Глава вторая

Я утешаю умирающего больного. — Я опасаюсь за свое инкогнито и меняю национальность. — Уловки, к которым мы прибегаем, чтобы миновать военные посты. — Йонгден проявляет себя как искусный чародей. — Меня едва не разоблачают. — По горам и долинам, мимо монастыря Педо. — Я нахожу шапку, которой суждено сыграть важную роль в моем путешествии. — Чиновник из Лхасы призывает нас к себе. — Я показываю язык почтенному представителю ламаистского правительства.

Дорога, по которой мы следовали, поднималась вверх по течению величественной реки Салуин — в здешних краях ее называют Жиамо-Наг-Чу — через глубокие ущелья и обширные долины. Местный ландшафт, какую бы форму он ни принимал, неизменно остается великолепным и чарующим.

Страх быть узнанной, заставлявший меня трепетать в начале путешествия, изрядно поутих, и все же он по-прежнему таился в недрах моей души, грозя охватить меня с новой силой при малейшем признаке тревоги… Мы слишком задержались в Лахангре, думала я, это была досадная оплошность. Не возникло ли каких-либо сомнений относительно нас у ризничего маленького храма?.. Я присматривалась к редким путешественникам, появлявшимся позади. Вот какой-то всадник скачет в нашу сторону — быть может, это солдат, которому поручено догнать нас и доставить обратно к границе?.. А тот странник, бредущий по дороге, уж не шпионит ли он за нами?..

Однако волнение, вызванное тревожными мыслями, не могло долго омрачать моей радости от восхитительного путешествия; его мимолетные всплески быстро ослабевали, и я вновь погружалась в блаженное спокойствие.

Спустя несколько дней после того, как мы покинули Лахангру, произошла одна драматическая встреча, которая нас опечалила. На обочине дороги, рядом с берегом Салуина, катившего свои светло-зеленые зимние воды, на фоне великолепного, залитого светом пейзажа лежал пожилой человек, голова которого покоилась на кожаном мешке, и взор его лихорадочно блестевших глаз уже слегка помутился. Завидев нас, он сделал усилие и приподнялся на локтях. Казалось, бедняге недолго оставалось жить. Йонгден спросил его, каким образом он оказался здесь совсем один.

История незнакомца была простой. Старый крестьянин оставил родную деревню, собираясь вместе с приятелями совершить паломничество к горе Ха-Карпо и обойти вокруг нее. Непонятная болезнь лишила его сил, и он передвигался с трудом. Его спутники шли медленно в течение нескольких дней и даже сделали привал на целый день… Затем они отправились дальше без него. Таков тибетский обычай: того, кто отстает, бросают даже в необитаемых, пустынных местах, и, если человек быстро не поправляется, ему суждено умереть от голода, когда истощатся запасы продовольствия… не говоря о рыскающих повсюду медведях и волках[39].

— Я скоро умру? — спросил старик у Йонгдена с тревогой. — Лама, погадайте, чтобы это узнать, прошу вас.

Мой юный спутник быстро выполнил традиционные ритуальные действия и ответил, пытаясь утешить несчастного:

— Нет, нет, я вижу, что вы не умрете.

Он руководствовался добрыми побуждениями, но я подумала, что проблеск надежды, порожденной его словами в душе умирающего, быстро угаснет, если на следующий день он почувствует себя еще более слабым или если раньше, во мраке близившейся ночи, он ощутит приближение смерти.

И тут я не смогла удержаться в рамках своей роли пожилой простоватой матери, роли, продиктованной осмотрительностью. Я вкратце напомнила больному постулаты веры, которой он придерживался с детства, и посулила ему отнюдь не эту жизнь, а благополучное возрождение в царстве Ченрезиг[40], ожидающее тех, кто умирает во время паломничества, и множество других жизней после тысячелетий покоя и блаженства, до тех пор пока он не достигнет высшего озарения духа, которое избавит его и от оков жизни, и от уз смерти.

Старик внимательно и благоговейно выслушал меня и, когда я закончила, коснулся лбом нижнего края моего платья: так тибетцы отдают дань уважения своим ламам. Возможно, он вообразил, что хандома, сочувствующая его горю, явилась к нему в образе паломницы, чтобы утешить… Да и так ли уж это было важно, если данная иллюзия скрасила его последние часы.

— Могу ли я вам чем-то помочь? — спросила я.

— Нет, — ответил он, — в моей котомке лежат еда и деньги. Мне хорошо здесь с богами. Кале пеб! [41]

— Кале жу! [42] — отозвались мы с Йонгденом и удалились.

Я поняла, что обитель блаженства Нуб деуа чен уже сияет перед взором этого человека, лишь едва различающего явления нашего мира. Умирающий был охвачен восторгом от видения, вызванного мною в его душе, и все желания земной жизни, о которой он расспрашивал ламу с такой тревогой, в нем угасли.

После этого мы несколько дней наслаждались относительным покоем, бредя по прекрасной долине вдоль берега Салуина. Местность, по которой мы шли, нисколько не напоминала безлюдные леса Ха-Карпо; деревни, встречавшиеся на нашем пути, находились довольно близко друг от друга, и мы старались проходить через них на рассвете или даже немного раньше, считая, что ради осторожности следует избегать людских взглядов. Это неизбежно приводило к длительным остановкам в уединенных местах, в стороне от дорог и чужих глаз, где мы выжидали удобный момент, чтобы отправиться дальше. Благодаря чудесной погоде в праздном странствии по красивой местности не было ничего неприятного; плохо было лишь то, что наше продвижение вперед сильно затруднялось.

Однажды утром, когда мы неосторожно совершали утреннюю трапезу в небольшой пещере у дороги, неожиданная встреча вновь пробудила страх в наших сердцах.

На сей раз это была знатная дама, элегантно одетая и увешанная украшениями, в сопровождении трех слуг. Она остановилась около нас и осведомилась, откуда мы родом.

В то время мы выдавали себя за монгольских докпа с северных пастбищ Кукунора[43].

Йонгден ответил:

— Мы живем за Голубым озером.

— Вы — пилинги [44]? — спросила она.

Я разыграла веселое изумление и принялась смеяться, как будто мысль о том, что меня приняли за иностранку, казалась мне чрезвычайно забавной, а Йонгден поднялся, привлекая к себе внимание дамы, чтобы она могла убедиться, что в чисто монгольских чертах его лица нет ничего европейского.

— Это моя мать, — заявил он, указывая на меня.

Женщина задала нам еще несколько вопросов и продолжила свой путь.

Вскоре мимо нас проехал ее муж, восседавший на великолепном коне с роскошной сбруей. Его сопровождала дюжина слуг; некоторые из них вели лошадей дамы и служанок, шествовавших впереди.

Богатый путешественник даже не удостоил нас взглядом. Йонгден узнал от одного из слуг, следовавшего на некотором расстоянии сзади с мулами, нагруженными вещами, что его хозяин живет в небольшом населенном пункте на другом берегу Меконга, и это обстоятельство окончательно повлияло на мое решение обойти стороной городок, столицу провинции Царонг, где находится резиденция ее наместника.

Вопрос, заданный женщиной, вызвал у меня сильное беспокойство. Значит, несмотря на то, что я старательно натерла свое лицо какао, смешанным с толчеными углями, несмотря на мои хорошенькие косички из волос яка, я не слишком походила на жительницу Тибета. Что еще я могла придумать? Кроме того, вероятно, мое лицо было здесь ни при чем; какие-то слухи обо мне могли просочиться с другой стороны границы и распространиться в Лахангре. Не слишком ли долго мы оставались в этом селении и не возникло ли подозрений на наш счет у ризничего?.. Мы с Йонгденом терялись в догадках.

Прекрасная долина, по которой мы шли, утратила свое очарование. Мне снова начали мерещиться шпионы за каждым кустом и чудиться голоса в шуме бурных вод Салуина; эти голоса изрекали слова угроз и насмешек.

И тут нам пришло в голову, что, возможно, мы сами напросились на этот вопрос. Когда Йонгден сказал, что мы живем «за Голубым озером», она, должно быть, перепутала «тсо» (озеро) с «жиа тсо» (океаном) и решила, что мы прибыли «из-за голубого океана»; это означало, что мы не являемся жителями Азии. Данное предположение нас успокоило, но мы навсегда исключили из своего дорожного лексикона слова «тсо парчо ла» (за озером) и перенесли свою родину на другую широту, почти на три градуса южнее, и сделались уроженцами Амдо, обитателями окрестностей Лабранга.

Мы приближались к Тана, где, как мне говорили, находится пограничный пост. Полагаясь на карты и прочитанные мной путевые заметки, я считала, что дорога паломников, пролегающая вокруг Ха-Карпо, поворачивает здесь на восток, поднимаясь к перевалу под названием Чу-ла, который ведет на китайскую территорию, на другой берег Меконга. На самом деле единственная дорога к Меконгу в этом месте раздваивается, продолжая виться вдоль Салуина, в то время как тропа паломников простирается на север до самого Вабо. В то время я не подозревала об этом факте и была всецело поглощена сочинением новой истории о цели нашего путешествия. Нам предстояло оставить позади святую гору, которая до сих пор служила благовидным предлогом для наших планов, и я уже подумывала о том, что начальнику пограничного поста Тана, очевидно, строго предписано выявлять и допрашивать тех, кто сворачивает с кольцевой дороги и устремляется в глубь Тибета.

Мы решили войти в Тана ночью. На сей раз наш план удался. Он удался даже слишком: не только мы оказались совершенно скрытыми от глаз, но также окружающая местность и дорога — и ориентироваться было чрезвычайно трудно. Наконец мы добрались до храма, где обитало множество сторожевых собак, и они яростно залаяли при нашем приближении. К счастью, собаки находились во дворе, окруженном стенами, и не могли на нас напасть, но я боялась, как бы люди не пришли посмотреть, не воры ли вызвали этот шум. Также следовало опасаться, что о таинственных путниках, которые бродят по ночам, донесут пограничникам или те узнают об этом ненароком, и начнется дознание. Чтобы не рисковать, Йонгден во весь голос позвал ризничего, умоляя его приютить на ночь измученного арджопа, который едва волочит ноги из-за боли.

Мой спутник выражал свою просьбу патетическим тоном и говорил достаточно громко, чтобы его услышали во всех помещениях храма.

Пока он разыгрывал эту комедию, я отошла в сторону. Мы были абсолютно уверены, что ризничий не станет вставать в столь поздний час, чтобы впустить какого-то нищего. Прождав довольно долго, Йонгден отправился дальше, громко причитая: «Ох! До чего же немилосердно оставлять бедного больного ночью на холоде! Как это безжалостно! Какие жестокие люди! » И так далее.

Его жалобы постепенно стихали, как звучит за кулисами оперы невидимый хор удаляющихся прохожих. Это было довольно эффектно. Я чуть не зааплодировала ему.

Таким образом мы благополучно миновали храм. Ни у кого из тех, кто мог там находиться, будь то ламы или миряне, не должно было возникнуть наутро сомнений по поводу нищего, которого они слышали ночью. Но где же деревня? Кромешная тьма не позволяла нам ее разглядеть, и, даже увидев дома, мы не решились бы направиться в их сторону из страха вновь столкнуться с собаками наподобие тех, что охраняли лаханг, но уже непривязанными.

Йонгден настаивал на том, чтобы мы улеглись прямо на тропе и поспали несколько часов. Я же предпочитала отойти подальше и найти более удобное место. Мы оказались около какого-то ручья. Разглядев камни, по которым можно было перейти речку вброд, я отправилась на разведку на другой берег и обнаружила две пещеры. Теперь у нас было убежище, где мы могли провести остаток ночи, — «дом», под крышей которого нам предстояло отдохнуть. Местные божества были к нам благосклонны.

Я поспешила сообщить своему спутнику о нашей удаче. Мы тотчас же устроились в пещере, самой большой из всех, какие я когда-либо видела, и наконец-то поужинали, запивая тсампа глотками ледяной воды из ручья, а затем забылись глубоким безмятежным сном набожных тибетских нескорпа [45], измученных и в то же время довольных жизнью.

Проснулись мы на рассвете.

Неподалеку от места нашей ночевки виднелись несколько домов. Все крестьяне уже встали и приступили к повседневным делам, твердя на ходу различные мистические фразы, играющие в ламаистских странах ту же роль, что молитвы в других краях. Деревня гудела, как несколько сотен потревоженных ульев.

Женщины рассеянно глядели на нас из окон домов и с высоты плоских крыш, пока мы брели по улочкам деревни с опущенными головами, пряча свои лица и распевая мантры, как все вокруг. Йонгден разузнал дорогу… Несколько минут спустя мы оказались за пределами селения, в открытом поле.

Одни крестьяне только направлялись на работу со своими орудиями труда, другие уже пускали воду по многочисленным оросительным каналам. Хотя стоял ноябрь, погода была теплой. У этого веселого края нет ничего общего с бесплодными заснеженными областями Тибета, простирающимися к северу от Гималаев, и хоть ему недостает сурового величия тех мест, зато здесь легче и приятнее жить.

Во время восхождения на гору мы говорили с крестьянами, трудившимися в полях по обочинам дороги, затем несколько часов шли по лесу и, наконец, преодолели перевал Тондо-ла, расположенный приблизительно на высоте 3360 метров.

В тот же вечер, впервые с тех пор, как мы покинули Юньнань, мы отважились поставить свою маленькую палатку.

На следующее утро перед нашим взором предстал Наг-Чу, стремительно струивший свои воды по глубокому ущелью и вливавшийся в Жиамо-Наг-Чу. Мы перешли через реку по прочному консольному мосту.

И тут нас догнала большая группа паломников; они принялись осаждать моего юного спутника, требуя, чтобы он предсказал им будущее и ответил на вопросы, которые их занимали. Отказ удовлетворить подобную просьбу расценивается как преступное бездушие со стороны ламы, которого считают способным ее исполнить. Йонгден был вынужден часто следовать этому обычаю, но он никогда не забывал перемежать традиционные обряды крайне простыми рассуждениями о подлинном буддийском учении, пытаясь таким образом хоть немного поколебать суеверные предрассудки, глубоко укоренившиеся в душах его слушателей. Когда к нему обращались по поводу больных, он давал также полезные советы, касавшиеся чистоты и гигиены.

На сей раз мне пришлось ждать более получаса, сидя у подножия скалы желтоватого цвета, которую солнце испепеляло своими жгучими лучами. Ламе не удалось отделаться от рьяных любителей гадания. Одни спрашивали Йонгдена, все ли в порядке с их скотом, пока они отсутствуют; другие, стремясь увековечить память о своем паломничестве с помощью нескольких камней для мендонга, воздвигнутого при входе в их деревню, хотели узнать, какие надписи принесут им больше всего успехов и благополучия. Как обычно, задавались самые нелепые вопросы.

В заключение к ламе подошла некая девушка, изнуренная долгой ходьбой; из-за распухших ног она могла двигаться лишь очень медленно и боялась отстать от своих спутников. Девушка страстно желала выяснить, обретет ли она прежнюю бодрость и сможет ли ходить без труда. Ее пожилая мать настаивала на том, чтобы ей открыли имя демона, из-за козней которого распухли и одеревенели ноги дочери. Ни старуха, ни девушка и никто из их спутников ни за что не соглашались признать, что это несчастье явилось естественным следствием длительного перехода по ужасным дорогам.

Мой приемный сын начал совершать обряд в строго традиционной манере.

— Я понимаю, в чем тут дело, — сказал он, завершив ритуальные действия. — Существует способ избавить эту девушку от терзающего ее демона, хотя он и принадлежит к разновидности чрезвычайно хитроумных духов. Пусть все выслушают меня очень внимательно, чтобы хорошенько запомнить, что я скажу.

Паломники немедленно обступили моего «колдуна»; одни уселись у его ног, другие остались стоять, прислонившись спиной к скале; все они застыли и напряженно слушали, стремясь правильно понять смысл предписаний ньёншеса [46] отчего их загорелые лбы покрылись морщинками.

— Вы встретите на своем пути шёртен, — заявил Йонгден (это предсказание не могло не исполниться, ибо шёртены встречаются в Тибете на каждом шагу). — В этом месте вы сделаете привал, и больная девушка будет сидеть возле шёртена три дня, укрывшись в тени, чтобы солнечные лучи не падали ей на голову. Три раза в день; на заре, днем, когда солнце будет в зените, и на закате — вы должны собираться, чтобы читать дёльма [47]. Те, кто не знает дёльма, будут повторять мани. Во время чтения больная должна трижды обойти вокруг шёртена, и, за исключением этих коротких прогулок, ей нельзя двигаться в течение трех дней. Совершив обход, девушка должна плотно поесть; ее ноги следует растереть в теплой воде, куда вы бросите щепотку песка из святого монастыря Самье, которую я вам дам. Когда это будет сделано, нужно осторожно удалить землю, намокшую во время процедуры, положить ее в глубокую яму, вырытую в отдалении, и забросать другой землей и камнями, чтобы освященная вода унесла с собой дьявольскую силу. Если демон не будет изгнан и больная будет по-прежнему страдать, значит, вы совершили ошибки во время ритуальных действий. В таком случае вам придется снова проделать их возле следующего шёртена.

Послушайте еще, что я вам скажу. Никто из вас не должен оставлять своих спутников, до тех пор пока все вы не доберетесь до родных мест. Я вижу, что демон немедленно бросится в погоню за тем, кто уйдет от девушки, чтобы отомстить этому человеку, помешавшему ему поступить с ней так, как ему было угодно.

Я сообщу матери больной дзунг, и, повторяя это слово, она сможет защитить не только свою дочь, но всех вас до тех пор, пока вы будете держаться вместе.

Паломники чувствовали себя на седьмом небе. Лама говорил так долго, что они до конца не поняли и не запомнили того, что он сказал, но это, безусловно, означало, что его мудрость неисчерпаема.

Затем Йонгден приказал всем удалиться, оставив лишь пожилую мать, чтобы сказать ей волшебное слово.

— Бха!.. — оглушительно закричал он ей на ухо, грозно вращая при этом глазами.

Простодушная женщина, дрожавшая от страха и в то же время довольная тем, что может больше не опасаться злых духов, бросилась к ногам ламы, выражая искреннюю признательность, а затем отправилась в путь вслед за другими паломниками. Поднимаясь в гору, она твердила волшебное слово «sotto voce»[48], стараясь воспроизвести интонацию своего наставника.

— Бха!.. бха!.. бха!.. — бормотала она, но вскоре «а» превратилось в «е», в «и», и в конце концов слово стало звучать как блеянье охваченной тревогой козы: «бе… бе…»

Я сделала вид, что поправляю свою подвязку, и вдоволь посмеялась, закрыв лицо широкими рукавами своего плотного плаща.

— В чем дело? — сказал Йонгден с улыбкой, когда я подошла к нему. — Бедняжка получит удовольствие от трехдневного отдыха, легкого массажа и нескольких сытных трапез; это не принесет ничего, кроме пользы. Поскольку мать девушки, которая наверняка ее не покинет, знает драгоценную тайну дзунг, другие паломники, если потребуется, убавят ход и не вернутся домой без них. Это благородное дело, и, кроме того, разве вы сами не учили меня прибегать к хитрости во имя милосердия?

Он был прав, и мне нечего было ему возразить. Я тоже полагала, что таким странным образом он оказал неоценимую помощь бедной девушке.

…Добравшись до вершины скалы, мы увидели поля, раскинувшиеся там и сям, насколько хватал глаз, и деревню, расположенную совсем рядом, название которой мы узнали позже: она называлась Ке.

Большинство паломников уже добрались до нее, и несколько человек, повернув назад, поспешили к нам.

— О лама! — обратились они к Йонгдену. — Какой же вы искусный ньёншес чен! Вы верно предсказали, что нам скоро встретится шёртен. Вот он, и девушка уже сидит рядом с ним. Сделайте одолжение, выпейте чаю вместе с нами.

Я не припоминала, чтобы Йонгден говорил, что им «скоро» встретится шёртен. Обычно мой сын окутывает свои предсказания туманом, как подобает осмотрительному оракулу, но славные тибетцы сами придумали эту подробность, дабы приукрасить чудо.

Рядом с шёртеном располагался сельский монастырь, несколько обитателей которого вскоре узнали о дарованиях своего выдающегося собрата.

Наши паломники были отнюдь не нищими, а зажиточными землевладельцами. Они велели принести кувшины с ячменной водкой и принялись пить, в то же время рассказывая о диковинных вещах, якобы сотворенных моим простодушным спутником.

Каждый утверждал, что заметил еще более удивительные явления, чем те, что описывали другие; величина и красочность воображаемых чудес все возрастали. В конце концов один из странников заявил, что видел своими глазами, как лама переходил через реку: он шел не по мосту, а шагал по воздуху рядом с мостом.

Несмотря на то что Йонгден не пил ни капли спиртного, как всегда строго придерживаясь буддийских заповедей, запрещающих употребление крепких напитков, он все же поддался всеобщему возбуждению и в свою очередь рассказал несколько историй, услышанных в дальних краях, где ему довелось побывать. Он описал пятиглавую гору Ривотсе-нга, на которой обитает божество знания и красноречия, покровитель словесности Жампейон[49], а также святую гору Кюнту-Зангпо[50], где люди с чистыми душами могут лицезреть самого Санжиэ[51] в радужном ореоле.

Я подумала, что веселье зашло слишком далеко. Вся деревня и местные трапа [52] окружили юношу, и он, будучи в ударе, вещал, давал советы на тысячи тем и раскрывал всяческие тайны. Люди приносили ему небольшие подарки в виде продуктов, которые он милостиво принимал. Эта непомерная популярность беспокоила меня, но, вероятно, я была слишком мнительной: кто посмел бы заподозрить в матери этого блестящего волшебника иностранку?

Мне все же удалось привлечь к себе внимание сына, и я произнесла несколько раздраженно-запальчивым тоном: «Кармапа кьено! »[53]. Это слова страстной молитвы, принятой у приверженцев секты Каржиюд-Карма, стремящихся снискать поддержку руководителя секты, своего духовного отца, но в повседневной жизни они заменяют обыкновенное восклицание. В данном случае, согласно тайному шифру, который я придумала во время одного из своих предыдущих путешествий, это выражение приобрело весьма тривиальный смысл и означало: «Удираем как можно скорее! »

Слегка раздосадованный неизбежностью прощания с успехом, Йонгден заявил своему окружению, что собирается отправиться в путь. Все стали возражать, говоря, что до ближайшей деревни слишком далеко и мы не успеем добраться туда до наступления темноты, а также не сможем разбить лагерь в пути, так как нигде не отыщем воды для вечернего чая. Добрые селяне добавили, что лучше всего остаться у них и они предоставят нам прекрасный ночлег. Моему сыну очень хотелось принять их предложение, и я это понимала, но в ответ на его умоляющий взгляд еще более яростно произнесла: «Кармапа кьено! »; моя интонация взволновала поклонников ламы, и они принялись повторять с благоговением:

«Кармапа кьено! Кармапа кьено!.. »

Наконец мы ушли, и я почувствовала облегчение, вновь оказавшись среди безмолвных и безлюдных полей. Я строго отчитала Йонгдена за то, что он привлек к себе внимание, в то время как я желала только одного — оставаться незаметной; уязвленный моими упреками, он дулся еще несколько часов.

Ближе к вечеру мы преодолели перевал высотой приблизительно 2200 метров и спустились оттуда вниз по широкой запыленной дороге, проложенной сквозь ряд белесых хребтов, напомнивших мне горы Кансу в северном Китае.

Нам дали точную информацию: мы не встретили на своем пути ни единого ручейка, и перспектива томиться жаждой перед сном и наутро, при пробуждении, усугубляла плохое настроение моего спутника.

Луна заливала окружающую местность ярким светом, и, если бы не усталость, мы без труда могли бы продолжать свой путь хотя бы часть ночи. Однако при виде крошечной пещеры, неожиданно возникшей у дороги, желание бороться со сном мгновенно улетучилось. Мы сдались тем более легко, что нас уже отделяли от опасного Тана горные цепи и река и мы полагали, что в ближайшей деревне нам нечего страшиться. Как же мы ошиблись!

Следующий день стал первым среди дней, ознаменованных происшествиями, способными основательно расшатать менее крепкую нервную систему, чем моя.

Мы вошли в деревню под названием Вабо в разгар утра, страдая от голода и особенно от жажды. Это было вполне естественно, ибо мы ничего не ели и не пили со вчерашнего полудня, когда разделили трапезу с паломниками возле шёртена в Ке.

Накануне мы столько насмехались над бесами, что, видимо, один из них решил взять реванш и сыграть с нами злую шутку. Он внушил нам мысль, которая ни в коем случае не должна была у нас возникнуть, а именно: остановиться посреди деревни и приготовить чай в том месте, где ее жители брали воду из примитивного водопровода.

Ночью выпало немного снега; я собрала на побелевшей дороге тонкие сучья и немного более или менее сухого коровьего навоза, а Йонгден развел костер. Вода медленно закипала, мой спутник также ел и пил очень медленно; в результате этого вокруг собрались крестьяне, пришедшие поглядеть на нас. Сначала их было двое-трое, затем дюжина, и в конце концов их число возросло вдвое. Одна сердобольная женщина, видя, как трудно мне поддерживать огонь, на котором разогревался чай, принесла из дома вязанку хвороста.

Если бы Йонгден произнес хотя бы десятую часть тех «крылатых слов», которыми он, по примеру Одиссея, позабавил и очаровал жителей Ке, наша стоянка, вероятно, прошла бы спокойно, но недавний краснобай онемел, словно статуя. Он не говорил ни слова, не делал ни единого жеста, а только ел и пил, пил и ел без конца. Люди смотрели на него с величайшим изумлением. Обычно тибетцы словоохотливы, и молчаливый Йонгден не соответствовал их представлениям об арджопа.

— Кто эти люди, откуда они пришли? — сказала одна женщина с явным намерением услышать ответ на свой вопрос.

Но лама продолжал упорно молчать.

Какая досада! Я не подумала включить в свой список зашифрованных выражений, который столь тщательно составляла, приказ: «Говорите! » Теперь у меня не было никаких шансов вывести Йонгдена из его необъяснимого состояния, и мне оставалось лишь смиренно пить чай позади моего сына, восседавшего на старом мешке, который я расстелила за неимением ковра.

Я оказывала Йонгдену почтительные знаки внимания и всячески прислуживала ему, дабы у присутствующих не возникло никаких подозрений. Увы! Это также едва не обернулось против меня.

Я взяла наш единственный котелок, в котором мы кипятили чай, чтобы его помыть, но от соприкосновения с водой мои руки, естественно, стали чище и побелели. Я была озабочена странным поведением Йонгдена, и это обстоятельство от меня ускользнуло, но тут одна из женщин шепнула другой:

— Ее руки похожи на руки пилингов.

Видела ли она когда-нибудь людей белой расы? Это было сомнительно, если только она не бывала в Батанге в китайской части Тибета либо в Гьянгдзе на крайнем юге страны. Однако у тибетцев существует сложившееся мнение по поводу классических черт лица и особенностей европейцев. Все они должны быть высокого роста, с белокурыми волосами и светлой кожей, розовыми щеками и голубыми глазами — это обозначение распространяется на все оттенки радужной оболочки, кроме черного и темно-коричневого. Миг кар [54] — так обычно именуют здесь иностранцев не без доли презрения. С точки зрения эстетического чувства тибетцев, нет ничего более безобразного, чем голубые или серые глаза, а также «серые волосы», как они называют светлые локоны.

Таким образом, цвет моей кожи едва меня не выдал. Я никоим образом не показала, что слышала замечание жительницы деревни, но, по-прежнему держа котелок, потерла руки о его закопченное и жирное дно.

Среди тех, кто продолжал нас рассматривать, выстроившись полукругом, я заметила трех солдат. Боже милостивый! В этой деревне расположен пограничный пост, и, очевидно, его не было в Тана, который мы миновали с излишними предосторожностями. Что же будет дальше?.. Я смутно слышала, как крестьяне говорят друг другу шепотом: «Это пилинги?.. » А мой лама словно оцепенел и по-прежнему продолжал жевать тсампа … Я не решалась произнести слова «Кармапа кьено», опасаясь, что звук моего голоса нарушит напряженную тишину и привлечет ко мне дополнительное внимание.

Наконец Йонгден поднялся, и один из мужчин решился спросить, куда он направляется. Я содрогнулась, ибо неудачный ответ мог поставить под угрозу успех нашего путешествия, ведь теперь мы должны были покинуть тропу паломников под прицелом стольких пристальных взглядов. Теперь мы поняли, что сделали привал как раз у развилки дороги, которая, как мы недавно считали, находится у Тана. Одна из двух троп разветвлявшейся дороги вела в Китай, огибая на севере горный массив Ха-Карпо, а другая — в верхнюю долину Наг-Чу. Выбор, который нам предстояло сделать, был бы равносилен признанию, что мы направляемся в центр Тибета.

Йонгден спокойно заявил, что совершил паломничество вокруг Ха-Карпо и теперь возвращается вместе с матерью в родные края.

Он ничего больше не добавил, взвалил на спину свою ношу, велел мне знаком взять мою котомку, и мы двинулись в путь.

И тут произошло чудо. Озорной дух, забавлявшийся за наш счет, обратил свои шутки в другую сторону и взял нас под свою защиту. Тягостная, угнетавшая нас атмосфера разрядилась, и я услышала, как несколько человек сказали веселым тоном: «Пилинги идут общаться с богами». Эта мысль показалась столь комичной и неправдоподобной, что все покатились со смеху.

— Это сокпо (монголы), — решительно заявил кто-то из мужчин, и остальные закивали в ответ, так что у меня не осталось никаких сомнений относительно их мнения о нашей национальности. И вот, по-прежнему храня молчание, мы зашагали словно во сне и, свернув с тропы, опоясывавшей Ха-Карпо, на глазах у всех вышли на дорогу, ведущую в Лхасу.

Нам предстояло в очередной раз пройти через цепь горных хребтов. Путешествие по Тибету — это настоящая зарядка для мышц и легких. В один и тот же день, спускаясь в долины и карабкаясь на вершины, человек преодолевает различные высоты. Эта гимнастика, возможно полезная для здоровья, не может не утомлять путников, особенно если они, подобно нам, тяжело нагружены. И все же эти тяжкие походы имеют обратную сторону и доставляют удовольствие благодаря разнообразию созерцаемых пейзажей; в конечном итоге я предпочитаю их более легким, но однообразным странствиям через бескрайние степи.

Миновав перевал Тонг-ла[55], мы обнаружили в лесу превосходную дорогу, которая вела прямо к широкой реке, устремлявшейся под своды красивого ущелья. Я очень удивилась, убедившись, что ее воды струятся в сторону Китая. В то время мне еще не доводилось читать рассказы немногочисленных исследователей, которые проделали тот же путь раньше меня, когда данная часть Тибета находилась под властью Китая.

Всех интересовала таинственная река, которая как будто течет по направлению к Меконгу, хотя известно, что гигантская цепь гор замыкает неподалеку отсюда бассейн Салуина. Что касается меня, я пришла к выводу на основании собранных материалов, что водный поток Наг-Чу, вверх по течению которого я собиралась отправиться, огибает горный массив, только что оставленный мной позади, то есть река, через которую я перебралась недалеко от Ке, — это та же самая река, что течет сейчас перед нами.

Человек, которого я встретила ниже, в долине, подтвердил этот факт. Он также сообщил нам, что вскоре мы увидим мост и нам следует перейти по нему на противоположный берег, чтобы попасть в монастырь Педо, где мы сможем купить провизию. Он добавил, что дорога на другую сторону реки ведет в Атунцзе (на китайскую территорию) и пролегает через ряд перевалов.

Местность была красивой; в глубине долины расстилались возделанные поля, а верхняя часть горных склонов была покрыта лесом с густой зеленой листвой, несмотря на то что стояла зима.

Солнце зашло в то время, как мы перешли через мост. Я собиралась пройти мимо монастыря ночью, а затем спрятаться немного дальше, поручив Йонгдену отправиться спозаранку за продуктами.

Я охотно расположилась бы возле реки, где виднелась прелестная дикая роща, омываемая ручейком с прозрачной водой, но монастырь был еще далеко, и я предпочитала остановиться лишь тогда, когда он окажется в поле зрения, и выбрать благоприятный момент для того, чтобы подойти к нему.

Здесь мы впервые воспользовались своими резиновыми баллонами. Это были обыкновенные грелки наподобие тех, что зябкие люди кладут в свою постель, чтобы не замерзнуть. Я решила включить их в скудный список наших вещей, полагая, что они пригодятся путешественникам, лишенным одеял, когда придется ночевать зимой высоко в горах, а также из-за того, что мы сможем переносить в них небольшое количество воды, когда будем проходить через засушливые районы. К сожалению, они выглядели непривычно, что не позволяло нам наполнять их в присутствии тибетцев; по этой причине мы не раз страдали от жажды, хотя было бы нетрудно захватить с собой немного воды для чая.

Педо-гён[56] действительно находился далеко от моста, и прежде чем мы успели разглядеть его, стало совсем темно. Мы шли по тропе, отлого поднимавшейся вверх через лес; на одном из поворотов дороги, прилегавшей к открытому пространству, мы увидели несколько костров, пылавших на склоне горы. Вероятно, там отдыхали путники, и, если бы мы продолжали свой путь в этом направлении, нам пришлось бы пройти мимо них. Такая перспектива меня не радовала, но, с другой стороны, я не могла ждать до утра, пока эти люди уйдут, ибо тогда нам пришлось бы пройти мимо монастыря поздним утром, а это перечеркивало все мои планы. Я слышала, что в монастыре находится один чиновник из Лхасы, и стремилась любой ценой избежать взглядов местных трапа.

Монахи представляли для нас значительно большую опасность, чем простые крестьяне, так как, если последние редко покидают свои жилища и знают очень мало о мире, раскинувшемся по другую сторону гор, опоясывающих линию горизонта, ламы любого ранга являются неутомимыми путешественниками. В ходе своих странствий они встречают множество вещей и людей, включая пилингов, и накапливают немало знаний, некоторые из которых могли бы нам повредить. Одним словом, в наших интересах было остерегаться их проницательности.

Продолжая двигаться дальше, мы вышли на опушку леса. В этом месте земля была распахана, и наша тропа чрезвычайно сузилась; справа от нас она жалась к оградам, окружавшим поля, и резко обрывалась левее на крутом склоне, нависшем над местностью, прилегавшей к реке, которую было невозможно разглядеть в темноте.

Костры померкли, и мы поняли по их неясным отблескам, что они находятся далеко от нас. Тем не менее мы продолжали хранить молчание.

Показались нечеткие очертания стен, которые могли принадлежать монастырским зданиям, и ради предосторожности мы решили остановиться и подождать до рассвета, чтобы не сбиться с пути в окрестностях гомпа и не привлечь к себе внимания собак, блуждая поблизости от монастыря.

Резкий северный ветер разбивался о небольшой утес, на который мы взобрались, и скала немного прикрывала нас от ветра с одной стороны. Лучшего пристанища, увы, найти не удалось.

Наш ужин состоял из горстки тсампа и глотка припасенной мной воды.

Затем мы улеглись на землю, чтобы немного отдохнуть. Из-за острых камней, которыми была усеяна затвердевшая от мороза земля, наше ложе было поистине аскетическим. Тем не менее я вскоре уснула, прижимая к себе под платьем резиновую грелку, вовсе не для того, чтобы она меня согревала, а для того, чтобы не дать заключенной в ней жидкости замерзнуть и иметь возможность утолить жажду при пробуждении. Таким образом, мы как бы поменялись с грелкой ролями.

Утреннее солнце осветило монастырь в нескольких шагах от нас и совершенно не с той стороны, как я предполагала накануне. Мы быстро прошли вдоль его стен, стремясь поскорее найти надежное укрытие. Один из местных начальников в нарядном костюме, восседавший на лошади с роскошной упряжью, повстречался нам в начале дороги, ведущей в Батанг. Он безучастно посмотрел на нас, не сказав ни слова.

В окрестностях гомпа не нашлось ни единого уголка, где я могла бы укрыться, пока Йонгден будет ходить за покупками.

Наша дорога спускалась в узкую долину, где струился небольшой приток Наг-Чу. По его берегам раскинулось немало усадеб и мельниц. С нами поравнялся торговый караван, шедший из Лхасы, и тропу заполнили мулы, навьюченные тюками с товаром. Нас окружили люди. Мы были вынуждены продолжать свой путь, хотя было крайне досадно удаляться от монастыря в то время, когда срочно требовалось пополнить запас продовольствия.

Наконец, когда мы миновали долину, я обнаружила большое, еще не возделанное поле, заросшее кустами. Я оставалась там в течение нескольких часов, спрятавшись в зарослях и читая тибетский философский трактат. Когда Йонгден вернулся, нагруженный как мул, мы закатили поистине лукуллов пир, приготовив суп из репы и пшеничной муки. Затем, засыпав свои амбаги [57] сухими абрикосами, мы весело двинулись в путь, продолжая жевать десерт на ходу.

Во второй половине дня мы снова оказались в лесистой местности, где повстречались с группой паломников, которые брели вдоль дороги. Они входили в состав большого отряда, насчитывавшего по меньшей мере пятьдесят человек. Немного дальше мы столкнулись с их авангардом; странники кипятили чай в котелках величиной с бочку.

Они надолго задержали Йонгдена: одни просили предсказать им будущее, другие обращались к нему за советами но поводу того, как следует себя вести, чтобы добиться успеха в различных начинаниях. Многие добивались его благословения.

Я села на землю и забавлялась, наблюдая за действиями и движениями этих взрослых детей. Лама и верующие держались крайне серьезно, но внезапные шутки и неожиданные замечания, высказанные вслух, неизбежно вызывали смех и приводили всю группу в хорошее расположение духа, которое действовало заразительно; веселый нрав тибетцев приятно скрашивает жизнь в этой стране.

На закате мы оказались в сумрачном лесу с гигантскими деревьями. Тропа по-прежнему была удобной, и я решила идти по ней, пока хватит сил, так как из-за паломников мы потеряли много времени.

Спускаясь к оврагу, по дну которого бежал ручей, я заметила на середине дороги нечто вроде свертка. Подойдя ближе, я увидела, что это старый чепец из кожи ягненка, какие носят женщины в местности Кхам.

Йонгден поднял шляпу железным наконечником своего посоха и отбросил в сторону. Она отлетела недалеко, порхнув, словно птица, и приземлилась на поваленный ствол огромного дерева.

Во мне шевельнулось странное предчувствие, что этот гнусный засаленный головной убор вскоре должен мне пригодиться; повинуясь подсознательному чувству, я сошла с тропы и отправилась на поиски шапки.

Йонгдену не хотелось брать с собой убогий чепец с неприятным запахом. Тибетцы, как правило, не подбирают шапку, если она упадет на землю в пути; тем более они не станут этого делать, если шапка им не принадлежит. Они считают, что такая вещь приносит несчастье. Напротив, старый сапог, найденный на дороге, считается доброй приметой, и зачастую путники ненадолго кладут его себе на голову, каким бы грязным он ни был, чтобы обрести удачу.

Мой спутник уже избавился от подобных суеверий, но грязный мех вызывал у него отвращение, и он не находил ничего сверхъестественного в нашей находке.

— Должно быть, — сказал он мне, — какой-нибудь паломник привязал шапку к курга [58], а она незаметно упала, либо он опасался, что она навлечет на него беду, если он ее поднимет, и предпочел бросить ее на дороге.

По-видимому, так оно и было. Конечно, я не воображала, что какое-нибудь божество, восседающее на райском лотосе, сшило для меня этот жалкий образец шляпного искусства. Очевидно, шапку потерял какой-то странник или странница, но почему это случилось именно в этом месте, на нашем пути?.. И почему при виде шапки в моей душе возникла уверенность, что ей суждено сыграть важную роль в нашем путешествии?.. Восток, и в особенности Тибет, — это край загадок и странных событий. Тот, кто умеет смотреть, слушать и внимательно, долго наблюдать, находит здесь мир, выходящий за рамки того, что мы привыкли считать единственной реальностью; быть может, это связано с тем, что мы не подвергаем явления, из которых соткан наш мир, тщательному анализу и не ищем достаточно глубоко цепь причин, их обуславливающих.

Ламаистское монашеское воспитание, полученное Йонгденом, до того как он приобщился к западным наукам, не позволяло ему усомниться в существовании мудрых духов, невидимых для большинства людей, но в тот день он определенно поддался поэтическому очарованию этих мест.

— Ладно, ладно, — ответил он, когда я изложила свои соображения, — вы не верите, что чепец был приготовлен специально для вас каким-то божеством; в таком случае давайте просто скажем, что ваш невидимый друг осторожно стащил его с курги путника и уронил на нашем пути. Это поистине роскошный подарок!..

Я позволила ламе шутить и ничего ему не ответила, но мое мнение по поводу шапки было непоколебимо: я должна ее унести. Я крепко привязала шапку к своей котомке, и мы двинулись дальше.

Йонгден оказался не прав. Невзрачный чепец не только сослужил мне службу, но, возможно, именно ему я обязана успехом своего путешествия. Это станет ясно из дальнейшего повествования.

В местности, куда мы вступили, прошел снег, и большие белые пятна виднелись среди бурой листвы, устилавшей лесную чащу. Утомившись, мы сделали остановку при входе в долину, откуда струился широкий поток, впадающий в Наг-Чу; он с шумом катил свои бурные воды. Йонгден нашел место, совершенно незаметное с дороги, где можно было разбить лагерь, но поблизости не было ни единого зеленого дерева, и оно продувалось ветром; поэтому мы решили обосноваться ниже, на обочине дороги, за грядой скал, надеясь, что никто не появится здесь ночью.

До сих пор мы почти не использовали свою маленькую палатку по назначению, но она сослужила нам ценную службу в качестве одеяла. Мы спали на манер тибетских странников, положив вещи между собой таким образом, что было невозможно ни унести, ни даже коснуться их, не задев и, следовательно, не разбудив нас. Мы держали под рукой револьверы и хранили свою дорожную казну в поясах, которые носили под платьем; порой мы прятали или зарывали их в землю рядом, а если местность казалась нам более или менее безопасной, просто клали их себе под голову. В заключение расстилалась палатка, прикрывавшая и нас, и поклажу. Когда мы проходили через заснеженные края, это полотнище белой ткани, лежавшее на земле и усыпанное листьями и ветками, нельзя было отличить от снега даже с довольно близкого расстояния, что служило прекрасной маскировкой.

В ту ночь мы не преминули устроиться таким же образом, но иллюзия безопасности, которую мы себе внушили, сделала нас слишком беспечными. Незадолго до рассвета мимо нас прошли несколько купцов, и один из них заметил что-то необычное в нашем «снежном пятне».

— Что это: снег или люди? — спросил он у своих спутников.

— Снег, — ответил один из них, вероятно не смотревший в нашу сторону и видевший вокруг лишь белую землю.

Первый из говоривших пробормотал что-то невнятное, выражая свое сомнение. Мы беззвучно смеялись под своей палаткой-одеялом, но, зная, что тибетцы горазды бросать камни по любому поводу, и опасаясь, как бы путник не решил проверить таким способом, живой или неживой наш «сугроб», Йонгден подтвердил замогильным голосом:

— Это снег.

Сонные мулы каравана отскочили в сторону, заслышав странный звук почти у своих ног, а торговцы расхохотались, оценив хорошую шутку. Тогда лама вылез из-под материи и проговорил несколько минут с купцами, которые направлялись в Атунцзе, в китайскую часть Тибета.

— Вы один? — спросили они у молодого человека.

— Да, — ответил он.

И торговцы двинулись дальше.

На следующее утро мы миновали какую-то деревню и поднялись недалеко от нее на невысокое плоскогорье, откуда увидели гору, которая казалась отвесной на расстоянии. Тонкая желтая линия на ее склоне обозначала дорогу к перевалу То, который нам предстояло преодолеть. Путешественники, желающие избежать восхождения на этот высокий хребет и еще одну вершину, расположенную непосредственно за ним, могут отправиться в обход по козьей тропе вдоль реки. Однако я знала, что эта тропа труднопроходима и даже опасна во многих местах, где нужно цепляться за скалы, карабкаться на четвереньках и проделывать акробатические этюды с ношей за спиной, что отнюдь меня не прельщало, и я выбрала более утомительный, но надежный путь.

Я не подозревала о том, что безопасность, которой я дорожила больше всего на свете, безопасность моего инкогнито, от чего зависел успех путешествия, вскоре подвергнется на избранной мной дороге величайшей угрозе. Если бы я могла это предвидеть, я, конечно, без колебаний последовала бы по другому маршруту, где рисковала бы лишь сломать себе шею. К счастью, будущее было от меня скрыто; это приключение окончилось благополучно, и я рада, что пережила его.

Спуск с плоскогорья в долину оказался весьма приятным.

После чудесной прогулки по лесу мы обнаружили на берегу некой речушки, книзу от тропы, дивное укромное местечко, словно созданное для отдыха. Разомлев от прекрасной погоды, мы обосновались и провели здесь остаток дня, штопая свои лохмотья. Мы до того расхрабрились, что даже водрузили свою палатку, когда стемнело, чтобы спать с большим комфортом, хотя были осведомлены о том, что неподалеку, на другом берегу реки, раскинулось какое-то селение.

Наутро вопреки своей привычке мы не спешили уходить, а угощались вкусным тибетским супом из старых костей и тсампа, как вдруг появился какой-то человек и завязал разговор с Йонгденом. Следуя традиции, предписывающей подносить гостю, который входит в ваш дом или останавливается возле места вашего привала, то, что вы едите и пьете, мой сын предложил тибетцу достать свою чашку из амбага [59] и отведать нашего супа. Затем последовала долгая беседа, из которой мы узнали, что наш гость является солдатом, прикрепленным к чиновнику из Лхасы, который живет как раз напротив места, избранного нами для стоянки.

Нам оставалось лишь проклинать свое легкомыслие, за неимением средства что-либо изменить. Если у человека, сидящего у нашего костра, возникли бы какие-нибудь подозрения на наш счет и он доложил бы о них своему начальнику, наша участь вскоре была бы решена. В таком случае попытка ускользнуть, вернувшись назад или прячась в горах, ни к чему не приведет, ибо пёнпо [60] прикажет нас разыскать, если мы исчезнем из вида, и наше странное поведение подкрепит его подозрение. Но, возможно, солдат не заметил в нас ничего необычного и не станет рассказывать о заурядной встрече с двумя бедолагами, возвращающимися после паломничества. Не было смысла тратить время на всяческие догадки: нам предстояло узнать об этом раньше чем через полчаса.

Я полагаю, что, когда мы двинулись в путь через селение, наша походка отчасти напоминала поступь осужденных на казнь, шагающих к эшафоту.

Дорога к перевалу пролегала по краю полей, вдали от домов, и нам не встретилось ни души. Мы поравнялись с шёртеном, и я трижды обошла вокруг надлежащим образом, а затем почтительно прикоснулась к нему лбом.

Мы поднимались все выше и выше, и дом пёнпо уже остался далеко позади; никто не пытался нас остановить, опушка леса была близка… Вскоре мы громко провозгласим Лха жьяло! [61] на ближайшей вершине, возвышающейся над деревней. Мы в очередной раз избежали опасности.

— Эй! Эй!..

Какой-то крестьянин мчался, окликая нас. Возможности убежать нет, надо подождать его. К тому же он добежал до нас за несколько секунд.

— Вы должны, — сообщил он, — зайти к чиновнику, который находится в деревне.

Я похолодела: с такими же словами меня задержали полтора года назад в области Кхам, после того как я совершила тяжелый переход по снегу, а также через «железный мост»[62].

Йонгден встретил опасность с ослепительным спокойствием. Он положил свою котомку на землю, дабы не давать повода для любопытства пёнпо и его слугам, которые, увидев наши вещи, обязательно исследуют их содержимое. Затем, не глядя в мою сторону, не говоря мне ни единого слова, словно у него в голове не укладывалось, что такая ничтожная старушка, как я, достойна предстать перед взором кудага [63] он повернулся к крестьянину и сказал с непринужденным видом:

— Пошли!..

И оба они удалились, перекидываясь словами.

Я присела на корточки на дороге возле нашей поклажи и, сняв с шеи четки, принялась перебирать бусинки в руках, делая вид, что громко читаю мани.

«Надо зайти к пёнпо! » — слова крестьянина продолжали звучать в моих ушах… Я снова мысленно переживала сцену, последовавшую в Кхаме за подобными речами… свое драматическое путешествие, завершившееся жалким поражением. По всей видимости, меня снова ждала та же участь. В очередной раз все лишения и душевные терзания нескольких месяцев должны были оказаться напрасными.

Я представила, как нас поведут под конвоем к ближайшей границе, через деревни, возбуждая любопытство крестьян… Однако мысль отказаться от игры ни на миг не мелькнула в моей голове. Если, к несчастью, эта попытка снова обречена на провал, я буду пробовать еще раз. Я поклялась не возвращаться на родину до тех пор, пока не добьюсь успеха.

Я была готова побиться об заклад, что выиграю и дойду до Лхасы. Но как и когда, если сегодня мне суждено потерпеть неудачу?..

Прошло полчаса, и я услышала вдали какое-то заунывное пение… Когда звук стал более отчетливым, я узнала голос Йонгдена. Мой сын возвращался, распевая ламаистский литургический гимн. Он возвращался один, с песнями; это означало, что…

Внезапная надежда и даже уверенность засияли в моей душе: нам предстояло продолжить свой путь.

Юный лама приблизился ко мне с лукавой улыбкой; он разжал кулак и показал серебряную монету.

— Мне пожертвовали рупию, — заявил он. — Теперь бежим скорее.

Йонгден узнал во время визита к чиновнику, что тому поручено наблюдать за путешественниками и следить за тем, чтобы никто из них не проник в глубь Тибета по дороге, ведущей на перевал, предварительно не пройдя досмотр и допрос. Мы были готовы поздравить себя с удачей, но на этом происшествия такого рода не кончились. Вскоре наши нервы ждало еще более жестокое испытание.

В то же утро немного выше в горах мы столкнулись с человеком, стремительно спускавшимся по тропе; он сказал нам, что должен приготовить перекладных лошадей для пёнпо из Лхасы, который едет со стороны перевала То.

Эта новость повергла нас в ужас. Дорога была проложена по очень крутому склону, и здесь не было ни единого уголка, где можно было бы спрятаться. Чиновник, которого ждали, должен был увидеть нас обоих, и на сей раз, очевидно, не обошлось бы без расспросов.

Мы провели последующие часы в мучительном беспокойстве, напряженно прислушиваясь, чтобы уловить звуки приближения грозного сановника; мы отчаянно озирались по сторонам, словно ожидая, что какая-то скала или дерево разверзнутся, как в старых сказках, чтобы дать нам приют. Увы! Чуда не произошло. Местные духи, видимо, оставались равнодушными к нашему бедственному положению.

В середине второй половины дня мы внезапно услышали звон колокольчиков: на извилистой тропе, над нашей головой, показался тучный, богато одетый человек; за ним следовали солдаты и слуги, которые вели лошадей. Путешественники спускались с горы пешком.

Сановник остановился, видимо изумленный нашим появлением. Мы с Йонгденом в соответствии с тибетским обычаем поспешно бросились на обочину дороги, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Чиновник двинулся вперед и снова остановился перед нами, окруженный своей свитой.

И тут посыпались традиционные вопросы: откуда мы родом, о нашем путешествии и на другие темы. Когда все было сказано и пересказано, пёнпо застыл на месте, продолжая молча смотреть на нас, и вся свита последовала его примеру.

Мне казалось, что мой мозг пронзают иголками, до того сильным было нервное напряжение. Быть может, эти люди считают нашу внешность и ответы подозрительными? О чем они думают? Вскоре молчание будет нарушено либо произойдет что-то ужасное для нас. Как же это предотвратить?.. А! Я придумала…

Жалобным голосом тибетской нищенки, слегка приглушенным от волнения, которое должно было сойти за благоговение, я попросила подаяние:

— Кушо римпоне, нга тсо ла сёльра нанг рог нанг! (Благородный господин, подайте милостыню, пожалуйста! )

Звук моего голоса отвлек всех от напряженных раздумий. Я физически ощутила, как разрядилась атмосфера. Тибетцы перестали сверлить нас испытующими взглядами, некоторые из них принялись громко смеяться. Добрый чиновник достал из кошелька монету и протянул ее моему спутнику.

— Мать! — воскликнул Йонгден, изображая неописуемую радость. — Смотрите, что дал нам пёнпо!

Я выразила признательность иначе, в соответствии с избранной ролью, пожелав нашему благодетелю — впрочем, весьма искренне — процветания и долгих лет жизни. Он улыбнулся мне; я приободрилась и завершила представление в чисто тибетском духе, показав ему язык, что является одной из самых почтительных форм местного приветствия. Внешне оставаясь серьезной, внутренне я откровенно веселилась.

— Жетсунема! [64] — сказал мне Йонгден несколько минут спустя. — Вы не ошибались, уверяя меня в лесах Ха-Карпо, что «нашлете на них сон и заставите видеть миражи». Этот толстый мужчина и его свита наверняка были околдованы.

Стоя возле пирамиды из камней на вершине перевала, мы выразили свою радость, завопив во весь дух:

— Лха жьяло! Де тамче нам! .. (Боги побеждают, демоны потерпели поражение. )

Но упоминание о демонах в фамильярной форме отнюдь не следует воспринимать как намек на двух великодушных пёнпо, которых мы повстречали. Напротив, пусть счастье и успех сопутствуют им до последнего дня их земной жизни, а также в потустороннем мире!

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒