь вернуться домой.

На обратном пути Далай-лама вновь проезжает через свою столицу, на сей раз без сопровождающего его «человека с балкой» и монахов с кнутами, и это выглядит уже не столь торжественно. Государь восседает на лошади между двумя своими приближенными-ламами и запросто разговаривает с ними. Его свита больше не соблюдает порядка. Солдаты, быстро шагавшие впереди, внезапно замечают, что государь находится далеко позади, а их товарищи, замыкающие шествие, то и дело останавливаются и выходят из строя, чтобы поболтать с приятелями из числа зрителей.

Город, жители которого полностью очистились и теперь ждут обещанного им бесконечного процветания, не может не веселиться. Все его обитатели выходят на улицу, и даже инвалиды и старики, которые едва волочат ноги, трещат без умолку, смеются и особенно пьют с большим воодушевлением, чем их здоровые земляки. Кажется, что счастливы все: нищие в жутких лохмотьях, самые жалкие из калек, слепые и безобразные прокаженные, — кажется, что все эти люди с вымученными улыбками радуются не меньше богатых и знатных жителей города.

Я встречаю нескольких человек, с которыми познакомилась в Лхасе, — они не догадываются о моем происхождении — и поневоле оказываюсь в ресторане, где мне приходится отдать дань множеству местных яств. Признаться, это испытание даже доставляет мне удовольствие. Хороший тибетский обед заслуживает уважения.

В то время как все пируют, люд конг кюи жьялпо добирается до реки Кюи-Чу, где его уже поджидают лодочники, и переправляется на другой берег вместе с вещами и сопровождающими его братьями.

Здесь тибетец снимает с себя наряд из овечьих шкур, маску и скверный парик. В приличной одежде он ничуть не похож на недавнего паяца. Подъезжают крестьяне на лошадях и грузят вещи; мужчины садятся верхом и отправляются в монастырь Самье.

По правилам, люд конг кюи жьялпо должен провести там неделю в стенах У ханга [193], но обычай устарел и больше не соблюдается. Приехав в Самье, современный «козел отпущения» вешает одеяние из козьих шкур, маску и хвосты яка на столб у дверей У ханга. Затем он устраивает трапезу для здешней братии; исполнив все обязанности, он снова садится на лошадь и спокойно едет в соседний город Тситанг, чтобы купить там на пожертвованные ему деньги саржу и сукно. Сделка производится быстро, так как он заранее посылает своих людей, которые выбирают ткани и торгуются. Транспортный вопрос его не волнует: он имеет право на бесплатную перевозку груза и заказывает столько вьючных животных, сколько нужно. Покончив с покупками, «козел отпущения» возвращается в Лхасу с товарами через неделю после того, как покинул город. Теперь он может их выгодно продать, удвоив прежнюю сумму.

Вот так прозаически, по-деловому завершаются приключения тибетского «козла отпущения».

В год моего пребывания в Лхасе Далай-лама, согласно предсказаниям астрологов, переживал критический период своей жизни. По-видимому, смиренно признав, что тяжесть его собственных прегрешений является непосильной ношей для одного человека, а также желая еще больше себя обезопасить, духовный вождь Тибета обзавелся личным «козлом отпущения». Таким образом, в то время как «официальный козел», как обычно, направился в Самье, его собрат, двигаясь на север, добрался до первого перевала, расположенного на пути в Монголию, но этот последний люд конг кюи жьялпо не вызывал у публики особого интереса.

На следующий день я забралась вместе с другими зеваками на выступ холма Потала и стала смотреть оттуда на грандиозное шествие под названием сер панг. Никогда еще за время своих долгих странствий я не видела более прекрасного зрелища. Процессия состояла из нескольких тысяч участников в праздничных одеяниях священников и оригинальных костюмах, напоминавших старинные китайские, монгольские и тибетские наряды. Эти люди несли сотни знамен, флагов и зонтов из красной и желтой парчи, на которых были вышиты символические рисунки и надписи. Высокопоставленные служители культа шли под навесами в сопровождении слуг, которые обмахивали их веерами, и кадилоносцев.

Время от времени змеевидный, переливающийся всеми цветами радуги кортеж останавливался; при этом юноши начинали танцевать; люди, которые несли литавры, приходили в движение, и музыканты принимались ритмично ударять по этим инструментам. В шествии участвовали также слоны Далай-ламы; их окружали сказочные гримасничающие животные, сделанные из бумаги, как принято в Китае. За ними следовали местные боги в сопровождении воинов в доспехах и служителей посвященных им храмов.

Процессия двигалась под аккомпанемент медленных и торжественных мелодий: огромные тибетские трубы сотрясали воздух оглушительным ревом, а монгольский оркестр играл нежные и приятные мотивы.

Это волшебное зрелище разворачивалось на фоне великана — Поталы, скалистые склоны которого были усыпаны зрителями — ламами, и Шог-пур-ри с остроконечной вершиной.

Сидя на холме, я возвышалась над сер пангом, пестрой толпой тибетцев в праздничных нарядах, и Лхасой, раскинувшейся в долине. Золотая кровля ее храмов отвечала мимолетными вспышками света на молнии, исходившие от ярко-красной крыши дворца государя-ламы. Чудесное солнце Центральной Азии озаряло окружающую местность, делало краски еще более яркими и заставляло сиять белоснежные горы на горизонте. Все вокруг было так зыбко, до того насыщено светом, что казалось, того и гляди превратится в огонь… Мне никогда не забыть этого зрелища, вознаградившего меня за все лишения, которые я перенесла, чтобы его увидеть.

Эпилог

Я покинула Лхасу так же тихо, как пришла сюда, и никто так и не догадался, что иностранка открыто жила в столице Тибета в течение двух месяцев.

Но мое путешествие вовсе не окончилось. Вернувшись к берегам Брахмапутры, я пустилась в новые странствия и посетила немало интересных мест, в том числе монастырь Самье, о котором сложено несметное множество легенд и где обитает один из величайших официальных предсказателей Тибета. Я видела там запертую дверь дома, в котором якобы происходят зловещие пиршества демонов, питающихся «жизненной силой» умирающих людей.

Я обошла также всю провинцию Йарлунг, побывав в ее святых местах, и множество других уголков. Чтобы описать это путешествие, потребовалась бы отдельная книга.

Наконец однажды вечером я оказалась в Гьянгдзе.

Гьянгдзе — третий по величине город Тибета, расположенный на главной дороге из Индии в Лхасу. Англичане устроили здесь наблюдательный пост.

Когда я заглянула в одно бунгало, чтобы попросить приюта, находившийся там европеец, услышав, как «тибетская женщина» обращается к нему по-английски, онемел от изумления.

Все комнаты дома оказались заняты, и я отправилась в крепость, как торжественно величали огороженное укрепленное место, где обитали торговый агент, замещавший поверенного в делах, постоянная резиденция которого находилась в Сиккиме, по другую сторону границы, а также несколько офицеров, в том числе военный врач, и небольшой гарнизон индийских солдат. Здесь также располагались почта и телеграф, кабинет местного врача и другие службы.

Мое появление было также встречено с удивлением.

Когда я рассказала, что пришла из Китая пешком, в течение восьми месяцев странствовала по Тибету, побывав в местах, где еще не ступала нога белого человека, и провела два месяца в Лхасе, все потеряли дар речи, буквально «не веря своим ушам».

Мне было приятно встретить в крошечной английской колонии весьма миловидную девушку — дочь торгового агента. Благодаря ей, а также джентльменам из Гьянгдзе, у меня сохранились самые теплые воспоминания о пребывании в этом месте, где меня радушно приняли и окружили заботой.

Мне еще предстояло проделать долгий путь из Гьянгдзе до индо-тибетской границы, пройти через высокие перевалы и голые плоскогорья, где гуляли ледяные ветры, но путешествие в Лхасу закончилось.

Я была одна в своей комнате и, перед тем как уснуть, воскликнула: Лха жьяло! (Боги победили! )

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib. ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Традиционное произношение звучит приблизительно как «Ханджур». «Бха хжьюр» (тибетское правописание) означает «переведенные слова». Это ламаистская библия, включающая в себя часть буддийских писаний, переведенных с санскрита.

[2] В 1924 году он снова побывал в Тибете, в местности Пемакойчен, куда его направило или дало разрешение на эту поездку английское правительство. Капитан и естествоиспытатель Кингдон Уорд оставил интересные путевые заметки. (Здесь и далее — примечания автора. )

[3] Эдмунд Кандлер. The unveiling of Lhasa (Лхаса без маски).

[4] Предполагают, что монах Одри де Портсноп побывал в Лхасе в 1325 году, но достоверность его рассказа вызывает сомнения (это примечание принадлежит Э. Канцлеру).

[5] В одном из примечаний автор указывает, что, будучи и Лхасе, видел в Джо-Ханге колокол с надписью «Те Deum fauolamiis», видимо оставленный капуцинами.

[6] Следовательно, он беспрепятственно добрался до этого места, что стало теперь невозможно.

[7] К этому списку следует добавить Богля и Тернера, побывавших соответственно в 1774 и 1783 годах не в Лхасе, а в Шигадзе у Таши-ламы в качестве посланцев губернатора Индии Уоррена Хастингса.

[8] Тачиенлу — тибетский город, крупный торговый центр, расположенный на восточной окраине области Кхам и входящий в состав провинции Сычуань (Китай).

[9] Докпа — пастухи, живущие в юртах.

[10] Хандома (гуляющая по просторам) — некая фея, обычно принимающая облик пожилой женщины. Жители Тибета величают ее «матерью». Традиционное произношение: «хандума» или «хандома».

[11] Xа-Карпо — горная цепь на северо-западе провинции Юньнань, состоящая из высоких, покрытых вечными снегами пиков; место частого паломничества жителей Тибета.

[12] Тсампа — мука из предварительно обжаренного ячменя — главная пища жителей Тибета, играющая в их жизни ту же роль, что хлеб во Франции.

[13] Во время других путешествий по заповедной земле, которые не смогли завершиться в соответствии с моими планами, но зато позволили мне пройти по чрезвычайно интересным районам и непосредственно изучить положение коренных жителей Восточного Тибета, после того как лхасское правительство установило свою власть на их территории.

[14] В древних индийских текстах это выражение означало преимущественно членов касты кшатриев.

[15] Шёртен — один из тибетских памятников, соответствующих индийским ступам, где хранятся предметы религиозного культа или прах великих лам.

[16] Дочё — пирамида из камней, сложенных на дороге или в любом другом месте в честь богов. «Дочё» означает «Приношение из камней».

[17] Восемь месяцев моего последнего путешествия в Лхасу и два месяца другого путешествия по Восточному Тибету.

[18] Это было связано с тем, что в тех краях, куда я направлялась, у женщин смуглый цвет лица, как у цыганок, а в провинциях Ю и Цзанг встречается немало красавиц с белой кожей и розовыми щеками.

[19] Ми дёсса — букв.: «место, где пребывают люди»; груда камней, поддерживающих котелок на огне; они встречаются по обочинам людных дорог, где обычно путники делают привал.

[20] Ми ма йин — букв.: «тот, кто не является человеком». Одна из шести разновидностей духов, различаемых в Тибете.

[21] Дзунг — волшебное заклинание (санскр. : «дхарани»).

[22] Ла — перевал.

[23] Джинда — «тот, кто обеспечивает монаха всем необходимым».

[24] Согласно английским картам, высота перевала Докар равняется 5412 м. В качестве сравнения я напомню высоту Монблана: 4810 м.

[25] Сунгпо — магический знак.

[26] Нгагс — волшебные слова.

[27] Латза — пирамида из камней, сложенная на вершине в честь местных божеств. Путники, поднявшиеся на гору, добавляют к ней еще один камень с криком: «Лха жьяло! Де тамче нам! » (Боги побеждают! Демоны терпят поражение! )

[28] Тсапог — привал во время пути в середине дня.

[29] Памо — женщина-медиум, которая, как считается, в некоторые моменты одержима богами, демонами или душами умерших, говорящими ее устами. Мужчину-медиума называют пауо.

[30] Нагспа — разновидность страшных колдунов, которые, по мнению тибетцев, способны повелевать бесами и могут убивать любые существа, в том числе и людей, на расстоянии.

[31] Санг юм — букв. «Тайная мать». Почетное звание присваивается супругам лам, принадлежащих к тантрическим сектам, которые получили особое посвящение, дающее им право участвовать в эзотерических ритуалах вместе со своим мужем.

[32] Шамтаб — очень широкая юбка, часть религиозного одеяния ламы.

[33] Лаханг — букв.: «дом божества, часовня». Лахангра — это «огороженное место храма».

[34] Мендонг — низкая стена, сложенная из камней, на которых начертаны тексты из Священного писания либо мистические фразы.

[35] Подлинное право на звание ламы имеют лишь следующие священники: тюльку, которых иностранцы ошибочно именуют «живыми буддами», хемпо, стоящие во главе коллегий в больших монастырях, и те, кто получил университетскую степень геше. Все остальные монахи называются трапа (ученики). Однако принято из вежливости величать ламой всякого человека почтенной наружности и в религиозном одеянии.

[36] Кёгнер — ризничий.

[37] Жиамо-Наг-Чу — тибетское название реки Салуин.

[38] Мани — общеизвестное выражение, которое почти всегда неправильно переводят: «Ом мани падме хум хри! » «Ом» — это священное слово, заимствованное из Индии, где оно означает множество явлений, но в первую очередь брахман (не путать с Брахмой или кастой брахманов), то есть абсолют. «Мани падме» означает «жемчужина в лотосе» и, подобно «хум» и «хри», имеет ряд экзотерических и эзотерических значений.

[39] Суровые обычаи вовсе не означают, что у тибетцев жестокое сердце. Они всячески стараются оставить больного в какой-нибудь деревне или стойбище, но это не всегда возможно, и тогда в пустынных местах остро встает проблема продовольствия. Здоровые путники не могут долго задерживаться из-за того, что рискуют израсходовать собственные съестные припасы, которые невозможно пополнить. Я знаю это по личному опыту, так как была вынуждена поститься вместе со своими спутниками и вьючными животными среди снегов в необъятных пустынных просторах Тибета.

[40] Ченрезиг — «Нуб деуа чен» — «западный рай великого блаженства», более известный под санскритским названием Сухавати, населенный буддистами — последователями махагепы, где правил бодхисатве Ченрезиг, более известный под санскритским именем Авало-Китесвара.

[41] Идите с миром! — прощальное напутствие уходящим.

[42] Оставайтесь, или Сидите с миром! — вежливое обращение к остающимся при прощании.

[43] «Кукунор» означает на монгольском языке «Голубое озеро» (тибетск. : «тсонённо»). Это огромное озеро расположено среди степи неподалеку от района Амдо. Так же называется вся ближайшая местность.

[44] Пилинги (произносится как «пилинег») — иностранцы с Запада, точнее: англичане. Букв.: «люди из других стран».

[45] Нескорпа — паломники. Букв.: «тот, кто странствует с одного богомолья на другое».

[46] Ньёншес — ясновидящий, пророк, букв. : «тот, кто знает заранее».

[47] Дёльма — псалмы в честь Матери мира — мистического персонажа тантристского пантеона, которую на санскрите именуют Тара.

[48] Вполголоса (ит. ).

[49] Жампейон — божество, более известное востоковедам под санскритским именем Манджусри. Ривотсе-нга находится в Китае и называется по-китайски Вутай-шан.

[50] Кюнту-Зангпо — «добрейший» (санскр. : Самантабхадра). По древнему преданию, он посетил гору Оми (в провинции Сычуань), которую затем назвали его именем.

[51] Санжиэ — Будда.

[52] Трапа — звание ламаистского монаха, не занимающего какой-либо должности в монастыре. Букв. : «школьник, ученик».

[53] «Кармапа знает об этом» или «Ты это знаешь, о Кармапа! ».

[54] Миг кар (белые глаза) — насмешливое прозвище, которое тибетцы обычно дают иностранцам, считая, что у всех у них светлые (голубые или серые) глаза, признак крайнего уродства в Тибете.

[55] Приблизительная высота — 3100 м.

[56] Педо-гён — монастырь Педо. «Ген» — сокращение от слова «гомпа», что значит «монастырь».

[57] Амбаг — складка, образующаяся на тибетских одеяниях, туго перетянутых поясом: своеобразный карман.

[58] Курга — приспособление, состоящее из двух бамбуковых палок или согнутых веток, между которыми с помощью тонких ремней или веревки привязывают поклажу, которую носят за спиной во время пути. Это похоже на крюки, используемые нашими носильщиками.

[59] Обычно тибетцы носят деревянную кружку в этом своеобразном кармане. Почти повсюду в Тибете принято никогда не пить из чашки, принадлежащей другому человеку, поэтому необходимо свою всегда носить с собой. Что касается людей из зажиточных слоев общества — их чашка лежит в коробке, которую носит сопровождающий их слуга.

[60] Пёнпо — начальник, важный чиновник.

[61] «Боги побеждают! » — торжественное восклицание, выражающее пожелание, чтобы восторжествовали добро и боги; тибетцы громко кричат его на перевалах и вершинах гор.

[62] Рассказ об этом должен войти в описание другого этапа моих странствий по Тибету.

[63] Кудага — человек, принадлежащий к знати.

[64] Жетсунема — почтенная дама.

[65] В некоторых областях Тибета иногда используют коз и баранов для перевозки легких грузов.

[66] Перевал Ку.

[67] Мо — различные способы гадания.

[68] Дзонг — первоначально: укрепленный замок; в наши дни это слово относится к любому жилищу высокопоставленного правительственного чиновника или вождя племени, когда его не именуют поданг — дворец.

[69] Темный цвет лица жительниц сельской местности Тибета объясняется тем, что они почти никогда не моются и намазывают кожу маслом, копотью, различными лаками и смолой, которые превращают их почти в негритянок.

[70] Немо — хозяйка дома применительно к женщинам из народа.

[71] Название Дайюл, или Драйюл, нанесено на карты, но местные жители называют это место Тейю (иногда Дейю).

[72] Чагдзам — железный мост, протянутый над широким притоком Меконга Джи-Чу. Он состоит из цепей, на которых лежат в ряд ничем не закрепленные доски. Я переходила по нему ночью во время предыдущего путешествия. Это был один из самых драматических моментов моих странствий по Тибету. У сопровождавшего меня слуги от страха помутился разум, что привело к внезапному нервному припадку, и мне пришлось бороться с ним на мосту, который раскачивался, как качели, чтобы заставить его идти дальше и не дать ему броситься в пенившуюся под нами стремнину, увлекая меня за собой.

[73] В Тибете существуют незатейливые курорты с водами, где оборудованы купальни в маленьких домиках. Многие купальщики приходят сюда издалека, и некоторые проходят курс лечения каждый год.

[74] Ривоче — населенный пункт в восточной части Тибета.

[75] Бардо (букв. : «между двумя») — по народным поверьям, это время, проходящее между смертью и возрождением, когда намше, то есть «сознание-энергия», обусловленное деяниями, совершенными в предыдущие жизни, ищет путь к новому воплощению. Учения мистиков и посвященных эзотерических школ на эту тему очень сложны и сильно отличаются от взглядов большинства ламаистов. Одни школы говорят о шести разновидностях Бардо, другие — о семи, третьи — только о четырех.

[76] В этих местах плоские крыши крестьянских домов не огорожены парапетом.

[77] Многие тибетцы из провинции и даже из Лхасы также в это верят. В Лхасе простые люди считают иностранцами всех индусов, непальцев или обитателей Гималаев, которые носят европейскую одежду.

[78] Тупас — лодочники, паромщики и — в широком смысле — те, кто переправляет путешественников, их вещи и животных через реки по канатам, натянутым между берегами.

[79] Тсауай-лама — духовный отец.

[80] Смилуйся, о лама! — просьба, обращенная к своему духовному отцу.

[81] Санг нгаг чёс дзонг — «цитадель учения о волшебных чарах»: Тсанг ха чу дзонг — «цитадель чистого источника».

[82] Полковник Бейли в 1911 году, и, если я не ошибаюсь, до него здесь был преподобный отец Дегоден или какой-либо другой французский миссионер.

[83] Сведения, полученные впоследствии, подтвердили, что никто из иностранцев еще не обследовал эту местность.

[84] Приверженцы религии, существовавшей в Тибете до введения буддизма.

[85] Полностью, без сокращений (лат. ).

[86] Геше — доктор филологических и философских наук.

[87] Букв. : «открыть ее рот», то есть достать книгу из обложки и прочитать первые страницы или первую строчку на каждой странице. Тибетские книги состоят из отдельных листов, их заворачивают в кусок ткани, тщательно завязывают и хранят между двумя дощечками, стянутыми ремнем. Ткань, подчас очень дорогая, которая служит книге обложкой, называется «платьем».

[88] В душе (ит. ).

[89] Сажа заменяла мне порошок какао, который плохо пристает к лицу; к тому же он был почти на исходе, и я предпочитала употреблять его в виде напитка.

[90] Густой суп.

[91] Притяжательное местоимение перед словом «лама» может указывать на то, что данный лама является основателем или главой секты, в которую входит говорящий, либо настоятелем монастыря, к которому он имеет отношение как благотворитель, крепостной или монах. Существует и другое значение: в данном случае «мой лама» означает учителя, духовного отца, которого индусы именуют «гуру», чьим учеником человек являлся на протяжении ряда предыдущих жизней.

[92] In extremis (лат. ) — при последнем вздохе.

[93] Понятно, что я не могу задерживаться на этом вопросе, который требует длительных разъяснений, уместных лишь и трудах по востоковедению.

[94] Весь обряд носит неточное название «нова», что значит «поменять место», «переселиться».

[95] Пампе — это слово, которое нельзя переводить как «душа», и оно имеет ряд значений. Я употребляю слово «главный» за неимением другого, но оно далеко не соответствует оригиналу.

[96] Из предыдущего (лат. ) — заранее, предварительно.

[97] Как-то раз мне пришлось видеть среди кустов и камней трупы сорока мулов, сброшенных шквальным ветром к подножию горы. Вместе с ними погибли трое погонщиков.

[98] Женщинам и мужчинам, не принадлежащим к духовному сословию, не разрешается ночевать в стенах ламаистских монастырей. Мне разрешалось селиться в некоторых из них в отдельном доме на основании особого распоряжения. Те же правила для мирян установлены в женских монастырях.

[99] Юл — край. По-юл — край По.

[100] Деу-ла и По-Готза-ла.

[101] Эта главная дорога, разумеется, всего лишь обыкновенная тропа, по которой невозможно проехать.

[102] Этот случай подробно описан в предисловии.

[103] Джуа — навоз яков или коров, именуемый также онгуа в Северном Тибете.

[104] Рескьянг означает «только хлопок» (подразумевается одежда из хлопка), ибо те, кто упражняется в этом искусстве или сведущи в нем, носят лишь юбки и куртки из хлопка.

[105] Слишком долго было бы описывать здесь методы, используемые для создания тумо, соответствующие разъяснения будут даны в книге, посвященной психической подготовке в Тибете.

[106] Это не настоящий мох. Тибетцы используют пух некоторых высокогорных растений.

[107] Для этого, применительно к этому (лат. ).

[108] Она называется По-мед: «нижняя часть местности По».

[109] Конечно, я уже далеко не молода, но, решив полностью изменить свой облик, приписала себе некоторое количество лет и в присутствии тибетцев изображала дряхлую старуху, чтобы никто не догадался, кто я такая, и не выдал меня в случае дознания. Однако, несмотря на это, я, вероятно, выглядела моложе своих шестидесяти двух лет. Женщины удивлялись, что я сохранила все зубы и у меня нет седых волос. Поэтому я решила несколько убавить свой почтенный возраст и снизила его до пятидесяти шести лет, которые сохраняла до самой Лхасы, где кокетливо омолодила себя еще немного.

[110] Ламаисты, подобно другим буддистам, говорят о «Последствиях» человеческих поступков, а не о награде или каре за них, ибо, согласно их учению, причины и следствия сменяют друг друга в соответствии с естественными законами, так что божествам не приходится выступать в роли судей.

[111] Рима — козий или овечий помет.

[112] «Да, да, преподобный монах». «Желонг» — священник, получивший посвящение и принявший сан и давший обет безбрачия. «Лагс» — вежливая форма, которая сама по себе ничего не выражает. Когда ее употребляют отдельно, она может означать; «Да, очень хорошо», но если ее добавляют к другому слову, особенно к обращению, то она придает фразе более почтительный оттенок.

[113] Непо — селянин, хозяин дома. Хозяйку называют «Немо».

[114] В Тибете принято снимать с себя всю одежду выше пояса; мужчины остаются только в штанах, а женщины — в нижних юбках. Однако странники почти всегда спят одетыми.

[115] Санг — различные сушеные растения, измельченные в порошок, которые используют в качестве благовоний во время ламаистских обрядов, подобно ладану в католической церкви. Чаще всего сжигают листья кипариса, но в некоторых районах для этой цели употребляют также листья азалии, растущей высоко в горах, почки некоторых видов папоротника, а в Гималаях — растения семейства ромашковых.

[116] Жьялпо — король.

[117] Амчё — капеллан.

[118] Кушо — господин; почтительное обращение, аналогичное слову «сэр» в английском языке.

[119] Са фуг (произносится «са пуг») — земляная пещера; пещера в скале именуется «таг пуг».

[120] Согласно классификации, принятой в буддизме.

[121] Крестьянские сапоги, которые мы носили, были сшиты из сукна, а подметки сделаны из недубленой кожи яка. Такие подметки непрочны, и их следует часто менять; по этой причине в Тибете принято брать с собой в дальние походы куски кожи.

[122] Сюда! Сюда! Здесь дом! (тибетск. )

[123] Тибетские всадники обычно привязывают на шею своих скакунов колокольчики.

[124] Как говорилось выше, речь идет о недубленой коже яка, которую сначала высушивают, а затем натирают чаем или кислым молоком, чтобы придать ей гибкость.

[125] Боги предков по отцовской и материнской линии.

[126] Тюл шуг — название философского учения, проповедующего безразличное отношение ко всем мирским вещам.

[127] Хотя в Тибете не существует таких каст, как в Индии, представители некоторых сословий — кузнецы, мясники и особенно бродяги, профессиональные нищие — считаются нечистыми. Другие же путешественники, как полагают тибетцы, возможно, находились в контакте с нечистыми людьми или предметами и таким образом запятнали себя; кроме того, их могут сопровождать злые духи.

[128] Шугпо — богатый человек.

[129] Нестсанг — место, где можно спать.

[130] Сунг-дзонг — «крепость Слова» (в тибетском правописании «гсунг» = «слово» (речь) либо «сторожевая крепость»; «бсрунг» = «стража», «наблюдение», «дозор»). Произношение в обоих случаях примерно одинаково, и различный выговор приставок в местных диалектах вносит дополнительную путаницу.

[131] Конгбу — Конгпо (см. карту).

[132] Тсхам ханг — скит.

[133] Лу (тибетск. «клю») — змееподобные божества, более известные под санскритским названием нага: они якобы обитают в океане, озерах, источниках и обладают несметными сокровищами. Считается, что они могут сделать богатыми тех, кто их почитает. Эти божества не выносят грязи и дурных запахов, особенно запаха мяса; им приносят в дар молоко и чистую воду.

[134] Однако уже и течение ряда лет между китайским Новым годом и аналогичным праздником, признанным в Лхасе, существует расхождение в несколько дней. Ныне Китай принял григорианский календарь, но им пользуются лишь в государственных учреждениях, а повсеместно продолжают придерживаться прежнего лунного календаря.

[135] Это фирменное блюдо По-мед. В других областях Тибета готовят на горчичном масле.

[136] Эту гору одни называют Жьялва-Пе-Ри («победоносная гора лотоса»), а другие — Жьялва-Пал-Ри («победоносная и благородная гора»). Ее высота превышает 7000 метров.

[137] Верхняя часть этой реки, протекающей через Тибет, называется Йесру-Цангпо. Название большинства крупных рек в Тибете сопровождается эпитетом «цангпо» (чистый).

[138] Помимо этих троп существует дорога, по которой мы пришли, а также тропа, отходящая от нее недалеко от Тонг-мед. Последняя дорога ведет в местность Йигонг, в честь которой названа река.

[139] Мёлам — добрые пожелания. В более широком смысле: съезд монахов из трех государственных монастырей — Сера, Гальдена и Депунга, — которые собираются и начале года, чтобы благодаря чтению Священного писания и других обрядов снискать благополучие для Тибета и его ламы-государя.

[140] Йен — плата, причитающаяся священнику за совершенный обряд.

[141] Транка — серебряная тибетская монета достоинством приблизительно в четверть индийской рупии.

[142] Обмены такого рода, при которых каждая из сторон старается получить больше, чем дает, очень распространены в Тибете. Ни один частный или официальный визит в этой стране не обходится без подарков, но человек, получающий подарок, должен ответить тем же. При этом проявляется его щедрость или скупость, в результате чего дарующий испытывает удовлетворение или досаду. Предмет, который получают таким образом от человека, занимающего более высокое общественное положение, вежливо именуют «сёра»: «дар», «милость».

[143] Салонг — букв. : «пустошь». Так называются в Тибете большие незаселенные пространства.

[144] Гомпчены — ламы, живущие в монастырях.

[145] Тё тренг — четки из ста восьми бусинок, вырезанных из человеческих черепов.

[146] Садитесь потихоньку (тибетск. ).

[147] Чанг — так именуют в разговорном языке пиво и ячменную водку.

[148] Зен — плащ, напоминаюший монашескую ризу.

[149] Символические кольца, одно из которых сделано из золота и украшено дорджи, а другие из серебра с колокольчиками. Такие украшения носят лишь некоторые категории отшельников. Дорджи символизируют методичность и ловкость, а колокольчик — ученость.

[150] Помимо опасений за свое инкогнито, я также руководствовалась иными соображениями. В подобных случаях среди тибетских мистиков не принято заводить разговор и искать повод к продолжению знакомства. Они приводят убедительные доводы для объяснения этого обычая. Один из доводов заключается в том, что всякое учение или идея носят безличный характер и обязаны оставаться таковыми для человека, который их слышит. Он не должен связывать их с людьми, от которых узнал, ибо минуту спустя те же люди, возможно, выскажут совершенно другое мнение.

[151] Гомтаг — лента из ткани с пришитыми друг к другу краями, которую носят отшельники, проводящие множество часов, а подчас и ночи напролет в медитации, сидя в позе лотоса — традиционной позе скульптурных изображений Будды. Эту повязку надевают на поясницу, чтобы она помогала человеку сохранять неподвижность. В дороге ее носят через плечо.

[152] Дунг хатам — посох с трезубцем, который якобы был привезен в Тибет Падмасамбханой. Это принадлежность йогов, поклоняющихся богу Шиве, но тибетские трезубцы отличаются по форме от трезубцев индийских приверженцев Шивы.

[153] «Я, бесстрашная йогиня» (тибетск. ).

[154] Великий лама из монастыря Ташилумпо в Шигадзе, которого иностранцы, как правило, именуют Таши-ламой. Тибетцы величают его Пенчен римпоче («Драгоценнейший или превосходнейший мудрец»). Слово «пенчен» соответствует санскритскому термину «пандита».

[155] Ё паг мед (санскр. «амитабха») — «бесконечный свет» (тибетск. ).

[156] Разумеется, я лишь передаю то, что мне рассказывали, и не могу поручиться за достоверность фактов, которые нельзя было проверить.

[157] Цанга — обширная провинция, расположенная к западу от провинции Ю. Столицей Цанга является Шигадзе, а столицей Ю — Лхаса.

[158] Тюльку — букв. : «волшебное тело». Иностранцы неверно именуют священников, носящих этот титул, «воплощенными ламами» и «живыми буддами».

[159] Жьяронг-па — так называют тибетцев из племен, обитающих в китайских долинах и на крайнем западе Сычуани.

[160] Всегда следует учитывать восточную склонность к преувеличениям; скорее всего, количество всадников не превышало пятидесяти человек.

[161] Депён — чин, соответствующий приблизительно полковнику или генералу.

[162] Тибетский город, расположенный на краю степи, который не раз упоминался в этой книге.

[163] «Чанг Шамбала» (Северная Шамбала) является для посвященных мистических школ символом из разряда явлений духовно-психологического порядка. Некоторые просвещенные люди считают Шамбалу идеальным государством, разновидностью восточной утопии. Другие говорят о ней как о райской обители наподобие Занг дот пал ри (Благородная гора цвета меди), где обитает Падмасамбхава. Я знала людей, утверждавших, что побывали в Шамбале, и тех, кто более скромно заявлял, что знает туда дорогу. Как бы то ни было, многие тибетцы ныне полагают, что Шамбала находится на территории России, в Сибири.

[164] Конг-бу-бон-ри — «Гора Бонпо в Конгбу».

[165] Несмотря на исследования шаманизма, предпринятые востоковедами, в этой области остается еще много неизвестного. К разряду шаманистов относят людей, исповедующих очень разные взгляды, но, как и в ламаизме, иностранцы сталкиваются лишь с вульгарным толкованием этой религии. Существуют образованные шаманы, но их еще меньше, чем ученых лам, и поэтому их труднее отыскать.

[166] Не считая короткого ответвления, обслуживающего Шигадзе.

[167] Букв. : «старая мать», вежливое и ласковое обращение, примерно то же, что «пожилая дама» в Китае; но тибетское выражение менее церемонно и относится только к простым женщинам.

[168] На второй вершине построено медицинское училище.

[169] Сера — «град» (тибетск. ).

[170] Только иностранцы называют Великого ламу Лхасы Далай-ламой — данный титул был присвоен ему монгольским императором и буквально означает «лама-океан», то есть «превосходнейший лама». Тибетцы называют своего государя «Жьялва римпоче» (Драгоценный завоеватель) либо «Жьяп гюён римпоче» (Драгоценный заступник), а также «Жьяп гюён бу» (Центральный защитник) — намек на провинцию Ю (центр), столицей которой является Лхаса. Дворцовые слуги называют ламу просто «бу», но никогда не используют это короткое обращение в присутствии придворных, так как их могут за это наказать.

[171] В тибетском языке: «в результате предшествующих причин». Данное выражение объясняется строгим детерминизмом буддийского учения, и хотя тибетцы в основном непоследовательные буддисты, в этом отношении их вера непоколебима.

[172] Пату — головной убор в виде короны, который носят женщины Лхасы.

[173] Бакор — высокий женский головной убор с загнутыми вверх краями.

[174] Ладак — местность, расположенная в Западном Тибете.

[175] Норбулинг — букв.: «остров или жемчужина». Иными словами: «прекрасное место, похожее на драгоценность».

[176] Джо-Ханг — «дом божества».

[177] Это своеобразная игра слов: «тхог» означает «крыша», а «тог» — «пуговица» — знак отличия мандаринов при бывшем китайском режиме. Слова произносятся немного по-разному. «Ю» переводится как «бирюза».

[178] Следует напомнить, что говорилось выше по поводу слова «лама». Это почетный титул, на который имеют право лишь священники, занимающие высокое положение среди духовенства. Все остальные именуются трапа (ученики, послушники). Однако в разговорном языке слово «лама» часто употребляется для вежливого обозначения всех тех, кто принадлежит к духовному сословию.

[179] Так обычно называют этого человека в Лхасе. Драгоценный золотой трон — символ его сана. Подлинный титул ученого — «Гальден-ти-па» («тот, кто занимает трон Гальдена»), т. е. трон Тсонг-Хапа, основателя секты «желу па» («те, у кого добродетельные правила и привычки»), известной под названием «желтые колпаки». Монастырь Гальден построен Тсонг-Хапа, который там жил, и там находится его могила.

[180] Очевидно, что за время моего пребывания в Лхасе вооружение тибетцев улучшилось. В последние дни, что я провела в Тибете, караваны привозили сюда из Индии боеприпасы и винтовки.

[181] Полигамия и полиандрия узаконены и Тибете так же, как и развод.

[182] Тибетцы носят в одном ухе длинную серьгу, а в другом — пуговицу.

[183] Большой «мёлам», о котором упоминалось в предыдущей главе.

[184] «Люд» переводится как «выкуп, искупление». Так называют всякие деньги, предназначенные для выкупа жи зни человека или животного, или любое приношение божеству или дьяволу во имя спасения. Люд конг кюи жьялпо («король выкупов») предлагает себя вместо грешников и больных, чтобы его покарал и боги и демоны.

[185] Атеисты встречаются лишь среди образованных лам, и особенно среди отшельников-гомиченов, но и те, и другие скрывают свое неверие и признаются в нем лишь таким же просвещенным людям или самым лучшим из своих учеников.

[186] Здесь имеется в виду племя или провинция, где живет человек, одним словом, «малая родина», которая считается в Тибете наиболее важной. Эти женщины не сомневались, что я принадлежу к тибетской расе, но понимали, что я не из Лхасы, ибо одета не как жительница столицы.

[187] Они специально не моются, чтобы выглядеть более грозно.

[188] Это одеяние священников высокого ранга, на которых временно возлагаются обязанности, не связанные с религией: хозяйственные дела и т. д. Во время новогодних празднеств государственные чиновники Лхасы на некоторое время лишаются своих полномочий, и они переходят к ламам монастыря Депунг.

[189] Тантры — это санскритские труды, в которых излагаются мистические учения и ритуальные церемонии. В тибетском языке их называют «жюиды».

[190] Высшие и низшие жюиды.

[191] Это театральная бутафория: черепа сделаны из гончарной глины и обтянуты крашеными тряпками: кинжалы танцоров, исполняющих главные роли, — из бронзы и меди и из крашеного дерева — у остальных.

[192] Благополучие, материальные блага.

[193] У ханг («дом жизненной силы») — особое помещение, где якобы обитают бесы, питающиеся человеческой энергией.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 7 8 910